Ярослав Мудрый

Исследователи отметили черты сходства с ярославским Сказанием еще одного произведения начала XIX века - драмы писателя Павла Юрьевича Львова «Великий князь Ярослав 1 на брегах Волги. Повесть о построении города Ярославлю, опубликованной в Москве в 1820 году под впечатлением посещения автором Ярославля за два года до этого45 В повести Львова также сообщается о единоборстве Ярослава с «ужасным медведем», а кроме того (на что исследователи обращают особое внимание), говорится о культе «Волоса». Но Львов прямо называет свои источники: в частности, сведения о Волосе он заимствовал из Жития преподобного Авраамия Ростовского46; кроме того, он использовал «Ядро российской истории» А. И. Манкиева, «Историю» В. Н. Татищева, «Географический словарь» Аф. Щекатова (переиздание «Словаря» Л. М. Максимовича) и другие сочинения. «Сказание о построении города Ярославля» в число этих источников не входило. В драме Львова при желании можно найти некоторые (не бесспорные) текстуальные параллели к ярославскому Сказанию. Так, медведь назван здесь «зверем лютым», сообщается о животных, «На пажитях пасомых». Если все же говорить о текстуальной зависимости одного произведения от другого, то, в свете вышесказанного, скорее можно предположить, что повесть Львова повлияла на Сказание, чем наоборот. Это также ведет к выводу о том, что Сказание появилось на свет заведомо после смерти архиепископа Самуила Миславского, то есть является поделкой.

Итак, скорее всего, пользоваться данными Сказания нельзя. Красивая легенда, столь ярко высвечивающая для нас ростовского князя Ярослава - бесстрашного победителя медведя, мудрого и благородного правителя, покровителя слабых и покорителя злых и жестоких, ревнителя законов и христианской веры, - оказывается не более чем мистификацией. Но вместе с тем некоторые черты Сказания (и других легенд о Ярославле), по-видимому, более или менее верно отражают начальную историю этого города, ставшего уже в XI веке главным центром всего Верхнего Поволжья. Жители этих мест, действительно, очень долго держались старых языческих верований. В 70-е годы XI века именно Ярославль станет центром большого восстания, охватившего и Белоозеро, и Ростов, и другие города Северо-Восточной Руси (именно в связи с этим восстанием Ярославль в первый раз и упоминается на страницах «Повести временных лет»). Правдоподобна, как мы говорили выше, и изначальная связь Ярославля с Ростовом, стольным городом Ярославова княжения.

Вполне возможно, что именно ростовцами заселялся новый княжеский город на Волге, противостоявший старым мерянским поселениям (прежде всего Тимеревскому) так же, как противостоял Сарскому городищу сам Ростов.

Наверное, в годы своего ростовского княжения Ярослав неоднократно посещал Киев и в той или иной степени принимал участие в решении общерусских дел. Источники лишь один раз упоминают о коллективном участии сыновей Владимира в управлении страной. В так называемом Церковном уставе князя Владимира (позднейшем памятнике, в основе которого, вероятно, лежит подлинная грамота, данная князем Киевской Десятинной церкви Пресвятой Богородицы) читаем: «И сгадав аз с своею княгинею Анною и с своими детьми, дал есмь (суды церковные. - А. К.) Святой Богородици и митрополиту и всем епископом»47 Можно предположить, что установление церковной десятины и церковных судов было не единственным поводом для обращения Владимира к авторитету всего княжеского семейства. Вероятно, он и в других случаях принимал важные решения, лишь посовещавшись («с гадав») со своими сыновьями.

Общегосударственным делом в годы княжения Владимира стала война с печенегами, продолжавшаяся в течение всех 90-х годов Х века и первых десятилетий следующего. К борьбе с кочевниками Владимир привлек все население страны. В эти годы он основывает несколько крепостей на южных границах Руси и населяет их «лучшими мужами» «от словен (новгородских. - А. К.), и от кривичей, и от чуди, и от вятичей»48 Мерян в этом перечне нет. Трудно сказать, объясняется ли это удаленностью Ростовской земли от Киева или какими-то иными обстоятельствами. Возможно, Ярослав намеренно отстранялся от участия в печенежских войнах, стремясь в первую очередь обеспечить покой и стабильность в своих собственных владениях, и отец не препятствовал ему в этом.

События, происходившие в Киеве в годы ростовского княжения Ярослава, несомненно, имели к нему самое прямое отношение. Он узнавал о них с некоторым запозданием, поскольку дороги в те времена были труднопроходимыми и гонцы не скоро могли преодолеть расстояние, разделявшее Киев и Ростов.

Известие о смерти Рогнеды должно было сильно опечалить ростовского князя. Как мы знаем, Ярослав оставался при матери дольше своих братьев и, скорее всего, был очень привязан к ней.

Спустя год скончался Изяслав, старший брат Ярослава, также Рогнедин сын. Его смерть, напротив, никак не могла повлиять на судьбу Ярослава. Ведь отец обособил Изяслава от остальных сыновей, выделив ему Полоцк. Изяславу наследовал его малолетний сын Всеслав, а затем другой сын Брячислав. Возможно, Ярослав не одобрял отцовского решения и смотрел на Полоцк как на свою «дедину», на которую имел прав не меньше, чем Изяславичи. Но поделать ничего он, конечно, не мог.

Зато смерть Вышеслава, старшего из Владимировичей, стала еще одним поворотным событием в его жизни. Как мы уже знаем, Ярослав получил удел Вышеслава - Новгород. К этому времени он не был старшим из сыновей Владимира - таковым признавался княживший в Турове Святополк, усыновленный киевским князем и получивший все права его прирожденных сыновей. Летописи рассказывают о неприязни, которую Владимир будто бы испытывал к своему пасынку. Но проявилась она, кается, лишь в последние годы жизни Владимира. Мы не знаем, почему киевский князь после смерти своего первенца оставил Святополка в Турове. Возможно, Святополк сам не горел желанием покидать свой город; возможно, Владимир имел какие-то планы относительно будущего своего приемного сына (так, около 1013 года он жени Святополка на дочери польского князя Болеслава). Во всяком случае, перевод ростовского князя в Новгород свидетельствовал о добром отношении Владимира к Ярославу. Вероятно, и Ярослав проявил себя в эти годы послушным сыном, полностью покорным отцовской воле.

Будущие события, однако, показали, что такое его поведение было далеко не искренним.

Глава третья

НОВГОРОД. МЯТЕЖ

На рис. - новгородская печать князя Ярослава Владимировича.

Лицевая сторона с изображением князя.

Перевод Ярослава в Новгород лишний раз подтвердил полноту отцовской власти над ним. Сыновья Владимира являлись хозяевами в своих владениях - но лишь постольку, поскольку отец признавал их таковыми. Это было в порядке вещей: князей связывали не столько меж княжеские, сколько внутрисемейные отношения. Ярослав не мог не подчиниться отцу. Но, помимо прочего, выбор Владимира должен был вполне устраивать его: Новгород стоял выше в своеобразной иерархи русских городов, нежели Ростов. Когда-то в Новгороде княжил сам Владимир, еще прежде - его отец Святослав, а совсем уж в давние времена - и Рюрик, легендарный предок всех русских князей. Именно из Новгорода пришел в Киев «вещий» Олег, державший на руках младенца Игоря, прадеда Ярослава.

Во времена Рюрика новгородским князьям подчинялась и Мерянская земля, а в Ростове сидел ставленник новгородского князя. Впоследствии зависимость Ростова от Новгорода исчезла, сменившись зависимостью правителей обоих городов от киевского князя. Как сам Ярослав не подчинялся своему старшему брату Вышеславу, так и сменивший его на ростовском княжении Борис правил здесь независимо от ставшего новгородским князем Ярослава. Это обстоятельство, возможно, вызывало некоторые сожаления со стороны последнего, затратившего немало сил на укрепление и подчинение себе Ростовской земли. Как мы увидим, Ярослава и позднее буду связывать с Ростовом и ростовскими боярами нити приязни и взаимной поддержки.

В предыдущей главе мы согласились датировать смерть Вышеслава (условно!) 1010 годом. Предположительно в том же или в следующем году Ярослав отправился в Новгород. Наверное, по дороге он должен был заехать в Киев, чтобы получить отцовское благословение и распоряжения по устройству новгородских дел. Что и говорить, крюк немалый, более чем вдвое увеличивший продолжительность пути.

В те времена путешествовали в основном зимой или летом. И в том, и в другом случае дорогой служили русла рек - летом по ним плыли на челнах, зимой по замерзшему льду путешествовали верхом или в санях. Дорога требовала неослабного внимания, ибо и сами реки, и их поросшие лесом берега таили немало опасностей. В пути проводили недели и месяцы, полные напряженного труда, а иногда и ратных подвигов. Даже в XII веке русские князья ставили себе в заслугу, помимо военных походов, далекие и опасные путешествия. Дорога давала время и для раздумий, позволяла поразмыслить о том, что человек оставил за спиною и что ожидало его впереди.

Мы не знаем, сколько времени Ярослав провел в Киеве, где ему, вероятно, пришлось дождаться установления нового (санного или речного) пути. Если он задержался здесь надолго (а это не исключено), то мог застать печальное событие - смерть и похороны «царицы» Анны, супруги князя Владимира; краткая летописная запись датирует ее кончину 1011 годом. Возможно также, что это известие стало одним из первых, полученных Ярославом уже в Новгороде.

Ярослав вряд ли испытывал добрые чувства по отношению к женщине, сыгравшей роковую роль в судьбе его матери. Сын Рогнеды, он не забыл ее унизительного разрыва с Владимиром и нарочитого пострижения в монахини, а потому не мог искренне скорбеть о мачехе. Одно обстоятельство, пожалуй, должно было даже радовать его: за годы своего замужества Анна, кажется, так и не принесла Владимиру сыновей. Источники позволяют говорить лишь о ее дочерях, а может быть, даже об одной дочери - Марии-Добронеге, ставшей впоследствии супругой польского князя Казимира 1. (Предполагают также, что еще одной дочерью Анны была Феофана, будущая супруга новгородского посадника Остромира, с которым судьба тесно свяжет самого Ярослава, а затем и его сына Изяслава; впрочем, о судьбе обеих женщин мы поговорим позже.)

Из Киева Ярослав должен был отправиться по самому знаменитому и самому оживленному русскому торговому пути того времени - «из Варяг в Греки» (точнее, из «Грею» в «Варяги»): вверх по Днепру, а затем через систему волоков до Ловати и далее по реке Ловать до «великого озера» Ильмень; из этого озера вытекал Волхов, на котором стоял Новгород. В отличие от Владимира, некогда проделавшего тот же путь ребенком, Ярослав плыл в Новгород зрелым, едва ли не тридцатилетним человеком. Не исключено, что он бывал в Новгороде и раньше. Но теперь он ехал туда как князь, ехал править своей землей. Он имел уже достаточный опыт, чтобы оценить преимущества своего нового княжения, не просто удаленного от Киева и других центров Руси (столь же удалена была и Ростовская земля), но способного противостоять им, сильного и экономически, и политически, как бы «нависающего» над ними. Новгородская земля - своего рода ключ ко всей Руси. Предшествующая история не раз подтверждала это.

Правитель Новгорода, конечно, должен был подчиняться киевскому князю (тем более, если этот князь приходился ему отцом). В Киев из Новгорода шла ежегодная и весьма значительная дань, размер которой определялся в две тысячи гривен. Новгородские воины - как, впрочем, и представители всей остальной Руси - принимали участие в войнах, которые вел Владимир. В первое десятилетие после крещения Владимир и сам наведывался в Новгород и, вероятно, принимал непосредственное участие в управлении городом. Но в последние годы жизни он, кажется, отказался от каких бы то ни было поездок и предпочитал жить в своем сельце Берестовом под Киевом. При условии своевременной уплаты дани новгородский князь мог действовать совершенно самостоятельно в своем городе и тяготеющих к нему областях.

При этом тысяча гривен (треть всей новгородской дани) новгородский князь по обычаю тратил на себя лично и на свою дружину. Это было вдвое меньше того, что он отчислял в Киев, но и тысяча гривен составляла весьма значительную сумму по тем временам, едва ли доступную для ростовского князя, каким был Ярослав в недавнем прошлом. Дружина; которую мог содержать правитель Новгорода, уступала по численности разве что киевской.

Новгородские князья вели вполне самостоятельную внешнюю политику. Исторически им подчинялись соседние земли, население которых составляли как славянские племена (ильменские словене, часть кривичей), так и инородцы, финно-угры (чудь, весь, часть мери). Новгород был тесно связан со всей Прибалтикой и Скандинавией - «Варяжскими» землями. По договору, заключенному еще «Вещим» Олегом, город уплачивал варягам ежегодную дань в размере 300 гривен - «мира для». «И давали (дань) варягам до смерти Ярославовой», - особо оговаривает летописец'.

Между прочим, это свидетельство остается не вполне ясным. Платил дань, несомненно, весь Новгород. Но кто был получателем дани? Под «варягами», упомянутыми летописцем2, вряд ли может пониматься какое-то конкретное государственное образование (допускаем, раннешведское государство). По-видимому, Олег установил дань именно в пользу варяжской (главным образом, скандинавской) дружины. Ее состав постоянно менялся; на смену погибшим или убывшим приходили новые воины-наемники; одно поколение сменялось другим. Но вновь прибывшие могли рассчитывать на строго оговоренное вознаграждение; в свою очередь, новгородцы, выплачивая «варяжскую» дань, могли рассчитывать на присутствие в их городе хорошо организованного отряда воинов-профессионалов. Годовая плата дружинника-скандинава составляла приблизительно гривну в год (это подтверждается как древнерусскими, так и скандинавскими источниками)3. Получается, что постоянная варяжская дружина в Новгороде насчитывала до трехсот человек - это, заметим, весьма внушительная для того времени цифра. Другое дело, что присутствие такого отряда чужаков порой оказывалось вовсе не желательным и, как мы увидим из последующего повествования, могло вызывать жестокие конфликты в городе.

Согласно свидетельству скандинавских саг, новгородские князья, в свою очередь, собирали дань с населения Восточной Прибалтики и, вероятно, Карелии. Характерную зарисовку того, как именно происходил сбор дани в то время, оставил нам автор Саги об Олаве Трюггвасоне, знаменитом норвежском короле, который свои детские годы провел в «Хольмгарде» (Новгороде), при дворе «конунга Вальдамара» (отца Ярослава князя Владимира), а еще прежде того побывал в плену у эстов на острове Эйсюслу (нынешний Сааремаа); его хозяин, местный землевладелец («бонд»), сильно привязался к мальчику и воспитывал его как собственного сына. В то время на службе у «конунга Вальдамара» находился норвежец Сигурд, приходившийся Олаву дядей по материнской линии: он «был в такой великой чести у конунга, что… получил от него большое имение и большой лен*, и поставил он его ведать дела конунга и собирать дань конунга по всем волостям». [* Здесь, очевидно, имеется в виду право на сбор дани с определенной территории]. Однажды случилось так, что Сигурд приехал за данью в то самое селение, где жил Олав. «Сигурд въехал в то селение с большой дружиной и подобающими ему спутниками». Бонд Эрес, хозяин Олава, «хорошо приветствовал Сигурда, потому что он должен бы собрать земские дани с тех волостей и с каждого дома и наблюдать, чтобы все было правильно уплачено». Только тогда, когда дела были улажены, Сигурд заговорил с Эресом о выкупе Олава, которого он узнал и признал своим племянником. С большим трудом ему удалось уговорить эста продать мальчика, уплатив 9 марок золота - вдевятеро больше, чем за обычного невольника его возраста4. Впоследствии, по рассказу той же саги, и сам Олав подчинил власти «конунга Хольмгарда» некоторые «города и волости», ранее отнятые у него некими «язычниками», «присвоившими себе его владения и честь». «И много иноземных народов подчинил он власти Вальдамара конунг… Так ходи он каждое лето в поход и совершил много славных дел, а по зимам был у Вальдамара конунга» 5.

Разумеется, рассказ саги, записанной в конце XII века в далекой Исландии, имеет лишь отдаленное отношение к новгородским и вообще русским реалиям, отражая самые общие представления скандинавского сказителя о служении героя саги некоему могущественному правителю. Однако у нас нет оснований не доверять свидетельству скандинавского источника о сборе дани в пользу «конунга Хольмгарда» в землях зетов и других соседей Руси6. (Ведь Олав, в конце концов, попал-таки в Новгород, а этого, по-видимому, не могло произойти, не окажись в месте его пребывания Сигурд или кто-либо другой из наемников-скандинавов из Хольмгарда.) Впрочем, сам факт сбора дани в те времена вовсе не означал присоединения той или иной области: дань платили, прежде всего, чтобы обезопасить себя от нападения. Нередко она носила эпизодический и притом скорее ритуальный, нежели реально-экономический характер. Надо сказать, что и во времена отца Ярослава князя Владимира Святославича (а именно о них повествует Сага об Олаве Трюггвасоне), и позднее, во времена самого Ярослава, в Восточной Прибалтике хозяйничали прежде всего скандинавы - и отнюдь не всегда представлявшие интересы «конунга Хольмгарда» или правителей каких-либо других государственных образований. По большей части эти искатели приключений и военной добычи действовали на свой страх и риск. Надолго удержать эти земли хотя бы в номинальной зависимости от Новгорода едва ли представлялось возможным. Но правители Руси никогда не теряли к ним интереса, ибо Восточная Прибалтика представляла собой своего рода северные врата великого торгового пути, шедшего из Северной Европы в Византию и страны Востока, и обладание ею таило немало выгод. Впоследствии, когда Ярослав станет киевским князем и начнет проводить жесткую линию на подчинение Восточной Прибалтики Руси, он, несомненно, будет учитывать предшествующий опыт сбора дани в этих землях правителями Новгорода.

Новгородский этап жизни Ярослава почти так же беден на источники, как и предшествующий ростовский. Исключение составляют лишь последние годы его пребывания в Новгороде, когда Ярослав открыто выступит против отца, а после смерти последнего начнет войну со своим нареченным братом Святополком. Все, что происходило до этого, покрыто мглою неведения, и нам, к сожалению, вновь приходится довольствоваться лишь самыми общими соображениями, касающимися как Новгорода в целом, так и жизни самого Ярослава.

Начальная история Новгорода не менее загадочна, чем начальная история Ростова. Так, до сих пор не найдено удовлетворительного объяснения самому названию города: по отношению к какому своему предшественнику он мог быть назван «новым»? Согласно «Повести временных лет» и другим авторитетным источникам, Новгород, несомненно, существовал в IX веке, однако археологически его история прослеживается лишь с первой половины - середины Х столетия7 При этом летопись сохранила две противоречащие друг другу версии основания города: согласно одной из них, начало Новгороду положил князь Рюрик: «И пришел к Ильменю, и срубил городок над Волховом, и прозвал: Новгород»8. По-другому, Новгород был основан славянами еще до призвания варягов: «Словене же сидели около озера Ильмень, и построили град, и нарекли его Новгород»9.

По-видимому, некоторые из этих загадок могу быть прояснены, если мы примем высказывавшееся и ранее предположение, согласно которому Новгородом первоначально называлось так называемое Городище, находящееся в двух километрах от города, у самых истоков рек Волхов из озера Ильмень. (В XIX веке городище получило в исторической и краеведческой литературе не вполне корректное, но верное по существу название Рюриково Городище.). Как установлено современными археологами, именно оно служило местом пребывания князя и княжеской дружины до начала XI века*, то есть до времени утверждения в Новгороде князя Ярослава Владимировича10. Хорошо укрепленное поселение господствовало над округой по крайней мере с IX века. [* В XII веке Городище вновь становится местом пребывания новгородских князей]. Оно носило ярко выраженный дружинный характер, причем выявлено несомненное присутствие здесь воинов-скандинавов. По всей видимости, первоначально Городище представляло собой факторию или сторожевой пункт на северном отрезке великого торгового пути «В Греки» и восточные страны. Здесь же обосновались и варяжские правители Новгородской земли, а затем, надо полагать, и представители киевской княжеской администрации 11.

Ярослав, по-видимому, оказался первым новгородским князем, который перенес свою резиденцию из Городища непосредственно в Новгород, или, точнее, в то поселение, которое существовало на месте современного города на Волхове. К началу XI века оно также представало собой уже весьма значительный центр - прежде всего потому, что именно здесь находился новгородский Торг (название которого, кстати, в славянской форме сохранилось в скандинавских сагах). Во всяком случае, Ярослав стал первым из князей, чье имя осталось в микротопонимике Новгорода.

Ярослав поселился на правой, «Торговой», стороне Волхова; здесь поставил он свой двор, ставший местом пребывания последующих новгородских князей и получивший название «Ярославово дворище», сохранившееся до наших дней. «…Жил великий князь Ярослав на Торговой стороне, близ реки Волхова, - писал позднейший новгородский летописец, - где ныне церковь каменная Николая Чудотворца, яже и доныне словет Ярославе дворище»12. Это не самое удобное для проживании место в городе, но, вероятно, к началу XI века оно оставалось свободным от плотной застройки, а потому и было выбрано князем.

Как свидетельствуют данные археологических исследований, «Ярославов двор» выглядел отнюдь не неприступным княжеским замком. Кажется, он не был даже защищен какими-либо особыми укреплениями и по виду мало чем отличался от соседних дворов местных новгородских бояр13. Да и в последующие века «Ярославово дворище» оставалось вне стен новгородской крепости («детинца»), который возник на противоположной, «Софийской», стороне Волхова. Это отличало Новгород от большинства других русских городов. Впрочем, у Ярослава имелась еще одна, загородная резиденция, в которой он проводил значительную часть времени. Она располагалась в сельце Ракома, к югу от Новгорода;

Трудно сказать, насколько добрые отношения сложились у Ярослава с местной новгородской аристократией. С одной стороны, в конфликте с Владимиром и последующих войнах новгородцы, несомненно, будут поддерживать своего князя, выступившего выразителем их кровных интересов и их горячей заинтересованности в высвобождении из-под опеки и экономического гнета Киева. С другой же стороны, мы столкнемся и с явными проявлениями враждебности Ярослава по отношению к новгородским «мужам», и с неприязнью последних к своему князю. Это может объясняться различными причинами - как излишней властностью новгородского князя, так и особыми традициями Новгорода, в управлении которым значительную роль играло вече, а кроме того, вероятно, уже в те времена, епископ, глава местной церковной организации, и тысяцкий, стоявший во главе городского ополчения - «тысячи».

Первую из названных должностей во времена Ярослава занимал человек далеко не заурядный. Достаточно сказать, что епископ Иоаким Корсунянин бессменно возглавлял Новгородскую церковь в течение первых сорока двух лет ее существования. Он был поставлен на кафедру, вероятно, в 989 или 990 году и пребывал на ней вплоть до своей смерти в 1030 году14 Епископ Иоаким, по-видимому, с самого начала - то есть еще до появления здесь Ярослава - пренебрег Городищем и избрал для своего поселения небольшой, естественно защищенный островок на «Софийской» стороне Новгорода, образованный двумя рукавами впадающего в Волхов ручья. Помимо собственных хором владыки, здесь был поставлен храм святых Иоакима и Анны, который позднейшие новгородские летописи называют первым каменным храмом Новгорода. Владычный двор имел укрепления; как полагают исследователи, именно они стали ядром будущих укреплений всего Новгорода15. Здесь же, вблизи владычного двора, находился деревянный собор Святой Софии. Новгородские летописцы восторженно отзываются о нем как о «Честно устроенной и украшенной» церкви, имевшей 13 «верхов», то есть глав16. Эта деревянная церковь, сгоревшая в 40-е годы XI века, явилась предшественницей будущего каменного Софийского собора, которому суетно было на века стать символом и олицетворением средневекового Новгорода.

Грек Иоаким прибыл на Русь в свите князя Владимира Святославича после победоносного завершения Корсунского похода Владимир, несомненно, хорошо знал его. Тесные, скорее всего дружеские, узы не могли не связывать епископа Иоакима с другим знаменитым корсунянином - Анастасом «Десятинным», одним из ближайших сподвижников князя Владимира и вероятным настоятелем Киевской Десятинной церкви. В свою очередь, Анастас Корсунянин пользовался, по-видимому, безграничным доверием Владимира Святославича: именно ему князь поручил церковную десятину. В ведении Анастаса находились как сбор десятой части всего княжеского «имения», так и распределение средств по киевским и прочим русским церквам и епископиям. Скорее всего, Анастас был приставлен и к сокровищнице Владимира: во всяком случае, мы увидим его в качестве блюстителя княжеского добра в событиях 1018 года, когда Анастас перейдет на службу к захватившему Киев польском князю Болеславу.

Возможно, что Иоаким и Анастас переписывались друг с другом. А если так, то новгородский епископ имел прямой доступ к одному из самых могущественных людей того времени. Каждый шаг Ярослава в Новгороде становился известен в Киеве и Берестовом и мог истолковываться в нужном для Иоакима свете.

Одним из наиболее мнительных новгородских бояр при князе Ярославе Владимировиче был Константин Добрынич (или Коснятин, как называют его Летописцы) - сын знаменитого Добрыни, дяди и «кормильца» Владимира, некогда руководившего едва ли не каждым шагом своего питомца. Владимир отправил Добрыню в Новгород вскоре после своего вокняжения в Киеве в 978 году. Если учесть, что Добрыня и до этого, в годы княжения в Новгороде малолетнего Владимира, по существу единолично управлял городом, то не трудно понять, каким авторитетом пользовались здесь и он сам, и, впоследствии, его сын.

Когда Добрыня умер, неизвестно. Летописи в последний раз упоминают о нем в связи с крещением Новгорода и Ростовской земли в начале 90-х годов Х века17 Если Добрыня бы жив во время княжения в Новгороде старшего сына Владимира Вышеслава, то, вероятно, он выполнял при нем роль «кормильца» и наставника, как некогда при его отце Владимире. Но при Ярославе его, кажется, уже не было в живых. После своего ухода в Киев в 1016 году Ярослав посадит на посадничество его сына Константина18 Очевидно, что и в предыдущие годы Константин играл в городе весьма заметную роль. В том, что это был человек решительный и волевой, умевший настоять на своем, нам еще предстоит убедиться. Помимо всего прочего, Константин приходился Ярославу двоюродным дядей по отцовской линии, а значит, мог смотреть на него едва ли не как на младшего или, по крайней мере, равного себе. Вероятно, такое отношение сильно раздражало Ярослава; впоследствии неприязнь 'выплеснется наружу, и дело закончится трагической развязкой.

О составе двора самого Ярослава нам сказать практически нечего. Мы уже упоминали имя «кормильца» князя - некоего Буды. В отличие от Константина Добрынича он был предан лично новгородскому князю, и Ярослав вполне мог положиться на его верность. Но Буды едва ли принадлежал к числу людей талантливых или, по крайней мере, удачливых во всех своих предприятиях. Утверждая в городе свою власть, Ярослав должен был надеяться прежде всего на самого себя, да еще, наверное, на наемников-варягов, коих в его дружине становилось все больше. «У конунга Ярицлейва всегда было много норвежцев и шведов» - такую характеристику дают князю Ярославу Владимировичу скандинавские саги, в которых он, как мы увидим, будет играть весьма заметную роль19.

При Ярославе в Новгороде возникает особый, вероятно, укрепленный «варяжский двор» - место постоянного пребывания наемников-скандинавов. В летописи он именуется «Поромонь двор» - название, в котором прежде видели имя некоего новгородца Поромона, но которое теперь объясняется из скандинавских языков как искаженное fa rmanna gardr - «купеческий двор», «двор для приезжающих»20 В скандинавских сагах мы найдем и описание этого двора, построенного по личному распоряжению Ярослава: «…Яриц - лейв конунг велел выстроить каменный дом и хорошо убрать драгоценной тканью. И было им (варягам. - А. К) дано все, что надо, из самых лучших припасов»21

Совсем недавно мы получили уникальную возможность взглянуть на князя Ярослава Владимировича в период его княжения в Новгороде, представить себе - хотя бы в самых общих чертах - его внешность. В 1994 году на Троицком раскопе в Новгороде, в слое начала XI века, археологи обнаружили свинцовую печать, на одной стороне которой изображен святой Георгий, небесный покровитель князя Ярослава, а на другой - сам князь, о чем свидетельствует надпись: «Ярослав, князь Русский»22. Погрудное изображение князя сохранилось на удивление хорошо: мы видим человека в княжеском плаще (корзне), скрепленном у правого плеча массивной круглой фибулой (застежкой), в высоком остроконечном шлеме, верх которого завершен шишечкой. Широко посаженные газа, лицо кажется волевым, умным (конечно, насколько можно судить по схематическому и к тому же не слишком четкому изображению). Борода отсутствует. (Это не должно удивлять: борода отсутствует и на известных изображениях на монетах князя Владимира Святославича, отца Ярослава; не было ее и у князя Святослава, что специально отметил византийский историк Лев Диакон, описавший внешность русского князя либо по личным впечатлениям, либо со слов людей, присутствовавших на его встрече с византийским императором Иоанном Цимисхием. Вероятно, обычай ращения бороды появился у русских князей позже, под влиянием греков.) Сильное впечатление производят торчащие пик усов - «кавалерийских», как бы мы выразились сегодня. По-видимому, длинные усы являлись своего рода признаком княжеского достоинства. Судя по описанию Льва Диакона, такие усы носил князь Святослав, дед Ярослава; увидим мы и на изображениях Владимира Святославича, и Святополка Окаянного. Но усы Ярослава, пожалуй, заметно превосходят и. Конечно, изображения на княжеских печатях и монетах нельзя считать портретами в нашем понимании этого слова. Но резчик, делавший штемпели для печатей, несомненно, старался передать какие-то черты сходства с оригиналом. Это касается и общего облика новгородского князя, и у наверняка его пышных и длинных усов.

Скандинавские саги, которые подробно и много рассказывают о «конунге Ярицлейве» из «Хольмгарда» (правда, уже после начала его войны с братом Святополком), позволяют выявить и некоторые черты характера новгородского кня-зя23. Судя по их рассказам, Ярослав, несомненно, был умен, хитер, можно сказать, изворотлив и весьма властолюбив. Как мы увидим, все это подтверждается и русскими источниками, да и всей историей его княжения. Согласно сагам, Ярослав был также чрезвычайно осторожен, пожалуй, даже несколько трусоват. Но князю, наверное, и не обязательна была безрассудная личная храбрость: времена Святослава, смело бросавшегося в битву, миновали, и князь все более выступал не вожаком следующей по его стопам дружины, но полководцем, определяющим общий ход сражения. С другой стороны, саги порой изображают Ярослава как человека раздражительного, крутого, подвержденного гневу, но в то же время отходчивого и во всяком случае способного к компромиссу. Это последнее качество не раз будет выручать его не только в личной жизни, но и в политике.

Еще одно качество «конунга Ярицейва», отмеченное авторами саг, - чрезмерная скупость, даже жадность. Здесь, впрочем, надо сделать одно отступление. Отношение к богатству, прежде всего к золоту и серебру, в те времена существенно отличалось от нынешнего. Князь обязан был щедро одаривать свою дружину, делиться с нею своими богатствами. Такое одаривание имело не столько практический, сколько обрядовый, ритуальный характер. Так было и на Руси в эпоху первых киевских князей, так было и в Скандинавии в эпоху викингов: получая дары от вождя, его сподвижники и соратники получали таким образом частицу его военной удачи, в конечном счете и его масти; это дарение явственно ставило их на определенную ступень социальной лестницы, обозначало их принадлежность к кругу людей, лично связанных с князем и сопричастных ему24 Поэтому скудость должна была князя скандинавским сказителям не просто отрицательной, позорной чертой характера, но качеством, недостойным князя, подрывающим самые основы его масти. Однако сегодня мы можем взглянуть на это несколько по-другому. В эпоху Ярослава отношения между князем и дружиной существенно меняются. Сакральное понимание обряда дарения как выражения связи между дарителем и получателем дара уступает место отношениям иного рода - экономическим и собственно социальным, отношениям прямой зависимости и подчинения дружинника своему князю. Так что чрезмерная скупость Ярослава может быть понята нами и как свидетельство определенного высвобождения князя из обременяющих его пут вековых обычаев и традиций.

Конечно, мы не найдем в сагах объективной или полной характеристики Ярослава. Саги - источник сложный для изучения, представляющий собой не отчет о каких-либо реальных событиях, но их эпическое изложение, в котором реальное переплетается с выдуманным, а герои, как правило, действуют так, как должен действовать идеальный герой в тех или иных обстоятельствах. Саги изображают русского князя в его взаимоотношениях со скандинавами, которым авторы саг, безусловно, благоволят. И поэтому, подчеркивают достоинства своих главных героев, норвежских конунгов, саги неизбежно оттеняют не самые примечательные черты в характере «конунга Гардов», то есть Ярослава. И все же его изображение в сагах исключительно ценно для нас, поскольку, пускай и с оговорками, сделанными выше, русский князь предстает здесь во многом именно таким, каким запомнился он своим современникам-иноземцам.

Немногое мы знаем о личной жизни Ярослава той поры. Ко времени новгородского княжения он уже был женат. Русские источники ничего не сообщают о его первом браке, хотя кажется совершенно очевидным, что к тридцати годам князь не мог не обзавестись супругой.

Единственное упоминание о первой жене князя содержится в «Хронике» немца Титмара Мерзебургского, современника Владимира и Ярослава (он умер в декабре 1018 года): рассказывая о вступлении в Киев войск польского князя Болеслава Храброго летом 1018 года, Титмар отмечает, что в плен к Болеславу в числе прочих попала и жена князя Ярослава Владимировича25 Но кем была эта женщина и когда именно Ярослав женился на ней, неизвестно26 Поздняя русская традиция, казалось бы, позволяет назвать ее имя - Анна: так, по свидетельству новгородских источников X-XII веков, звали жену князя Ярослава, гробница которой и по сей день покоится в Новгородском Софийском соборе рядом с гробницей сына Ярослава новгородского князя Владимира. В 1439 году архиепископ Новгородский Евфимий II обновил обе гробницы, установив церковное почитание блаженного князя Владимира и «матери его Анны»27 Но это отождествление, принадлежащее церковным властям X века, сегодня не может считаться основательным. Известно, что матерью Владимира Ярославича была вторая жена Ярослава - дочь шведского конунга Олава Шётконунга Ингигерд, получившая при крещении имя Ирина и умерла в 1050 году. По всей вероятности, она похоронена в Киеве, а не в Новгороде28, и у во всяком случае ей не может принадлежать новгородское захоронение29. Впрочем, о судьбе первой жены князя Ярослава Владимировича нам еще предстоит говорить на страницах книги.

Считается, что в Новгороде у Ярослава родился сын, названный в крещении Ильей. «Повесть временных лет» ничего не знает о нем. Его имя упоминается лишь в перечне новгородских князей, читающемся в Новгородской Первой летописи младшего извода (памятник X века): «И родился у Ярослава сын Илья, и посади в Новегороде, и умре»30 Известие это, по-видимому, извлечено из какого-то новгородского княжеского помянника (о церковном происхождении записи свидетельствует упоминание крестильного, а не княжеского имени). Но у нас есть основания сомневаться в реальности существования этого, неизвестного по другим источникам княжича31 В принципе, не исключено, что Илья - крестильное имя другого сына Ярослава, новгородского князя Владимира; появление имени Ильи в перечне новгородских князей (наряду с имеющимся там же именем Владимира) может быть результатом дублирования одного и того же известия, в котором речь идет о проставлении в Новгород старшего сына Ярослава.

Реальная, более или менее известная нам биографии князя Ярослава Владимировича начинается с 1014 года, когда новгородский князь в первый раз выступает на авансцену русской истории как самостоятельно действующий политик. Именно с этого времени у нас появляется возможность и для относительно связного изложения тех событий, в которых он принимает участие. Но прежде нам придется коснуться событий несколько более ранних - иначе мы не в состоянии будем объяснить те причины, которые толкнули Ярослава на извилистый и рискованный путь политических интриг и осложнений.

Около 1013 года Владимир женил своего пасынка Святополка, княжившего в городе Турове на западе Русского государства, на дочери своего давнего врага, польского князя Болеслава 1, известного также под именем Болеслава Храброго или Болеслава Великого32 Русские источник ни словом не упоминают об этом браке. Зато о нем сообщает современник событий, немецкий хронист Титмар Мерзебугский. Этот брак, ознаменовавший завершение очередной русско-польской войны, должен был, вероятно, положить конец многолетней вражде между Русью и Польшей. На деле, однако, вышло совсем не так. Вместе с Болеславной в Туров прибыл и ее духовник, бывший колобжегский епископ Рейнберн. Этот немец-аскет, отличавшийся, к слову сказать, особым рвением в борьбе со славянским язычеством, стал ключевой фигурой в хитроумной комбинации, задуманной, вероятно, самим Болеславом. «По наущению Болеслава», пишет Титмар, Святополк вознамерился «тайно выступить» против Владимира; узнав об этом, киевский князь схватил и епископа Рейнберна (которого он, очевидно, считал главным зачинщиком заговора), и своего приемного сына вместе с его супругой и заточил всех троих - «каждого в отдельную темницу»33. Епископ Рейнберн вскоре скончался. Святополк же и дочь польского князя пребывали в заключении до самой смерти Владимира летом 1015 года.

Местом пребывания опального князя, по всей вероятности, ста Вышгород - хорошо укрепленный княжеский город-замок близ Киева. Из последующей истории Святополка Окаянного мы узнаем, что он, даже став киевским князем, с исключительным доверием будет относиться к вышгородским «боярцам», а те, в свою очередь, останутся его преданными сторонниками. По-видимому, Святополк успел найти с ними общий язык за время своего заточения.

Историки не пришли к единому выводу относительно заговора Святополка. В самом ли деле он имел место, или мятеж явился плодом распаленного воображения Владимира, чьей-то усиленной наветы на туровского князя? И какова истинная роль во всех этих событиях Болеслава Польского?

Ответы на эти вопросы могут быть лишь предположительными. И все же та версия событий, которая изложена Титмарам Мерзебургским, представляется весьма вероятной. Напомню, что Святополка считали на Руси «ОТ двух отцов» - наследником и Ярополка, и Владимира. Согласно языческим представлениям, усыновление (тем более совершенное после того, как Владимир официально признал мать Святополка своей супругой) полностью заменяло настоящее отцовство. Но при христианском взгляде на существо брака поступок Владимира был не чем иным, как насилием и прелюбодеянием, а Святополк оказывался законным сыном одного лишь Ярополка и, значит, приобретал права на киевский престол или, во всяком случае, на свою «часть в Киевском государстве даже при жизни Владимира. И не Рейнберн ли, может быть, по указке Болеслава, растолковывав это Святополку?

Русские источники знают о неприязни, которую Владимир испытывал к своему приемному сыну. Правда, они объясняют ее необычными обстоятельствами появления Святополка на свет: «От греховного бо корени зол плод бывает… потому и не любил его отец, что от двух отцов был - от Ярополка и от Владимира. Напомним, что мать Святополка, «гекня, прежде была черницей, захваченной в полон и насильно расстриженной Святославом. (Поэтому русские источники дают Святополку еще одно зловещее прозвище - «росстриженич», то есть сын расстриженицы34.) Но мы уже говорили, что летописец иначе, нежели сам Владимир, глядел на происходящее и явно приписывал Владимиру свое собственное, отягощенное знанием последующих событий отношение к князю-преступнику и братоубийце. Неприязнь Владимира к пасынку возникла далеко не сразу, иначе он не посадил бы его на княжение в Туров. Но неприязнь эта должна была питаться какими-то действиями или помыслами самого Святополка.

Мы очень мало знаем об этом человеке, которому суждено было сыграть столь важную роль в жизни героя нашей книги. Большая часть его жизни, как и жизни самого Ярослава, осталась нам неизвестной. В изображении летописцев Святополк сразу же предстает закоренелым злодеем, князем-убийцей, «Поганополком» его имя становится едва ли не нарицательным, а деяния - хрестоматийно отталкивающими. Место реального князя прочно занимает в истории образ абсолютного, так сказать, идеального злодея. Между тем Святополк - личность историческая, живая, а значит, наделенная разнообразными, а не одними лишь отталкивающими качествами. Как мы увидим впоследствии, его поступки отнюдь не всегда буду вызваны злобой, стремлением к кровопролитию во имя кровопролития. Святополк успеет проявить себя и как вполне здравомыслящий и даже дальновидный политик.

Итак, нам немногое известно о Святополке как о человеке. Однако кое-что мы знаем более или менее определенно. Думаю, что без большого риска ошибиться мы можем предположить, что сам Святополк, действительно, смотрел на себя прежде всего как на потомка Ярополка, а не Владимира. В нашем распоряжении имеется уникальный и вполне объективный источник - монеты самого Святополка, которые он чеканил в Киеве во время своего недолгого пребывания там в 1015-1016 и 1018 годах. Эти монеты во многом подобны монетам его предшественника Владимира, похоже изображен на них и сам князь с регалиями княжеской власти. На оборотной стороне монет - так же, как и у Владимира, - родовой княжеский знак Рюриковичей, но не Владимиров трезубец, а двузубец, восходящий к родовому знак его деда Святослава и, вероятно, отца Ярополка35.

Первоначально планы Святополка едва ли простирались на Киев или, тем более, на всю Русскую державу. До времени его могло устраивать и самостоятельное, независимое от Владимира правление в Турове. Это, кстати говоря, было вполне на руку и его тестю Болеславу. В те годы Болеслав постоянно враждовал с германским королем (а с 1014 года императором) Генрихом II и был заинтересован в мире на своих восточных границах.

Тем не менее, узнав о случившемся, продолжает Титмар, Болеслав «не переставал мстить чем только мог» киевскому князю. Его гнев объяснить не трудно: ведь в заточении оказались не только его зять и колобжегский епископ, но и его родная дочь. В чем именно заключалась эта месть, мы точно не знаем. Вероятно, именно Болеслав спровоцировал нападения на Русскую землю печенегов, с которыми его связывали союзнические отношения*. [* В 1013 году Болеслав привлек печенегов к союзу и вместе с ними напал на Русь. Тогда, правда, между его воинами и печенегами произошла ссора, и Болеслав приказал перебить своих прежних союзников. Но, вероятно, конфликт удалось преодолеть; во всяком случае, в дальнейшем Болеслав опять будет действовать против русских в союзе с печенегами]. Об одном таком нападении, случившемся уже в последние дни жизни князя Владимира, рассказывает русская летопись; впрочем, речь об этом впереди.

Попытка туровского мятежа Святополка, возможно, имеет еще одно объяснение. Вероятно, именно в это время (хотя неизвестно точно - до или после начала мятежа) Владимир приблизил к себе одного из своих младших сыновей, Бориса, что заметно изменило расклад сил в княжеской семь. Русские источники вполне определенно увязывают эти события. Когда начал помышлять «окаянный Святополк», как бы погубить ему блаженного Бориса, рассказывает диакон Нестор в «Чтении о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба», «уведал о том благоверный отец и, послав, привел к себе блаженного Бориса, опасаясь, чтобы не пролилась кровь праведного»36 Владимир послал за Борисом в Ростов37, и послушный сын не замедлил поспешить в Киев, где отец поручил ему главенство на своей дружной - а это по существу означало признание его полноправным киевским князем и, очевидно, наследником киевского престола.

Историки теряются в догадках относительно причин предпочтения, выказанного Владимиром Борису38 Борис был младше и Святополка, и Ярослава. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что он не получил удела вместе со старшими Владимировичами39, а в дальнейшем довольствовался Ростовом, откуда был выведен Ярослав. А потому и Святополк, и Ярослав не могли не считать себя обойденными. Особенно обидным, надо полагать, казалось Ярославу то обстоятельство, что Борис был призван отцом из Ростова - того самого города, который прежде принадлежал ему самому.

Реальная биография князя Бориса Владимировича также почти неизвестна нам. В Житиях святых князей-мучеников и страстотерпцев Бориса и Глеба изображены идеальные образы первых канонизированных русских святых. Но за их иконописными ликами, увы, трудно разглядеть реальные черты ростовского и муромского князей, участников и жертв жестокой политической борьбы, начавшейся на Руси в последние годы пребывания Владимира Святославича на киевском престоле и особенно после его смерти.

Вот как, например, изображает князя-мученика автор статьи «О Борисе, како бе взором», включенной в анонимное «Сказание о святых мучениках Борисе и Глебе» в Успенском сборнике XII-XIII веков:

«Сей благоверный Борис был благого корени, послушлив отцу, покоряясь во всем ему. Телом был красив, высок, лицом кругл, плечи широкие, тонок в чреслах, очами добр, весел лицом; борода мала и ус - ибо молод еще был. Сиял по-царски («светятся цесарьскы»), крепок телом, всячески украшен - точно цветок цвел в юности своей; в ратях храбр, в советах мудр и разумен во всем, и благодать Божия процветала в нем»40 «Так и светились» братья сии, «словно две звезды светлые посреди тьмы» - а это уже слова диакона Нестора из «Чтения о житии и о погублении Бориса и Глеба».

В «Чтении» Нестора мы найдем и некоторые, хотя и чрезвычайно общие и неконкретные сведения о жизни Бориса до начала его политической карьеры. Когда блаженный пришел в разум, рассказывает писатель, «исполнился он благодати Божией и стал брать книги и читать их, ибо научен был грамоте; читал же жития и мучения святых и так молился со слезами: "Владыко мой, Иисусе Христе, сподобил мя, яко единого от тех святых, и даруй мне по стопам их ходить. Господи Боже мой! да не вознесется мысль моя суетою мира сего, но просвети сердце мое на разумение Твое и заповедей Твоих, и даруй мне дар, его же даровал от века угодникам Твоим. Ты еси Царь и Бог истинный, иже помиловал нас, изведи нас от тьмы ко свету, ибо Тебе есть слава во веки веков"». И когда молился он так и отбивал часы, продолжает Нестор, брат его меньший Глеб, бывший еще дитем, сидел подле него и слушал блаженного, ибо пребывал с ним день и ночь неотступно и слушал его всегда. И многую милостыню раздавали братья «нищим, и вдовицам, и сиротам», во всем уподобляясь своему отцу, князю Владимиру, прославленному своим великим милосердием и нищелюбием. «Любил же отец их, видя на них благодать Божию».

Нестор, единственный из всех авторов, сообщает о женитьбе князя Бориса Владимировича; причем, по его словам, это произошло еще в то время, когда княжич пребывал в Киеве: «Благоверный же князь [Владимир], видя, что приспел возраст блаженному Борису, восхотел сотворить ему брак». Как и подобает святому, с детских лет возлюбившему Божественное, а не земное, Борис отнюдь не хотел вступать в брак, но умолен был боярами своими, да не ослушается воли отца. «Се же блаженный сотворил не похоти ради телесной, не будет того, - особо подчеркивает Нестор, - но закона ради цесарского и послушания ради отцу». Уже после этого отец послал Бориса «на область… юже ему дасть…», а юного Глеба по-прежнему оставил у себя. «Блаженный же Борис многое милосердие показал во области своей, не только к убогим, но и ко всем людям, так что все чудились милосердию и кротости его, ибо был блаженный кроток и смирен»41

Трудно сказать, что в этом описании отражает действительные обстоятельства жизни князя Бориса Владимировича, а что является данью благочестивой традиции или своего рода агиографическим штампом. Борис ведет себя так, как подобает вести себя святому, будущему мученику: он отказывается от мирских радостей, проводит дни в чтении и молитве, он милостив и нищелюбив и во всем покорен отцу. Автор Жития Бориса и Глеба, преподобный Нестор, один из самых знаменитых писателей древней Руси, создавал свое произведение по всем канонам агиографического жанра. Он в совершенстве знал византийскую и славянскую житийную литературу и использовал лучшие ее образцы для создания своего произведения. Читая Жития, мы не долы забывать о том, что этот жанр литературы в принципе не является биографическим в нашем смысле этого слова. Фактическая канва событий отступает в нем на второй план; земное, случайное, присущее каждому отдельному человеку, отбрасывается как несущественное; происходит, говоря словами одного из самых проницательных исследователей древнерусской житийной литературы Георгия Петровича Федотова, «растворение человеческого лица в небесном прославленном лике»42.

Так, юный возраст Бориса и особенно Глеба, кается, представляет собой именно такое агиографическое преувеличение. Церковь прославляет Бориса и Глеба в том числе и за их непротивление старшему брату Святополку. Отсюда, вероятно, проистекают эпическое старейшинство Святополка и эпическая же юность святых страстотерпцев. Об их истинном возрасте мы, к сожалению, ничего не знаем. Матерью святых братьев летопись называет некую «болгарыню». Вероятно, можно предположить, что та оказалась в гареме князя Владимира после заключения мира с волжскими болгарами в 985 году. («Болгарами» на Руси одинаково называли и волжских, и дунайских болгар.) Следовательно, родились Борис и Глеб не ранее 986 года. По-видимому, это произошло еще до Крещения Руси, а значит, ко времени смерти Владимира (1015 год) братьям было не менее двадцати семи лет43 Опять же условно мы можем предположить, что около 1010 года Борис был отправлен отцом в Ростов, а Глеб, вероятно, несколько позже44, - в Муром. Еще прежде своего поставления на самостоятельное княжение Борис обзавелся супругой (это обстоятельство, кстати, никак не помогает определить его возраст). Детей он, кажется, так и не заимел; во всяком случае, в источниках не содержится никаких намеков на их существование.

Итак, мы не знаем причин, которыми руководствовался Владимир, приближая к себе Бориса. Но существуют ли вообще вразумительные объяснения поступкам такого рода? Всегда ли мы в состоянии объяснить предпочтение, которое оказывают родители тому или иному своему ребенку? Видимо, Борис оказался ближе Владимиру - может быть, по каким-то своим душевным качествам, может быть, по складу характера. Раз Владимир доверил сыну свое войско, то, значит, был уверен и в его способности повести за собой дружину. В общем, нет смысла гадать; в данном случае нам приходится принимать события такими, какими они предстают перед нами в свидетельствах источников.

Что же касается Ярослава, то полученное им из Киева известие о заточении одного из его братьев и внезапном возвышении другого не могло не взбудоражить его. Если мы правильно определяем хронологию или, по крайней мере, очередность происходивших событий, то именно этим отчасти можем объяснить тот шаг, на который, согласно летописи, новгородский князь решился в 1014 году. А шаг этот оказался не просто неожиданным, но, можно сказать, беспрецедентным, во всяком случае по меркам древней Руси.

«Ярослав же был в Новгороде, - рассказывает «Повесть временных лет», - и, по уроку, давал в Киев две тысячи (дружинникам. - А. К). И так давали все посадники гривен из года в год, а тысячу раздавал в Новгороде гридям новгородские, а Ярослав не стал давать сего в Киев, отцу своему».

Отказ от уплаты «урока» (оговоренной дани) был прямым вызовом Киеву и означал отверждение Ярославом отцовской власти над собой и власти Киева над Новгородом. Именно так воспринял происшедшее киевский князь: «И сказал Владимир: "Теребите пути и мостите мосты", ибо хотел на Ярослава идти, на сына своего, но разболелся»45.

Так Русь оказалась перед угрозой новой войны - на этот раз не просто междоусобной войны между братьями, но войны отца с сыном. Пожалуй, это случилось впервые в истории Руси, хотя мировая история знает немало примеров такого рода. Ярославу пришлось переступить через вековые традиции и обычаи, нарушить устоявшиеся законы. Если его сводный брат Святополк действовал тайно, исподтишка, организуя заговор против приемного отца, то Ярослав бросил отцу вызов открыто. Для этого у него имелись некоторые основания - Новгород, в котором он правил, был отделен от Киева труднопроходимыми лесами и болотами, и ему, во всяком случае, не грозила немедленная расправа, подобная той, что Владимир учинил над Святополком. Новгород был сильнее и в экономическом, и в политическом отношении. Сама история этого города неоспоримо доказывала возможность его существования вне границ Киевского государства. Бросая вызов отцу, Ярослав, несомненно, опирался на экономический потенциал Новгорода, а также на единодушную поддержку новгородцев, для которых ежегодная выплата в Киев двух тысяч гривен была тяжелым и унизительным бременем. К тому же после объявления Владимиром войны у него имелось довольно времени для принятия ответных мер - ибо на расчистку путей и наведение мостов и переправ, конечно, должен был уйти не один месяц. Все, что мы знаем о Ярославе, говорит о том, что он действовал хладнокровно, продуманно, учитывая возможные последствия каждого своего шага.

О главном таком шаге, предпринятом им в ответ на угрозы отца, летописец сообщает уже под 1015 годом, в следующей летописной статье, начало которой, впрочем, дублирует предыдущую летописную запись: «Хотел Владимир идти на Ярослава; Ярослав же, послав за море, привел варягов, боясь отца своего…» 46

Ярослав в точности повторял действия самого Владимира, которые тот, будучи новгородским князем, предпринял за тридцать семь лет до этого, во время войны со своим братом Ярополком: тогда Владимир тоже обратился за помощью к варягам, с которыми Новгород связывали постоянные прочные договорные отношения, и привел в город сильную варяжскую дружину. И теперь наемники-скандинавы с готовностью отозвались на призыв его сына: датчане, шведы, норвежцы, исландцы, а также, вероятно, выходцы с южного побережья Батики поспешили на зов Ярослава, рассчитывая на поживу, которая ожидала их в случае успеха. Новгородцы, по-видимому, готовы были терпеть их присутствие в городе, как готовы были и сами сражаться под знаменами своего князя против ненавистных им киевлян.

Судя по тому, что в летописи рассказ о противоборстве Владимира и Ярослава читается в двух смежных летописных статьях, события разворачивались на рубеже 1014-1015 годов. Год в древней Руси начинался в марте; следовательно, в действительности речь идет о зимних месяцах и начале весны 1015 года. Ярослав, по-видимому, несколько поспеши: в т пору войну начинали летом или, самое раннее, в конце весны; наемники же прибыли в Новгород заранее и потому обречены были на вынужденное бездействие. Как известно, это редко идет на пользу воюющей стороне.

Минули май, а затем и первая половина июня. Владимир так и не начал военных действий. Он был уже стар, во всяком случае по меркам своего века; к старости приспели и болезни. Одна из них, в конце концов скосившая князя, помешала ему выступить в поход против непокорного сына. По некоторым сведениям, Владимир намеревался направить в Новгород против Ярослава своего любимца Бориса и именно с этой целью поручил ему дружину. Польский хронист Ян Длугош, живший в X веке и пользовавшийся в работе над своей «Хроникой» ранними и, возможно, не дошедшими до нас русскими летописями, вообще сообщает о том, что столкновение между Киевом и Новгородом все-таки состоялось: Ярослав будто бы собрал войско из варягов и печенегов (!) и подступил к Киеву, но затем, уже после смерти отца (умершего от огорчения, причиненного ему сыном), был разбит киевлянами, причем киевские войска возглавляли Борис и… Святополк47 Но это свидетельство едва ли можно признать достоверным. Скорее всего, Длугош смешивает события, которые происходили до и после смерти Владимира. И киевские, и новгородские источники согласно свидетельствуют о том, что до войны между Ярославом и Владимиром дело тогда так и не дошло. Что же касается Святополка, то в сложившихся обстоятельствах он скорее являлся союзником, а не противником новгородского князя. Оба они в равной степени выступали против отца и особенно против Бориса, посягнувшего на их права наследников отцовской власти. Права, какими-либо сведениями об их контактах друг с другом мы не располагаем.

В самом конце весны или в первых числах июня 1015 года Киев постигла еще одна напасть - очередное нашествие печенегов. «Владимир находился в великой печали, оттого что не мог сам выйти против них, - рассказывает неизвестный автор «Сказания о Борисе и Глебе» - еще одного житийного произведения, посвященного святым братьям. - И…призвав Бориса… предал в руки ему множество воинов»48. Наверное, это была та самая рать, которую Владимир готовил к войне с Ярославом. Переправившись через Днепр, Борис с воинами двинулся в сторону Печенежского поля, навстречу врагам.

Было ли то обычное нашествие кочевников, привыкших грабить богатые земли Руси? Или действия печенегов кто-то умело направил извне? Последнее предположение отнюдь не кажется досужей выдумкой: ведь мы уже знаем, что печенеги являлись союзниками польского князя Болеслава - того самого, чьи дочь и зять год с лишним томились в темнице князя Владимира. Месть Болеслава киевскому князю, о которой сообщает Титмар Мерзебугский, как раз и могла выразиться в натравливании кочевников на Русь. Но нашествие печенегов оказалось на руку даже не столько Святополку, сколько Ярославу, который избавился таким образом о войны с собственным отцом. Разумеется, у нас нет оснований предполагать, что и он приложил руку к печенежскому набегу. Но зато лишний раз мы можем убедиться в объективном совпадении на тот момент интересов Ярослава, Святополка и Болеслава Польского.

Между тем печенеги, кается, и не собирались разорять Киев и другие русские города. Узнав о приближении княжеского войска, они вернулись обратно в степь, и Борису так и не пришлось сразиться с ними. Появление печенегов в русских пределах выглядит скорее демонстрацией силы. Похоже, что кочевники и в самом деле должны были отвлечь внимание киевского князя от иных, внутренних событий в Киевском государстве.

В свою очередь, не спешил и Ярослав. Наемное варяжское войско по-прежнему пребывало в Новгороде, однако поведение его становилось все более вызывающим. Как поступали наемники в захваченных ими городах в средние века (да и в иные времена), мы хорошо знаем. Вынужденное бездействие разжигает не лучшие страсти в обремененном оружием человеке, а все окружающее представляется ему созданным не для чего иного, как для удовлетворения собственных пагубных страстей и желаний, столь легко достижимых с помощью силы. «Было у Ярослава много варягов, и насилие творили они новгородцам и женам их», - читаем мы в «Повести временных лет». Новгородский летописец выражается тем более определенно: «В Новгороде же тогда Ярослав кормил множество варягов, боясь рати; и начали варяги насилие творить на мужатых (то есть замужних. - А. К.) женах»49.

Но Новгород отнюдь не был завоеван варягами, и поведение чужаков переполнило наконец чашу терпения горожан. «Сказали новгородцы: "Сего мы насилья не можем стерпети"; и собрались ночью, и перебили варягов в Поромоне дворе» - том самом, который служил местом постоянного пребывания скандинавских наемников в Новгороде. Подробности ночной резни нам неизвестны, но, судя по последующей расправе Ярослава над новгородцами, на «Поромоне дворе» была перебита не одна сотня человек. Так Новгород оказался расколот на два восставших друг против друга лагеря, причем расколот не только по этническому признаку: новгородцы выступили против наемников, приглашенных в город князем и подчинявшихся только князю. Война внешняя, так и не начавшись, переросла в войну внутреннюю - войну в стане самого Ярослава.

В описании прошедших событий версии киевского и новгородского летописцев существенно расходятся. Автор «Повести временных лет» сообщает, что Ярослав, разгневанный на новгородцев, удалился в свою загородную резиденцию на Ракому. При некоторой доли фантазии его отъезд можно принять за бегство и объяснить опасениями за собственную жизнь, страхом перед разгулом страстей, царившим в городе. Но согласно Новгородской Первой летописи младшего извода, автор которой, вероятно, был более осведомлен о характере происходивших событий, Ярослав с самого начала мятежа пребывал за городом («а князю Ярославу тогда в ту нощь сущу на Ракоме»). Полается, что мятеж в городе начался в его отсутствие - а это выглядит, пожалуй, более правдоподобно.

Во всяком случае, события явно вышли из-под контроля новгородского князя, и Ярослав спешит исправить положение. Однако на первый взгляд он действует совсем не так, как следовало бы оживать: он вроде бы прощает убийц. «Уже мне сих не кесити» (то есть не воскресить) - так, согласно «Повести временных лет», он отвечает новгородцам и приглашает к себе на Ракому «нарочитых», то есть знатных, мужей - тех самых, что накануне «иссеки» варягов. Новгородская Первая летопись и здесь говорит несколько по-другому: Ярослав призвал на Раком «воев славны тысячу». Но «Тысяча», в данном случае, не точное обозначение численности приглашенных Ярославом «мужей»50, но те же самые «нарочитые мужи», входившие в состав особой новгородской военной организации - «тысячи». В отличие от княжеской дружины «тысяча» составлялась самими новгородцами и, по-видимому, подчинялась князю только в ходе военных действий, но не в мирное время.

Новгородцы безбоязненно явились к князю. Наверное, они чувствовали свою правоту и к тому же никак не ожидали подвоха, всецело полагаясь на княжеское слово. «Уже мне сих не кресити» - это своеобразная формула отказа от родовой мести, формула примирения 51, принятая в те времена, когда слово произнесенное вполне заменяло письменный договор. Но, оказывается, Ярослав лукавил. Приглашая «нарочиты мужей» на Ракому, он с самого начала замышлял хладнокровное и жестокое убийство.

Княжеский двор на Ракоме стал средоточием всех верных князю сил. У Ярослава имелось немало варягов, и, конечно, далеко не все из них были иссечены во время ночной резни. Уцелевшие, спасшиеся, бежавшие из города, равно как и те, кто по какой-то причине отсутствовали в ту ночь в Новгороде, собрались возле Ярослава. С князем была и его личная дружина, также в значительной своей части состоявшая из варягов и потому жаждавшая отмщения за недавнее избиение своих сородичей. Так что Ярослав хотя и не обладал после случившегося равенством в силах, все же мог надеяться силовыми методами восстановить свою пошатнувшуюся власть. Новгородцы, наверное, понимали это. Если они и решились прийти к князю, то это можно объяснить как данным им княжеским словом, так и их уверенностью в том, что они восстали отнюдь не против князя, но лишь против зарвавшихся чужеземцев, нарушивших неписаные законы своего пребывания в городе, а следовательно, и основы власти самого новгородского князя. Ярослав же, по-видимому, считал иначе.

Мы не знаем подробностей его расправы на новгородцами. Летописи сообщают об этом кратко: Ярослав «позвал к себе нарочитых мужей, тех, которые иссеки варягов, и, обольстив и, иссек», - читаем в «Повести временных лет».

«Другие же (из тех, ко участвовал в ночном избиении варягов. - А. К.) бежали из города», - добавляет автор Новгородской Первой летописи. Так была обезглавлена верхушка Новгорода, убиты наиболее предприимчивые, наиболее энергичные горожане, те, кто способен был с оружием в руках отстаивать свою честь, честь своих жен, а возможно, - в случае необходимости - и честь самого князя.

Обычай в те времена требовал мстить за убитых сородичей. У варягов, поступивших на службу к Ярославу, могло и не быть прямых родственников; пришельцы на Руси, они не имели здесь ни корней, ни прочной опоры. Но, явившись в дружину новгородского князя, они превращались в его «Чадь», становились членами условной княжеской семьи, и сам князь предоставлял им отныне защиту и покровительство, отвечая за их жизнь и безопасность. С этой точки зрения действия Ярослава были оправданы или, по крайней мере, объяснимы.