Помоги проекту - поделись книгой:
Угрозы в адрес Америки со стороны поборников исламской революции значительно отличаются по своему тону и смыслу от ворчания брюзгливых государственных деятелей. Задолго до 11 сентября 2001 года вождь исламских террористов Усама бен Ладен совершенно недвусмысленно заявил о своих (и не только своих) целях:
Мы говорим, что наступит черный день для Америки и конец Соединенных Штатов в том виде, в каком они существуют сейчас. Они распадутся на отдельные государства, и уберутся с нашей земли, и заберут тела своих сыновей обратно в Америку с Божьей помощью[40].
Бен Ладен и его сообщники уже тогда заходили слишком далеко в своих планах.
Перед лицом такого враждебного отношения у любой великой державы появляются два соблазна. Во-первых, это изоляционизм, о котором было немало разговоров. И в самом деле, судя по высказываниям в отношении Америки, может вполне показаться, что мосты уже разведены. Президент Клинтон, к примеру, усматривал «новый изоляционизм» в принятом в октябре 1999 года (и совершенно справедливом) решении сената, направленном против договора о запрете испытаний ядерного оружия. Это было частью более широкой кампании, направленной на то, чтобы убедить избирателей в недостаточной приверженности Республиканской партии мировой роли Америки. Именно в этом контексте следует рассматривать и случай, когда подавляющее большинство демократов в Конгрессе проголосовало
Большинство консервативных критиков международных проектов Америки во времена Клинтона хотели, чтобы национальный интерес соседствовал или даже стоял выше более широких целей. Я не согласна с некоторыми из них, однако их беспокойство было вполне оправданным, и девять критиков из десяти не заслуживают ярлыка «изоляциониста».
Меня очень беспокоит другой соблазн, который трудно преодолеть творцам американской внешней политики, – соблазн использовать полномасштабную интервенцию в попытке достичь плохо проработанных целей. Я беспокоюсь вовсе не из-за того, что Америка может стать слишком сильной, а потому, что она может распылить свои возможности и, в конечном счете, потерять обязательный мандат народа на применение силы.
Какие же критерии должны определять, как и куда Америка и ее союзники имеют право вторгаться? Здесь нельзя уступать попыткам установить жесткие правила: одним из признаков разумного управления государством является признание того, что один кризис качественно отличается от другого и требует конкретного подхода. Однако в свете такого признания ясность стратегического мышления приобретает еще большее значение: на незнакомой территории компас просто необходим. Это полностью подтвердилось опытом вмешательств, предпринятых Америкой и ее союзниками после окончания холодной войны.
Война в Персидском заливе против Ирака, в подготовке к которой я участвовала, продемонстрировала, как многим казалось в то время, порядок вещей, к которому мы идем. Вторжение Саддама Хусейна в Кувейт, произошедшее ранним утром 2 августа 1990 года, вряд ли могло случиться в разгар холодной войны. Москва просто не допустила бы подобного безрассудного авантюризма со стороны кого-либо из своих вассалов. С другой стороны, во времена холодной войны ни за что бы не удалось добиться столь единодушной поддержки Советом Безопасности ООН использования силы против Саддама, особенно если эта «сила» представляла собой операцию под руководством США на Ближнем Востоке[41].
Такой была обстановка, когда президент Джордж Буш-старший выступил 11 сентября на совместной сессии Конгресса США с обращением, добавившим новое выражение в лексикон аналитиков международной политики. По замыслу президента, его речь должна была обеспечить поддержку операции в Персидском заливе и ее целей, которые он обрисовал следующим образом:
Ирак должен полностью уйти из Кувейта, немедленно и без всяких условий. К власти должно быть возвращено законное правительство Кувейта. В Персидском заливе должна быть восстановлена безопасность и стабильность. Кроме того, должны быть защищены американские граждане.
Пока все хорошо, даже отлично.
Однако президент на этом не закончил.
Наступило время новых партнерских отношений между странами, и сегодня мы стоим перед лицом уникального и выдающегося момента. Кризис в Персидском заливе, несмотря на всю его серьезность, дал нам редкую возможность перейти к историческому периоду сотрудничества. Из глубины этих беспокойных времен… может появиться
Так родилось понятие «новый мировой порядок».
Как я неоднократно отмечала в связи с высказываниями президента Гавела, подобные сентенции меня настораживают. Президент Буш, впрочем как и любой другой лидер в период ведения военных действий, имел все основания для высокопарных заявлений. Однако того, кто действительно поверил в то, что «новый порядок», какого бы рода он ни был, идет на смену беспорядку в человеческих взаимоотношениях, и в особенности во взаимоотношениях между государствами, скорее всего ожидает сильное разочарование.
По правде говоря, чего я пыталась добиться в числе прочих первостепенных задач после ухода с Даунинг-стрит (и после того, как Саддам Хусейн пришел к власти в Багдаде), так это некоторого охлаждения интернационалистических амбиций, порожденных войной в Персидском заливе. Так, выступая в Совете по международным отношениям в Лос-Анджелесе в ноябре 1991 года, я вовсе не пыталась оспорить факт утверждения новых отношений между государствами после крушения советского коммунизма и последовавшего за ним расширения демократии и свободного предпринимательства, я даже не придиралась к выражению «новый мировой порядок». Я просто призывала к осмотрительности. Я напомнила о до боли похожем языке «нового мирового порядка», которым характеризовалась дипломатия между двумя мировыми войнами, и процитировала эпитафию Лиге Наций, принадлежащую генералу Сматсу: «То, за что в ответе все, в конце концов оказывается ничьим. Все кивают друг на друга, а агрессоры остаются безнаказанными».
Будь я менее тактичной, я могла бы добавить, что Саддам Хусейн также «остался безнаказанным», хотя бы потому, что он все еще находится у власти в Багдаде, в то время как мы с президентом Бушем уже пишем мемуары.
Война в Персидском заливе преподнесла целый ряд уроков, но лишь часть из них понята нами, а из некоторых сделаны неправильные выводы. Важно то, что кампания против Саддама оказалась совершенно нетипичной для конфликтов периода, начавшегося после окончания холодной войны. Единодушное одобрение проведения военной акции было результатом кратковременного и счастливого стечения обстоятельств. Стоит только России и Китаю встать в позу, как Совет Безопасности ООН теряет эффективность в разрешении серьезных кризисов. Нетипичным было и то, что Саддам Хусейн настроил против себя большинство мусульманских государств. Как он ни старался, ему так и не удалось сыграть на их антизападных настроениях и найти таким образом союзников. Саддам промахнулся. Однако события в мире после окончания холодной войны развиваются скорее в соответствии с тезисом Самьюэла Хантингтона из «Столкновения цивилизаций», где противостоящие религии и культуры борются за господство, а не с прогнозом Франсиса Фукуямы из «Конца истории», где демократия неизбежно одерживает глобальную победу[42].
Реальные уроки войны в Персидском заливе не имеют ничего общего с «новым мировым порядком», зато они напрямую связаны с фундаментальной потребностью в успешных военных вмешательствах. Решительность американского руководства во главе с президентом Бушем и превосходство американской военной техники – вот что обеспечило поражение Саддама. Помогли Америке в этом ее союзники, особенно Великобритания и Франция. Дипломатические усилия, направленные на сплочение коалиции, также были чрезвычайно полезными. И все же именно американская сила и решение применить ее прекратили войну; они могли бы добиться и мира, если бы чрезмерная забота о международном мнении не удержала Америку от намерения полностью разоружить иракские вооруженные силы.
Война в Персидском заливе реально продемонстрировала необходимость американского лидерства. Однако это не всем по вкусу, закрадывается подозрение, что в какой-то мере – и Госдепартаменту США. Многосторонность, иными словами использование силы не иначе как под эгидой Организации Объединенных Наций и в международных целях, стала почти навязчивой идеей.
Стоит вспомнить, насколько непохожими были прежние случаи американского военного вмешательства. В период правления президента Рейгана акции против режима в Гренаде в 1983 году и Ливии в 1986 году представляли собой не что иное, как открытое применение силы в целях защиты американских интересов и интересов Запада в целом[43]. До войны в Персидском заливе и президент Буш придерживался такой формулы. Когда 20 декабря 1989 года Соединенные Штаты отстранили от власти правительство генерала Норьеги в Панаме, они устранили наркоторговца, который планировал враждебные действия в отношении американских граждан и представлял угрозу жизненным интересам Америки в зоне Панамского канала. Это была крупномасштабная операция с участием 26-тысячного контингента военнослужащих, которая вызвала международные протесты, – я практически одна твердо ее поддерживала.
И вот с появлением доктрины «нового мирового порядка» здравомыслие уступило место поискам международного согласия. Военное вмешательство в Сомали стало вершиной процесса принесения национальных интересов США в жертву многосторонности. В декабре 1992 года президент Буш санкционировал размещение 30-тысячного контингента военнослужащих США для обеспечения надежного снабжения продовольствием населения Сомали, находившегося на грани голодной смерти в значительной мере в результате хаоса, который последовал за свержением президента Мохаммеда Сиада Барре в январе 1991 года. Президент Буш обосновал необходимость этой акции в телевизионном обращении к нации.
Я понимаю, что Соединенные Штаты не в силах искоренить все зло на Земле. Однако мы хорошо знаем, что некоторые кризисы в мире не могут быть разрешены без участия Америки. Наше вмешательство нередко является необходимым катализатором более широкого вовлечения сообщества наций. Только Соединенные Штаты способны разместить крупные силы безопасности в столь отдаленных районах быстро и эффективно и тем самым спасти тысячи невинных людей от гибели.
Фактически Сомали стала первым объектом «гуманитарного вмешательства». Позднее, во времена президента Клинтона, доктрина многосторонности достигла апогея. В мае 1993 года контроль над операциями перешел к ООН. В составе 28-тысячного воинского контингента было пять тысяч американских солдат. Впервые американские военные находились под командованием ООН, что явилось радикальным отступлением от правил. До того момента в столкновениях на территории Сомали погибли восемь американцев. Однако по мере усиления сопротивления сомалийских полевых командиров, особенно наиболее влиятельного из них, Мохаммеда Фара Саида, ситуация ухудшалась. К концу операции погибло более сотни миротворцев (в том числе и 30 американских солдат), а более 260 (в том числе 175 американских) получили ранения. Спустя полгода после артиллерийской дуэли в октябре 1993 года, стоившей жизни 18 американским солдатам, США официально завершили свою миссию в Сомали. Операция, которая продолжалась целый год, обошлась ООН в 2 млрд долларов, не считая 1,2 млрд долларов, затраченных США. Вмешательство, преследовавшее благие цели, оставило после себя все тот же хаос. Его наследием стали также мучительные поиски причин неудачи, которая задела престиж Америки и заставила ее общественность предельно настороженно относиться к подобным предприятиям.
Вмешательство в Сомали – прекрасный пример того, чего следует избегать. Его цели были недостаточно хорошо продуманы; оно страдало «расширением миссии», т. е. втягиванием в то, что первоначально не предусматривалось и на что не было ресурсов; и, наконец, линия поведения командования была расплывчатой.
Я сомневаюсь, что администрации Буша и Клинтона действительно горели желанием «что-то сделать» для Сомали, – не обращали же они внимания на страдания в Хорватии и Боснии с конца осени 1991 года. (К этому вопросу я вернусь в разделе, посвященном балканским проблемам, поскольку они взаимосвязаны и по-своему поучительны[44].) Напомню, что до подписания в марте 1994 года Вашингтонского соглашения, которое положило конец хорватско-мусульманскому конфликту, США демонстративно не вмешивались в дела бывшей Югославии, ссылаясь на то, что это проблема европейская и решать ее должна Европа. Лишь в августе 1995 года, когда европейская дипломатия наконец сдалась, бомбардировки НАТО в поддержку сухопутных хорватско-мусульманских войск позволили установить новый баланс сил и открыли дорогу к установлению мира.
Военное вмешательство на Гаити осенью 1994 года стало началом постепенного возврата к внешней политике, преследующей американские национальные интересы. Более 16 тысяч гаитянских беженцев были задержаны береговой охраной США в течение нескольких месяцев, предшествовавших вмешательству. В основном это были экономические мигранты, однако коррумпированное, авторитарное военное правительство Гаити, без сомнения, усугубило ситуацию. Совет Безопасности ООН санкционировал военное вмешательство под руководством США, цель которого заключалась в возврате к власти президента Жана-Бертрана Аристида. Реально же бывший президент Джимми Картер сумел путем переговоров добиться мирной передачи власти американским военным в составе 15-тысячного контингента, которые затем обеспечили возвращение Аристида. Эта операция под кодовым названием «Восстановление демократии», которую президент Клинтон назвал «победой во имя свободы во всем мире», не была на деле ни тем, ни другим. Аристид не имел никакого отношения к демократам, он скорее представлял крайнее левое крыло авторитаризма, а республика Гаити с тех пор практически не продвинулась на пути к законности, честности и стабильности. Америка потратила на Гаити 3 млрд долларов, однако там все равно царят невежество, бедность и коррупция. Государство по-прежнему является центром наркоторговли. Единственное, что принесло вторжение на Гаити, – это некоторое усиление иммиграционного контроля США.
После Гаити в центре дебатов о средствах, масштабах и целях международного вмешательства оказались Балканы. Шестидесятитысячная объединенная группировка войск из США и стран Европы была размещена в Боснии в соответствии с Дейтонским соглашением 1995 года, однако, несмотря на опасения Конгресса и очевидное раздражение администрации, пока не видно масштабного вывода этих сил.
Кульминационным моментом в исполнении обязательств по обеспечению мира в Боснии стала операция НАТО в Косово весной 1999 года. Эту кампанию отличали три важных обстоятельства.
Во-первых, военная акция была предпринята без четкой санкции Совета Безопасности ООН. Конечно, правовым прикрытием в какой-то мере могли служить несколько более ранних резолюций ООН, в которых говорилось о необходимости предотвращения катастрофы[45]. Однако в случае операции в Косово не было предпринято никаких попыток получить санкцию Совета Безопасности ООН на применение «всех необходимых средств» (т. е. военной силы) до начала операции. В этом отношении было сделано серьезное отступление от практики, опробованной в ходе войны в Персидском заливе в 1990 году. Кроме того, блок НАТО, считавшийся доселе оборонительным союзом без права предпринимать действия «вне сферы своей компетенции», стал организацией, от имени которой велись военные действия. Таким образом, данное вмешательство имело совершенно иную правовую и организационную основу, чем операция в Персидском заливе.
Во-вторых, косовская кампания с самого начала рассматривалась и обосновывалась как «гуманитарное вмешательство». В этом, конечно, есть определенный расчет: выпячивание гуманитарной стороны и замалчивание силовой позволяет избежать малоприятных вопросов о необходимости серьезной санкции ООН (рассчитывать на которую не приходилось из-за обструкционистской политики России и Китая). Кроме того, идея гуманитарной трагедии, создающей угрозу международному миру и стабильности, а следовательно оправдывающей международное вмешательство в дела суверенного государства, уже и так витала в воздухе и в Сомали, и на Гаити, и в Боснии. Однако возможность использования силы в гуманитарных целях, до этого считавшаяся новой доктриной, не имеющей определенного содержания и четкой правовой основы, теперь объявляется базой возрожденного, хотя и не провозглашенного «нового мирового порядка».
Прежде всего, эту доктрину горячо приняли и поддержали такие энтузиасты агрессивного интернационализма, как премьер-министр Великобритании Тони Блэр. Выступая в Экономическом клубе Чикаго в апреле 1999 года, г-н Блэр претендовал на роль «свидетеля рождения новой доктрины интернационального сообщества». Он заявил, что «мы не можем отказываться от участия в глобальных рынках, если хотим добиться успеха» – это абсолютно правильно. Далее он добавил, что «мы не можем пренебрегать новыми идеями, возникшими в других странах, если хотим добиться обновления» – это уже вовсе не истина, а пустые слова. Но его заключительная мысль о том, что «мы не можем отвернуться от конфликтов и нарушения прав человека в других странах, если хотим чувствовать себя в безопасности», есть не что иное, как открытое упрощенчество.
Мы
Третья и последняя отличительная особенность косовской операции, которую я хочу отметить, напрямую связана со способностью Америки начать и довести до успешного конца вмешательство – это опора на современную военную технику не только для достижения превосходства над противником, но и для предотвращения потерь со стороны НАТО. Правильно это или нет, но большинство ведущих американских политиков полагают, что общественность не готова принять даже риск, не говоря уже о реальности, потерь в Косово.
Возможно, это не так. А если и так, то является следствием плохого руководства или неопределенности объявленных (и необъявленных) целей военной операции. Как ни парадоксально, огромную роль может играть телевизионное освещение современных кризисов. Показывая столь живо страдания находящихся где-то далеко людей, телевидение значительно увеличивает давление в поддержку вмешательства. А драматизируя горе семей погибших военнослужащих, оно подрывает решимость сражаться и идти на риск потерь.
Обязательства Америки по обеспечению безопасности в мире настолько широки, а жертвы, которые она приносит, настолько значительны, что ее союзникам не следует жаловаться на нежелание американских семей нести потери в чужих войнах. Однако американские лидеры должны сознавать, что подобная репутация, пусть даже необоснованная, на руку врагам Америки. Когда, как в Косово, из-за опасения потерять хотя бы один самолет военные действия ведутся с высоты не менее 5000 метров, мы не можем рассчитывать на эффективное предотвращение этнических чисток среди гражданского населения, которое мы обязались защищать.
Технологическое превосходство Америки, которое сыграло решающую роль в Персидском заливе, ко времени событий в Косово (восемь лет спустя) стало еще очевиднее. В косовской операции замечательным было не столько превосходство Америки над югославской армией, которая весьма умело защищала себя, сколько ее превосходство над союзниками по НАТО. Факты красноречиво говорят сами за себя.
Хотя все 19 членов НАТО внесли свой вклад в операцию, доля Соединенных Штатов была подавляющей. Америка покрыла 80 % всех расходов, а Великобритания и Франция – большую часть остатка. США предоставили 650 из 927 самолетов, которые принимали участие в кампании. На долю американских пилотов приходится две трети выполненных боевых заданий. Почти все высокоточные ракеты были выпущены с американских самолетов. Только США предоставили бомбардировщики дальнего радиуса действия, которые сбросили и выпустили половину всех бомб и ракет.
Причиной такой диспропорции явилось в целом вовсе не отсутствие поддержки со стороны стран НАТО (за исключением Греции) и, прежде всего, Великобритании. Проблема заключалась в том, что ни количество военной техники, ни качество вооружения союзников Америки не позволяли им быть эффективными партнерами США. Хотя британские ВВС совершили более тысячи боевых вылетов, три четверти выпущенных ими снарядов были неуправляемыми. Когда плохая видимость не позволяла использовать высокоточное оружие с лазерным или оптическим наведением, успешно применялось лишь американское оружие, так называемые «боеприпасы прямого попадания», которое поражало цели в любых погодных условиях. Наконец, именно американские средства разведки позволили идентифицировать практически все цели для бомбометания в Сербии и Косово.
Можно ли рассматривать Косово как некий образ международной политики будущего? Думается, что нет. По крайней мере, по одной причине. Нам следует всячески остерегаться использования доктрины гуманитарного вмешательства в качестве главного, а тем более единственного оправдания применения силы. Существует же, в конце концов, традиционная альтернатива. Суверенные государства обладают правом на самооборону, которое имеет преимущественную силу перед Уставом Организации Объединенных Наций и не зависит ни от него, ни от числа голосов на международных форумах. Другие государства имеют право прийти на помощь тем, кто стал жертвой агрессии. Именно для этого и существуют альянсы, подобные НАТО. Привычка вмешиваться во все, сочетание точечных ударов высокоточным оружием с лицемерным обращением к высоким принципам ведет нас к бесконечным осложнениям. Вмешательства должны быть немногочисленными и ошеломляющими по своим результатам.
Нет ничего более рискованного, чем высказывать свои умозаключения по текущим конфликтам, каким является на момент подготовки этой книги операция против бен Ладена и движения «Талибан». С другой стороны, если общие соображения по осуществлению вмешательств имеют практическую ценность, значит, они должны быть применимы и к частным случаям, даже к такому, с каким столкнулась сейчас Америка.
Опыт последних лет и в самом деле помогает – хотя бы не повторить ошибок. Акция против бен Ладена, его террористических группировок и государства, которое дало им приют, морально оправданна, законна и необходима. Америке не требуется чье-либо согласие на самозащиту от ничем не спровоцированного нападения на свой народ. Ей нужна поддержка тех стран, чья территория или воздушное пространство необходимы для проведения военных операций. Для нее может быть полезной практическая помощь союзников; Великобритания особенно активна в этом отношении, что делает честь ее премьер-министру Тони Блэру.
Важно лишь не втянуться в строительство более широких коалиций, которое превращается в самоцель. Как мы уже видели на примере войны в Персидском заливе в 1990 году, международное давление, особенно со стороны самого альянса, вполне может не дать довести акцию до конца и оставить будущие проблемы без решения. Меня успокаивает тот факт, что президент Буш, по всей видимости, пока считает эту операцию американской, а следовательно, именно Америка будет решать, как ее осуществлять.
Когда демократические страны начинают войну, они, вполне естественно, ссылаются на высшие моральные принципы. Так всегда было с войнами, которые вела Америка. Эти принципы и в самом деле лежат в основе настоящего конфликта. Заявления о том, что демократии, свободе и терпимости угрожает террор со стороны исламских фанатиков, – не пустая риторика. Однако для победы в войне требуется больше, чем моральный пыл: для этого необходимы ясные представления о целях и конкретные планы; точная оценка силы врага и его намерений; упреждающие действия, позволяющие минимизировать риски и защититься от последствий. Тем более все это необходимо в войне против терроризма, поскольку действовать приходится в удаленных регионах и, в значительной степени, в неизвестных условиях.
В подобных обстоятельствах сделанные мною выше выводы о необходимости ограничения числа целей вторжения и максимизации результатов особенно уместны. Вне всякого сомнения, Западу следовало бы прилагать больше усилий в прошлом, чтобы не допустить превращения Афганистана в пороховую бочку. Мы просто обязаны предоставлять сейчас гуманитарную помощь. Вместе с тем я хотела бы предостеречь от бесконечных неудачных экспериментов с государственным строительством. Самое главное – нейтрализовать угрозу, которая привела к преступлению 11 сентября. Это означает уничтожение террористов и их покровителей, и не только в Афганистане, но и в других местах – задача не из легких даже для глобальной сверхдержавы.
Американская акция против бен Ладена и «Талибана» демонстрирует также еще одну особенность вторжений, которую не следует упускать из виду. Американский народ сразу же понял, что случившееся 11 сентября – это агрессия против него. Его реакция была соответственной. Война, объявленная Соединенными Штатами, и готовность граждан пожертвовать собой являются примером того, как государства должны действовать, когда на карту поставлено само их существование. Они напоминают нам, что в современном мире лишь государства-нации обладают человеческими и материальными ресурсами, достаточными для победы в войне.
Вопрос о том, нужно ли вести боевые действия в Афганистане, оказался необычайно простым. В целом решение о том, когда и как вмешиваться, зависит в равной мере и от интуиции, и от расчета, хотя действия, несомненно, должны быть обдуманными. Споры о том, на какой основе должна строиться внешняя политика – на моральном долге или национальном интересе, в конечном итоге оказываются не более чем занимательными. Выдающиеся государственные деятели англоязычного мира, деятели уровня Уинстона Черчилля и Рональда Рейгана, проводят политику, которая неизменно включает в себя оба элемента, хотя их соотношение и меняется со временем. Исходя из сказанного, я ограничусь следующими рекомендациями:
• Не верьте в то, что военное вмешательство, как бы хорошо оно ни было обосновано с моральной точки зрения, может быть успешным без ясно обозначенных военных целей.
• Не думайте, что Запад способен переделать общество.
• Не принимайте общественное мнение на веру, однако не сбрасывайте со счетов готовность людей идти на жертвы ради правого дела.
• Не оставляйте тиранов и агрессоров безнаказанными.
• Если вы решили сражаться – сражайтесь до победы.
Военная готовность: материальный аспект
Что бы там ни говорили, а сухопутные, военно-морские и военно-воздушные силы существуют исключительно для защиты наших интересов в бою. Они вовсе не предназначаются для выполнения полицейских функций, оказания помощи и гражданского строительства, от них не следует требовать этого, кроме как в исключительных обстоятельствах. Вооружение им необходимо для того, чтобы сдерживать и уничтожать врага, с которым они могут столкнуться. Они должны быть хорошо обученными и дисциплинированными, им нужны хорошие командиры. Кроме того, им нужна уверенность в том, что правительство обеспечит финансовые и другие условия, при которых они смогут выполнить эти задачи.
Демократические страны умеют вести войны, в чем не раз убеждались диктаторы на протяжении истории. Слабое место демократического политического руководства – его способность поддерживать постоянную военную готовность. Подобная слабость ведет к ненужным конфликтам, поскольку подрывает волю и может привести к отсутствию средств, необходимых для сдерживания агрессии. Она также делает войны более продолжительными и дорогостоящими, так как на создание необходимого для победы военного потенциала могут уйти годы.
Окончание холодной войны в этом отношении было более характерным, чем окончание Второй мировой войны. Поражение гитлеровской Германии и ее союзников вызвало вздох облегчения во всем мире. Однако оно поставило Запад на грань нового конфликта с Советским Союзом. С того момента, как у СССР появилась атомная бомба, всем, за исключением разве что глупцов и сочувствующих, стало очевидно: военная готовность является основным условием выживания Запада.
Конец холодной войны был кардинально иным. Интернациональный утопизм расцвел пышным цветом. Как и после завершения Первой мировой войны, предпочтение явно отдавалось маслу, а не пушкам.
Показатели расходов на оборону ясно демонстрируют это. Военный бюджет Америки резко сократился, а в странах Европы ситуация была еще хуже. Запад в целом в начале 90-х годов охватила идея «мирного дивиденда», который можно было вкладывать в неисчислимые «добрые», а иногда и просто глупые проекты. Политики забыли, что единственным «мирным дивидендом» является мир.
Американский военный бюджет ежегодно сокращался с конца холодной войны до 98–99-го годов. Сейчас он составляет примерно 60 % от того максимума, которого военные расходы достигли в 1985 году. Обратите внимание, что это сокращение происходило в период, когда государственное финансирование других секторов увеличивалось. В результате число военнослужащих на действительной службе и в запасе в 2000 году было на один миллион человек меньше, чем в 1987 году. Администрация Клинтона сократила число регулярных дивизий с 18 (столько их было во времена Рейгана) до 10. Она сократила военно-воздушные силы почти в два раза, а число кораблей военно-морских сил, включая авианосцы, – почти на 45 %. Вдобавок был существенно сокращен призыв на военную службу, в результате чего ВМС США недосчитались в 1998 году почти семи тысяч человек[46].
Резкое сокращение военных расходов США сопровождалось еще более существенным сокращением военных бюджетов остальных стран НАТО. Германия, Испания и Италия выделяли на оборону менее 2 % ВВП, в то время как у Америки этот показатель достигал 3 %. Соединенные Штаты израсходовали на оборону в 2000 году 296 млрд долларов, тогда как суммарные вложения всех остальных стран НАТО составили всего 166 млрд. Европейцы урезали военные расходы в реальном выражении на 22 % с 1992 года и продолжают их сокращать.
Как отмечает Международный институт стратегических исследований в своем отчете (
Опасность недостаточного финансирования обороны находит широкое понимание в Америке в настоящее время. Еще по инициативе президента Клинтона (а также под давлением республиканского большинства в Сенате) администрация с 2000 финансового года начала увеличивать военные расходы. В 1999 году Конгресс одобрил первое после 1982 года существенное повышение денежного довольствия военнослужащих с целью облегчения вербовки новобранцев. Решимость новой администрации укрепить обороноспособность Америки, несомненно, внесет свой вклад. Вряд ли стоит сомневаться и в том, что определенные выводы будут сделаны из результатов операции в Афганистане.
Европейские страны, напротив, продолжают демонстрировать практически полное отсутствие чувства ответственности за укрепление оборонной мощи альянса. Богатые страны Европейского союза, такие как Германия и Италия, сокращают, вместо того чтобы увеличивать, и без того низкие военные расходы.
Роль военных стратегов всегда неблагодарна. В мирное время их обвиняют в разработке надуманных сценариев военных действий и попытках получить под них деньги. Когда же надвигается угроза, их критикуют за недостаточную прозорливость. Военные стратеги глобальных сверхдержав сталкиваются с особой проблемой. Суть ее в том, что серьезная угроза стабильности в
Из сказанного я делаю следующие выводы:
• Запад в целом нуждается в срочном устранении того ущерба, который был нанесен чрезмерным сокращением военных расходов.
• Европа в особенности должна резко повысить количество и качество военных расходов.
• США обязаны добиться того, чтобы во всех регионах у них были надежные союзники.
• Не рассчитывайте на то, что кризисы будут возникать по одному или максимум по два за раз.
• Не распыляйте ресурсы на акции многостороннего поддержания мира, их лучше использовать для решения национальных проблем.
• Что бы ни обещали дипломаты, рассчитывайте на худшее.
Военная готовность: моральный аспект
Западные политики ответственны за провал и в другой сфере, касающейся наших вооруженных сил. Они как минимум не противодействуют стремлению, а то и сами пытаются коренным образом изменить традиционную моральную установку военных.
Задачи войны по своей сути отличаются от задач мира. Это, конечно, не означает, что закон здравого смысла или, фактически, закон Паркинсона не применим к военным материям[47]. Программами военных поставок необходимо эффективно управлять. Функции, которые имеет смысл передать сторонним организациям на контрактной основе, должны быть им переданы. Излишние невоенные активы должны быть проданы. Анализ и тщательное изучение необходимы для устранения дублирования и излишних трат. Именно на эти принципы я старалась опираться, когда была на посту премьер-министра; эти принципы универсальны. И все же, я опять повторю, следует признать, что военная сфера отличается от всего прочего.
Совершенно очевидная причина этого заключается уже в том, что военный бюджет – одна из немногих составных частей государственных расходов, которую действительно можно назвать необходимой. Это много лет назад превосходно обосновал министр обороны и лейборист Дэнис (ныне лорд) Хили: «Как только мы сократим расходы в ущерб нашей безопасности, у нас уже не будет ни домов, ни больниц, ни школ. У нас будет лишь груда пепла»[48]. По этой причине, когда начальник объединенного штаба (или другой военачальник того же ранга) начинает говорить, что без определенных ресурсов страна не может обеспечить адекватной защиты, только безрассудный политик отказывается его слушать.
Кроме того, военная служба существенно отличается от гражданской. Тот, кто рискует своей жизнью при выполнении служебных обязанностей, должен обладать иными качествами, нежели, например, бизнесмен, государственный служащий или, наконец, политик. Самым необходимым для него качеством прежде всего является храбрость.
Военнослужащим необходимы значительно более прочные товарищеские взаимоотношения с коллегами. Они должны доверять своим товарищам и полагаться друг на друга. Солдаты, матросы, летчики – каждый из них личность: достаточно познакомиться с их биографиями, чтобы понять это. Однако они не могут позволить себе индивидуализм. Для тех, чья жизнь подчинена дисциплине, в центре внимания находятся обязанности, а не права. Именно поэтому военная служба считается благородным занятием, именно поэтому многие из тех, кто после долгих лет службы решил сделать гражданскую карьеру, с большим трудом приспосабливаются к новой жизни.
Солдат также должен быть физически выносливым. Одного интеллекта недостаточно, хотя хитрость никогда не помешает. Подразделения, находящиеся на передовой, не могут допустить, чтобы часть их состава, как бы мала она ни была, оказалась не в состоянии справиться со стоящими перед ними задачами.
По этой причине я против всяческих попыток применить либеральные отношения и институты, сформировавшиеся в гражданском секторе, к нашим вооруженным силам. Программы, направленные на внедрение гражданской судебной системы, соблюдение прав сексуальных меньшинств, а также на более широкое привлечение женщин к военной службе, как минимум несовместимы с функциями армии. В худшем же варианте они ведут к чрезвычайно опасному снижению боеспособности.
Феминизация военной службы, пожалуй, самая пагубная из этих «реформ». Ввиду того что мужчины в целом физически сильнее женщин, возникает дилемма: либо не допускать последних к выполнению задач, требующих физической силы, либо снизить сложность самих задач, что, согласитесь, легко сделать на учениях, но не в бою. Сторонники феминизации выбирают, конечно, второй путь. И нередко с ними соглашаются.
Когда стало ясно, что женщины не могут бросить обычную гранату на безопасное для себя расстояние, вместо того чтобы оставить это занятие мужчинам, было решено перейти на более легкие (и менее эффективные) гранаты. Когда обнаружилось, что женщинам на борту военного корабля требуются такие удобства, которые мужчинам не нужны, ВМС США пришлось «модернизировать» корабли, причем переоборудование только авианосца
В бою не обойтись без штыка. Вряд ли стоит рассчитывать на то, что войны когда-либо будут вестись без физического контакта и прямого столкновения с врагом.
Учитывая эти соображения, наши политические и военные лидеры должны придерживаться следующих принципов:
• Проявлять определенную твердость в противодействии политическим веяниям, направленным на подрыв порядка и дисциплины в наших вооруженных силах.
• Четко разъяснять, что в военной сфере неприменимы модели поведения, правовая структура и моральные установки, преобладающие в гражданской жизни.
• Не ставить либеральную доктрину выше военной эффективности.
• Проявлять хотя бы немного здравого смысла.
Революция в военном деле
Считается, что мы достигли одной из тех поворотных точек в истории военного дела, когда роль технологий в ведении военных действий приобрела совершенно новое значение. Революция в военном деле абсолютно реальна. Она связана главным образом с двумя технологическими достижениями: мгновенным доступом к сетевой информации и крупномасштабным использованием высокоточного оружия. Один из наиболее авторитетных экспертов по стратегическим аспектам революции в военном деле профессор Элиот Коуэн так рисует ее картину:
Спутники мгновенно передают изображения обнаруженных целей пилотам самолета-перехватчика, танки сообщают о своем местонахождении на компьютеризированные командные пункты, генералы ведут наблюдение за действиями младших командиров на поле боя через камеры на беспилотном летательном аппарате – все это реалии сегодняшнего дня, а не мечты завтрашних военачальников[50].
Америка намного опережает и будет опережать всех своих соперников в использовании этих технологий до тех пор, пока вкладывает средства в их разработку.
Вместе с тем революция в военном деле имеет и свои оборотные стороны. Я уже упоминала одну из них – ощущение, что технология способна оградить от потерь в войне. Еще более серьезная опасность заключается в том, что на политическом и военном жаргоне называется «асимметричными угрозами». Под этим понимаются угрозы, исходящие от государств, которые, несмотря на значительное отставание от Америки в военном отношении, способны сконцентрировать свои ресурсы, используя ее уязвимые места. Так, Китай, по его собственному признанию, строит планы по использованию коммуникационных сетей и Интернета для парализации американской банковской системы и подрыва обороноспособности США[51]. Информационная, или кибер-война сошла с телевизионных экранов и ныне находится в центре внимания Пентагона. Это абсолютно правильно. В соответствии с правилом, таким же старым, как и сама война, любое достижение в военной технологии рождает на свет меры противодействия. История пестрит примерами богатых и передовых в техническом отношении цивилизаций, поверженных более примитивным противником, который находил и умело использовал их слабости.
Это обязывает нас к следующему:
• отдавать высший приоритет финансированию разработки и применению новейших оборонных технологий;
• ясно сознавать опасность того, что технологическое превосходство Америки может быть подорвано асимметричными угрозами со стороны решительно настроенного противника;
• никогда не верить в то, что технологии сами по себе позволят Америке сохранить господство в качестве сверхдержавы.
«Помните Перл-Харбор»
Поделиться книгой: