Ружье

Карелла пристально посмотрел на Мейера:

— Видишь ли, именно поэтому я и надеюсь, что мы имеем дело не со снайпером.

— Да подожди ты, — ответил он. — Только из-за того, что какой-то малый из. Шестьдесят пятого участка поспешил…

— Я не думаю, что он поспешил. Наоборот, я думаю, что он молодец и сделал единственно правильный вывод. И я думаю, это действительно снайпер, и очень надеюсь, что он не псих. А нам пора начать выяснять, что еще общего было, а чего не было в биографиях Форреста и Нордена. Вот что я думаю по этому поводу.

Мейер пожал плечами, засунул руки в карманы и пробормотал:

— Только снайпера нам и не хватало.

Глава 4

Президент компании «Индиан Экспорте Инкорпорейтед», в которой работал Энтони Форрест, оказался лысеющим человеком лет под семьдесят. Немного полный, несколько надменный и очень похожий на немца. Ростом он был примерно пять футов восемь дюймов, с торчащим животиком. Судя по походке, он страдал плоскостопием. Мейер Мейер, по национальности еврей, в его присутствии почувствовал себя как-то неловко.

Президента звали Людвиг Эттерман. Стоя перед своим столом, как показалось в полном отчаянии, он произнес:

— Хороший был человек Тони. Не могу понять, как это могло случиться.

В его речи чувствовался легкий немецкий акцент.

— Вы давно его знали, мистер Эттерман? — спросил Карелла.

— Пятнадцать лет. Это много.

— Сэр, не могли бы вы рассказать нам об этом поподробнее?

— Что именно вас интересует?

— Как вы познакомились, какого рода деловые связи поддерживали, в чем заключались обязанности мистера Форреста?

— Когда мы встретились, он был коммивояжером. А у меня уже было свое дело. Он работал на компанию, выпускавшую картонные упаковки. В то время они располагались в центре города, сейчас эта компания уже не существует. Видите ли, мы импортируем товары из Индии и рассылаем их по всем штатам, потому-то нам и нужно столько картонной тары. В те времена я покупал почти все наши коробки у компании, где работал Тони. Ну и виделись мы с ним… наверное, раза два в месяц.

— Это было вскоре после войны, правильно?

— Да.

— А вы знаете, мистер Форрест был на войне?

— Да, был, — кивнул Эттерман. — Он служил в артиллерии. Был ранен в Италии в бою с немцами. — Эттерман сделал паузу. Потом повернулся к Мейеру и сказал:

— Видите ли, я гражданин США. Живу здесь с тысяча девятьсот двенадцатого года. Родители приехали сюда, когда я был еще мальчиком. Большинство наших родственников уехали из Германии. Некоторые из них в Индию, что и заложило основу нашего дела.

— Сэр, а вы не знаете, в каком звании служил мистер Форрест?

— Кажется, он был капитаном.

— Хорошо, продолжайте, пожалуйста.

— Короче говоря, он понравился мне с самого начала. Было в нем что-то привлекательное. В конце концов, коробки везде одинаковые, где их ни покупай. Я покупал у Тони, потому что он мне нравился.

Эттерман предложил детективам сигары и закурил сам.

— Мой единственный порок, — сказал он. — Доктор считает, что они меня когда-нибудь убьют. Раньше я отвечал, что мечтаю умереть в постели с молоденькой блондинкой или с сигарой в зубах. — Эттерман усмехнулся. — Впрочем, полагаю, что в моем возрасте придется ограничиться сигарой.

— Как мистер Форрест перешел к вам? — с улыбкой спросил Карелла.

— Однажды я спросил его, доволен ли он своим положением, и если нет, то готов предложить ему работу. Мы обсудили это дело подробнее, и он начал работать у меня. Коммивояжером. Это было пятнадцать лет назад. Сегодня… вернее, когда он умер, он был вице-президентом.

— Что побудило вас сделать такое предложение, мистер Эттерман?

— Как я уже сказал, он мне понравился с самого начала. Кроме того… — Эттерман покачал головой. — Впрочем, это неважно.

— Что, сэр?

— Видите ли… — Эттерман снова покачал головой. — Я потерял сына. <Он погиб на войне.

— Простите.

— Ничего. Это было давно, а жить ведь как-то надо, правда? — Эттерман улыбнулся быстрой улыбкой. — Он служил в эскадрилье бомбардировщиков. Его самолет сбили во время налета на Швайнфурт тринадцатого апреля сорок четвертого. Там был шарикоподшипниковый завод*.

В кабинете наступила тишина.

— Наша семья как раз из городка поблизости от Швайнфурта. Как странно иногда поворачивается жизнь, вам не кажется? Я родился немцем в городке неподалеку от Швайнфурта, а мой сын-американец сбит, пролетая над тем же самым Швайнфуртом, — он покачал головой. — Поразительно, вы знаете, просто поразительно.

И снова тишина.

Карелла кашлянул и спросил:

— Мистер Эттерман, а что за человек был Энтони Форрест? Он ладил с вашими сотрудниками, он…

— Я не знал человека лучше, — ответил Эттерман, — и я не могу назвать никого, кто бы его не любил, — он покачал головой. — Мне кажется, его мог убить только какой-то сумасшедший.

— Мистер Эттерман, обычно он уходил с работы в одно и то же время?

— Заканчиваем мы в пять. Мы с Тони, как правило, болтали о том о сем, ну, может, еше минут пятнадцать. Да, пожалуй, он обычно уходил где-то между четвертью и половиной шестого.

— Его отношения с женой?

— Он и Клара были очень счастливы друг с другом.

— А дети? Если не ошибаюсь, его дочери девятнадцать, а мальчикам около пятнадцати?

— Совершенно верно.

— С ними все в порядке?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, не было ли у них каких-нибудь неприятностей?

— Я не совсем понимаю.

— С полицией, со сверстниками… скажем, дурная компания или еще что-нибудь в этом роде?

^ Они славные ребята, — сказал Эттерман. — Синтия закончила школу лучшей в классе и получила направление в Рамсийский университет. И мальчики хорошо успевают в школе. Один играет в школьной бейсбольной команде, другой — член дискуссионного клуба. Нет, с детьми у Тонн никогда не было хлопот.

— Вам известно что-нибудь о его армейском прошлом, мистер Эттерман? Тот, кто его застрелил, прекрасно владеет винтовкой, так что не исключена вероятность, что он когда-то служил в армии. А поскольку мистер Форрест в прошлом тоже…

— Я мало знаю об этом. Уверен, он был хорошим офицером.

— Он никогда не рассказывал о каких-нибудь конфликтах с подчиненными? Ничего такого, что могло бы привести к…

— Джентльмены, он служил в армии во время войны. Война давно закончилась. Вряд ли кто-то стал бы откладывать месть на столько лет;

— Все возможно. Нам пока не за что даже зацепиться.

— Думаю, все-таки сумасшедший, — сказал Эттерман. — Это может быть только маньяк.

— Надеюсь, это не так, сэр, — ответил Карелла. Он и Мейер встали и поблагодарили Эттермана за то, что он смог их принять.

— Всегда чувствую себя по-идиотски в компании с немцами, — сказал Мейер уже на улице.

— Я заметил, — отозвался Карелла.

— Да? Правда заметно? Что, я был слишком спокоен?

— Пока мы там были, ты не сказал ни слова.

Мейер кивнул:

— Знаешь, я сидел и думал: «Ну ладно, может быть, твой сын и погиб в американском бомбардировщике над Швайнфуртом, а какой-нибудь твой племянничек в Дахау запихивал моих родственников в печь», — Мейер покачал головой. — Недели две назад* мы с Сарой были в гостях, так вот, там зашел спор с одним человеком, который продает у нас немецкие машины. Дошло до того, что в конце концов тот, кто затеял с ним этот спор, заявил, что был бы рад, если бы истребили всех немцев. На что первый ответил: «Когда-то уже был один такой немец, который хотел, чтобы истребили всех евреев». И я был с ним согласен. Почему, черт возьми, у евреев должно быть больше прав на истребление немцев, чем наоборот? Я был с ним полностью согласен. И все-таки, Стив, где-то в глубине души каждый еврей хотел бы, чтобы немцев истребили за то, что они с нами делали во время войны.

— Мейер, разве можно ненавидеть людей здесь и теперь за то, что когда-то творили совсем другие люди?

— Ты не еврей.

— Нет, не еврей. Но я смотрю на того же Эттермана и вижу печально-го старика, который в войну потерял сына, а два дня назад — человека, к которому он относился как к сыну.

— А я смотрю на него и вижу кадры из фильмов, где бульдозеры сгребают в кучи мертвых евреев, понял?

— А ты не видишь его сына, который погиб над Швайнфуртом?

— Нет. И я тебе честно скажу, что ненавижу всех немцев и, наверное, буду ненавидеть их до последнего дня своей жизни.

— Быть может, у тебя есть на это право, — пожал плечами Карелла.

— А знаешь, иногда мне кажется, что ты все-таки еврей.

— Когда я думаю о том, что произошло в Германии, я еврей. Как можно быть кем-то еще и оставаться человеком? Что они жгли в этих печах? Мусор? Скот? Ты думаешь, я не чувствую того же, что и ты?

— Не уверен.

— Нет? Тогда пошел ты к черту!

— Ты что, обиделся?

— Немножко.

— Почему?

— Потому. Лет до двенадцати я вообще понятия не имел, кто такие евреи. Хочешь верь — хочешь не верь. Правда, ходил у нас по кварталу старьевщик, которого мать называла «евреем». «Сегодня придет еврей», — обычно говорила она. Не думаю, что она хотела кого-нибудь обидеть, впрочем, кто ее знает? Она выросла в Италии, и потому для нее еврей, что лавочник, — все одно. Мне кажется, для нее «евреем» был любой торговец. Лично для меня еврей был стариком с бородкой и мешком за спиной. Это до тех пор, пока я не начал учиться в старших классах. Там я впервые встретил евреев. Заметь, что к тому времени Гитлер был уже у власти. Ну так вот, однажды я услышал шутку и пересказал ее как-то за столом одному еврейскому мальчику. Шутка была построена на загадке, а загадка была такая: «Что быстрей всего на свете?» Ответ: «Еврей, который проезжает на велосипеде по Германии». Но тому мальчику шутка вовсе не показалась смешной. Я никак не мог понять, чем же я его обидел. Когда я пришел домой, то спросил у отца — он тоже вырос в Италии и уже тогда держал булочную, ту же самую, что и сейчас, как ты знаешь. Я и ему пересказал ту шутку, Hi он почему-то тоже не засмеялся. Потом он повел меня в столовую, и мы с ним сели за стол — у нас был такой старинный стол красного дерева. И тогда он мне сказал по-итальянски: «Сынок, в ненависти нет ничего: ни хорошего, ни смешного». На следующий день в школе я разыскал этого мальчика — до сих пор помню, что его звали Рубен Циммерман, — и извинился за вчерашнее. Он сказал, что прощает, но больше так и не заговорил со мной за все то время, пока мы учились вместе. За четыре года, Мейер, он так ни разу со мной и не заговорил.

— Ну и что ты хочешь этим сказать, Стив?

— Сам не знаю, почему я все это вспомнил.

— Наверное, ты все-таки еврей.

— Может быть. Послушай, пойдем перекусим, а потом двинем к жене Нордена.

Мэй Норден оказалась сорокатрехлетней круглолицей брюнеткой с темно-карими глазами. Они нашли ее в похоронном бюро, в зале, где в обтянутом красным атласом гробу покоилось тело Нордена. В бюро отлично потрудились — рана была превосходно загримирована. Непосвященный никогда бы не догадался, что Нордена застрелили. Среди множества родственников и друзей в комнате были его жена и дети — Джоан и Майк. Майку восемь лет, Джоан — пять. Оба сидели на стульях с прямыми спинками возле гроба и казались очень взрослыми и в то же время совершенно растерянными. Мэй Норден, вся в черном и с красными от слез глазами — хотя теперь она как-то держалась, — вывела детективов на улицу. Они стояли на тротуаре, курили и говорили о ее муже, который мертвым лежал сейчас на атласе в траурном безмолвии.

— Не представляю, кто мог это сделать, — сказала Мэй. — Я понимаю, это естественно для жены — думать, что ее муж всем нравится, но я правда не знаю такого человека, который бы не любил Рэнди. Это действительно так.

— А те, с кем он сталкивался по работе? Ведь он был адвокатом, верно?

— Да.

— А может быть, кто-то из его клиентов был сумасшедший?

— Послушайте, тот, кто стрелял в другого человека, должен быть немного сумасшедшим, разве не так?

— Не обязательно, — возразил Мейер.

— Нет, конечно, случалось, что Рэнди проигрывал дела. Разве есть адвокаты, которые никогда не проигрывают? Но если вы меня спросите, был ли кто-то среди его клиентов настолько… Ну, скажем, зол на него до такой степени, то отвечу: как знать, на что способен сумасшедший? Как объяснить… да, любой поступок, когда имеешь дело с человеком с неуравновешенной психикой?

— Не все убийцы — люди с неуравновешенной психикой, миссис Норден.

— Разве нет? — попыталась улыбнуться она. — Вы считаете, нормальный человек залез бы на крышу и застрелил бы моего мужа?

— Мы не психиатры, миссис Норден. Мы говорим о вменяемости с точки зрения закона. Убийца может и не оказаться тем, кого закон признает безумным.

— Да черт с ним, с законом! — неожиданно взорвалась миссис Норден. — Любой, кто посягнет на жизнь другого, ненормальный, и мне абсолютно все равно, что по этому поводу гласит закон.

— Но ваш муж был адвокатом, верно?

— Совершенно верно, — рассердилась Мэй. — И что вы хотите этим сказать? Раз у меня нет почтения к закону, значит, нет почтения и к адвокатам, н значит, я…