Империя Круппов. Нация и сталь

В 1843 году Альфред Крупп начал вести переговоры с венским предпринимателем Александром Шеллером по поводу основания большой, рассчитанной на экспорт фабрики, на котрой изготовлялось бы большое количество столовых приборов. Между Круппом и Шеллером в 1843 году было заключено ещё два договора. Согласно первому из них, Шеллер отвечал за обеспечение инвестиционного капитала и производственные фонды. Его капитал должен был приносить прибыль в размере 5 %. ПО договору, Шеллер оставался единственным владельцем фабрики до тех пор, пока фирма Круппа не выплатит ему половину всего вложенного им капитала. Крупп и его братья отвечали за оборудование фабрики, они должны были наладить работу и лично руководить производством без всякого возмещения до тех пор, пока производство станет регулярным.

Согласно второму договору, Альфред брал на себя изготовление и поставку 5 машин и 33 фасонных валков для производства ложек и вилок; за это Шеллер должен был сразу перевести на счет Круппа в банк Герштатта 1000 талеров, а следующие 11000 – после поставки машин. Под этим предлогом Герман Крупп переехал в Бернфорд в качестве технического директора. При этом он не предполагал, что 23 сентября 1844 года – дата его прибытия станет рубежом в его биографии и что с этим городом будет связана вся его дальнейшая жизнь.

Недостаточный практический опыт Германа Круппа сказался на работе фабрики, которая на первых порах приносила только убытки. Позднее он напишет в своих воспоминаниях: «Прошло семь лет, пока мы стали зарабатывать».

Фриц Крупп и сестра Ида получили наследство в виде наличного капитала и с этого момента также перестали претендовать на владение фабрикой. Если Ида провела всю жизнь в качестве обычной домохозяйки, то с братом Фрицем, обладавшим большими талантами изобретателя (например, он один из первых догадался до принципа, по которому работает пылесос и двигатель внутреннего сгорания, но не смог в середине XIX века довести все до технического воплощения) дело обстояло не столь благополучно.

Фриц Крупп с самого начала вполне мог работать на сталелитейной фабрике под руководством своего брата Альфреда, но, скорее всего, его не устраивало то обстоятельство, что все изобретения приписывались лишь гениальности его старшего брата, фактического хозяина производства. Взяв причитающийся ему наличный капитал, Фриц ушел, чтобы пройти свой собственный путь, полный заблуждений и ошибок. Он организовал с кем-то ещё одно предприятие и потерпел неудачу. В 1853 году сердобольный Золинг попытался вернуть Фрица на производство, но безрезультатно. Получая от фирмы брата пенсию, вполне, впрочем, заслуженную, Фриц закончил свою жизнь в Бонне в полном одиночестве, коллекционируя художественные ценности.

Впрочем, становление Альфреда Круппа в качестве хозяина производства осложнилось непредвиденными обстоятельствами. Судьба ещё раз решила испытать своего героя. В день, когда Альфред стал полновластным хозяином фабрики, когда наконец осуществилась его заветная мечта, в злополучном Париже, где странная «эпидемия» некогда лишила Круппа всех его заказчиков, на этот раз разразилась самая настоящая революция, которая в марте этого же года бурей ворвалась в Рейнскую область. Известная фирма «Мартиас Штиннес», основатель которой умер в 1845 году, прекратила платежи. Банкирская контора в Шаффхаузене в Кельне сделала то же самое. В одном из писем, написанных Идой Крупп в эти дни, говорилось: «Матиас Штиннес, владевший большинством угольных рудников, не только прекратил платежи по векселям, превышающим сумму в 700 000 талеров, но, ссылаясь на невозможность сбыта продукции, уволил много рабочих в Эссене и Мюльгейме, оставив их без куска хлеба. Рабочие начали волноваться, возникли беспорядки, дело дошло даже до вызова военных… Альфред вчера вечером собрал всех рабочих, рассказал им о тревожном времени и о том, чего он ждет от них в этой ситуации. Он просил, чтобы никто из них не принимал участие в беспорядках, если они дойдут до Эссена. Он сказал, что хотел бы, чтобы рабочие не поддерживали смутьянов, и даже, наоборот, старались убедить тех, что все должно закончиться без происшествий, поскольку это будет лучший выход для всех. Я думаю, что рабочие хорошо восприняли его слова».

В эти неспокойные дни люди на фабриках начали разбирать оборудование; так было, например, на ремшейдерском чугунно-литейном заводе Прусской торговой фирмы, который был полностью разрушен рабочими.

От Круппа ушло всего 2 человека и ещё двое было уволено; остальные 70 человек остались и продолжили работать. Они даже получали жалование, хотя финансовое положение завода было очень тяжелым. Повторялась ситуация, когда у Альфреда ещё в самом начале его карьеры предпринимателя не оставалось в кассе денег для выплаты жалования. Тогда Крупп решился на беспрецедентную меру и отдал в монетный двор в Дюссельдорфе свое фамильное серебро, чтобы переплавит его в монеты. На переплавку отправились и знаменитые шпоры эпохи поездки в Англию.

Альфред не считал себя спасителем отечества или города Эссена. К нему больше бы подошли слова, которые он сам когда-то произнес при приеме на работу одного из своих родственников: «У нас нет времени для чтения книг, для политики и тому подобного…»

Крупп считал себя лишь ответственным за порядок в собственном доме, каковым и была его фабрика, а рабочие воспринимались уже Альфредом как члены семьи. В этом смысле Крупп сознательно или бессознательно подражал своему королю Фридриху Вильгельму IV, время правления которого как раз и пришлось на период с 1842 по гг. Когда в Берлине произошло восстание, явившееся началом революции 1848 года в Пруссии, в ночь с 18 на 19 марта король Фридрих Вильгельм IV подписал обращение «К моим дорогим берлинцам», в котором возлагал ответственность за репрессии против восставших на «шайку злодеев, по большей части иностранцев», подталкивающих население к бунту. «Ради всего святого» король Прусси просил берлинцев разобрать баррикады и разойтись по домам, обещая немедленно убрать все войска с улиц и площадей.

Приблизительно так же действовал и Альфред Крупп. И как устояла знаменитая сталелитейная фабрика, так в революционной буре смогла устоять лишь Пруссия и «германские князья готовы были явиться в Берлин и искать там защиты» на условиях, которые можно было использовать в интересах объединения Германии.

Об этом «лично обаятельном короле» сам Бисмарк писал, что у него немецкое, или «тевтонское», национальное чувство было «сердечнее и живее, чем у его отца, но его проявление тормозилось из-за пристрастия короля к средневековым формам».

Действительно, это «романтик на троне», как его называл младогегельянец Давид Штраус, придерживался прямо-таки средневековых взглядов на священную неприкосновенность христианско-феодальной монархии. Именно он придумал новый «романтизированный» военный головной убор остроконечную каску, ставшую символом прусского милитаризма.

«Я помню, что получил свою корону от всевышнего Господа, и перед ним я ответственен за каждый день и каждый час своего правления, – сказал Фридрих Вильгельм IV в своей речи 10 сентября 1840 г. – кто требует от меня гарантий на будущее время, тому я адресую эти слова… Эта гарантия прочнее, чем все присяги, чем все обещания, закрепленные на пергаменте… Кто хочет довольствоваться простым, отеческим древнегерманским и христианским правлением, тот пусть с доверием взирает на меня». Следует сказать, что Фридрих Вильгельм IV своей высокопарной риторикой оживил в стране националистические настроения и романтический культ германской старины, и Крупп прекрасно уловил это новое веяние времени. Альфред вел себя в сложной ситуации как патриархальный князь, а не как современный хозяин производства. Он делился своей участью, своим фамильным серебром, своим трофеем с теми, кто работал на него, кто доверил ему свою жизнь. В том, что Крупп решился отправить в топку свое фамильное серебро, дабы расплатиться с рабочими, историки увидели жест, во многом напоминающий поступок древнегерманского князя. Это были те самые идеалы, воплощенные в конкретных действиях промышленника из города Эссена, к которым и призывала вся официальная политика тогдашней Пруссии. Национальное чувство немцев пробуждалось от вековой спячки, и мир ещё не подозревал о тех последствиях, которое это патриотическое чувство могло повлечь за собой.

Глава IV

Запах пороха

Три брата Крупп: Герман, Фриц и Альфред отличались большими способностями в области изобретательства. Подлинной страстью старшего из братьев было оружие. Он начал с того, что решил отлить из тигельной стали стволы для ружей прусской армии. Его отец, Фридрих, как известно, поставлял наполеоновской армии штыки, и сын, похоже, пошел по его стопам. Альфред стал третьим представителем рода, который начал заниматься торговлей и производством оружия. И все это было не случайно. Пруссия, гражданином которой и являлся Крупп из города Эссена, никогда не отличалась миролюбием. Еще Фридрих Великий в своем трактате «Антимакиавелли» изложил следующие взгляды на так называемую узаконенную агрессию. В этой книге король говорил о различных видах войн, всецело оправдывая при этом развязывание превентивных нападений. Фридрих считал, что если монарх видит приближение военной угрозы, то, если он достаточно умен, то обязательно «решится предпринять наступательную войну», а не будет дожидаться «того безнадежного времени, когда объявление войны может отсрочить лишь на несколько мгновений его рабство и гибель».

Все, с кем Фридрих великий воевал, узнавали «философа на троне» совсем с другой стороны. Он вынашивал планы захватов в Польше, аннексии Богемии, а Курляндию рассчитывал превратить в зависимое от Пруссии княжество со своим братом Генрихом на престоле.

Взойдя на трон в 1861 году, новый король Пруссии, прозванный некогда «картечным принцем» и которому в дальнейшем суждено было стать германским императором, Вильгель I, стал сразу же добиваться реорганизации прусской армии.

В годы правления Вильгельма I войны Пруссии с Данией (1864), с Австрией (1866) и Францией (1870–1871) привели к объединению Германии «сверху» «железом и кровью».

18 января 1871 г. В Зеркальном зале Версальского дворца состоялась официальная церемония провозглашения Германской империи. Для проведения церемонии день 18 января был выбран не случайно. Ровно 170 лет назад брандербургский курнфюст Фридрих III овладел прусской короной. Так демонстрировалось господство Пруссии во вновь созданной Германской империи.

Так как Вильгельм в основном послушно следовал проводимой Бисмарком политике, последний в своих воспоминаниях не жалел красок на описание достоинств монарха. Бисмарк называл Вильгельма I «бесстрашным офицером на троне», которого «испугать… было невозможно». «Он был джентльменом на троне, человеком благородным в лучшем смысле этого слова… Он соблюдал верность и честь по отношению не только к монархам, но и к своим слугам до камердинера включительно».

Железная дисциплина и патриархальное единение подчиненного и вождя вот те черты, которые и определяли во многом способ мышления тех, кто жил в ту эпоху в Германии. Складывается впечатление, что Альфред Крупп изо всех сил старался быть полезным своей стране. Его страсть к оружию была востребована самой воинственной эпохой и самим государством.

Так, 22 апреля 1844 года Альфред получил первый официальный заказ на производство орудия. К сожалению Крупп замешкался с выполнением этого заказа и лишь три года спустя в сентябре 1847 в Берлине в арсенале Шпандау он смог предложить пушку, вылитую из стали. Так Пруссия получила первое орудие Круппа. Однако военные испытания могли начаться лишь после подавления восстания в июне 1843 года. Через три месяца известия о результатах испытаний наконец-то достигли Эссена. Альфред прочитал официальную бумагу и был буквально ошеломлен. В документе снисходительно сообщалось, что пушка, выплавленная из тигельной стали, хорошо показала себя на стрельбах, но при этом делалось абсурдное предположение о возможном взрыве орудия, если его зарядить большим, чем положено по инструкции, количеством пороха.

Дело в том, что военная мысль и пушечное производство в сороковые годы девятнадцатого века находились во власти устаревших представлений, и никто их в ближайшее время не собирался пересматривать. Еще с эпохи битвы при Ватерлоо считалось, что английская артиллерия лорда Виллингтона лишь потому смогла победить в дуэли с артиллерией Наполеона, что пушки англичан были вылиты из бронзы. Косность представлений и консерватизм – вот те черты, которые характерны для любой армии мира. Они-то и тормозили триумфальное шествие индустриально революции общества в области военных вооружений, и Круппу с его тигельной сталью пришлось не один год обивать пороги министерств и ведомств, пока в высших кругах к нему не стали относиться с большим вниманием и уважением.

В официальном отказе было написано следующее: «Мы не в силах рекомендовать вам продолжить ваши дальнейшие разработки в производстве орудийных стволов из стали, поскольку этот материал не только не надежен в боевых условиях, но и достаточно дорогостоящ».

Следует отметить, что Альфред Крупп был далеко не одинок в своих мытарствах. Так. Самюэль Морз, изобретатель знаменитого телеграфа, имеющего такое огромное военно-стратегическое значение, потратил восемь лет на всевозможные убеждения, пока не появились первые телеграфные столбы.

Высший офицерский корпус различных стран мира, воспитанный на военной доктрине восемнадцатого века, не в состоянии был разглядеть новых многообещающих перспектив в предложениях молодых гениев, которые касались проблемы более эффективного истребления рода человеческого. По этой причине косные мозги вояк никак не могли взять в толк, что влечет за собой изобретение англичанина Генри Шрапнеля или фантастический проект немецкого графа Фердинанда фон Цеппелина.

Плохо ли это было или хорошо? Скорее хорошо, чем плохо. Если бы военная наука и до сих пор сохранила неповоротливость мышления старого офицерского корпуса, продолжающего и в середине девятнадцатого века жить феодальными представлениями о войне и воинской чести, то, может быть, и мировым войнам, которые поставили убийство на механизированную промышленную основу, просто не было бы возможности развернуться в полную мощь. Но прогресс на то и прогресс, что он является обратной стороной регресса. Фаустианский принцип, воспетый Гете, давал в полной мере знать о себе, и германской монархии оставалось совсем короткий отрезок времени пребывать в блаженном неведении относительно того, что крупповская пушечная сталь сможет выдержать любой заряд и сможет посылать любые снаряды на немыслимое расстояние, превращая в прах все живое.

Альфред Крупп в это время жил как в лихорадочном бреду, может быть, в полной мере осознавая свое предназначение. Несмотря на отказ, он продолжал работать над созданием новых образцов пушек. В его время артиллерия отличалась особым консерватизмом, ставившим преграды любым попыткам хоть что-то изменить в этой области. Так, орудийный порох середины XIX века по своему составу мало чем отличался от того самого пороха, который давным-давно изобрели ещё китайцы и который они с таким успехом использовали против монголов ещё в 1232 году.

Не было осуществлено и серьезных изменений во внешнем виде орудий с того самого момента, когда первые пушки появились на мировой исторической сцене ещё в конце 1400 годов. Пушка образца 1840 года так или иначе продолжала напоминать допотопные орудия пятнадцатого века, когда ремесленникам эпохи Возрождения впервые пришла мысль использовать форму, предназначенную для отливки церковных колоколов, вы военных целях. Это был первый ствол орудия, способного разбрасывать на большие расстояния тяжелые камни. Лишь в 1515 году умельцы из Нюрнберга догадались использовать колесный замок. Несколько лет спустя французы предложили вместо тяжелых камней метать во врага круглые ядра.

Как известно, Наполеон Бонапарт считался превосходным артиллеристом. По признанию лорда Виллингтона, французский император мог использовать артиллерию целой армии с такой же легкостью, как джентльмен пистолет во время дуэли. Пушки были настоящей страстью корсиканского выскочки. По его меткому выражению: «Огонь – это все» («Le feu est tout»). Наполеону удалось использовать некогда неповоротливую артиллерию в тактических целях. Обычно он сосредотачивал массу орудий в каком-то одном месте и на коротком расстоянии сжигал огнем все живое. Но даже его гению было не по силам что-либо кардинально изменить в средневековой технологии, хотя хорошо известно, как император любил поощрять изобретателей.

Адский огонь, изрыгаемый жерлами орудий, завораживал многие величайшие умы своими нераскрытыми ещё до конца возможностями в деле массового истребления рода человеческого. Так, за три с лишним столетия до появления пушечного короля Альфреда Круппа великий Леонардо да Винчи уже мечтал о создании полевых орудий, которые можно было бы заряжать с казенной части ствола. Но самым главным препятствием на пути усовершенствования артиллерии была отсталая металлургия. К моменту, когда Альфред Крупп впервые создал орудие из стали, военная промышленность была абсолютно невежественной в области различных химических процессов, которые сопутствовали любому изготовлению орудия. Смелые попытки в области усовершенствования артиллерии казались безрезультатными, хотя находились смельчаки, которые продолжали без устали искушать судьбу и провоцировать смерть. Каждый раз после очередной неудачи им приходилось возвращаться к своим чертежным доскам, и кровь капала жирными пятнами на их белоснежный ватман.

Дело в том, что ни один известный металл не был способен выдержать большое количество порохового заряда. Стоило заложить чуть больше взрывчатого вещества, и орудие тут же разрывало на куски.

Пушки из чугуна были впервые использованы Густавом Адольфом во время Тридцатилетней войны, когда первый из Круппов и попытался разжиться на продаже мушкетных стволов. Но чугун оказался необычайно ломким и опасным в употреблении из-за высокого содержания углерода в своем составе.

Во время осады Севастополя, которая произошла ровно через семь лет после того, как официальные власти Пруссии отказали Круппу в использовании стальных орудий, рев чугунных мортир отозвался погребальным звоном во многих семьях английских артиллеристов. Когда русское общество узнало, что автор чудной повести «Детство» Лев Толстой является командиром одной из артиллерийских батарей, задействованных все в том же Севастополе, то Тургеневу и Чернышевскому было о чем волноваться: бравый офицер мог погибнуть не только от вражеского ядра или пули, но и от собственного орудия. Чугунные монстры имели обыкновение взрываться сами собой, словно в армии крысиного короля из сказки Гофмана «Щелкунчик».

На смену опасному для жизни, ненадежному чугуну рано или поздно должна была прийти ковкая сталь. Но и в этом материале таилась скрытая опасность. Ковкая сталь была уж слишком мягким материалом, и экспериментальные орудия взрывались почти с такой же легкостью, с какой это делали их чугунные предшественники.

И вновь инженерам приходилось возвращаться к чертежным доскам, и вновь капли крови, как начинающийся летний дождик, без устали падал на белый ватман.

Но именно за сталью было будущее, однако первые неудачи усиливали лишь позиции консерваторов. Использование бронзы казалось наиболее приемлемым. А если учесть тот факт, что Англия в середине девятнадцатого века по-прежнему считалась наиболее развитой в промышленном отношении державой, то памятная победа бронзовой артиллерии лорда Виллингтона над Наполеоном считалась наиболее веским доказательством в пользу испытанной в боях бронзы.

Но Альфред Крупп не собирался сдаваться. Он чувствовал, что ему удалось наткнуться на нечто очень важное и перспективное. Крупп захотел переубедить самих англичан. С этой целью Альфред решил принять активное участие во Всемирной лондонской оружейной выставке, которая и состоялась в 1851 году в Хрустальном дворце под покровительством принца Альберта. Эта выставка стала своеобразным символом экономики завтрашнего дня.

Следует сказать, что в Лондоне первоначально даже и не предполагалось отводить место для экспозиции из Пруссии. В 1851 году эта страна считалась лишь одним из многочисленных германских государственных образований в середине Европы. Крупп настоял на том, чтобы место было все-таки предоставлено для его сталелитейной фирмы. Он сильно хотел этого лишь потому, что был абсолютно уверен – успех в Лондоне, признание его заслуг в самом центре промышленной революции неизбежно принесет и признание у себя на родине, ибо «нет пророка в отечестве своем».

В качестве своеобразного соревнования промышленникам Европы было предложено задание, выплавить самый большой по размеру и весу блок ковкой стали. И каждый в целях саморекламы начал хвалиться, что именно ему удастся произвести на свет так называемый «слиток-монстр». На всемирной выставке в Лондоне, по замыслу организаторов этого соревнования, и должен был определиться истинный победитель.

Альфред понимал, что Судьба, может быть, предоставляет ему шанс, который бывает лишь один раз в жизни. По мнению Круппа, немца, воспитанного в условиях прусской монархии с её палочной дисциплиной и ориентацией на «древнегерманские ценности», «слиток-монстр» могла произвести на свет лишь хорошо обученная и покорная воли хозяина большая армия квалифицированных рабочих, готовых на все ради славы своего лидера. Ведь не случайно в голодный год их хозяин разделил с ними общую участь, не случайно ради великой цели в течение всей своей сознательной жизни он отказывался от самого необходимого, тем самым завоевывая какую-то феноменальную преданность среди своих подчиненных. А к нужному моменту армия в распоряжении Круппа уже была достаточно внушительная и насчитывала без малого 250 человек. Здесь нужно забежать вперед и сказать, что после успеха в 1851 году в знаменитом Хрустальном дворце крупповская армия, которая по военным меркам к моменту соревнования равнялась лишь неполному батальону, благодаря достигнутым результатам подскочит до размера в 1000 человек.

Крупп лично участвовал в выплавке своего «слитка-монстра». То и дело выкрикивая команды и проводя день и ночь на фабрике, он не отставал от своих рабочих. Ценой неимоверных усилий ему удалось добиться необычайно высокого температурного режима. Остается лишь догадываться, с помощью какого напряжения всех внутренних сил Альфреду приходилось подавлять в себе природный страх перед открытым пламенем. По свидетельству современников, девяносто восемь тиглей должны были работать одновременно без малейшего перебоя. И Круппу удалось добиться почти невозможного: из его топки вышел настоящий «Монстр» весом 4 300 фунтов. Это был огромный стальной слиток, чудо тогдашней технологии.

Альфред уже предвкушал победу и позволил себе не характерную для его сдержанной манеры запись: «Мы заставим англичан смотреть на нас с восхищением». Крупп предупреждал также своего помощника до поры до времени держать язык за зубами. Оказавшись в Лондоне раньше того, как там должен был появиться его «слиток-монстр», Альфред осуществлял что-то вроде рекогносцировки вражеской территории. В одном из своих писем в Германию он писал: «Британские газеты заранее трубят о своей победе и утверждают, что оглушительный триумф ждет сталелитейщиков из Шеффилда, чей «Монстр» весит 2 400 фунтов. Какая наивность…»

В Лондоне Альфред был уже в начале апреля. Одно из семейных преданий гласит, будто Крупп, находясь на выставке, подошел к английскому слитку, уже выставленному на всеобщее обозрение в Хрустальном дворце, и лезвием перочинного ножа, сделанным из собственной тигельной стали, провел по поверхности шеффилдского «Монстра». «Большой, но плохой», – якобы только и смог произнести будущий пушечный король.

Но как бы там ни было, а шеффилдский слиток уже находился на выставке в то время, как Круппу оставалось лишь с нетерпением ждать прибытия в Англию своего чуда. Лондонцы, может быть, и готовы были открыть рот от удивления, но удивляться пока нечему было. Альфреду пока приходилось лишь довольствоваться малой экспозицией, которую он сумел привести с собой из Эссена. Это были все те же валки для монетных дворов, амортизационные пружины для пассажирских железнодорожных вагонов. В каталоге выставки Альфред сделал весьма примечательную запись: «изделия из кованной стали с низким содержанием углерода, отличающиеся также чистотой состава и твердостью». Но на устроителей выставки эта реклама, по всей видимости, не произвела должного впечатления. В общем списке экспозиция Круппа шла лишь под 649 номером со следующей пометкой: «промышленник и инвестор из Эссена, что близ Дюссельдорфа». Как известно, город Эссен в то время даже не был указан на картах, которыми пользовались в середине девятнадцатого века по всей Англии. Можно сказать, что для чванливых англичан Альфред прибыл из какого-то Богом забытого медвежьего угла.

Расхаживая по Хрустальному дворцу и ожидая прибытия своего «Монстра», Альфред каждый вечер отбивал на родину одну телеграмму за другой, и все они были похожи на сигнал S. O. S. Он торопил своих распорядителей, чтобы те как можно скорее отправили в Англию «оставшуюся часть экспозиции».

«Слиток-монстр» появился на выставке в самый последний момент, накануне закрытия и, действительно, произвел самый настоящий фурор. Все сталелитейщики с восхищением шли смотреть на неожиданно появившееся перед ними чудо. Круппу тут же присудили золотую медаль и начали называть его гением сталелитейной промышленности. Чем больше экспертов исследовало слиток, чем больше они получали подтверждение в том, что это первокласснейшая сталь, тем волна охватившего всех восхищения продолжала набирать силу.

Однако для широкой лондонской публики не это по истине необычное достижение было по-настоящему интересно. Толпу зевак привлекло рекламное шоу, которое и устроил в последний момент Крупп рядом со своей экспозицией. В ожидании «Монстра» у Альфреда созрело решение выставить образцы вооружения, изготовленные из отшлифованной до блеска стали. Гвоздем выставки стала как раз та самая пушка, которую и отвергло прусской правительство. Это оказалось шестифунтовое орудие, сверкающее, как зеркало. Вокруг пушки картинно разложили рыцарские латы, а над головой раскинулся шатер, напоминающий палатку крестоносца эпохи тевтонского ордена со щитом на верху. Прусский королевский флаг был закреплен ещё выше. Он как бы осенял собой все это романтическое сооружение в духе художников прерафаэлитов.

Необычная композиция не могла не произвести впечатления на дам викторианской эпохи, которые жили, в основном, во власти своих романтических грез. Отполированная до зеркального блеска сталь, конечно, не могла появиться в эпоху Людовика Святого, но в этом-то как раз и заключался основной смысл задуманного рекламного представления. Дамы воспринимали оружие как необходимый романтический атрибут. В зеркальной стальной поверхности они могли видеть отражение своих лиц, что делало их причастными к представлению. Доспехи буквально завораживали, сводили с ума женскую половину публики. Они видели в этих железках не реальное средневековье, а воплощение своего воображаемого мира.

Перед самым закрытием Хрустальный дворец решила посетить королева Виктория. Больше всего на неё произвел впечатление не стальной крупповский «Монстр», а все те же рыцарские доспехи. Королева оказалась самой главной мечтательницей своего государства. Есть в её исповедях признания, свидетельствующие о конфликтах между осознанием лежащего на ней долга и естественными потребностями быть самой собой. Ненавистно было для неё утреннее вставание, умывание. Мало интересовали туалеты. Она жаловалась, что тесные платья мешают ей дышать. В то же время её беспокоила излишняя полнота, и она не раз давала себе зарок отказаться от любимых блюд, но все благие намерения оказывались тщетными. Влюбившись в Альберта Саксен-Кобург-Готского, Виктория по собственной инициативе предложила ему свою руку. После свадьбы в кабинете королевы был поставлен второй письменный стол – для любимого мужа. Виктория писала в дневнике: «Я читаю и подписываю бумаги, а Альберт их промокает…»

О том, что она станет правительницей Англии, Виктория узнала, когда ей исполнилось двенадцать лет, и воскликнула: «Я буду хорошей!» Самой очевидной заслугой её явилось очищение короны от комьев грязи, налипших за предыдущие полтора столетия от монархов и их семейств, не отказывавших себе ни в чем ради удовольствий, в том числе и сомнительных. Если бы дело продолжалось так дальше, институт британской монархии, может быть, не устоял бы перед коренной радикализацией общества. Своими достижениями королева Великобритании обязана была не интеллекту, а характеру, умению справиться с тем, что мешало ей выполнять свое предназначение. Она отдавала отчет в своих возможностях и потому старалась опираться на советы тех, кому доверяла, и кто обычно оправдывал это доверие.

В это время начал складываться культ королевы Виктории. Подданные Ее Величества ожидали быстрого триумфа британского оружия в надвигающейся войне с Россией. Разве Англии не предначертано править на морях? Расширить имперские владения? Таков был дух первой Всемирной выставки в Лондоне, устроенной по инициативе любимого мужа королевы, Альберта, в 1851 году.

На следующее утро после посещения выставки об экспозиции никому неизвестного до этого момента эссенского сталелитейщика Альфреда Круппа начали писать почти все ведущие лондонские газеты. В статьях проскальзывали нотки обиды за то, что шеффилдская сталь потерпела столь сокрушительное поражение, и поэтому об экспозиции Круппа писали с оттенком легкой иронии. Например, репортер из «Обсервера» замечал, что «сталь может оказаться настолько хрупкой, что мы заранее вынуждены высказать сомнение относительно того, сможет ли выставленное на показ орудие выдержать большой заряд пороха». А репортер «Дейли ньюз» указывал на безукоризненный внешний вид пушки и выражал сомнение по поводу того, сможет ли столь блестящее и чистое приспособление быть пригодным в полевых условиях. Репортер же из «Иллюстретед Лондон ньюс» писал в негодовании: «Прекрасная пушка герра Круппа – это ни что иное, как фокус». Альфреду так и не удалось продать свою начищенную до блеска пушку на лондонской выставке. Однако жюри смогло высоко оценить гигантский стальной слиток и свое восхищение оно выразило в следующих выражениях: «Ни одна другая страна не смогла представить стального слитка таких размеров и такой красоты. Члены жюри не смогли вспомнить ничего подобного в своей многолетней практике».

Лондонская выставка стала для Круппа великолепной рекламой. Успех позволили Альфреду заключить с британской фирмой «Илкингтон, Мейсон и К°» договор на 8000 фунтов. Полученная от этой сделки прибыль дала возможность погасить ипотечную ссуду в банке Герштатта и временно погасить счет в банке Оппенгейма.

Отныне Альфред старался уже не пропускать ни одной подобной выставки. Так, в 1854 году на Промышленной выставке в Мюнхене Крупп представил собственное последнее изобретение. Благодаря исключительной энергии, которая в те годы ещё побеждала его физические недомогания, Альфреду удалось полностью изменить производство на фабрике. Там появилась первая механическая мастерская, первый прокатный цех, новый кузнечный цех, чугунно-литейный завод, пудлинговый завод, большой бандажный стан и ещё одна механическая мастерская.

Однако знаменитая лондонская пушка все-таки смогла привлечь к себе внимание высокопоставленных лиц в родной Пруссии. Это орудие, к которому относились как к декоративному украшению, заняло свое постоянное место во дворце в Потсдаме. Вскоре заводы в Эссене решил посетить тогдашний наследник престола, будущий германский император Вильгельм I, прозванный «картечным принцем». Он был настолько поражен увиденным, что наградил Альфреда орденом «Красного орла» четвертой степени (Roter-Adler-Orden), которым награждали лишь генералов. А некоторое время спустя на Всемирной парижской выставке, которые французы организовали в 1855 году в пику заносчивым англичанам, император Наполеон III, подобно своему предку, страстно любившему артиллерию, был поражен видом новой двенадцатифунтовой стальной пушки Круппа. Правитель Франции приказал взвесить орудие и искренне удивился тому, что пушка Альфреда весила на двести фунтов меньше, чем её бронзовые аналоги того же калибра. Изобретение немецкого промышленника было предложено тут же испытать в районе Венценского замка. После трех тысяч залпов эксперты не смогли обнаружить не малейшего повреждения. Наполеон III пожаловал Альфреду Круппу орден кавалера Почетного Легиона.

Уверенность в том, что бронза является единственным надежным материалом для производства орудийных стволов, была настолько сильна в ту эпоху, что Альфреду, несмотря на орден почетного Легиона, так и не удалось получить военных заказов от Франции. С завидным упорством Крупп решил разослать в качестве подарка дворам Швейцарии, Австрии и России образцы своих стальных орудий с настойчивой просьбой испытать их в деле.

Таким образом, стальная пушка Круппа оказалась и в руках искушенных русских генералов во время царствования Александра II. День за днем русские артиллеристы стреляли из этого подарка Круппа по дальним целям и после четырех тысяч выстрелов скрупулезно осмотрели ствол на предмет возможных повреждений, но, как утверждают современники, не смогли обнаружить даже царапины. «Бронза, – вынуждены были согласиться генералы, – не выдержала бы таких испытаний». Это обстоятельство произвело на русских экспертов такое сильное впечатление, что на общем собрании решено было принять самые решительные меры относительно продукции фирмы «Фридрих Крупп», и чудо-орудие отправили в Петропавловскую крепость в музей артиллерии как некий каприз, этакую техническую причуду. Ситуация с пушкой Круппа один к одному напоминала ситуацию с аглицкой блохой из сказки Лескова; иностранная затея годами пылилась среди забытых вещей покойного императора Александра Павловича, пока на неё не обратили внимание.

Глава V

Королевская свадьба

Пятидесятые годы девятнадцатого столетия для немолодого уже Круппа стали временем больших перемен не только в профессиональной карьере. В жизни Альфреда образовалась невосполнимая пустота с того момента, как Ида оставила его дом. Тереза прекрасна знала, как приготовить любимое блюдо для своего сына, она мыла полы, убирала за Альфредом постель и держала весь дом в идеальном порядке. У Альфреда не было время на все эти заботы, к тому же он был воспитан в том духе, что труд мужчины и женщины должен был быть разграничен. Как и большинство мужчин средних лет, для которых неизбежно наступает критический период в жизни, Крупп начал оглядываться по сторонам в поисках подходящей пары. После успеха на лондонской выставке Альфред все чаще и чаще начинает испытывать вполне понятное беспокойство. В письма к одному из своих варшавских партнеров он так описал холостятскую: «Быть старым холостяком в Варшаве, наверное, просто ужасно; впрочем, такое состояние не доставляет радости везде, где бы вы ни находились».

Состояние скрытого раздражение подтачивало внутренние ресурсы, отвлекало от работы, и решительный Альфред не мог слишком долго мириться с этим. Он решил разрешить данную проблему раз и навсегда. Так, 24 апреля 1853 года Альфред уже писал из Кельна: «Спустя годы после того, как я дал себе слово непременно жениться, наконец-то мне удалось найти ту, с которой, начиная с первой встречи, я, надеюсь, обрету счастье, о чем, честно говоря, прежде мне даже и мечтать не приходилось. Леди, с которой я вчера был помолвлен, Берта Эйшхофф. Она живет здесь, в Кельне».

И дальше шла подпись: «Искренне Ваш и счастливый Альфред Крупп».

Чувства самой Берты для нас так и остались загадкой. Пожалуй, она была слишком обескуражена случившимся. Период ухаживания оказался необычайно коротким и в высшей степени оригинальным. Бедная девушка была буквально захвачена врасплох. Знаменитая первая встреча, после которой Альфред и влюбился в свою будущую невесту, произошла в кельнском театре. Берта на глазах у всей публики прямо в партере наткнулась на необычайно худого человека.

К этому времени Альфред сумел заработать себе хроническую бессонницу, несварение желудка и все чаще и чаще начал впадать в депрессии. Врач, лечивший Альфреда в это время, так описывает своего пациента: «Он выделялся из толпы своим высоким ростом и чрезвычайной худобой; черты лица правильные, но рано состарившиеся. Лицо бледное и в морщинах. Ход развития повлиял на его самосознание в сторону большой уверенности в своих силах; иногда эта уверенность граничит с манией величия; он выглядит и ведет себя с достоинством князя, но наряду с этим в нем проскальзывают черты мелочного человека».

Взгляд этого необычного типа поразил Берту: незнакомец буквально не сводил с неё глаз. Одет он был в неподобающий для театра костюм для верховой езды, облепленный к тому же комьями грязи. Человек стоял, нагло подбоченившись, в проходе между рядами и всем мешал пройти: его явно интересовала только девушка, но он не собирался причинять ей вреда, скорее, наоборот.

Дело в том, что Альфред и не собирался идти в этот день в театр. Просто по дороге к своему партнеру, к которому он спешил для заключения очередной выгодной сделки, ему повстречалась девушка, сумевшая пробудить в душе невротика неизвестные ему доселе чувства. Решение было принято молниеносно, по-военному, прямо в седле. Крупп соскочил на землю и последовал за девушкой. Альфред ухаживал за своей будущей супругой в течение месяца, каждый раз повторяя вместо признания одну и ту же фразу: «Я думал, у меня кусок стали в груди, а там оказалось сердце» (…hatte ich ein Herz). Берте оставалось лишь подчиниться столь сильному натиску, и в конце концов она произнесла в ответ: «Ja».

В Эссене помолвку восприняли как большой долгожданный праздник, и всю ночь пушки Круппа стреляли в звездное небо Рура. Верноподданные же рабочие и служащие по всем законам феодального права славили господина песнями и гимнами и в конце устроили факельное шествие по узким городским улочкам.

Альфреду не суждено было познать настоящее семейное счастье. Его беспокойный характер оказался не пригоден для тихой жизни в уютном гнездышке. И дело здесь не только в самой Берте, которую многие биографы упрекают в измене и прочее. Пожалуй, ни одна женщина не смогла бы ужиться с этим необычным человеком. Иногда в порыве откровенности Альфред признавался, что он сам себе большая обуза, сам себе в тягость. Брак, начавшийся столь необычно, оказался обреченным.

Свой скелет в шкафу был не только у Круппа. Дело в том, что и Берта, как и её супруг, не могла похвастаться душевным здоровьем, хотя и производила впечатление вполне нормального человека. Начнем с того, что невеста не принадлежала к так называемым патрициям, т. е. не имела родственников среди знатных местных родовитых промышленников. Ее дед служил у архиепископа кондитером, а отец сделал удачную карьеру чиновника и дослужился до налогового инспектора. В 1853 году Берте исполнился двадцать один год. Она считалась красавицей с очень выразительным взглядом голубых глаз. Ее волевое лицо с крупными чертами и выступающим вперед подбородком говорило о внутренней силе. Молодая женщина резко выделялась на фоне изможденного, покрытого морщинами и рано состарившегося облика Альфреда, который к тому же был вдвое старше своей невесты. Впрочем, такие браки тогда ни у кого не вызывали осуждения.

Будущий муж до последней минуты не смог заподозрить и тени подвоха. А дело заключалось в том, что ипохондрик женился на ипохондрике. И если у одного из них отклонения были написаны прямо на лице, то у другого, или у другой, они тщательно скрывались за маской здоровья, благополучия и молодости. И слабости Берты были наделены такими же противоречивыми свойствами, что и слабости Альфреда: в них, в этих слабостях, скрывалась какая-то тайная сила, способная к долгому и изнурительному для нападавшего сопротивлению. Дракула ошибся и взял в жены не покорную жертву, из которой так удобно было бы пить кровь, а существо родственное ему и наделенное теми же свойствами кровожадного вампиризма. Но будь Берта другой, то, несмотря ни на какую любовь, Альфред извел бы, иссушил свою супругу в один короткий миг, а так жена будущего пушечного короля сумела не только выжить в поистине нечеловеческих условиях быта, но и подчинить себе в какой-то мере необузданную и строптивую натуру мужа.

Чувства Берты по отношению к супругу были и остаются до сих пор для биографов большой загадкой, чего никак нельзя сказать об Альфреде. Как знать, может быть именно в этой скрытности и заложен залог победы над своенравным мужем? Крупп же, в отличие от своей молодой избранницы, любил всячески демонстрировать свою неземную любовь по отношению к ненаглядной Берте. Изо всех сил Альфред старался сделать молодую жену счастливой. Убогое жилище, в котором он обитал до сих пор, оказалось явно непригодно для его нынешнего семейного состояния. Скромный домик с этого момента превратился в памятник несчастному отцу Альфреда. Хижина к тому же напоминала рабочим, что их хозяин долгое время вместе с ними делил нужду и горе в постоянной борьбе с всесильной Судьбой, которую все-таки удалось схватить за горло. Именно с этой пропагандистской целью по замыслу Круппа была изготовлена специальная мемориальная доска.

19 мая 1853 года Альфред обменялся с Бертой кольцами, а затем благополучно переехал в новое жилище. Жених назвал его Gartenhause («Нашим садовым домиком»). Судя по сохранившимся фотографиям, семейное гнездышко двух невротиков являло собой некую сумасшедшую конструкцию, способную удивить даже искушенных в области всевозможных архитектурных излишеств специалистов. Выстроенный посреди производственных площадей, дом Круппов был, с одной стороны, частью завода и поэтому покрывался копотью и страдал от шума и непрекращающейся тряски, а с другой – он призван был производить впечатление оазиса, появившегося, как по волшебству, среди выжженного промышленного пейзажа, напоминающего контуры какого-то индустриального апокалипсиса. С этой целью Садовый домик, каковым его можно было назвать лишь с определенной иронией, был окружен всевозможными теплицами, где выращивались виноград, ананасы и прочие экзотические фрукты, а также менажери для пышных павлинов. На самом же верху этой вавилонской башни располагалась стеклянна смотровая площадка, откуда хозяин мог спокойно наблюдать за тем, что творится на фабрике, не выходя из дома. Любое несанкционированное передвижение рабочих, любой их шаг оказывались в поле зрения неусыпного хозяйского ока.

Двор вокруг Садового домика стараниями Круппа был превращен в цветущий парк. Здесь были и фонтаны, и клумбы, и уютные гроты, картинно украшенные скульптурами оленей. По замыслу мужа, парк был призван отвлечь внимание супруги от забот. Каждый должен был, в соответствии с общим замыслом, существовать исключительно в своем мире и не нарушать границы другого. Стеклянное воронье гнездо принадлежало Альфреду, а парк с фонтанами и гротами – романтичной Берте.

Расчет не оправдал себя. Патриархальный Эссен к моменту женитьбы Круппа окончательно пробудился от вековой спячки. Сталелитейная промышленность с каждым годом набирала силу, необратимо перекраивая облик маленького городка. С каждым годом чистое безмятежное небо Рура становилось все мрачнее и мрачнее, все большее и больше использовали кокс в производстве, наращивая выпуск высококачественной стали, и химия наконец взяла свое: живописные окрестности начали напоминать прокопченные контуры ада. И никакая искусственно сотворенная идиллия уже не могла устоять под этим натиском больших перемен. Воздух за воротами сада сделался отвратительным и тяжелым, цветы завяли, мраморные фонтаны быстро почернели, а окна теплиц, где выращивались экзотические фрукты, покрылись несмываемой копотью. Смок проникал во все комнаты. Он портил белоснежное белье и кружева молодой супруги, покрывая их черной пылью почти сразу после ухода прачки.

Это было ещё не все. Обуреваемый жаждой деятельности, Альфред стремился расширить производство и поэтому покупал все новые и новые громыхающие машины, одна мощней другой. Садовый домик начал содрогаться до самого основания, когда все эти монстры в один прекрасный день приступили к работе. И тогда с туалетного столика Берты, как по команде, посыпались зеркала. Это была по истине дурная примета, предсказывающая браку плохое будущее. Если хозяйка дома, торопясь на завтрак, по забывчивости оставляла на полке хоть одно зеркальце, то на полу её ждали лишь осколки.

Альфреду все эти неудобства были нипочем. Он продолжал гордиться своим домом и, по словам супруги, начинавшей заметно терять терпение, превратился в домоседа, благо из своего вороньего гнезда ему была хорошо видна вся округа. Когда же Берта выказывала недовольство по поводу той или иной разбитой тарелки, причиной чего были все те же паровые молоты, невозмутимый супруг лишь произносил в ответ: «Это всего лишь фарфор, дорогая. Мои клиенты заплатят с лихвой за разбитую посуду». А когда Берте хотелось отправиться в театр или на концерт, то Альфред и здесь оставался невозмутимым: «А кто будет приглядывать за моими дымящимися трубами, пока мы развлекаемся? И, вообще, дорогая, лучшая музыка для меня – это утренний свисток, сзывающий моих бездельников на работу. С этими звуками не сравнится ни одна симфония».

17 февраля 1854 года Берта родила своему мужу ребенка, очень слабого и болезненного мальчика. Крупп назвал его в честь отца и себя самого двойным именем Фридрих Альфред. Затем самый мощный молот на заводе он также приказал именовать Фрицем в честь первенца. Этот металлический Фриц в связи с переходом на круглосуточный режим работы ни днем, ни ночью не давал Берте покою. Тоже самое старался делать и тщедушный младенец, беспрерывно крича по ночам. У молодой матери начались нервные срывы, и отныне врачи стали постоянными её спутниками. Альфред был необычайно заботлив. Он нанял лучших берлинских докторов, а крикливого младенца на долгий период отдал на попечение нянек.

На самом деле Берте надо было лишь найти любой предлог, чтобы вырваться на свободу. Сказавшись больной, она выпорхнула из семейного гнездышка, и любящему супругу оставалось лишь забрасывать свою молодую жену письмами, в которых он выражал свою искреннюю заботу о её драгоценном здоровье. Тон этих писем говорит о том, как менялись настроения Альфреда. Здесь чувствуется и мольба, и смиренная просьба, и настойчивое требование, и даже угроза. Но Берта и не собиралась возвращаться в Эссен. Садовый домик и рабочие с прокопченными лицами для неё стали воплощением ада и его обитателей. Покинув Эссен, молодая женщина оставила за плечами тяжелую душевную травму, явившуюся результатом совместной супружеской жизни с полусумасшедшим мужем. Оказавшись на свободе, она принялась менять одну фешенебельную гостиницу за другой. Берта без устали разъезжала по всей Германии, везде находя себе новых друзей и новых врачей, которые только и делали, что обнаруживали в своей богатой пациентке все новые и новые недуги на радость последней. Болезни сделались надежной гарантией, исключавшей необходимость возвращения в закопченную идиллию с почерневшими фонтанами и трясущимся, как в лихорадке, домом.

Альфред изо всех сил старался оставаться частью жизни своей супруги, интересуясь проблемами некой Клары Эмиле, «дорогой милой Анны» и даже какого-то «Отто». Крупп вразумлял свою жену, давал ей советы, когда та рассказывала о каком-то «мерзком еврее», посмевшем нагло рассматривать её при всех. Альфред надевал на себя маску мудрого мужа и наставлял свою юную супругу, указывая на то, что пока нет закона, запрещающего разглядывать кого бы то ни было, но при этом добавлял: «если же в подобном случае, паче всякого чаяния, незнакомец приподнимет свою шляпу в знак приветствия, то проигнорируйте этот жест, моя дорогая, и приличия будут соблюдены».

В этом странном эпистолярном диалоге двух супругов ясно прослеживается стиль их отношений: равнодушие и холодность со стороны жены и почти параноидальная забота со стороны мужа. В своих письмах Альфред просит Берту вернуться, говорит, что взял на фабрику на хорошее жалование двух её кузенов, Эрнста и Ричарда, в качестве управляющих, хотя в этом и не было большой нужды, взамен чего ей, Берте, следовало бы быть чуточку подобрее к своему мужу. Чувства Круппа хотя и кажутся преувеличенными и даже гротескными, но они вполне искренни. Он все время придумывает новые нежные обращения, когда пишет своей молодой супруге, называя её то «дорогое сердечко», то просто «дорогая Берт», то «дорогая и лучшая из всех, кто носит имя Берта», а иногда и «дорогая старушка моя». По отношению к своему малолетнему сыну, которого со временем жена начала таскать с собой по различным городам, оставшийся в одиночестве Альфред Крупп также не жалеет слов и пишет, сгорая от любви и нежности: «Передай жирный поцелуй моему Фрицу, жирный, как хорошо взбитые сливки».

Как-то мать сжалилась и отослала мальчика одного погостить у отца в Эссене. Альфред тут же пишет жене о своих впечатлениях: «Я нашел нашего Фрица милым как никогда, вчера он уплетал за обе щеки, словно матрос с затонувшего корабля. Наблюдая за ним, я получил несказанное удовольствие».

Короткие встречи неизбежно заканчивались расставанием, и Альфред вновь погружался в беспросветное одиночество, а его Садовый домик продолжал содрогаться от мощных ударов парового молота. Половицы скрипели под тяжелыми сапогами хозяина, но зеркала уже не разбивались, с оглушительным звоном падая на пол с туалетного столика Берты, потому что в этом странном жилище уже давно не было ни Берты, ни зеркал, ни других милых и нелепых вещиц из женской жизни, которая явно не прижилась там, где властвовали лишь сталь и пламя. «Я умираю от одиночества и мне очень плохо без тебя!» рвало стальное перо Круппа первоклассную почтовую бумагу в ночи, когда он пытался писать своей «лучшей из всех Берт» ещё одно безнадежное послание, вслепую выводя каждое слово: «Ich bin wirklich allein nichts wert u. mir ist schlecht zumute ohne dich».

Здесь дает знать о себе очень интересная закономерность: имя Берта в военной промышленности Круппа станет каким-то магическим, оно соединит в себе и страсть немецких романтиков, и знаменитые страдания юного Вертера по поводу несчастной, неразделенной любви к некой Шарлотте, и феноменологию Канта с её первопринципом в историческом самоопределении немецкого народа.

«Кто изучал историю стилей, – писал русский философ серебренного века В. Ф. Эрн, – того должно было всегда поражать глубокое и строгое соответствие между стилем данной эпохи и её скрытой душой. Насколько мы знаем историю, везде мы констатируем неизбежную потребность человечества бессознательно, почти «вегитативно», запечатлевать свою скрытую духовную жизнь в различных материальных образованиях. Одним из чистейших образцов самого подлинного запечатления духа в материи является средневековая готика… По башенкам, статуям, химерам, сводам, колоннам и ковровым vitraux готических святынь мы можем… проникнуть в самые глубокие тайники средневековой религии. И вовсе не нужно, чтобы эти материальные облачения духа известной эпохи или известного народа были непременно феноменом эстетическим, или, попросту говоря, были «прекрасны». Иногда и самое крайнее, отпечатлевшее в материи «безобразие» бывает точнейшею и нагляднейшею транскрипцией скрытых духовных реальностей…

Орудия Круппа с этой точки зрения являются безмерно характерными и показательными… Если рассматривать их «материю», то её строение окажется беспредельно тонким, замысловатым и – если можно так выразиться сгущенно-интеллектуальным».

Кто знает, какие тайны души самого Альфреда Круппа и членов его семьи, всего немецкого народа проявились именно в том, что самому разрушительному орудию, способному на многие десятки километров бросать на головы солдат многотонные бомбы, дали нежное женское имя Берта? Может быть, в разрывах снарядов крупповской одинокой душе слышались увеличенные в тысячу тысяч раз отзвуки разбитого зеркальца, упавшего с дамского столика в супружеской спальне в Садовом домике, и в этой ноте одиночества сплелись и вопли отчаяния юного Вертера, и многое, многое другое? Как знать? Как знать? Но если имя и есть миф, а миф, как утверждают современные философы, и есть действительность, то завораживающее душу бедного Альфреда Круппа божественное сочетание звуков – Берта – отразилось в дальнейшем в канонаде пушки-монстра, призванной мстить и за унижение в любви самого Круппа, и за многовековое унижение всех немцев в том числе.

Глава VI

Предвестие большой войны

Одиночество заставило Альфреда с головой уйти в работу. Постепенно фабрика заменила ему семью, и в моменты откровений он писал: «Я смотрю на своих рабочих как на собственных детей, чье воспитание – источник искренней радости хорошего родителя».

Однако незначительных заказов, поступавших из небольших немецких государств, таких как Бавария, Брауншвейг, Ганновер, и нескольких заказов, сделанных египетским правительством, было явно недостаточно, чтобы эссенская сталелитейная фабрика могла заниматься только производством пушек. Самыми невыгодными оказались небольшие заказы, полученные от прусского государства.

В письме от 19 января 1859 года Крупп в отчаянии писал своему парижскому представителю: «Хотя я и проявляю некоторый интерес к вопросу производства орудий, но я должен сказать, что меня давно увлекает идея прекращения производства оружия. Само по себе это производство не очень выгодно, особенно, если заниматься им так, как это делал я. Часто произведенные мною образцы не выходили за рамки опытных экземпляров, что было и невыгодно и неинтересно для меня, так как это мешало выполнению других заказов».

Прусская армия упрямо держалась за старую технологию и сделала заказ на бронзовые орудия для восьмидесяти батарей, причем заказ был передан конкуренту, что и заставило Альфреда сделать горькое признание в том, что отныне он собирается заняться «более выгодным в финансовом отношении производством колесных бандажей локомотивов, а также винтовых валов пароходов». Отныне он решил посвятить свою деятельность «исключительно мирным целям». Но этим благим намерениям так и не суждено было осуществиться. Судьба Круппа была предопределена свыше, и в его планы неожиданно вмешалась большая политика. Смертоносное ремесло Альфреда оказалось востребованным куда больше, чем мирное производство ободов для колес железнодорожных вагонов.

Дело в том, что в достопамятный день 24 июня 1859 года в Италии более трех сот тысяч человек столкнулись лицом к лицу в смертельной схватке. Боевая линия тянулась на пять миль, и сражение продолжалось более пятнадцати часов.

Вот каким предстает перед нами, благодаря очевидцу, самое начало грандиозной битвы при Сольферино: «Погода чудная, и ослепительное солнце Италии играет на блестящих латах драгун, улан и кирасир.