За Урал

Памятник Александру II в Нижнетагильском заводе

Мне удалось видеть проект этого памятника. Это мраморный постамент, заканчивающийся шпилем пирамидальной формы; с лицевой стороны, посредине, будет мраморный барельеф императора и надпись; „Люди мои, что сотворил вам, аще за добро платите ядом”; выше надписи поместится образ Спасителя и царская корона; на боковых сторонах будет объяснено значение памятника и дата, когда Александр II приезжал в Тагил и спускался в шахту.

Аллегорические памятники русскому народу не по вкусу, и как там в хитря, каких ни наставь фигур, народ объяснит их по-своему, попросту, и выйдет из этого такой курьез, что даже не ожидаешь. Именно это и случилось с Демидовским памятником, который стоит на другой площади, по пути к шахтам. Благодаря присутствию на нем женской фигуры, никто не может объяснить настоящего значения ее, а говорят по-разному. Кто называет ее богиней, кто судьбой, кто счастьем, а рабочие объясняют проще:

— Это жена Демидова!

Памятник Демидову в Нижнем Тагиле

Памятник может считаться роскошным. Из-за чугунной решетки поднимается мраморный пьедестал, на котором находятся две фигуры: коленопреклоненная женщина в короне и древнегреческом костюме, ей протягивает руку Демидов, одетый в придворный кафтан, с орденами и лентой. Эта женщина и есть, по народной молве, жена хозяина, которой тот оставляет наследство. По рассказам, только вряд ли достоверным, демидовскую руку однажды отвинтили и пропили, так как фигура состоит будто бы из составных частей… Внизу, по углам пьедестала, расположены четыре группы: та же женщина и возле нее мальчик с книжкой; этим изображается просвещение Демидова; на второй группе юноша-Демидов высыпает к ногам женщины плоды из рога изобилия; на третьей — Демидов является в военной форме перед вооруженной женщиной, как защитник отечества, и, наконец, на четвертой — Демидов-старик, как покровитель науки, художества и торговли.

Памятник Андрею Николаевичу Карамзину сделан из чугуна с орлами и барельефами по бокам и с воинскою каской наверху. О покойном управляющем идет добрая молва, и население отзывается о нем приблизительно в таких выражениях:

— Хороший был барин… Больше такого не будет… Под Севастополем голову сложил, царствие ему небесное!..

Такая молва не хуже любого памятника.

Памятник Карамзину в Нижнем Тагиле

Местный музей занимает 5 больших комнат; здесь собраны коллекции уральских минералов, медной и свинцовой руды, образцы железа, мрамора, малахита, золотых песков и т.д. Здесь же находится кусок асбеста (горный лен, волокнистый минерал), из которого приготовляют несгораемые ткани, кортов и прочее. Никита Демидов в 1722 году представил Петру I образчики полотна из этого вещества и, хотя теперь разработка асбеста оставлена, но, введенная Демидовым в значительных размерах, она долго сохранялась в Сибири, где из горного льна приготовлялись колпаки, кошельки, перчатки и шнурки, еще знаменитый Паллас видел работы, произведенные Акинфием в Шелковой горе, и нашел в Невьянске старуху, которая умела ткать полотно, сучить витки и вязать перчатки из асбеста. Здесь же размещены всевозможные модели машин: для промывки золота и платины, для плавления чугуна и проч. Из старинных вещей обращают на себя внимание громадные часы здешней работы 1775 г., деревянный шкаф, привезенный в 1766 г., медный самовар и чайник — современники „тульских кузнецов”, и затем некоторые предметы, о которых я говорил ранее и которые были отвезены временно на пермскую выставку, т. е. медный стол, портрет и чугунная доска с жалованною грамотой. Впрочем, интересна еще большая масляная картина, очень давняя, изображающая Тагил, где женщины одеты в боярские костюмы, а мужчины —в цветные фраки, цилиндры и белые панталоны. В числе „раритетов”, добывавшихся невьянскими владельцами, были куски руды, обладающие свойством магнитов - большие магниты довольно редки, а между тем у Акинфия был магнит в 13 фунтов, державший пудовую пушку, а два громадных магнита кубической формы были пожертвованы в тагильскую церковь для престола, равных которым, вероятно, не найдется в целом свете. В музее помещен довольно крупный магнит, который держит на воздухе двухпудовую гирю я чашу в 35 фунтов. Остальная часть музея наполнена образцами заводского производства, среди которых встречаются толстые металлические прутья, завязанные (в холодном состоянии) прихотливыми узлами: но это уже виртуозность и к производству отношения почти не имеет, равно как и самовар, выбитый из цельного листа железа, на котором нет ни спаев ни заклепок.

Таков в общих словах тагильский музей.

VI. Подземелье.

Чтобы проникнуть в шахту, нужно иметь особое разрешение заводского начальства. День был праздничный, работы не производилось, и, рыская по заводу в течение нескольких часов, я нигде не мог застать того, от кого зависело выдать мне пропуск, даже, благодаря празднику, не от кого было добиться, кто именно заведует этим. Ни инженеров ни управляющих не заставал я дома, а рабочие, единственные люди, которые мне попадались, направляли меня к какому-то „Смарагдычу“, квартиру которого я наконец отыскал, но хозяин оказался тоже в отлучке.

В полдень следующего дня а должен был уже покинуть Тагил и, может быть, уехал бы, не побывавши в шахтах, если б не выручил меня рабочий. Указывая на заводский клуб, он сказал:

— Идите. Все они здесь до единого!

Действительно, в клубе находилась вся местная интеллигенция: чествовали старого управляющего, который покидал свой пост, и, разумеется, все сослуживцы собрались на проводы. Здесь, при первом же заявлении о моей просьбе, заведующий медными рудниками любезно разрешил мне осмотр и предложил явиться в шахте в 4 часа утра.

Я уже слышал кое-что об этом подземелье, глубиною в 113 сажен, и невольно воображал себе страшное удушье, тьму, и под этим впечатлением провел остаток вечера, бесцельно бродя по улицам.

В 3 часа утра я уже был на ногах. Утро стояло пасмурное, сырое, и моросил мелкий дождь. Было свежо.

Проехав все селение и спустившись к подошве Лысой горы, где на громадном пространстве раскинуты всевозможные заводские постройки, я скоро добрался до конторы, но так как приехал я раньше, чем следовало, и контора была заперта, то минут с 20 мне пришлось просидеть в экипаже и смотреть, как с разных концов завода собираются к шахтам рабочие.

Меднорудянский рудник

Все они был одеты в пеньковые куртки серо-желтого цвета, в такие же штаны, в высокие побуревшие сапоги и подпоясаны ремнями. Если бы у каждого не висел за поясом фонарик и рукавицы, а на головах были бы надеты не картузы, а серые бескозырные шапки, то рабочие походили бы на арестантов. Все они были с бледными, изможденными лицами, без живых красок, и среди серого утра и серых костюмов казались тоже как будто серыми и вялыми. Не замечая ни одного свежего лица, с одной богатырской груди, свойственной рабочему человеку, я спросил, обратясь вообще во всей толпе, молчаливо стоявшей вдоль стен, трудна ли их работа в шахте.

— Кабы не трудна, — отвечали рабочие, — разве были бы мы такие!

И все они с видимым безучастием поглядели друг другу в чахлые, угрюмые лица, как в нечто, давно известное и неизбежное.

Не вспомню, пробил ли звонок, или штейгер подал сигнал, но только вся толпа начала зажигать свечи в своих фонариках и мало-помалу исчезать в низкую дверь шахтенной постройки. Кое-кто, в ожидании очереди, докуривал трубку, кто отдыхал на бревнах, кто лениво брел и надевал рукавицы.

Когда я снова вошел в контору, сторож уже проснулся и разводил самовар.

— А, вам на шахту? — добродушно приветствовал он меня, кивая головой.— Можно, можно, сударь: об вас уже есть и распоряжение. Сейчас смотритель придет, он вас и проводит. Обождите минуточку.

Продрогнув на холоде, я с удовольствием присел у окошка в теплой комнате, а сторож между тем, приговаривая что-то вполголоса, приносил и складывал возле меня одежду.

— Пока что, — обратился он ко мне, — переоденьтесь в наши мундиры, а то грязно там… живой нитки не останется.

Он подал мне такую же серо-желтую куртку и панталоны, какие я видел на рабочих, и спросил, глядя на мои высокие охотничьи сапоги:

— Не промокают?.. А то к и сапоги могу дать.

Я стал одеваться.

— Вот и не так! — остановил меня сторож.— Нужно спервоначалу все с себя снять, а потом надеть куртку, а не то, чтобы прямо на одежду.

Я послушался и взял пиджак.

— И опять этого мало! — не унимался сторож.— Все нужно сиять, до самой рубашки, чтоб ничего не было

Мне было слишком холодно, и я не послушался.

— Жарко будет! Жалеть станете! — упрекнул меня в последний раз сторож и помог мне одеться.

— А это вот вам ремень, потуже следует затянуться… А это вот фонарик за пояс да лишнюю свечку в карман возьмите, в запас.

Потом рукавицы надобно захватить, да картуз сейчас по голове подберу…

Одетый в заводский “мундир”, как выражался сторож, я взглянул на себя в зеркало. Толстый, нескладный картуз, тяжелый и несколько влажный, огромные кожаные рукавицы, тоже влажные и грязные, помятая рубаха, в рыжих пятнах, серые узкие панталоны, заправленные в голенища, черный фонарик за поясом — делали меня почти неузнаваемым для самого себя. Взглянув на меня, даже сторож, улыбаясь, промолвил:

— Вот теперь, значит, по-нашему! Теперь можно и в шахту, а то нешто настоящая одежа здесь выдержит!

В контору вошел смотритель, молодой человек, поздоровался со мною и, видя, что я уже в „мундире”, быстро переоделся в такую же куртку. Мы зажгли фонари, надели рукавицы и вышли на двор. Если я продрог в пиджаке и пальто, то в бумажной рубахе мне было уже вовсе холодно.

Идти пришлось недалеко. Провожатый ввел меня в какое-то крытое помещение, стоявшее среди двора, затем мы спустились по широкой небольшой лестнице ниже, где было уже темно, — только едва-едва проникал дневной свет, мешаясь со светом наших двух фонарей.

— Теперь спускайтесь за мною, — сказал мне мой спутник. — Держитесь крепче руками и берегите голову.

У наших ног чернела квадратная яма, приблизительно в аршине шириной, в которую как раз могла пройти человеческая фигура. В стену около ямы были вделаны две или три скобки, чтобы можно было за них ухватиться до начала спуска.

Мой провожатый ловко взялся руками за первую скобку и спустил ноги в яму, потом перехватился за нижнюю скобку — и скрылся в подземелье. Подражая ему, я сделал то же самое. Ноги мои уперлись во что-то твердое; это была ступенька лестницы. Сначала я оказался по пояс в яме, а затем, переступив следующий порог, скрылся, как и мой провожатый, от последнего дневного света в сырой, темной яме, где было холодно, грязно и тесно. Перебирая мало-помалу ступеньки руками и ногами, мы скоро остановились на площадке.

— Осторожнее! — услышал я знакомый голос. — Беритесь опять за скобку.

Осветив площадку фонарем, я увидеть ниже точно такое же отверстие, такие же скобки в стене и снова погрузился в черную яму, сначала по пояс, затем и с головой.

Через каждые 3-4 минуты встречались подобные площадки и скобки. Куда я спускался и долго ли нужно мне было спускаться, я не имел об этом ни малейшего понятия.

Лестницы, по которым я слезал, представляют собою самые обыкновенные, всем известные лестницы — деревянные, с узкими ступеньками, какие подставляются обыкновенно к домам, чтобы забраться на крышу. Лестницы были не длинные: ступеней 30—40, а затем площадка, с новою ямой и с новой лестницей. Все перекладины были сырыми, на многих комками лежала скользкая жидкая грязь. Хватаясь руками, я промочил уже насквозь свои рукавицы, о которых сначала думал, что они лишние. Иногда пролезать в отверстие было довольно трудно, чтобы не коснуться спиной или головой о деревянные срубы, покрытые, как и ступеньки, влагой, грязью и, может быть, даже плесенью.

Чем дальше мы опускались, тем становилось мне жарче, и в то же время пронизывал холодок промоченную спину и колени. Нигде не слышалось ни голоса, ни звука, кроме шарканья наших ног, нигде не виделось ни света, ни простора, только и сверкали от фонаря две мокрые ступени лестницы, за которые хватался я устававшими руками, — все остальное было сплошным мраком. Откуда-то капала вода на спину и на лицо, откуда-то продувало ветром.

С непривычки я начал уставать и делал на площадках краткие передышки. Проходили минуты за минутами, за лестницей следовала лестница и, казалось, не будет конца этому спуску, а между тем у меня дрожали уже руки и ноги, пот градом катились по щекам, а спина и колени были в жидкой грязи, и кожаные рукавицы промокли тоже насквозь.

— Скоро ли доберемся? — спросил я, наконец, своего провожатого, который ответил мне откуда-то снизу глухим, далеким голосом:

— Еще лестниц пять осталось!

Продолжая спускаться среди мрака и какого-то неопределенного шума, точно вокруг нас или над нами бежала масса воды, я очутился, наконец, уже не на площадке с дальнейшим черным отверстием, а на твердой почве.

VII. Рудники. — Добыча малахита.

Мне несколько изменяет память, и я не могу сказать теперь, сейчас ли начался отсюда коридор, или мы подвергались еще каким-либо переходам и мытарствам. Помню только, что я стоял среди мутной лужи, так что ступни моей не было видно, и с любопытством озирался кругом. Помню, что это был узкий и низкий коридор, где нужно было стоять немного согнувшись, и где с трудом возможно разойтись с встречным человеком. Стены мрачного коридора, а также и потолок, были высечены из сплошной каменной глыбы. Это и были шахты.

Глядя на них, мне припомнилось, как в детстве я бродил с зажженною восковою свечкой по подземелью какого-то монастыря. Это был такой же узкий и бесконечный коридор, только значительно выше, так что монах в скуфейке мог двигаться свободно, а здесь приходилось сгибаться, чтоб не удариться головою о бревна, подведенные под потолок. Там пахло елеем и ладаном, а здесь — сыростью, гнилью и чем-то еще, чего я уже не умею назвать: может быть, это были испарения от камня или металла, может быть мне это и казалось только — не знаю. Там, в монастыре, указывая на двери, мне говорил проводник, что здесь вот жил схимник такой-то, здесь отец такой-то… А в шахте по коридору то и дело пробегали рабочие с узкими маленькими тачками, наполненными кусками руды: здесь, на глубине 100 сажен, ежедневно работало 500 человек, безвыходно по восьми часов в сутки, и не по идее, не ради души, а просто — из-за насущного хлеба.

Освещая дорогу фонарями, которые уже вынули из-за пояса и держали в руках, мы двинулись по коридору вперед. В иных местах я шел, немного лишь нагнув голову, но преимущественно приходилось идти с согнутою спиною и все время по воде, которая булькала и брызгала под нашими шагами. Нередко вдали показывался огонек, и, приближаясь к нему, мы слышали окрик и прижимались к стене, чтобы пропустить мимо себя рабочего с тачкой.

VII. Шахта медного рудника

Я покорно шел за своим проводником, не зная ни пути, ни направления, и только изредка, перестав уже стесняться сырости, садился на мокрое бревно, если оно попадалось нам по дороге, и давал немного отдохнуть спине: а затем опять, сильно сгорбившись, продолжал путь. Не знаю, сколько времени шли мы по коридору, иногда попадалось нам похожее на пещеру углубление в стене, где добывают руду, взрывая гору динамитом или рубя топорами; эти обломки подбирают лопатами, ссыпают в тачки и увозят на „рудничий двор”, где, посредством машины, добыча извлекается из недр на поверхность земли.

Здесь добывается медный колчадан, бурый железняк с содержанием меди, тальковые глины, орудвелые сланцы, малахит, медное индиго, шлаки ватин (очень богатая) медная руда, магнитный железняк и проч. Всего разной руды около трех миллионов пудов в год.

Мы были уже довольно глубоко под землею. Не вспомню, в каком именно месте, и был удивлен шумом и спросил, глядя наверх, где что-то шумело и как будто катилось:

— Выше вас тоже работают?

— Нет. Это речка протекает над нами.

Шахта, где мы находились, носят название Авроринской. Она ниже поверхности земли на 100 сажен, но нам предстояло опуститься еще глубже, в Северную шахту, глубина второй 113 сажен. Если нашу московскую Ивановскую колокольню считают вышиной что-то около 38 сажен и взобраться на нее считается чуть ли не подвигом, то выбраться из шахты было втрое труднее. Только теперь, найдя сравнительные величины, я понял, на такой страшной глубине я находился, если Кёльнский собор имеет 73 саж., высочайшая египетская пирамида Хеопса имеет 64 саж., Исаакиевский собор около 59 саж., Петропавловский шпиц в Петербурге 65 саж. и только парижская башня Эйфеля возвышается на 143 саж. Но там, по крайней мере, имеются, не говоря уже о подъемных машинах, твердые, удобные ступени, а здесь не угодно ни взбираться по деревянным кровельным лестницам, ослизлым и грязным, цепляясь за мокрые перекладины руками! Каково это должно отзываться на людях, работающих в подземелье восемь часов?..

Когда усталый, с разболевшеюся от согнутого положения спиной, весь промокший и грязный, я сел на мокрое бревно в Авроринской шахте и, поставив на колени фонарь, стал записывать в книжку свои впечатления, руки у меня отказывались работать, и я успел записать всего лишь несколько строк. Передо мною тем временем открылась новая картина. Откуда-то сверху на громадной толстой цепи спустилась железная бадья, величиной с хорошую бочку, а от земли отделилась другая, точно такая же огромная бадья, до краев наполненная рудой, и, гремя цепями, тяжело поползла кверху и скрылась во мраке. Между тем рабочие все подвозили тачки, ссыпали руду в порожнюю бадью и, когда наполнили ее, она точно так же со скрипом и грохотом тяжело поползла кверху, а на ее место опустилась вторая — порожняя… Таким образом поступает на свет Божий металл из недр земли, и невольно вспоминаются при этом слова Мефистофеля.

Несколько отдохнув, мы направились дальше. Потянулись опять мрачные бесконечные коридоры, но они стали еще ниже, так что приходилось не только сгибать спину, но даже в иных местах пробираться чуть не ползком, нередко ударяясь в темноте головой о деревянные бревенчатые оклады и подхваты шахты, и только благодаря толстому картузу не было больно, а в легкой шелковой фуражке, в которой я приехал в контору, можно было бы до крови разбить себе голову. Тут я снова оценил предусмотрительность, с какою исполнен весь шахтенный „мундир”.

Северная шахта находится, как я уже сказал, на глубине 113 сажен. Когда мы вошли сюда, рабочие занимались добычей малахита. Это была высокая пещера, освещенная двумя-тремя свечками, воткнутыми в пробоины. Задняя серая стена, избитая и изрубленная, сверкала мелкими, словно пыль, блестками, и местами по ней зелеными пятнами проглядывал малахит. Рабочие, сильно размахнувшись короткою киркой, вонзали острие в стену и опять вытаскивали и опять вонзали, пока к ногам их не падал кусок зеленого камня. Мелкие куски сбирались в общий мешок, а более крупные обломки откладывались отдельно, потому что они идут на разные изделия, а мелочь и россыпь продается для выделки зеленой краски.

За малахит, кроме обычной поденной платы, дается премия — по рублю с пуда. В общем, ежедневный заработок заводского рудокопа выражается от 80 коп. до 1 руб. 10 коп., но иные добывают 2 и даже 3 рубля в сутки.

— Теперь отдохните, — сказал мне мой провожатый, который, во время всей нашей прогулки по шахтам, отмечал в тетради неявившихся рабочих. Назад идти будет труднее… отдохните.

Пока я сидел на мокром бревне, рабочие выломали мне из скалы кусок малахита и просили взять на память. Я хотел дать им за это денег, но они отказались и еще раз подтвердили свой отказ.

— На память, мол… Может, когда, Бог даст, вспомнить придется.

Теперь этот кусок лежит передо мною на столе, и часто, глядя на него, мне вспоминается мрачное подземелье, куда не проникал никогда луч дневного света, вспоминаются глухие удары молотков и глухое падение разбитого камня на каменный пол, вспоминаются вялые, изможденные липа рабочих и их простые, добродушные слова: “На память, мол”…

Минут через десять мы отправились дальше. Опять потянулись коридоры, опять заныла согнутая спина, и снова пришлось то нагибаться, то подползать под низкие бревенчатые рамы и шагать по грязи и лужам. Наконец, явилась возможность выпрямиться во весь рост: мы подошли к лестнице.

— Отдохните и полезем!

Я с удовольствием разогнул спину, немного постоял, отдохнул и, следуя за своим спутником, взялся за ослизлую перекладину. Опять начались бесконечные лестницы, опять те же узкие площадки, та же жидкая грязь, по которой скользили руки и ноги; только подниматься было значительно труднее, нежели опускаться. Там были и свежие силы и сухая куртка, тогда как здесь приходилось усиленнее напрягать ручные мускулы и стесняться в движении, потому что одежда, насквозь пропитанная влагой и грязью, прилипала к телу, и после трех часов ходьбы с согнутою спиной чувствовалось изнеможение.

Усталость возрастала буквально с каждою минутой; к тому же от усиленного дыхания пересохло в горле, и хотелось воды. Руки еле держались за скользкие перекладины, ноги еле переступали. Отдыхая чуть не на каждой площадке и медленно приближаясь к выходу, мы взбирались по лестницам уже около получаса. Я задыхался.

— Долго еще?

— Пустяки! — небрежно отвечал мне спутник. — Сажен тридцать осталось!

По-здешнему, 30 сажен — пустяки, а для непривычного москвича — это целая Ивановская колокольня!

Я помню, когда оставалась уже одна, последняя лестница, и сверху падал уже бледный луч света, я изнемог до такой степени, что отдыхал на каждой перекладине и еле держался руками; в эту минуту за глоток свежей воды я отдал бы, кажется, половину жизни! Вот остается уже несколько аршин, несколько перекладин… Мой провожатый уже вылез и глядят на меня сверху, с твердой почвы, но руки мои перестают работать. Я хватаюсь за ступень, держусь за нее, но подняться уже не имею силы, дыхание мое прерывается, того и гляди, что опустятся руки, подкосятся ноги — и я полечу обратно по лестнице…

— С непривычка тяжело! — слышу я возле себя знакомый голос. — Ну, еще немножко!.. Еще!.. Еще!..

Я бессознательно лезу вперед, цепляюсь, словно раненый, за перекладины, и, наконец, меня берет за руку крепкая рука провожатого и извлекает из ямы.

Несколько секунд я сидел на полу, не имея силы подняться, потом, отдышавшись, нетвердыми шагами последовал за своим спутником и с трудом поднялся на какой-нибудь десяток порожков широкой лестницы и вышел на заводский двор, где ярко светило солнце, где дышалось снова легко и свободно. Вряд ли когда-нибудь я был так рад дневному свету!

Свежий воздух казался мне легким и ароматным, а голубое небо, зеленая трава на горе и белые облака казались необыкновенно гармоничною, необыкновенно прекрасною картиной!

Было уже 8 часов, когда я вернулся в контору, — следовательно, по шахтам мы бродили часа четыре. Сторож с добродушною улыбкой встречал нас на крыльце и спросил, прищуривая глаз:

— Чайку холодненького теперь, пожалуй, недурно?

Не дожидаясь согласия, он вынес мне стакан жидкого остывшего чаю, который я выпил почти залпом, я только тогда мог проговорить первое слово.

— Говорил, жарко будет! — упрекнул меня сторож — А еще раздеваться не хотели! Эна, какая грязь — нитки живой не осталось!

Он стащил с меня почерневшую от грязи и воды заводскую куртку, подал мне умыться, помог надеть пиджак и пальто и, поднеся еще стакан холодного чаю, хотел проводить меня до извозчика, но, вдруг что-то вспомнив, ударил себя ладонью по лбу.

— Ах, ты, батюшки! Расписаться то забыл подать!.. У нас ведь это делается до спуска… иначе нельзя. Сначала подписку дай, а потом ляг иди… потому что — вдруг какое несчастие?

Может быть, я и ошибаюсь, но только из его дальнейших слов я понял, что при конторе имеется книга, где дается подписка, что, опускаясь в шахту, я не буду винить никого, если, в случае обвала или какого-нибудь несчастия, мне не удастся выйти оттуда живым.

Не читая текста, я расписался в книге или на каком-то листе и поспешил домой, чтобы отдохнуть и переодеться, так как на мне, по выражению сторожа, не оставалось ни одной живой нитки; к тому же в 12 час. дня отходил из Тагила мой поезд.

VIII. Невьянская башня. — Легенды.

Я направлялся в Екатеринбург. В то время и еще ничего не зная о Невьянской башне я слышал лишь намеки на какие-то страшные легенды; но что это были за легенды и почему они могли сложиться, подставлялось мне неразрешимым вопросом, потому что никто не хотел или не мог удовлетворить моего любопытства.

— Чем знаменита Невьянская башня? — спрашивал я у попутчиков.

— Да ничем!— отвечали мне просто.

— Я слышал, будто в народе ходят про нее какие-то страшные легенды.

— Никаких легенд не ходит!