Помоги проекту - поделись книгой:
— Нет, Шондип, я считаю, что в некоторых случаях вполне допустимо давать волю фантазии, но злоупотреблять этим не следует. Я хочу знать правду — только правду — о своей родине. Мне становится стыдно, меня страшит, когда вместо правды приходится слушать магические заклинания, затуманивающие человеческий мозг.
— Но то, что ты называешь магическим заклинанием, я называю истиной. Родина олицетворяет для меня бога. Я преклоняюсь перед Человеком вообще и верю, что именно в нем и в родине проявляется все величие божье.
— Но если ты действительно веришь в это, то для тебя должны быть равны все народы и все страны.
— Ты прав, так должно быть, однако возможности мои ограничены, поэтому весь пыл своего преклонения я отдаю богу своего отечества.
— Все это так, только мне не совсем ясно, каким образом ты сочетаешь такое преклонение перед богом с ненавистью к другим народам.
— Ненависть и преклонение неразделимы. В битве с Махадевой, одетым в тигровую шкуру, Арджуна завоевал себе друга[15]. Если мы будем готовы сразиться со всевышним, он, в конце концов, ниспошлет нам свою милость.
— Значит, те, кто предан родине, и те, кто приносят ей вред, — одинаково служат всевышнему? Зачем ты же тогда так горячо проповедуешь патриотизм?
— Это совершенно другое. Когда дело касается отчизны — все решает сердце.
— Почему не пойти дальше? Поскольку бог проявляется в нас самих, не следует ли в первую очередь сотворить культ из собственного «я». Кстати, это будет очень естественно.
— Никхил, все, что ты говоришь, — плод сухих умозаключений. Разве ты совсем не признаешь то, что принято называть душой?
— Я тебе скажу совершенно откровенно, Шондип, — возразил мой муж, — когда вы пытаетесь оправдать содеянную несправедливость своим долгом или выдать порок за высокое моральное качество, больше всего страдает во мне именно душа. Тот факт, что я не способен воровать, объясняется вовсе не моей способностью логически мыслить, а тем, что я питаю к себе некоторое уважение и имею кое-какие идеалы.
Внутренне я кипела от негодования и, не в силах далее сдерживаться, воскликнула:
— Разве история Англии, Франции, Германии, России и всех других цивилизованных стран не есть история бесконечных грабежей и разбоя во имя блага родины?
— За эти грабежи они понесут ответ, некоторые уже несут его, а история еще далеко не закончена.
— Прекрасно, — подхватил Шондип-бабу, — и мы так сделаем. Сперва мы обогатим казну нашей родины похищенными сокровищами, а затем через несколько лет, окрепнув достаточно, дадим ответ за свои деяния. Но мне интересно знать: кто те, которые, по твоим словам, несут ответ за это?
— Когда пришло время Риму расплачиваться за свои грехи, мало кто из живущих в то время понял это — ведь до самого конца богатства его, казалось, были неистощимы. То же самое происходит и сейчас — мы не замечаем, как расплачиваются за прошлое огромные цивилизованные государства-хищники. Но скажи мне, неужели ты не видишь, как придавливает их страшное бремя грехов, которые они тащат на своих плечах, как вся эта лживая политика, обманы, предательство, шпионаж, попрание истины и справедливости во имя сохранения своего престижа все более и более обескровливают их культуру? Я считаю, что те, для кого нет ничего святого, кроме родины, кто равнодушен даже к истине, равнодушен, в конце концов, к самой родине.
Я ни разу не присутствовала при спорах мужа с посторонними людьми. Правда, иногда я сама вступала с ним в спор, но он слишком любил меня, чтобы стремиться одержать надо мной верх. Сегодня я впервые убедилась в его умении спорить.
И все-таки в душе я не могла согласиться с его доводами. Мне казалось, что на все его слова есть достойный ответ, только найти его я не могла. Когда речь заходит об истине, как-то трудно сказать, что не всегда она уместна. У меня явилась идея написать возражения, которые родились в моей голове во время этого спора, и вручить их Шондипу-бабу. Потому-то я и взялась за перо, как только вернулась к себе.
Во время разговора Шондип-бабу вдруг взглянул на меня и спросил:
— А что вы думаете по этому поводу?
— Я мало разбираюсь во всяких тонкостях, — ответила я. — Но я скажу вам, что я думаю, в общих чертах. Я человек, и мне тоже свойственна жадность. Я страстно хочу богатства для своей родины. Ради этого я готова па грабеж и насилие. Я вовсе не добрая. Во имя родины я могу быть злой и, если надо, способна зарезать, убить, чтобы отомстить за нанесенные ей в прошлом обиды. У меня есть потребность восторгаться, и я хочу, чтобы мой восторг принадлежал родине. Я хочу видеть ее, осязать — мне нужен символ, который я могла бы называть матерью, богиней, Дургой. Я хочу обагрить землю у ног се кровью жертвы. Я — только человек, а не святая.
— Ура! Ура! — закричал Шондип-бабу, однако в следующий момент он спохватился и воскликнул: — «Банде Матарам!», «Банде Матарам!»
На лицо мужа легла тень страдания. Но она тут же исчезла, и он очень мягко сказал:
— Я тоже не святой, и я — только человек, поэтому-то я никогда и не допущу, чтобы зло, которое есть во мне, выдавалось за образ и подобие моей страны. Никогда!
— Ты видишь, Никхил, — заметил Шондип-бабу, — как истина обретает плоть и кровь в сердце женщины. Паша истина не имеет ни цвета, ни запаха, ни души — она просто схема. Но сердце женщины — подобно кровавому лотосу[16], в нем пышно расцветает истина, и она не беспочвенна, как наши споры. Только женщины могут быть по-настоящему жестоки; мужчины не способны на это — они склонны к самоанализу. Женщина легко может все разрушить. Мужчина тоже может, но его мучат сомнения. Женщины бывают яростны, как буря, но их ярость грозна и прекрасна. А ярость мужчины уродлива, потому что его точит червь сомнений и колебаний. II я утверждаю: спасение родины зависит от женщин! Сейчас не время проявлять благородство и щепетильность. Мы должны быть жестокими, беспощадными, несправедливыми. Мы не должны останавливаться перед грехом. Мы должны освятить его, совершить над ним обряд помазания кровавым сандалом[17] и передать в руки женщин. Разве ты не помнишь слова нашего поэта?
— К дьяволу добродетель, которая не умеет разрушать и хохотать при этом!
Шондип-бабу дважды с силой стукнул тростью, и вспугнутые пылинки заклубились над ковром. В мгновенном порыве он оскорбил то, к чему испокон веков во всех странах мира люди относились, как к святая святых. Он встал, гордо обвел нас взглядом. У меня пробежала по телу дрожь, когда я взглянула ему в глаза. И снова загремел его голос:
— Я узнаю тебя — ты прекрасный дух огня, испепеляющий дом и озаряющий мир. Одари же нас неукротимой силой, дай нам мужество разрушить все дотла, сделай так, чтобы гибель и разрушение стали прекрасными!
К кому был обращен этот страстный призыв, осталось непонятным. Может быть, к той, кого воспевает «Банде Матарам», а может быть, к бенгальской Лакшми, которая олицетворяла бенгальских женщин и находилась в эту минуту перед ним.
Мне вспомнились санскритские стихи Вальмики, отринувшего зло во имя любви и добра[19]. А теперь Шондип- бабу во имя зла отринул добродетель! А может быть, это был просто способ познакомить нас со своим драматическим талантом, при помощи которого он давно улавливал в свои сети людские сердца?
Он продолжал бы и дальше в том же духе, но внезапно мой муж встал и, прикоснувшись к его плечу, тихо сказал:
— Шондип, пришел Чондронатх-бабу.
Я обернулась и увидела в дверях благообразного старика, с осанкой, полной тихого достоинства; он стоял в нерешительности, не зная, входить ему или нет. Лицо его светилось нежным, мягким светом, подобным свету вечерней зари.
— Вот мой учитель, — шепнул муж, обращаясь ко мне. — Я много говорил тебе о нем. Поклонись ему.
Я склонилась перед учителем и взяла прах от его ног.
— Да храпит тебя всевышний долгие годы, мать! — сказал он, благословляя меня.
Как я нуждалась в его благословении в этот момент!
РАССКАЗ НИКХИЛЕША
Когда-то я верил, что вынесу любое испытание, ниспосланное мне всевышним. Но проверить это не представлялось случая. Теперь мой час пробил. Порой в душе я старался испытать свою стойкость, представляя себе несчастья, которые могут выпасть на мою долю: нищету, тюрьму, бесчестие, смерть — даже гибель Бимолы. Едва ли я солгу, если скажу, что сумел бы перенести любое из них с высоко поднятой головой.
Но одну беду я никак не мог себе представить. Вот о ней-то я и думаю сейчас, и мысль, хватит ли у меня сил перенести все это, не перестает мучить меня.
Словно острый шип впился мне в сердце, и боль, которую он причиняет, не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Не успею я проснуться, мне начинает казаться, что прелесть утреннего света меркнет. Что это значит? Почему так случилось? Откуда эта тень? Отчего хочет она затмить радость моей жизни? Все мои чувства обострились до предела. Даже прошлые печали, подернувшиеся было дымкой счастья, сейчас обнажились и вновь терзают мне душу. Стыд и горе вплотную придвинулись ко мне, и как ни стараются они замаскироваться, я вижу их все явственнее. Я весь обратился в зрение: я вижу то, чего не должен, чего не желаю видеть.
Коварное благополучие сделало меня нищим. Я долго не замечал этого. Но проходили день за днем, минута за минутой, и моему взору и слуху открылось вдруг во всей своей наготе убожество моего обманчивого счастья. Отныне до последнего вздоха жизнь заставит меня с процентами возмещать ей долг за те иллюзии, которыми я жил в течение девяти лет юности. Лишь тот, чей капитал уже исчерпан, понимает, как тяжко это бремя. И все же я не могу не воскликнуть с жаром: «Да здравствует истина!»
Вчера приходил Гопал, муж моей двоюродной сестры Муну. Он просил помочь ему устроить свадьбу дочери. Взглянув на обстановку в моем доме, он, по всей вероятности, решил, что на свете нет человека счастливее меня.
— Передай Муну, что завтра я приду к тебе пообедать, — сказал я Гопалу.
Небесным раем стал бедный дом Муну, наполненный нежностью ее сердца. Я рвался туда, где прекрасная Лакшми раздавала пищу изголодавшимся духом. Бедность сделала ее еще прекрасней. «Я приду, чтобы увидеть тебя... О святая, пыль от твоих божественных ног все еще дарует земле благость!»
Стоит ли притворяться? Не лучше ли, склонив смиренно голову, признать, что мне чего-то не хватает. Быть может, именно той решимости, которую женщины так стремятся найти в мужчине? Но разве решимость — это тщеславие, бесстыдный произвол, деспотизм?.. Впрочем, кому нужны мои возражения? Они ведь не восполнят недостатка. Я — недостоин! Недостоин! Недостоин! Ну и что из этого? Любовь тем и ценна, что награждает и недостойных. Для достойных на земле много наград, а для недостойных судьба приберегла одну лишь любовь.
Я сам сказал как-то Бимоле, что ей пора покончить с затворничеством. До сих пор она жила замкнутой жизнью своего маленького мирка с его мелкими домашними заботами и ограниченными интересами, и я не раз спрашивал себя, откуда черпает она любовь, которую дарит мне, — из тайного ли родника в своем сердце или это просто ежедневная доза, полагавшаяся мне, вроде той порции воды, которую городской муниципалитет ежедневно выдает городу.
Жаден ли я? Стремился ли я получить больше того, что мне давалось? Нет, жаден я не был, но я любил. Потому-то мне и хотелось, чтобы Бимола чувствовала себя свободно и чтобы ничто не сдерживало ее, чтобы она не была похожа на окованный железом сундук. Я не собирался украшать свой дом бумажными цветами, вырезанными из наших древних книг, я хотел видеть Бимолу в расцвете сил, знаний, чувств, которые ей мог дать живой мир.
Но я забывал об одном: если хочешь увидеть человека действительно свободным, нужно забыть о том, что имеешь на него какие-то права. Почему я не подумал об этом? Может быть, во мне говорило чувство собственника? Нет, просто я безгранично любил.
Я был настолько самонадеян, что считал: я не дрогну пред лицом жизни, как бы неприглядна она ни была. И испытание началось. Однако я до сих пор лелею гордую мечту, что выйду победителем из этого сражения не на жизнь, а на смерть.
В одном Бимола не поняла меня. Она не поняла, что я считаю насилие проявлением величайшей слабости. Слабый никогда не решится быть справедливым. Он боится ответственности, которая ждет его, если он пойдет прямым путем, и предпочитает быстрее добраться до цели окольными, обманными тропинками. Бимола нетерпелива. Ей нравятся мужчины неуравновешенные, жестокие, несправедливые. Кажется, будто она не представляет себе уважения без доли страха.
Я надеялся, что, когда Бимола выйдет «на свободу», она на многое посмотрит иначе и освободится от своего преклонения перед деспотизмом. Но оказалось, что корни Этого чувства ушли слишком глубоко. Ее влечет неукротимая сила. Самые простые яства, предложенные ей жизнью, она должна обильно приправлять перцем, чтобы дух захватывало, — иных ощущений она не признает.
Я же дал себе зарок исполнять свой патриотический долг сдержанно и спокойно, не поддаваясь действию пьянящего вина волнения и страсти. Я скорее прощу любой проступок, чем ударю слугу, и, сказав в пылу гнева что-нибудь лишнее, долго мучаюсь потом. Я знаю, Бимола принимает мою щепетильность за слабость характера, поэтому ей и трудно испытывать ко мне уважение. Ее сердит то, что я не мечусь вместе со всеми, выкрикивая «Банде Матарам». Кстати сказать, я заслужил неодобрение всех своих соотечественников, потому что не могу разделить бурного религиозного фанатизма, овладевшего ими. Они убеждены, что я либо жду высокого титула, либо боюсь полиции. Полиция же, в свою очередь, подозревает, что за моей внешней благопристойностью кроются дурные намерения. И тем не менее я продолжаю идти этим путем, вызывая недоверие и рискуя заслужить бесчестие.
Я считаю, что тем, кому недостаточно видеть свою родину в ее истинном свете, чтобы вдохновенно служить ей, — так же, как тем, кто не любит человека только за то, что он человек, — кому нужно непрестанно восхвалять и обожествлять свою страну, чтобы не дать угаснуть своим пламенным чувствам, дороги именно эти пламенные чувства, а вовсе не родина. Позволять плодам фантазии заслонять истину — значит обнаруживать рабские черты, глубоко укоренившиеся в наших душах. Мы теряемся, обретя возможность свободно мыслить. В своем оцепенении мы утратили способность думать, если нас не подхлестывает фантазия, если мысли наши не направляет какой-нибудь пандит или видный политический деятель. Мы должны раз и навсегда уяснить себе, что, пока мы глухи к истине, пока мы не можем обходиться без дурманящих сознание стимулов, по-настоящему управлять своей страной мы не способны. В этом случае, каково бы ни было положение страны, нам нужна будет сила — призрачная или реальная, а может быть, и та и другая, — чтобы держать нас в узде.
Как-то раз Шондип сказал мне:
— При всех твоих достоинствах тебе недостает воображения, потому ты и не можешь представить себе родину богиней-матерью.
Бимола согласилась с ним. Я ничего не ответил, так как победа в споре не доставляет мне никакого удовольствия. Расхождение во мнениях происходит у нас вовсе не оттого, что мы с ней неравны по уму, а оттого, что по характеру мы совершенно разные люди. В узких рамках маленького домашнего мирка разница в характерах едва уловима, она не нарушает ритма всей нашей жизни. Однако, выйдя на простор широкого мира, она становится ощутимой. Там волны уже не рокочут успокоительно, а бьют с силой.
Мне не хватает воображения! Иными словами, они считают, что в светильнике моего разума есть масло, но нет пламени! Я мог бы сказать им в ответ: это в вас нет пламени. Вы темны, как тот кремень, из которого высекают огонь. Сколько раз надо по нему ударить, сколько шума надо наделать, чтобы появилась хотя бы одна искорка! Но эти искры лишь тешат ваше тщеславие, они не рассеивают мрака вокруг.
За последнее время я стал замечать в Шондипе какую-то грубую алчность. Он слишком одержим плотскими страстями — это невольно ставит под сомнение искренность его религиозных взглядов и придаст оттенок деспотизма его служению родине. Он груб по натуре, но обладает острым умом и умело прикрывает пышными фразами свои эгоистические намерения. Он добивается исполнения всех своих желаний с той же настойчивостью, с какой мстит за каждую обиду.
Бимола не раз говорила мне прежде о его чрезмерной жадности к деньгам. Я и сам это чувствовал, но заставить себя торговаться с Шондипом не мог. Мне стыдно было даже подумать, что он пользуется мной в своих корыстных целях. Мои денежные поощрения выглядели отвратительно, и поэтому я никогда не спорил с ним. Любовь Шондипа к родине — одно из проявлений той же грубой жадности и эгоизма. Но объяснить все это Бимоле теперь было бы трудно, потому что в Шондипе она чтит героя. Я мог бы показаться ей пристрастным. В моих словах могла прозвучать ревность, я мог бы впасть в преувеличение. Может быть, с тех пор как жгучая боль терзает мое сердце, Шондип и правда представляется мне в искаженном свете? Все же, пожалуй, будет лучше, если я расскажу обо всем прямо — затаенные мысли тяготят душу.
Своего учителя Чондронатха-бабу я знаю почти тридцать лет. Его не страшат ни клевета, ни бедствие, ни смерть. В семье, где я родился и вырос, мне неоткуда было бы ждать спасения, если бы он не создал для меня особый мир, центром которого был он сам — безгранично спокойный, справедливый, одухотворенный, если бы он не научил меня выше всего на свете почитать истину.
В тот день он спросил меня, так ли уж необходимо Шондипу оставаться здесь еще дольше?
Учитель обладает удивительной способностью чувствовать приближение опасности. Его не так-то легко встревожить, но тут он увидел призрак надвигающейся беды. Увидел потому, что сильно любит меня. За чаем я спросил Шондипа:
— Когда ты собираешься в Рангпур? Я получил оттуда письмо. Друзья считают, что я поступаю эгоистично, задерживая тебя.
Бимола разливала чай. Она изменилась в лице и украдкой взглянула на Шондипа.
— Я пришел к заключению, что все эти наши переезды взад и вперед с целью пропаганды свадеши — просто непроизводительная трата сил. Мне кажется, что моя работа дала бы более ощутимые результаты, если бы я обосновался в одном месте и руководил всем оттуда. — Сказав это, Шондип вопросительно посмотрел на Бимолу. — Вы не согласны? — спросил он.
— Мне кажется, что руководить патриотическим движением из центра или разъезжать для этого но разным местам — одинаково хорошо, — ответила она, подумав. — Вопрос в том, какой способ вам больше по душе.
— В таком случае буду говорить откровенно, — сказал Шондип, — я долго был убежден, что переезды с места на место и пробуждение в массах энтузиазма — моя обязанность. Но затем я понял свою ошибку. Мне еще никогда не удавалось найти источник, из которого я мог бы безотказно черпать вдохновение, — вот почему я разъезжал все время, возбуждая энтузиазм в народе и в то же время заряжаясь энергией от него. Теперь же вы стали для меня Сарасвати. Мне еще никогда не приходилось встречать скрытого огня такой силы. А ведь я кичился своим могуществом! Какой позор! Во мне нет больше уверенности, что я могу стать вождем страны. Но я с гордостью заявляю, что с помощью огня, заимствованного у вас, я сумею воспламенить всю страну. Нет, нет, не смущайтесь. Вы должны быть выше сомнений, скромности, ложного стыда. Вы — Царица нашего улья, а мы, рабочие пчелы, сомкнемся вокруг вас. Вы будете нашей главой, нашим вдохновением. Вдали от вас нам не будет радости, не будет удачи. Примите без колебаний паше благоговение.
От стыда и гордости Бимола вся залилась краской, и ее рука, застывшая над пиалой, задрожала.
Как-то раз Чондронатх-бабу пришел ко мне и сказал:
— Мне не нравится твой вид, Никхил. Достаточно ли ты спишь? Ты бы поехал с Бимолой в Дарджилинг.
Вечером я предложил Бимоле отправиться в Дарджилинг. Я знал, что ей давно хотелось побывать там, полюбоваться вершинами Гималаев. Но Бимола отказалась. По всей вероятности, из долга перед родиной!
Я не хочу терять надежды, я буду ждать. Переход из маленького домашнего мирка в большой труден и чреват потрясениями. Жизнь Бимолы была ограничена четырьмя стенами нашего дома, она не покидала своего уютного гнездышка. Теперь она очутилась на свободе, и старые законы уже не могут удовлетворить ее. Я решил подождать, пока она не освоится со своей свободой и неведомым ей прежде миром. Если окажется, что в ее новом мире для меня не найдется места, я не стану препираться с судьбой, не стану спорить и тихо удалюсь. Сила? Насилие? Но к чему это? Ведь насилие несовместимо с истиной!
РАССКА3 ШОНДИПА
«Мое — то, что выпало на мою долю», — говорит слабый, а нерешительный поддакивает ему. По подлинный закон жизни гласит: «Мое — то, что я сумею отнять».
Страна еще не становится моей родиной только потому, что я в ней родился. Но она станет ею с того момента, как я завоюю ее силой.
Алчность так же естественна, как естественно право на обладание. Природа не требует, чтобы мы смирялись с лишениями. Если я страстно хочу чего-то, окружающие обязаны предоставить это мне. Это и есть единственно правильная точка соприкосновения двух миров — внутреннего и внешнего. Обучение этой истине мы не считаем высокой моралью, вот почему человек до сих пор не знает, что такое истинная мораль.
На земле есть жалкие создания, не умеющие ни сжать кулака, ни захватить, ни отобрать насильно. Вот пусть они и утешаются своей моралью и охраняют нравственные идеалы. Избранниками судьбы являются те, которые жаждут всем сердцем, наслаждаются всей душой, кого не мучают сомнения и нерешительность. Для них — прекраснейшие и богатейшие дары природы. Они не знают преград; если им что-то надо, — переплывают реки, преодолевают барьеры, выламывают двери. И делают это с радостью — добытое в борьбе вдвойне ценно. Природа покоряется лишь наглым и сильным. Ее восхищает упорство желания, упорство достижения и упорство обладания. Свадебную гирлянду весенних цветов она не возложит на тощую шею изможденного аскета.
Звучит торжественная музыка. Сердце мое полно страстного нетерпения. Но кто же ее избранник? Избранник — я! Мне, идущему с зажженным факелом, принадлежит это место. Избранник природы всегда приходит незваным.
Стыд? Нет, я не знаю его. Я беру все, что мне надо, и даже не спрашиваю. А те, кому взять мешает жалкая робость, зависть свою прикрывают застенчивостью. Они возводят ее в добродетель. Мир, окружающий нас, — мир реальностей. Я не вижу, зачем вообще приходят в этот жестокий мир те, которые покидают его рынок голодными, с пустыми руками, запасшись лишь громкими фразами? Или, быть может, господа, забавляющиеся религией, наняли их играть на флейтах в небесных рощах нежные мелодии воздушных грез? Мне не нужны звуки флейты, а воздушные грезы меня не насытят.
Когда я чего-то хочу, то хочу страстно. Я хочу крепко сжать это что-то руками, обхватить ногами, умастить им все тело, вдоволь насладиться им. Я не стыжусь своих желаний и не колеблясь беру все, что хочу. Меня не трогает визгливый писк тех, кто, сидя на нравственном порционе, становится похожим на плоских и высохших клопов, забившихся в давно покинутую постель.
Я не хочу ничего утаивать — это трусость. Но, если я не смогу скрыть свои мысли, когда нужно, — я проявлю не меньшую трусость.
Ваша алчность заставляет вас возводить стены. Моя алчность заставляет меня пробивать в них бреши. У вас власть и сила, у меня — хитрость и ловкость. Все это естественно. На этом зиждятся империи и царства, на этом держатся все великие деяния людей. В речах богов, спускающихся с небес и изъясняющихся на священном языке, нет ничего реального. Поэтому, несмотря на взрывы одобрения, которыми встречают эти речи, по-настоящему внимают им только слабые. Сильные же, владыки мира, относятся к ним с презрением. Внимая таким речам, они потеряли бы свою силу. Ибо в этих речах нет жизни. Тем, кто не колеблясь принимает это, кто не стыдится это признать, обеспечен успех. И жалка участь несчастных, которые разрываются между зовом природы и велениями богов, между реальным и нереальным, которые хотят встать одной ногой в одну лодку, а второй в другую, — они не смогут ни двинуться вперед, ни оставаться на месте.
Есть немало людей, которые словно для того и родились на свет, чтобы думать о смерти. В медленном угасании есть своеобразная красота, подобная красоте небес в час заката. Наверно, именно она-то и пленяет их. Таков наш Никхилеш. Он мертв. Несколько лег тому назад мы крепко поспорили с ним.
— Я согласен, что добиться чего-то можно только силой, — сказал он. — Весь вопрос в том, что ты называешь силой и чего собираешься добиться. Моя сила — в умении обуздывать свои желания.
— Но ведь это значит, — воскликнул я, — что тебя влечет гибель, разрушение!..
— Да, так же, как сидящего в яйце цыпленка тянет разрушить скорлупу, лишь бы выбраться из нее. Скорлупа, конечно, вещь весьма реальная, но цыпленок готов расстаться с ней, чтобы получить взамен воздух и свет. По-твоему, сделка эта будет невыгодна для него, так, что ли?
Когда Никхилеш обращается к метафорам, ему трудно доказать, что все это лишь пустые слова. Ну что ж, пусть радуется своим метафорам. Мы же существа плотоядные. У нас есть зубы и когти. Мы можем преследовать, хватать, рвать. Мы не станем пережевывать вечером утреннюю жвачку. И уж мы не потерпим, чтобы вы, мастера метафор, преграждали нам путь к средствам существования. В этом случае нам придется либо красть, либо грабить, потому что мы должны жить. Как бы это ни печалило почтенных отцов-вишнуитов, но мы не настолько очарованы смертью, чтобы распластаться на листе лотоса и, усыхая, ждать ее появления.
Найдутся люди, которые скажут, что я кладу начало новому учению, — скажут потому, что в большинстве своем люди поступают так же, как я, но на словах утверждают обратное и не хотят понять такой простой вещи, что этот закон и есть мораль. А я это понимаю. Мои слова отнюдь не отвлеченная теория — они проверены на практике. Я убедился в этом, видя, как легко мне при желании покорить сердца женщин. А они существа реального мира и не парят, подобно мужчинам, в заоблачных высотах, их не влекут воздушные шары, начиненные пустыми идеями. В моих глазах, жестах, мыслях и словах они угадывают страстное желание. Это не страсть, иссушенная аскетизмом, не страсть, раздираемая сомнениями, неуверенная в себе, колеблющаяся, нет, это настоящая, полнокровная страсть. Она бурлит и клокочет, как океанский прибой, и в ее грохоте ясно слышен вопль: «Хочу, хочу, хочу!» И женщины сердцем понимают, что именно эта неукротимая страсть движет миром. Она не признает иного закона, кроме себя, потому-то она и непобедима. И потому-то женщины и позволяли столько раз приливу моей страсти увлечь себя, не заботясь о том, куда песет их волна, — к счастью или к гибели. Силой, которая покоряет их, обладают лишь поистине могущественные люди: в мире реального эта сила торжествует неизменно. Те же, кто воспевает прелести иного мира, попросту стремятся к другим наградам — небесным, а не земным. Неизвестно, как высоко и как долго будет бить фонтан их грез, несомненно одно — женщины созданы не для этих жалких мечтателей.
Духовная близость! Не раз, когда того требовали обстоятельства, я говорил: Есть на свете мужчины и женщины, словно специально созданные богом друг для друга. Союз их — если им суждено встретиться, — выше всех союзов, которые благословляет закон. Дело в том, что мужчина, даже следуя зову природы, не может обойтись без пышных фраз, потому-то мир и переполнен ложью. Духовная близость? Но кто сказал, что она может быть лишь с одной женщиной? Хоть с тысячью! Мысль, что во имя близости с одной я могу отказаться от близости со всеми другими, противна моей природе. Я много встречал на своем пути духовно близких мне женщин, но это не препятствие для встречи еще с одной. И вот ее-то и вижу я перед собой сейчас. Так же явственно, как и она меня. Что же дальше? Дальше победа — если я не трус, конечно.
РАССКАЗ БИМОЛЫ
Я часто думаю: куда девался мой стыд? Вся беда в том, что у меня не было времени остановиться и взглянуть на себя со стороны, — дни и ночи вихрем неслись куда-то, увлекая меня за собой, отметая прочь колебания и взыскательность к себе.
Однажды меджо-рани, смеясь, заявила при мне мужу!
Ну, братец, в нашем доме долго плакали женщины, теперь настал черед мужчин. Мы заставим их поплакать. Что ты скажешь, чхото-рани? Рыцарские доспехи уже на тебе? Смотри же, прекрасная воительница, чтобы твое копье вонзилось прямо в сердце мужчины!
Поделиться книгой: