Время сомнамбул

— Вы в курсе очередных случаев лунатизма? — не здороваясь, прохрипел он. Скрывать болезнь уже не было смысла, по крайней мере, от врача, и он назвал все своими именами.

— Да, — солгал врач, уже неделю не покидавший квартиры.

— Как ваше самочувствие? — Мэр произнес это скороговоркой и, не дожидаясь ответа, категорично продолжил: — В создавшихся условиях вы просто не имеете права устраниться. Понимаете?

— Да, — снова солгал врач, собрав всю свою волю в кулак, но уже мало отдавая отчет в происходящем.

— Тогда завтра я жду вас у себя.

— Да, — в третий раз сказал врач, хотя мэр уже положил трубку.

Слушая гудки, врач еще долго стоял посреди комнаты, не понимая, наяву состоялся их разговор или только пригрезился.

Мэр уже пожалел, что не послушал совета врача и не сообщил о начале эпидемии раньше, как это требовала инструкция, но именно поэтому отступать теперь было некуда. Взвесив все «за» и «против», на что у него ушло полдня, он решил идти до конца. Над городом повисла гробовая тишина, не предвещавшая ничего хорошего. Паника, которой он так опасался, вместо того, чтобы вырваться наружу, угнездилась внутри каждого. Но в любой момент могла выплеснуться на улицы, сделав ситуацию непредсказуемой. Отчетливо это понимая, мэр развил бешеную энергию. Срочно открылась горячая линия, связанная напрямую с мэрией, по которой можно было сообщить о случаях заражения у родственников или соседей, организовывались пункты, куда граждане были обязаны являться при малейших подозрениях на лунатизм. Однако многие, чтобы избежать лагеря, скрывали свои симптомы. Мэр отдал приказ полицейским выявлять таких и без церемоний изолировать. Некоторые же, преимущественно женщины, наоборот, со страху наговаривали на себя. Когда диагноз не подтверждался, они даже не могли радоваться. Уставшие от бесконечного напряжения, в которое им снова предстояло погрузиться, изнуренные томительным ожиданием, которое, само по себе, стало страшной пыткой, они казались даже разочарованными. Не выдерживая, они приходили на проверочные пункты снова и снова, не сомневаясь, что на этот раз точно заразились. Это превращалось в навязчивость, в психоз. И таких становилось все больше. В лагере, сразу за воротами, наскоро соорудили фильтрационный барак, куда отвозили всех с подозрением на болезнь. «Чистилище», — тут же окрестили его горожане. Но ад, похоже, находился уже по обе стороны дощатого забора. Собрав наскоро пожитки, многие решали бежать. Но допустить этого было нельзя. Тут речь шла уже не об испорченной репутации мэра, а о гораздо более серьезном — вирус мог выйти за пределы тундры. И последствия тогда были бы чудовищны. Что уж говорить о такой мелочи, как отмена летнего судоходства, из-за которого вымрет один маленький заполярный город? Мэр распорядился изъять личный транспорт. Был также срочно издан указ, грозивший беглецам безотлагательной отправкой в лагерь. Но это никого не остановило. Можно сказать, это возымело обратное действие. Испуганные до чертиков горожане, прихватив спиртное, уходили в тундру пешком. В одиночку и целыми семьями. Чтобы прекратить исход, грозивший стать массовым, под руководством мэра организовали специальные бригады, задачей которых было патрулировать тундру на джипах и возвращать беглецов. Бригады составляли из людей проверенных, близких к окружению мэра, у которых доставало сил не поддаться соблазну улизнуть. К тому же туда брали семейных, оставляя детей и жен заложниками. Об этом не говорили вслух, но это знали все. В тундре летом видать далеко даже невооруженным глазом, а уж в бинокль и подавно, и пешком уйти от машины шансов не было.

— Далеко собрались? — догнав уходивших горожан, куражились полицейские. — Может, подвезти?

— Отпустите, что вам стоит? — умоляли их. — Могли же вы нас не заметить.

— Во-первых, не могли. А, во-вторых, вы, значит, уйдете, а мы? Про нас и не подумали, бросили одних с эпидемией, а ведь у нас тоже семьи.

— Так бежим с нами.

— Вы что, глупые? Сказано же, у нас остались семьи.

— Ну хоть в лагерь не отвозите.

— Не бойтесь, высадим на окраине.

Джипов было несколько, ежедневно они доставляли назад десятки беглецов, и эти жесткие, если не сказать жестокие, меры принесли результат: их волна спала. Эпидемия всех посадила в мешок, и поделать с этим было нечего. Оставалось воспринимать все стоически, и некоторым это удавалось.

В некоторых домах допоздна, а то и всю ночь, горел свет и звучала музыка. Казалось, веселье, подогретое алкоголем, бьет через край, смех, зачастую истерический, заглушался общим пением, какой-то бесконечно длинной песней, слов в которой было не разобрать. Ее горланили пьяными голосами — мужскими и женскими, охрипшими от постоянных криков. А иногда вдруг все стихало, и кто-нибудь заливался бесстыдной частушкой: «Микробы крикнули: нас — рать! А мы ответили: насрать!» И снова раздавался дикий смех. Так обитатели готовились встретить воображаемого врага: во всеоружии — похабными частушками и напившись до бесчувствия. Что ж, каждый храбрится как может и на свой лад уходит от действительности. Сограждане в ужасе косились на этот пир во время чумы, не находя в себе мужества вести себя так же и присоединиться к обитателям таких домов, объясняя всё сумасшествием, но в глубине веселившиеся вызывали симпатию — в конце концов, те оставались людьми, а не курицами, носившимися по двору без головы. Но таких нашлось мало. Буквально горсть. Остальные смирились со своим положением, еще не заразившись, напоминали безволием сомнамбул. Справиться с ними властям было легче легкого, а наиболее упрямых переселили в лагерь. Домиков в нем было много, и вначале места хватало на всех. Однако прибывали все новые партии сомнамбул, что привело к неизбежному уплотнению.

Чета Варгиных, Второй и Третий, жили, как и прежде, отдельно, в своем огромном бревенчатом доме.

— Не волнуйтесь, это временная мера, — соврал охранник, подселяя к ним молодую пару, мужа и жену, заболевших в один день. Он догадывался, что Варгины, вероятнее всего, его не понимают, но соврал на всякий случай, больше для новичков, у которых сомнамбулизм не зашел еще далеко. — Не волнуйтесь, — повторил он, не зная, что еще сказать. — Все будет хорошо.

Но новичков трясло. Шаткой поступью они перешагнули порог своего вынужденного пристанища.

— Сколько мы здесь пробудем? — спросила жена, подняв глаза на мужа.

Тот промолчал. Он смотрел куда-то в сторону, в одну точку, от которой был не в силах оторваться. Жена проследила его взгляд и тихонько вскрикнула — в углу жались Варгины, спавшие в обнимку. Их одежда превратилась в грязные лохмотья.

— Ну, помещенье разделите сами, — на ходу бросил охранник, поспешно оставляя их. Все, суматоха последних часов, когда их пропустили через КПП и фильтрационный барак, закончилась. Дверь захлопнулась, и они остались одни. Посреди кошмара, в который попали неизвестно как и из которого не видели выхода. Все случилось неожиданно, свалилось, когда они были так счастливы и бесконечно далеки от этого ужаса. В растерянности они замерли, держа наспех собранные чемоданы, которые не знали, куда поставить, — отпустить даже на мгновенье их ручки значило проститься с прежней жизнью, остаться беззащитными перед безжалостной действительностью. Они еще не осознали случившегося, вот сейчас дверь откроется, и они пойдут дальше, как в аэропорту, в зале транзита, а здесь находятся временно.

— Давай раскладываться, — наконец глухо произнес муж. — Это, похоже, навсегда.

Он хотел сказать «надолго», насколько, он и сам не знал, да и никто им этого бы не сказал, потому что это была для всех тайна, но вышло что вышло. И жена тихо заплакала.

— Да отпусти ты этот чертов чемодан! — закричал муж. — Разве кто-нибудь в этом всем виноват? Ну же, ну же, я люблю тебя. — Он обнял всхлипывающую жену, а сам подумал: «При чем здесь любовь, это ад, против которого она бессильна».

В городе, скованном страхом, люди ходили угрюмые, погруженные в себя. Над учителем в кафе уже откровенно потешались.

— Давай, расскажи нам о радостях склероза, — издевательски подначивали его. — И о прелестях жизни во сне.

— Вы и сами их знаете, — парировал он.

На мгновенье повисало молчание.

— С какой это стати? — прерывал его кто-нибудь. — Ты же у нас знаток сомнамбул.

— А вы, значит, бодрствуете, ежедневно принимая самостоятельные решения. — Он иронично хмыкал. — Нет, дорогие мои, вам это только кажется. На самом деле вы живете по привычке, избегаете выбора, боитесь его, потому что сами не знаете, чего хотите. И при этом страдаете, считая, что вас никто не понимает. А есть что понимать? Все очень просто: вы плывете по течению, как во сне, глядя на все со стороны. Да, вы только наблюдаете. И это в лучшем случае. Большинство же из вас не делает и этого, а просто спит наяву, спит беспробудно, полностью подчиняясь обстоятельствам. — Он покачал головой, а через минуту добавил примирительно: — Признаться, я и сам такой — не принял за жизнь ни одного самостоятельного решения, а мне уже скоро на пенсию. Так что боятся сомнамбулизма не надо, существенных перемен он не принесет.

Поблескивая очками, учитель обводил всех сочувственным взглядом, который натыкался на затылки и заткнутые уши. Страх, бесконечно липкий страх, пропитавший всех, было уже не победить словами.

Болезнь на всех действовала по-разному. Не все страдали вялостью и апатией, хотя таких было подавляющее большинство. У некоторых лунатизм высвобождал запретные желания, вытесненные в глубины подсознания, выплескивал их кошмарами, неотличимыми от реальности. Да и что такое реальность? Картинка в нашем мозгу, мир, отраженный в его зеркале. Чистое, загрязненное, пыльное, наконец, кривое — все зависит от зеркала и только. Мир как таковой существует лишь в нашем представлении, таким или другим его рисует воображение, вместе с которым он и исчезает.

Иван Грач поселился с ночным сторожем, предлагавшим когда-то в целях безопасности огородить инфицированных колючей проволокой. Они жили, вряд ли подозревая о присутствии друг друга. Но по характеру оказались близки. Охотник на волков, видя кошмар, в котором он находится в лагере, огороженном высоким забором, с автоматчиками на вышках, стреляющими без предупреждения при любой попытке убежать, хватался за несуществующее ружье. Он видел, что солдаты обложили его, точно волка, в тесной, пропахшей нечистотами лачуге, но выходить из нее с поднятыми руками было не в его правилах. Он верил, что отобьет их нападение, и ради этого был готов умереть. Лачугу Грач покидал только, когда кошмар обрывался. Он неизменно выходил в нем победителем и тогда с гордо поднятой головой смотрел на синевшее под огромным солнцем море. Ночной сторож тоже видел сны. Воры в них проникали на охраняемый им склад, и тогда наяву он, сощурив глаз, как из ружья, прицеливался из палки, с которой не расставался, нося за поясом. Ночной сторож стрелял в воров, поражая одного за другим, они падали как подкошенные, пока сон не обрывался, и он не обнаруживал себя в одиночестве палящим в небесный купол, как, бывало, ребенком, задрав игрушечное ружье, посылал ввысь пули, выкрикивая: «бах! бах! бах!», и синхронно дергал плечом, имитируя отдачу. Оба они не могли смириться, бунтуя против вынужденного заключения, хотя и не осознавали этого. Двое на всю колонию «изолированных». Всего двое.

А в городе уже стали грести всех подряд. Врача не было несколько суток, определить болезнь стало некому, впрочем, ее симптомы стали известны достаточно хорошо, чтобы разобраться самим: куда уж проще — лоб и ладони покрыты густой испариной, зрачки расширены, моргание замедленное, а главное — взгляд отрешенный, направленный вдаль, но эта даль — внутри. При малейшем подозрении на сомнамбулизм к дому подъезжала полицейская машина, и предполагаемого лунатика увозили. Среди напуганного до смерти населения мгновенно расцвело доносительство. Сосед по горячей линии звонил в мэрию, сообщая о странном поведении соседа, а тот, в свою очередь, доносил на него. По городу прокатилась новая волна задержаний. При таких обстоятельствах учитель должен был оказаться в лагере одним из первых. Слишком многим не нравились его сравнения. Разве нормальный человек мог защищать сомнамбул? Нет, он наверняка болен! Ясно, как божий день: подцепил эту дрянь, а теперь, когда не гуляет под ручку с Морфеем, оправдывает таких, как сам. А иначе как? Иначе и быть не может! На учителя поступили доносы. Сразу три. А его задержание рассеяло все сомнения, подтвердив правоту доносчиков. Никакой ошибки быть не может. Да если бы она и была, то лучше все равно перестраховаться. В отсутствие врача доставленного учителя, как и всех в подобных случаях, поместили в фильтрационный барак. Он не возмущался, точно зная, что рано или поздно этим должно было закончиться. Доказывать, что здоров? Но кому? Ему все равно не поверят, и садясь в полицейскую машину, он лишь безнадежно махнул рукой. Этот жест был адресован не столько полицейским, что с них взять, они делали свою работу, сколько соседям, подглядывавшим из-за сдвинутых на окнах занавесок.

На что рассчитывал мэр, закрывая город и отключая связь? Выиграть неделю-две? Дольше этого срока отрезанный от мира город должен был неизбежно вызвать беспокойство у губернских властей. Не говоря уж о том, что почти у каждого горожанина на большой земле были знакомые, с которыми они часто связывались. Мэр это понимал. Он был не дурак, этот мэр, избиравшийся третий срок кряду. Он снова позвонил врачу.

— Вы не выходите на работу, — произнес он казенным, жестким тоном. — Вы устранились?

— Да, — хрипло выдавил врач.

Переменив тактику, мэр смягчился.

— Я понимаю, — вам тяжело. Но это же ваш долг. Как и мой. Мы обязаны спасти людей. — Он выдержал паузу. — Мне звонили из губернской администрации. Они беспокоятся, предлагают прислать специалистов, их удивляют неполадки со связью, с которыми мы так долго, по их мнению, не можем справиться. Да, черт возьми, мне пришлось солгать, а как вы хотели! — Он вдруг сорвался, хотя на другом конце хранили молчание. — Иначе они введут карантин, отменят судоходство, не заставляйте меня повторяться. — Расслышав, наконец, молчание, он осекся. — Вы по-прежнему считаете, что надо сообщить о… — он замялся, едва не произнеся «эпидемии» — случившемся?

— Да, — снова глухо сказал врач.

— Тогда вам и карты в руки. Надеюсь, простуда, если она и была у вас, уже прошла, и я не позволю вам больше увиливать от обязанностей, бросая меня одного. Вы должны будете съездить на большую землю, в министерстве вас знают в каждом кабинете, да что там, вы в нем просто свой — эта скрытая лесть выглядела неуклюже, но таких мелочей мэр уже не замечал, — и осторожно заявить о нескольких зафиксированных случаях лунатизма — обыкновенного, доктор, обыкновенного! — ни о какой заразности речь идти не может, все это случайное совпадение, да, странное, но не более того. Вам поверят. И какие могут возникнуть подозрения, сами подумайте, — убеждал он, будто встретил возражение, — для них лунатизм не передается по воздуху, это же абсурд. Вы должны их успокоить как врач, я настаиваю. И не говорите, что я делаю из вас сообщника, мы давно в одной лодке, с тех пор как вы не заявили о первых случаях. Соглашайтесь, отказа я не приму. — Понизив голос, он заговорщически зашептал: — Видите, как я вам доверяю, не подведите. Утром я пришлю своего шофера. — Повисла пауза. — Будем считать молчание знаком согласия?

Он коротко рассмеялся.

— Да.

Врач дал отбой. А утром его разбудил — если только это слово подходит пребывающему в реальности, сотканной из снов, — долгий звонок в дверь. Небритый парень вырос на пороге, вертя в руках бейсболку.

— Меня, вроде того, за вами мэр прислал. Я подожду внизу, в машине, пока вы, вроде того, соберетесь.

Развернувшись, парень застучал по лестнице каблуками. Врач не рассмеялся его бесконечному «вроде того», которое водитель употреблял к месту и не к месту, он его просто не заметил. Подумаешь, слово-паразит, мелочь в сравнении с происходившим, с тем, что ему предстояло, пустой звук. Врач был в ночной пижаме, которую уже не снимал ни ночью, ни днем, и, накинув поверх плащ, спустился за водителем, оставив дверь нараспашку. Он быстро опустился на заднее сиденье, так что шофер за рулем не заметил его тапочек. Он надел их рефлекторно, как почти все, что делал в последнее время. Ехали в полном молчании. В зеркальце водитель видел, как пассажир свернулся в углу, закрыв глаза. Всю дорогу, хотя в прямом смысле в тундре нет дорог, а есть направления, он так и не шевельнулся, слегка покачиваясь на выбоинах, в которые иногда попадали колеса. Несколько раз шофер, держа руль одной рукой, а другой озадаченно проводя по небритому подбородку, оборачивался, но заговорить не решился. А врач на оборотной стороне век видел, как, незаметно вытянув из пижамы пояс, накидывает удавку на шею водителя и душит, душит. Вильнув, машина выскочила на обочину, завязнув в огромной луже. Водитель хрипел, пытаясь достать врача руками за своей спиной, но только нелепо ими хлопал, пока все не кончилось. Он в последний раз вздрогнул и затих, откинув голову со съехавшей набок бейсболкой на водительском кресле. В унисон с ним вздрогнул и врач, уставившись на его посиневшее лицо, закатившиеся глаза и миллиметровую щетину, о которую поцарапался, стягивая короткую удавку. Его тихонько потрясли за плечо.

— Просыпайтесь, доктор, вроде того, приехали.

Врач открыл глаза. За стеклом высилось здание губернского министерства. Оставив машину распахнутой, врач поднялся по парадной лестнице. Водитель увидел его тапочки, но было поздно, доктор уже тянул на себя тяжелую дубовую дверь. В вестибюле, в очереди у гардероба, толпились посетители. Усатый грузный гардеробщик двигался медленно, будто в замедленном кадре. Врач подошел сбоку очереди и протянул ему плащ. Оставшись в пижаме, он произнес с бессмысленной улыбкой:

— Я болен.

Обследовать прибывавших в фильтрационный барак было некому, и, продержав для вида сутки, их всех переводили в лагерь. Многие пытались возмущаться, но пребывание в бараке уже надломило их волю, сутки — это совсем не мало, и достаточно было пары окриков, чтобы они послушно брели гуськом за охранниками, скрывавшими лица под масками. Их расселяли как придется, кого куда. Волей случая учитель оказался в одной хижине со священником, которого знал по прежней жизни.

— Как, и вы здесь? — приветствовал он его, молившегося в углу. — Значит, бог не сберег своего верного слугу.

Учитель съязвил, но в глубине подумал, что ему повезло. После барака он понимал, что мог оказаться черте с кем.

— А, это вы, — перекрестившись, обернулся священник. — Я здесь добровольно.

Он признался впервые. За тягостные дни пребывания среди сомнамбул у него появилась необходимость выговориться, и он благодарил бога, пославшего ему старого знакомого. Ни в какие случайности священник не верил, допуская во всем одну-единственную волю небес.

— Значит, вместе с паствой, — проницательно заметил учитель, качая головой. — Мое уважение, я бы ни за что не решился. С другой стороны, вам легче, это ваш выбор. А меня-то за что?

— Вы здоровы?

— А разве не видно? Я попал по случаю, можно сказать, невинно пострадавший.

Учитель криво усмехнулся.

— Вы не одни, здесь таких все больше. Хотя вирус быстро исправляет ошибки.

Священник вздохнул. Он старался воспринимать все, что с ним происходит, с абсолютной покорностью, но страх, случалось, парализовывал его, прожигая с головы до пят. Тогда ему хотелось бежать. Любым способом, хоть по морю, разломав ночью дом и связав несколько бревен веревкой, которую он нашел в хижине и припрятал от изымавшей подобные вещи охраны. Но далеко ли уплывешь на таком плоту? За пределы лагеря? А куда потом? Кругом тундра, а в городе схватят и снова вернут в лагерь. Не раз ему хотелось подбежать к воротам и закричать: «Я здоров, здоров, выпустите меня отсюда!» Но так можно было нарваться на пулю. Кто бы ему поверил? В лучшем случае его бы только издевательски высмеяли. Когда страх делался невыносимым, священник опускался на колени и молился, чтобы небеса послали ему силы выдержать принятое испытание. И появление учителя он воспринял как знак.

— Но пока-то мы здоровы, — иронично хмыкнул учитель. — Так что можем веселиться.

— Вот именно, пока. Вопрос времени. И судя по всему, недолгого. — Священник тяжело вздохнул.

— Ну вы-то знали, на шло шли, — сказал учитель, с удивлением заметив у священника страх. — Хотя ваш случай, возможно, исключительный. То, что вы до сих пор не заразились, должно вас обнадеживать. И чумой не все заражались, пусть и один на миллион. Вероятно, у вас стойкий иммунитет. Или в самом деле бог бережет.

Глаза у священника блеснули. Учителю сделалось душно.

— Ладно, пройдусь, надо обживаться.

Учитель долго гулял по берегу, петляя меж валунов и глядя под ноги, чтобы не ступить в человеческие испражнения. Встречая сомнамбул, бредущих с раскинутыми руками, он инстинктивно отскакивал, уступая дорогу. При этом отворачивался, стараясь не встретиться с ними глазами, опасаясь, поймать их отсутствовавший, погруженный в себя взгляд. Священника он снова застал углубившимся в молитву:

— Да будет воля твоя, — бормотал тот с прикрытыми глазами. — Ты всемогущ и всемилостив…

Учитель хлопнул дверью.

— Э, батюшка, куда вы хватанули, — назидательно сказал он, когда священник вздрогнул. — Если бог всемилостив, то как допустил эпидемию? И почему не прекратит ее? Не может? Тогда какой же он всемогущий? Либо — либо, закон исключенного третьего — Он язвительно сощурился. — Могущество или доброта — выбирайте! — Сев на пол, учитель стал разуваться и тут заметил, что все-таки вляпался в дерьмо. Он поискал глазами тряпку, не найдя, снял грязный ботинок и стал чистить его подошвой другого. — Злой он, ваш бог, — продолжил почти равнодушно, — ему же самому лучше было, если бы его не было, да и нам.

Священник поднялся с колен.

— Либо-либо, говорите, — тронул он нагрудный крест. — В семинарии мы изучали формальную логику. Только где вы ее видели? Нет ее на свете. Вот мы с вами сидим в лагере с лунатиками — и какая здесь логика, а? А ботинок так не отчистите, у меня кусок ткани от рясы остался — дать?

Учитель кивнул.

От врача в губернском министерстве мало чего добились, на все вопросы он либо качал головой, либо нес какую-то ахинею.

— Он лгал, лгал, — повторял врач, как и все сомнамбулы говоря о себе в третьем лице. — Всю жизнь трусил, изворачивался. А зачем? Чтобы прийти к этому?

— К чему? — трясли его за плечо.

— Уже давно, сразу после университета, — говорил он сквозь сон, и дальше слышалось мерное сопение.

Врача переправили в психиатрическую лечебницу. Никаких сведений о творившемся в городе получить от него не удалось. Но он сам был красноречивым свидетельством того, что случилось нечто ужасное. Губернатор, которому доложили о больном враче, позвонил мэру — тот не взял трубку. Остальные телефоны в городе были намертво глухи. Срочно сколотили комиссию из врачей и следователей, которым поставили задачу разобраться во всем на месте, а если, как подозревали, в городе бушует эпидемия, выявить возбудитель болезни.

Вернувшись в город, водитель мэра сбивчиво доложил о случившемся.

— А врач, вроде того, из этих оказался.

— Из каких еще «этих»? Говори яснее.

Мэр переспросил, уже подозревая худшее.

— Ну, этих, «изолированных», — мял в руках бейсболку водитель. — Еще в машине показался, вроде того, как маленько не в себе.

— Что, болен лунатизмом?

Этот прямой вопрос мэр задал, уже ни на что не надеясь. Он проклинал свою неосмотрительность. Почему, отправляя врача со столь серьезным заданием, ограничился телефонным разговором! Он ведь подозревал неладное, но гнал от себя эти мысли. Теперь все встало на свои места, конечно, врач заболел не простудой, иначе бы выходил на службу. И все его односложные «да», выглядевшие тогда странными, получили объяснение. Да, ему теперь некого винить, кроме себя. Отпустив водителя, мэр сел за стол, обхватив голову руками. Что предпримет губернатор? Пришлет своих людей. День-два у них уйдет на раскачку, пока соберут подходящих. Значит, совсем скоро. К этому времени надо выработать план. В принципе, у него крепкая позиция, и при верной расстановке акцентов он сможет защититься. Но надо успеть подготовиться. И мэр успел. Когда на центральной площади приземлился вертолет, он встретил его с двумя полицейскими, предложил сразу проехать в мэрию. На мгновенье он заколебался, не направить ли прибывших в лагерь под видом карантина, но это было бы уже слишком, нет, это точно не сошло бы ему с рук, и в следующий раз прибудут солдаты, с которыми местной полиции не справиться.

На допросе в мэрии городской глава отчаянно запирался, и многого от него не добились — да, эпидемия, да, лунатизм неизвестной этиологии, будто этиология обычного лунатизма известна, да, заболевших хватает, но все необходимые меры приняты, большего не сделал бы никто, и ситуация в целом под контролем. Почему он не сообщил об этом, как предписывает инструкция? Сначала надеялся справиться своими силами, потом направил в губернский центр доверенное лицо.

— Врача?

— Я не знал, что он болен. Как, впрочем, и он сам. Болезнь, вероятно, проявилась в дороге. Это может засвидетельствовать отвозивший его шофер.

Пока медики говорили с мэром, пара следователей отправились на квартиру заболевшего врача. Пустынные улицы производили гнетущее впечатление. Казалось, город вымер, и только из окон, нет-нет, да показывались чьи-то испуганные глаза. Люди выглядели так, будто искали помощи, но как только их окликали, окна задергивали занавеской. Дверь в квартиру врача была открытой, соседи не решились касаться ее, быстро сообразив, что хозяин имел дело со множеством сомнамбул. Тщательного обыска не потребовалось, вид квартиры с грязной, неубранной постелью и разбросанной повсюду уже начавшей гнить едой, а главное, раскрытая на столе папка с распечатанными листами, оказавшимися дневником врача, сказали им все. Сразу решено было осмотреть лагерь.

— Я не возражаю, — нехотя согласился мэр, когда ему предъявили ультиматум. — Но вы сильно рискуете, предупреждаю.

— Мы догадываемся, — одернули его. — Но вы забываете, что это наш долг.

— И мой тоже, — перестроился он на ходу, поднимаясь из-за стола. — Поэтому я провожу вас.

Полчаса тряслись на машинах по раскисшей дороге, но доехали только до высокого забора.

— Карантин, — вышел вооруженный карабином охранник. — Дальше нельзя.