Помоги проекту - поделись книгой:
Иван ЗОРИН
ВРЕМЯ СОМНАМБУЛ
РОМАН
Скорее всего вирус занесли птицы с островов Ледовитого океана или даже с небес, как утверждал местный священник, а иначе откуда ему было взяться в городе, затерянном в медвежьем углу Крайнего Севера. Город вырос из рыбацкого поселка; летом по большой воде, как называют здесь океан, в него прибывали баржи, груженные одеждой, консервированными овощами, ружьями, патронами, короче, всем необходимым для жизни в суровом климате, а забирали они улов трески, ящики с мороженой камбалой и туши битых тюленей. Моряки сходили на берег, с неделю проводили в городе, шатаясь по кафе, покоряя сердца малочисленных незамужних северянок. Но болезнь пришла весной, лед еще стоял незыблемо, а полярная ночь едва отступила. Опять же летом, когда на короткое время пробуждалась жизнь, в город забредали партии геологов, так что занести вирус они тоже не могли: тогда бы эпидемия вспыхнула еще осенью. Конечно, у болезни мог быть долгий инкубационный период, и она могла проснуться вместе с первыми лучами солнца. Так вполне могло быть в другом месте, но не за Полярным кругом: какой микроб переживет долгую зиму, когда температура опускается до минус сорока и от жестоких морозов лопаются уличные градусники, осколки которых тут же уносит ледяная стужа. Возможно, вирус прятался в какой-то доисторической рыбине, вытащенной из глубин крупноячеистой сетью вместе с обычными видами океанских рыб, а на заводе, где за версту стоит невыносимый запах разделываемых тушек, на нее не обратили внимания и вместо идущих на экспорт консервов пустили в какую-то местную забегаловку. Так вспыхнула эпидемия, в то время как на тысячи километров вокруг, в белой бесконечной тундре, сколько хватает глаз, и даже южнее, где уже вырастают города, все теснее жмущиеся друг к другу, ни о чем подобном не слышали. И это тоже говорило в пользу того, что вирус не мог занести человек. «Воля небес, — вздыхал позже священник, в одиночестве молившийся посреди единственного в городе рубленого храма. — Воля небес». Многие, особенно женщины, считали, что он прав, тихо крестились перед домашними иконами, но в церковь не шли, боясь заразиться. Что теперь гадать? Случилось что случилось. Болезнь стала фактом. И этот факт был налицо.
Но — все по порядку.
Первого заболевшего звали Сашок Неклясов, но что с того, какое имя дали ему родители и как к нему обращались до эпидемии, если вирус отбивает память, и вскоре он превратился сначала в первого заболевшего, а потом просто в Первого. Неклясов был молодым сильным мужчиной, в одиночку ворочал на берегу свою лодку, как и большинство в городе, промышлял рыбной ловлей и так же, как и большинство, слыл любителем выпивки. В кафе он мог на спор выпить, не отрываясь, бутылку водки, а если за это ему не платили, пускал в ход огромные кулаки. Просоленный морем, закаленный ветрами, Первый выдубился крепкими напитками, но ни они, ни лошадиное здоровье не спасли. Ни с того ни с сего он стал все дольше спать — впрочем, ничего удивительного, что еще делать в сумерках короткого дня, — возвращаясь изрядно набравшимся из кафе, растягивался, не раздеваясь, на постели из оленьих шкур и, не снимая сапог, храпел. Сутками напролет. А однажды лунной ночью встал, и широко раскинув руки, точно слепой, двинулся вдоль улицы под бешено раскачивавшейся гирляндой фонарей, вокруг которых мошкарой вился снег. Не обращая внимания на вихрящииеся от ветра сугробы, с опущенным воротником полушубка и завязанными наверху ушами лисьей шапки, словно не ощущая холода, он ловил в объятия редких прохожих. Те со смехом шарахались, избегая его бессвязных речей, мало ли, что несут напившиеся рыбаки, тут и драка дело обычное, и никто не подумал о лунатизме. Первый жил один, в сокращавшиеся мгновенья просветления о своих прогулках ничего не помнил, а рассказать ему о них было некому — после полярной ночи каждый чудит как может, да и отношения с ним сложились не те. Прошла неделя, прежде чем болезнь дала о себе знать с новой силой. Вместе со все дольше зависавшим на небе солнцем стали замечать сходные признаки этого недуга у соседа Первого, с которым тот обнимался чаще, чем с другими. Вадим Петрович Варгин, почтенный отец семейства, мужчина с серебрившимися висками и окладистой бородой, был хозяином двух рыбацких баркасов. Выходя в море, он привозил трески в два раза больше других и несмотря на то, что со всеми общался запросто, в душе гордился своим положением. Вадим Петрович был старожилом, принадлежал к основателям города и остался жить в старом рыбацком поселке после того, как большинство из него уже переехало. Его огромный бревенчатый дом, открытый для всех благодаря радушию хозяина, выделялся среди чахлых лачуг. В городском совете, куда он входил уже не одно десятилетие, с его мнением считались, если не сказать, что во многих вопросах оно было решающим, и как следствие Варгин был на виду. Так что когда он резко сменил образ жизни, это не прошло незамеченным. Теперь, против обыкновения, он не вставал ни свет ни заря, чтобы заняться хозяйством, требовавшим бесконечных забот, а спал целыми днями, зато ночью бродил в одиночестве по берегу, продуваемому всеми ветрами. Это вам не какой-то одинокий выпивоха. Он шел, широко расставив руки, шатаясь от вьюги, с поразительной точностью обходя сугробы. Случалось, сворачивал в кривые тесные переулки, попадая в тупики, разворачивался, точно зрячий, хотя глаза его были все время закрыты, и только веки слегка подрагивали, словно у ребенка, водящего в прятки. Его жена забила тревогу. Она потащила мужа к врачу, который встретил их взглядом, в котором читалось: ну, что стряслось? а потом, когда жена сбивчиво объяснила, стал обстоятельно выспрашивать Вадима Петровича, что же с ним творится, где болит, может быть голова или шея, и чем он сегодня обедал, многозначительно кивал, точно ответы ему что-то проясняли, а потом, опустив пальцами набрякшие мешки, долго вглядывался в глаза, влажные, плачущие, заволоченные белой пеленой, точно надеясь прочитать в них разгадку, при этом не прекращая выяснять, что пришедший чувствовал ночами на промерзших улицах. Варгин ничего не помнил. Он только поглаживал бороду и неопределенно качал головой.
— Какая-то разновидность лунатизма, — выпроваживая супругов, вынес приговор врач. — Пройдет, это не опасно.
— Не опасно, — хмыкнул муж. — Тебе легко говорить, не у тебя же такое.
Жена на пороге растерянно обернулась.
— Вы уверены, доктор?
Ей требовалась поддержка, и врач, как и все люди его профессии, убежденно кивнул.
— А это… это не заразно?
Мельком взглянув на мужа, она покраснела.
— Лунатизм? Первый раз слышу, чтобы он был заразным. Это же не сифилис.
Врач рассмеялся грубоватой шутке, которую отпустил намеренно. Он был страстный болельщик и думал только о том, что футбол по телевидению уже начался. Да, он слишком долго провозился с гостями. Закрывая дверь, Вадим Петрович снова хмыкнул, точно прочитал его мысли.
— Не заразно, — сказал он жене, передразнивая интонации доктора. — Смерть тоже не заразна, а все умирают.
Он не хотел ее напугать, но ему самому было страшно. Он точно почувствовал, что выйдя в ночь, стал Вторым. Поделившись страхом, он надеялся, что ему станет легче, однако, увидев искаженное лицо жены, пожалел о своих словах. Сглаживая их, он обнял ее за плечи и смешно крякнул, как делал всегда, веселя детей. Жена улыбнулась. «Делает вид, — подумал Варгин. — Интересно, за кого больше трясется, верно за себя». Ему стало невыносимо одиноко, и то же странное чувство снова укололо его. Да, он стал Вторым.
Что доктор ошибся, стало ясно уже через день — болезнь оказалась заразной. Ее подцепила жена Варгина. Первая из женщин, она стала Третьей в списке лунатиков, которым предстояло заполнить город. Теперь супруги вместе шатались в ночи под низкой, искрившей снег луной, изредка перебрасываясь бессмысленными фразами. Правда, чтобы увидеть в них отсутствие смысла, их надо было слышать. А супруги друг друга не слышали. «Может, вы и раньше были глухи друг к другу, — усмехнулся про себя врач, — только не замечали». К нему супругов привели дети, заметившие ночное отсутствие родителей. И опять начались расспросы, теперь доктор отнесся куда внимательнее: что же все-таки стряслось? раньше ничего подобного не наблюдалось? были ли в роду страдавшие сомнамбулизмом? — и даже: не проверялись ли вы на сахарный диабет? на атеросклеротические бляшки? а на венерические заболевания? — тут доктор несколько смутился, почувствовав, что перегнул, но не расписаться же вот так, сразу, в своей некомпетентности, нет-нет, ради собственной репутации стоило немного их помучить, тем весомее, тем значимее будет его диагноз, пусть и весьма размытый.
— Это, бесспорно, лунатизм, — сказал наконец он, получив на свои вопросы отрицательные ответы, и сжал кулаками висевший на шее фонендоскоп. Он поднялся, давая понять, что аудиенция окончена, но увидев на лицах невыразимое отчаяние, посчитал нужным быть чуточку откровеннее: — Случай медицине неизвестный. По крайней мере, мне, я не специалист.
Выпустив фонендоскоп, врач с притворной виноватостью развел руками. На мгновенье замерев, он молча посмотрел в глаза пациентов, стараясь не мигать, и посчитав, что этого вполне достаточно для выражения сочувствия, которого не было и в помине, выписал супругам снотворное — одно на двоих. Дети у Варгиных были уже взрослыми, старший сын завел машину, на которой привез родителей, а младший, пока брат до побеления суставов вцепился в руль, усадил на заднее сиденье Второго и Третьего. Оставшись один, врач посмотрел в зеркало, запустив пятерню в редевшую шевелюру, подумал, что состарился, так никуда и не вырвавшись из этой проклятой глуши, куда попал после университета, откуда уже на следующий день мечтал убежать хоть на край света, выбраться любой ценой, бросив все — и ненавистный кабинет, и бесконечных унылых пациентов, одних и тех же, которых потом встречал на улицах — а куда деваться, в этой захолустной дыре не разминешься, — и ему стало до слез жаль себя. Потом он вспомнил супругов-лунатиков, скривился, пожалев, что не сказал им пары слов в качестве банального утешения, как того требовала врачебная этика, про которую он давно забыл — а кто виноват? опять же эта чертова дыра! — продлевая движение, пятерня почесала затылок: а все-таки, что это за ерунда такая? Этот вопрос, такой естественный для любопытного студента, каким он был, обычный даже для мало-мальски уважающего себя медика, не задавался им уже много лет. Нет, надо все же сделать им энцефалограмму или направить на магнитно-резонансную томографию. Да, пусть просветят им головной мозг. Покажет что или не покажет, но он обязан их проверить, хотя бы для очистки совести. Но завтра, завтра. Внезапно вздрогнув, врач отскочил от зеркала: и как он мог забыть — сейчас идет футбол!
На обратном пути Варгины ехали в угрюмом сосредоточенном молчании и, не сговариваясь, завернули к Неклясову — как-никак сосед первым проторил дорожку, на которую они ступили, и, глядя на него, можно было представить, что их ждет. Утаптывая на крыльце снег, они с полчаса звонили, стучали, колошматили сапогами по раздолбанной двери, так что она тряслась под ударами, готовая сорваться с петель, но никто так и не открыл. Припав к заиндевевшему стеклу, услышали слабое шуршание — по полу безбоязненно скреблись крысы. Сквозь оттаявшее пятно в темноте разглядели силуэт человека на постели — неподвижного, как в летаргическом сне. Младший сын хотел было выбить окно.
— Живой, — остановил его отец. — Мертвеца бы крысы жрали.
Махнув рукой, он зашагал к машине. Сын снова сел за руль.
— Вот что, — откинувшись на сиденье, глухо сказал человек, ставший Вторым, — привяжите меня сегодня к кровати.
— Вместе со мной, — эхом отозвалась Третья.
Так и сделали. Но это не помогло. Всю ночь супруги ворочались, ерзая под одеялом, пытались перегрызть толстые корабельные веревки, и дети слышали, как они выли, словно волки на луну. Но хуже было другое, нечто постыдное — непроизвольное мочеиспускание, будто к обоим вернулся детский энурез, которого раньше и в помине не было, так что утром пришлось перестилать мокрые постели. Это делали дети, самих супругов подобная мелочь уже не раздражала, они относились ко всему с нараставшим равнодушием, а в их молчании слышалось: подумаешь, пустяк.
Во вспышке лунатизма пока не видели ничего угрожающего, хотя слухи о нем разлетелись по городу.
— Подумаешь, бродят ночами, — смеялся в пивной Иван Грач, охотник на полярных волков, известный балагур. — И не такое видали. Возьму их в следующий раз с собой в тундру, чтобы не скучать. Или этого выпивоху, Неклясова, с которым недавно раздавили поллитровку и потом еще добавили, пока не допились до чертиков.
Полжизни Грач провел среди льдов, бродя по исхлестанной ветрами равнине, и, ночуя летом в чахлых зарослях карликового колючего можжевельника, росших на белесых проплешинах ягеля, считал это за счастье. Возвращаясь из далеких экспедиций с ворохом волчьих шкур на санях, он шел в пивную и, вознаграждая себя за длительное молчание, трещал часами со случайными посетителями, которым заблаговременно, чтобы им было неудобно уйти, покупал выпивку. Грач был рубаха-парень, свой в доску, готовый прийти на помощь в трудную минуту, и, услышав про Варгиных, не откладывая, отправился из пивной в огромный сруб на берегу. «Неужели все так плохо? — готовил он речь по дороге. — Не сердце же, тьфу-тьфу, не опухоль какая, в конце концов, ночные прогулки полезны — и воздухом подышишь свежим, и жирок растрясешь». Настраиваясь на подобный тон, он заготовил еще несколько шуток, которые вылетели из головы, когда он увидел мятое, будто со сна, лицо Второго.
— Что, так плохо? — только и смог пробормотать он, едва поздоровавшись.
— Отдал бы половину оставшейся жизни, чтобы избавиться от этого, — устало сказал Второй. Он всего-навсего зевнул. Обнажились желтые, редкие зубы. Потом еще раз, уже дольше. Но этого хватило, чтобы Грач мгновенно вспотел.
— Ну, отдыхай, а я, пожалуй, пойду.
Грач выскочил, забыв на вешалке свою ушанку. Всю дорогу он не мог успокоиться, перед ним стояло сонное лицо, кривившийся в бесконечной зевоте рот. Хмель из него давно выветрился, дома он налил себе водки, опрокинув целый стакан, но не мог взять себя в руки. Он машинально включил телевизор, что уже давно не делал. Шел какой-то детектив со стрельбой. Грач считал такие фильмы детски-наивными, но сейчас не мог понять, в чем там дело. Его мысли блуждали, как пьяные, он не мог сосредоточиться, чего раньше за ним не наблюдалось даже в самых отчаянных передрягах. Грач прибавил громкость, доведя до отказа. Но и это не помогло. В полночь он вдруг почувствовал, что смертельно устал, и, рухнув на диван, уснул, так и не выключив продолжавший орать телевизор. Иван Грач подхватил вирус четвертым. От Неклясова, с которым накануне распивал поллитровку. Его попадания в разряд лунатиков было не скрыть, и о болезни уже говорил весь город. Однако потом все стихло, и следующая неделя прошла спокойно. Случаев заболевания больше не наблюдалось или, как решили потом, его симптомы оказались скрытыми для нетренированных глаз, и разговоры мало-помалу начали стихать.
Но здесь-то и грянул гром. Казалось бы, прошло время, и ничего не предвещало новой волны заболевания, и тут на тебе, вирус захватил сразу троих собутыльников Грача, перед которыми он храбрился в пивной. Болезнь взорвалась с опозданием, когда не ждали, точно бомба замедленного действия, поразив также семьи этих троих. А потом началась цепная реакция. Болезнь оказалась заразной, как ветрянка. И хуже того — она прогрессировала. Неклясов, заболевший первым, в обычном понимании уже не просыпался и не засыпал, все время пребывая на зыбком пограничье сна и яви, которые не различал. Живя в полудреме-полубодрствовании, он все делал механически, инстинктивно, по-прежнему выполняя кое-какие обязанности по дому, привитые десятилетиями привычки прочно засели в углах его подсознания — надев пропахшие рыбой резиновые перчатки, он потрошил треску с поразительной точностью, ни разу не порезавшись острым разделочным ножом, который бросал тут же, рядом с чугунной сковородкой, когда начинал жарить на ней белые кусочки филе, не забывая ни вывалять их в муке, ни посолить, ни полить прежде раскаленную посудину подсолнечным маслом. При этом рук он не чувствовал, они были словно не его, прямо какие-то руки-крюки, отказывавшиеся подчиняться, однако чудесным образом делавшие все сами по себе. Болезнь у него вступила в хроническую фазу, когда ни она не могла одолеть организм, ни тот ее. И Первый жил в полубессознательном состоянии, как все лунатики, но приступ у него занимал теперь все время, не проходя ни днем, ни ночью. Он двигался, как зомби, а когда его трясли за плечо, пытаясь разбудить, инстинктивно сбрасывал руку. Если с ним разговаривали, он отвечал невпопад, будто спросонья, но изредка в его словах проскакивал здравый смысл. И это было тем чаще, чем примитивнее были вопросы. Можно сказать, Первый превратился в недоразвитого ребенка, однако приобретенные за жизнь навыки выдавали в нем взрослого. Пить он не бросил. Как и раньше, наклонив огромную бутыль, наливал в стакан самогон или шел в кафе, где бубнил невнятные слова, подкрепляя их жестами, по которым можно было догадаться, что он требует водки, а когда ему отказывали, грязно ругался. Все было совсем как прежде, когда он напивался. Только теперь дело не доходило до драк — слишком медлительны стали его движения, а реакции — сонными. Боясь заразиться, Первого гнали, суеверно глядя на закрывшуюся дверь, ведущую в лунную ночь. Этой же дорожкой за Первым пошли и другие сомнамбулы. И всегда было одно и тоже. Когда им сообщали, что в неверном свете звезд они шатались, широко раскинув руки, недоумение на их лицах сменял ужас. Они отчаянно трусили. Приходя к врачу, просто тряслись от страха. Для вида врач осматривал их, предлагая раздеться, ощупывал лимфатические узлы, трогал живот и направлял на МРТ. Уходить, однако, они не торопились.
— Может, таблетки какие пропишете, доктор? Или микстуру.
Они смотрели, как побитые собаки. Отчаяние просто сочилось из их глаз. Врач деловито вздыхал.
— Я не могу действовать вслепую, пока нет заключения МРТ, ничего определенного сказать нельзя.
Те, кто были поупрямее, не отставали.
— Но делать-то что?
— Пока больше отдыхайте, не перерабатывайте, во всяком случае, и старайтесь меньше нервничать.
На этом обычно прием заканчивался.
— Да как же тут не нервничать! — всплеснула раз руками одна худая, с проступавшими ребрами женщина. — Вам бы такое, а вы ничего не предлагаете!
«Истеричка», — подумал врач. Он сел за стол, но она не уходила, заставив его импровизировать.
— Я уже сказал, что делать до МРТ. Повторить? — Она отрицательно мотнула головой. — Займитесь собой, встречайтесь со старыми друзьями, завяжите новые знакомства, готовьте себе что-нибудь вкусное, хорошее питание, прогулки на свежем воздухе и… — у него чуть не сорвалось «здоровый сон», хотя и «прогулки»-то были лишними, — э-э… — он на мгновенье смутился, — будем надеяться, все пройдет и без медицинского вмешательства.
— Вы правда в это верите, доктор?
— Конечно. Главное не терять надежды. Ваш случай, похоже, типичный.
Он произнес это убежденно. Женщина наконец ушла, а он подумал: зачем соврал? И о том, что говорил лунатикам, приходившим раньше. Их очередь не кончалась, а он повторял это изо дня в день, те же слова, всю сцену, в которой был единственным актером. Он довел ее до автоматизма, так что она ему обрыдла, просто сидела в печенках. Так зачем он лгал? Он же был уверен, что МРТ и в этом случае ничего не покажет.
Лунатизм забирал медленно, но верно, и через неделю после заражения они уже не понимали, что больны, не отдавали отчета в произошедшем с ними, убежденные, что так было всегда. Их становилось все больше. В случайное совпадение уже никто не верил. Перечисляя зараженных, сбивались со счета, впадая от этого в отчаянье. И разговоры в кафе были только о них.
— Ничего удивительного, — близоруко щурясь сквозь толстые очки, говорил школьный учитель, преподававший в городе биологию и по совместительству историю. — Птица-фрегат совершает без посадки многомесячные перелеты, продолжая парить и во сне, а волки, случается, спят на бегу. Это называется дробный сон. Природа предусмотрела жизнь с отключенным сознанием. Да и что такое сознание? Это штука тонкая. У одних оно одно, у других — другое. У насекомых вообще есть только нервные окончания. А у млекопитающих мозг разный, как по объему, так и по количеству извилин. Как составить шкалу сознания? И как определить меру интеллекта? — Ему крутили у виска, но он, поправив на переносице очки, гнул свое: — Известны случаи, когда солдаты во время длительного марш-броска засыпали на ходу — вот только что они шли лесом и вдруг — поле. А Будда вообще считал, что большинство людей проводит жизнь во сне, делая все по инерции, автоматически, а пробудившихся, таких как он сам, единицы.
— Довольно! От твоих разговоров и здоровый уснет, — обрывали его. — Чокнулся ты, как и твой Будда.
Учитель, насупившись, смолкал. Сняв очки, он начинал протирать их обшлагом пиджака. Человек он был немолодой, выпустивший не одно поколение школьников и всем хорошо известный. Его хлопали по плечу.
— Да ты не сердись, все же взвинчены. И хватит умничать. Делать-то чего?
Учитель пожимал плечами. На этом беседа обрывалась. Но однажды ее продолжил мордатый ночной сторож из портового склада.
— То-то и оно. И не так все безопасно, как говорит врач. Разве тебе не случалось во сне убивать? Хоть раз всем доводилось. И воровать. И насиловать. Тогда в ужасе просыпаешься, ну, я так точно. А у них, — так он назвал заболевших, подсознательно отделив от здоровых, — это может случиться и наяву. Запросто! Раз они не различают сна и яви, сам сказал. Мало ли что ему в голову придет: возьмет ружье и застрелит. Грач-то, небось, не утратил навыков с полста шагов попадать в глаз белке. А как их судить? По совести-то никак — каждому может пригрезиться. Нет, надо срочно ввести карантин. На первых порах провести перепись… — Он запнулся.
— Сомнамбул, — подсказал учитель.
— Ну да, их. А потом согнать в старый рыбацкий поселок и отгородить.
— Колючей проволокой, что ли? — хмыкнул учитель.
— А хоть бы и ей. В целях безопасности. Им самим так будет лучше. Опять же дома там одноэтажные, для них в самый раз. — Учитель посмотрел непонимающе. — Ну как же, не дай бог, во сне выйдут через окно, так не разобьются. В общем, и нам спокойнее, и их убережем от греха. Разве нет?
Учитель пожал плечами.
— В поселок, говоришь. Там же Варгины живут, пока никому не мешают.
— Вот именно пока! Откуда ты знаешь, что они завтра выкинут? К ним надо таких же подселить, пусть сами разбираются.
Допив рюмку, учитель нацепил очки и сухо откланялся. А вечером того же дня мордатый сторож проспал свою смену. Не вышел он на работу и на следующий день, пополнив список сомнамбул, став в нем номером N. Обследовавший его врач сразу увидел хорошо знакомые симптомы и сходу вынес неутешительный приговор. Безжалостно, как умеют это делать врачи. Мясистое лицо ночного сторожа исказил страх.
— И что же делать? — растерянно пробормотал он.
— Если бы я хотел вас обмануть, то сказал бы — лечиться. Но, боюсь, никто не знает, как. И я в том числе. — Он сделал паузу, надеясь, что пациент уйдет, но тот продолжал ерзать на стуле, съехав на край, как виноватый школьник. — Остается ждать. — Врач брякнул первое попавшееся, лишь бы не молчать.
— Чего ждать?
— Развязки. Той или иной.
«Все же ждут смерти, — хотел добавить он. — И ничего, живут». Но это было бы уже чересчур. Да, это было бы жестоко, хотя и ни на йоту не отступало бы от правды. Кто бы с этим поспорил! Но одной правдой, как говорится, сыт не будешь, а других накормишь разве до блевоты. Нельзя сказать, чтобы врачу доставляло удовольствие мучить зараженных сомнамбулизмом, но сострадания к ним он точно не испытывал. Следуя расхожей среди медиков практике, он выстроил стену между собой и ними, внушив себе, что иначе не справится со своими обязанностями. «Я должен воспринимать чужую боль отстраненно, с холодной головой, иначе не смогу лечить», — изо дня в день твердил он как мантру. Но что означало «лечить» в данном случае, ответить себе не мог и потому всячески гнал эти мысли. И все же, подчиняясь больше чем долгу, выработанной десятилетиями привычке, он заводил медицинские карты, куда записывал историю болезни — одну и ту же для всех сомнамбул. Течение болезни, от генезиса до хронической стадии, полностью копировало первый случай. Никакой статистики, никакого разброса. Для науки все было однозначно и скучно. И медицинские карты дублировали одна другую, различаясь только именами. Дома врач тоже вел записи, но гораздо тщательнее, с большей свободой добавляя в них свои наблюдения, и делал предположения, недопустимые в официальных бумагах. «Температура у больных не повышается, это значит, что вирус, если только это вирус, остается невидимым для организма, который с ним не борется. Каким-то неизвестным образом он обходит иммунную систему, однако не поражая ее, как СПИД, иначе наблюдался бы иммунодефицит, приводящий к смерти от малейшей простуды. Такие случаи, однако, пока не выявлены. Вирус не делает исключений, одинаково поражая мужчин и женщин, другими словами пол здесь роли не играет. По этому признаку предпочтений в изучаемых группах не выявлено. О влиянии возраста судить пока трудно. По предварительным наблюдениям, детей болезнь не затрагивает, по неясной причине ей не подвержены и подростки. Это странно, потому что обычный сомнамбулизм распространен в основном среди особей, не достигших половой зрелости. Впрочем, они, возможно, не заразились пока чисто случайно, как и я». Отстучав на компьютере эту фразу, врач замер, пораженный очевидной, но пришедшей ему в голову только сейчас мыслью. Она на мгновенье парализовала его, однако он нашел в себе мужество дописать: «То, что я пока здоров, случайно вдвойне, ведь я обследовал с десяток зараженных лунатизмом, имея с ними непосредственный контакт. Или я уже инфицирован, но мой организм, более устойчивый, чем у других, борется с вирусом? Неизвестно ведь, какой особенностью должен обладать в этом случае иммунитет. Возможно, не последнюю роль играют психика и интеллект». Дальнейшее он только подумал, но записывать не стал: «А кто сообщит мне о лунатизме, если я каждый вечер из страха запираю дверь на ключ, который прячу в разные места? Прячу от себя, так что по утрам долго не могу его найти». По привычке, сложившейся еще со времен, когда компьютер был в диковинку, врач распечатал очередные листы своих наблюдений, положив их в пухлую папку на столе.
К концу весны, когда по промерзлой земле кое-где уже побежали ручьи, а талый снег повис сосульками на крышах, колошматя капелью лужи, болезнь поразила уже с полсотни человек — цифра для маленького городка огромная. И это всего за полтора месяца своей оккупации! Парализованные власти бездействовали, неизвестно чего опасаясь больше — болезни или, в случае объявления эпидемии, непременно возникшей паники. Наконец городской глава вызвал врача.
— Что это такое? — затараторил он без предисловия. — Болтают много, но хотелось бы знать мнение специалиста. С чем мы столкнулись?
Набрав в легкие воздуха, врач медленно выдохнул.
— За последнее время ко мне обратилось множество людей с одинаковым анамнезом. Налицо все признаки сомнамбулизма. По-другому, снохождения, а в просторечье — лунатизма. По разным оценкам, им страдают несколько процентов населения земли, в основном дети. — Сев в кресло напротив городского главы, он забросил ногу на ногу, и заговорил нарочито медленно, сбивая чиновничий напор: — Но эта разновидность особая. — Он сделал паузу, полез в карман за сигаретами, но вспомнил, что уже год как бросил курить. Городской глава нетерпеливо заерзал. — При этом учтите, что и само явление сомнамбулизма еще слабо изучено. — Врач стал покачивать ногой. — Я сделал все, что мог. Все анализы, все показатели в норме. Даже МРТ ничего не выявила. — Он снова сделал паузу. — Даже МРТ.
Городской глава сбавил тон.
— Не сомневаюсь в вашей компетентности, но поймите и наше беспокойство. Больница уже забита, хотя многие инфицированные предпочитают оставаться дома. Буду откровенен, да вам и самому это известно, масштабы эпидемии катастрофичны. — Он посмотрел испытующе. — Скажите, есть надежда, что все пройдет само?
Врач посмотрел непонимающе.
— Ну, уляжется без нашего вмешательства.
Городской глава нетерпеливо закусил губу.
— Откуда мне знать? — Врач развел руками. — Я не нейрохирург, но мне кажется, этого вам никто не скажет.
— Значит, медицина бессильна?
— Похоже на то. — Врач вздохнул. — Вы уже сообщили в министерство здравоохранения?
— Столичным властям?
— Да.
— А зачем? — Глаза у городского главы сузились. — Чем они помогут? Пришлют своих врачей? Но вы же сами сказали, это бесполезно.
— Такой порядок. — Врач поджал губы. — Вы обязаны сообщить в министерство. Или это сделаю я.
— Что же вы раньше не торопились? — Городской глава иронично улыбнулся. — А для чего им знать? Чтобы ввести карантин? В таких случаях он обязателен. Но разве у нас чума? Или холера? А тысячи километров тундры — чем не кордон? Но они наверняка отменят летнее судоходство. Им-то что, они просто последуют инструкции. А как тогда жить? И заболевшим, и тем, кто здоров?
Он посмотрел выжидательно.
— Вы должны сообщить, — упрямо повторил врач.
— И что выйдет хорошего? Пригонят солдат, введут строгий режим, комендантский час. Вы этого хотите? — Врач промолчал, но его нога стала снова покачиваться. — Я принял решение. Не скрою, оно далось мне трудно. С ними, — врач понял, что так обезличенно он назвал инфицированных, — справимся своими силами. Мы сами установим внутренний карантин, и вы нам в этом поможете. Все должно храниться в тайне. Никакой электронной почты, междугородней телефонии, никаких соцсетей! Сегодня я распорядился отключить интернет. Главное, не поддаваться панике. Да, выбор трудный, но его придется сделать. Без летних барж мы погибнем. И какая будет им польза? — Речь опять шла о лунатиках. — Не знаю, как выздоровление, а зима придет снова. Надо заглядывать вперед! — Встав из-за стола, городской глава стал нервно расхаживать по кабинету. — Все кругом жалостливые, но дальше носа не видят. А я на слепоту не имею права, потому что в ответе за город. — Он заговорил так, будто делал видеообращение, и врач понял, что прежним разговором его только проверяли, а все решено заранее. — Я приказал собрать оружие, а их огородить. В остальном жизнь не должна меняться. Как вы думаете?
Поделиться книгой: