Путешествие слепого змея за правдой

Остановившись на расстоянии пальца у пасти питона, повелитель заговорил властным голосом:

— Я принёс тебе угощение и питьё, господин фон Змей (я предполагаю, что ты благородного происхождения, а иначе я бы с тобой вообще не стал терять время). Но сначала торжественно поклянись поступить ко мне на службу и беспрекословно подчиняться мне во всём!

— Торжественно клянусь, — выдохнул Змей. — Разве может диктовать условия тот, кто стоит на пороге смерти?

— Хорошо, господин фон Змей! — обрадовался сверх всякой меры самодержец. — Значит, ты обещаешь оставить в стороне свои бесполезные идеалистические мечтания о свинцовом медяке, бивагинальном слизистом мешке и синем псе и будешь стремиться единственно к тому, чтобы быть достойным членом муравьиного общества под моим мудрым руководством?

— Нет уж, такого я обещать не могу! — внезапно вскричал Змей громовым голосом. — Отказаться от того, что составляет для меня самую суть бытия? Propter vitam vivendi perdere causas?[3] Нет и ещё раз нет! Ты думаешь, моё существование в слепоте так уж много для меня значит? Ха! Тысячу раз я бы попрал ногами эту дерьмовую жизнь, кабы белая звезда в далёких небесных сферах моих душевных недр не давала мне магических знаков и не приказывала мне в самый чёрный час моего существования: ОСТАВАЙСЯ В ЖИВЫХ, а иначе ты никогда не достигнешь меня и не достигнешь бога! Я готов оставить в стороне всё, но только не это. Мне не в чем себя упрекнуть, я всегда был полон стремления и упования и готов спокойно умереть, если мне суждено потерять надежду на достижение моей цели. Да — я был бы даже рад, окажись у меня повод сбросить своё тяжкое бремя. И если ты будешь настаивать на своём условии, о король, то это и будет достаточным поводом. Что ж! Не давай мне ничего, и я с ликованием встречу час, когда вознесусь из этой земной ночи в райское сияние и открою свои возрождённые глаза перед лицом синего пса, бивагинального слизистого мешка и свинцового медяка, и настанет конец моим поискам!

Македонский словно оглох. «Немного перестарался, — подумал он. — Надо сделать уступки. Пойти на компромисс». Он задумался, и вскоре — восторг придал его душе прежде неведомую силу! — он нашёл правильное решение. «Мне же не навсегда нужен этот Змей! — сказал он себе. — Всего несколько месяцев, и я завоюю всю землю, и пускай потом отправляется ко всем чертям гоняться за своим синим псом. Кроме того, мне было бы не по себе в его жуткой компании». Он снова обратился к Змею.

— Браво, господин фон Змей! Я только хотел испытать твою верность идеалам, и ты блестяще выдержал экзамен. Ты — живое подтверждение слов нашего великого Гёте, который сказал: «благородный человек и в тёмных устремлениях всегда держится праведного пути». O ясновидящий слепец, о слепой ясновидящий! Я прошу тебя об одном: один год послужи мне верой и правдой. Согласен?

— С радостью. Многими путями приходится в этой жизни покупать стремление к экстравагантным идеалам, но предпочтительнее всего — путём потери времени.

— Хорошо же! Тебе вменяется в обязанность ходить на прогулки по определённым маршрутам, которые я буду тебе подробно описывать. Договорились?

— Да, но зачем прогулки?

— Мой взгляд эстета будет наслаждаться твоими прелестными извивами. За это ты будешь ежедневно получать кролика, обезьянку или белочку и воду пополам с ромом, искать пропитание тебе не потребуется — прямая выгода для слепого господина, не так ли? Доволен?

— Очень, очень!

— Слушай дальше! На протяжении этого года мои войска будут искать для тебя синего пса и то, что к нему прилагается. Возможно, им повезёт больше, чем тебе, о слепой господин. Как тебе это нравится?

— О, бесконечно, великолепный король! — вскричал Змей с воодушевлением, и слёзы благодарности хлынули из его глаз, так что король почти захлебнулся в их потоках. Но почти тотчас же его лицо омрачилось.

— Но что толку? Как же я смогу узреть его кишки и раскрыть секрет?..

— Ничего не бойся, мой отважный Змей! Знаешь, какие чудеса в решающий момент свершит с тобою Всевышний? Кишки Господа неисповедимы, лабиринт лабиринтов, храм бытия! Кроме того, неужто только глазами возможно прозреть? А как же «second sight», а как же третий глаз и солнечное сплетение, а ещё по одной известной доктрине можно видеть вообще через жопу. Более того, видеть можно мысленным взором, и на самом деле только так и можно видеть: чистые мысли это единственно реальные предметы, а духовная энергия единственный свет, внешний же мир лишь жалкое подобие настоящего, духовного мира. Увидеть насквозь можно только мысленным взором, тогда как глаз лишь шарит по поверхности. Эти мистерии наглядным образом представлены уже в физиологической истине, а именно, в том, что за зрение на самом деле отвечают специальные разделы головного мозга. Они видят, а глаз-аппарат — всего лишь канал, по которому импульсы проходят в мозг и стимулируют созидательный зрительный акт. Но ведь эти импульсы могут найти и другие каналы, могут зародиться непосредственно внутри мозга! Глаза — дрянь, верь мне, и особенно прими во внимание: то, что глазам и их брату во лжи, осязанию, кажется маленьким, в реальности не всегда действительно мало, далеко не всегда, господин фон Змей!

— Как же ты чудовищно мудр, о король! Ведь мне тоже приходили в голову подобные мысли! — вскричал Змей в восторге перед собственными способностями. — Но дай же мне скорее еду и питьё, а то я умру прежде, чем питательные соки проникнут в моё тело!

— Да уж я и сам знаю, я знаю, что — что — что я хотел сказать? А, ну да: что я мудр, конечно, — ответил Его Величество. Выпитый ром начал действовать, теперь уже отупляя, хотя только что прибавил ему мудрости.

— Ну и что ты теперь думаешь, господин фон Говядина, т. е. Змей, я хотел сказать, да в общем без разницы, почему я такой мудрый? Потому что я взял в плен дух святой и ношу его в кармане штанин, вот глянь сюда, дух свят — хе-хе — ну да что ты там увидишь, ты, свинская морда! Тебе ж залепили зенки дерьмом. Нда, и что я ещё хотел тебе сказать: мне одухотворение без надобности, я сам себе могу устроить такое одухотворение, такую, нда, спиритуализацию, прямо в желудок, что хе-хе.

— Неужто это правда, что ты заточил дух святой в собственный карман? Непросто поверить в твои слова! — возразил Змей, который до сей поры не знал, что такое алкоголь. — Но если ты дашь мне пропитание…

— Цыц, говнючка, когда говорит король! Король всех королей — а ты, господин фон Свин — я — о, я вспомнил, что хотел тебе сказать. Ты, небось, думаешь, тупая твоя башка, что мы ничтожные, как вши, но тут-то и видно, что ты тупее болванки. Мои подданные — чудо среди муравьёв, огромные, как кролики, да что кролики — как бараны! Ну, положим, не такие большие, как ты, но ты не представляешь, как мы сильны и как свирепы в бою. Мы играючи можем прокусить броню любого крейсера. Ты наверняка уже когда-нибудь читал о том, как выносливы муравьи и насекомые вообще. Если б у человека было столько сил, как у божьей коровки, он бы мог унести собственный двухэтажный дом на спине; если б его ноги были как у блохи, перепрыгнул бы через Монблан; а муравей размером с человека оказался б мощней паровоза. А знаешь ещё, что такое муравей? Муравей это чудо природы, вот что! Ты слышал высказывание Дарвина о том, что молекула муравьиного мозга есть самый расчудесный из всех продуктов природы, не исключая и человеческих мозгов? Или словечко Уоллеса о том, что муравьи — тигры мира насекомых, нет, куда ужаснее тигров! Ничто живое не может противостоять определённым видам муравьёв; львы, жирафы, кабаны, люди, даже пауки спасаются бегством при их виде, а иначе их ждёт лютая погибель. И притом речь идёт о Formica Communis, тaк я их окрестил, а не о муравьях ростом с барана, ерунда! — ростом с корову! И не думай, что я себе противоречу, грязная ты скотина, и учти, что — что — одним словом, можешь поцеловать меня в… — Нет, стой! Сначала выпей!

Слегка покачиваясь, но всё же вполне царственным жестом Македонский протянул Змею свою милость. Тот жадно припал к кружке и осушил её в несколько глотков. Прошла минута. Вдруг всё его истощённое тело свела судорога, и он воскликнул в экзальтации:

— Никогда в жизни я не пил воды отвратительнее, чем эта! Это моча огненного дракона? Или яд? О, дай мне скорее чем-нибудь заесть эту гадость, чтобы меня вырвало и я не умер.

— А теперь ты получишь желанную добычу — двух прекрасных, живых, а не дохлых кроликов! А то ещё Бёлер возьмёт и решит, что я выискал себе стервятника в друзья. В таком случае, он ещё пожалеет, когда будет искупать на кресте этот crimen laesae majestatis[4].

И собственными руками он вложил дрожащего зверька в распахнутую пасть. Змей тотчас же его проглотил, и король влил ему в горло ещё одну порцию рома. Пришла очередь второго кролика. В середине змеиного брюха образовалась огромная шишка.

Тяжко и хрипло задышал левиафан, но душа его стала чиста и прозрачна, в особенности когда алкоголь начал действовать. Он почувствовал, что смертельная опасность миновала, снова героически встал на ноги, и в его глазах загорелась искра той отваги, которая рано или поздно побеждает тупое сопротивление окружающего мира. Он поднял голову, и впервые вся неизмеримая громадина его туловища двинулась вперёд с несказанным раскатистым грохотом, очень медленно, но для муравьиного зрения — быстрее самого современного поезда-экспресса.

Король в испуге отскочил в сторону: перед самым его носом катилась живая гора. Отяжелевший от рома монарх пустился в бегство.

Но Змей уже утихомирился, и король тяжко осел наземь. «Отныне и впредь настрого запрещаю тебе двигаться без моего разрешения!» — прохрипел он.

— Очень трудновыполнимое условие, Ваше Величество! — бойко ответил Змей, хотя у него уже слегка заплетался язык. — Если ты будешь настаивать, о повелитель муравьёв размером с корову, мы можем сейчас же распрощаться, траляля, траляля, труляля.

— Это так ты держишь своё слово, обманщик? — возопил король. — Ну-ка, возьми назад свои слова, а иначе челюсти моих воинов расщепят тебя на атомы!

— Ваше Величество, малыш, — спокойно ответил Змей, — я не отрицаю, что муравьиный народ отличается выдающимися умственными способностями, но прими во внимание, что и Змей отнюдь не символ глупости. Я знаю, что даже голиафы среди вас — не больше спичечной головки, об этом я сужу по вашему голосу, и опыта мне не занимать!

— Это фатальная ошибка! — простонал уничтоженный король. — Это правда, что у нас относительно тихий голос, но только в этом отношении нас обделила природа-мачеха. Подумай, что и Бисмарк, гунн и телом, и духом, обладал тихим, тонким, смехотворным, почти девичьим голоском.

— И тем не менее, его голос был посильней муравьиного, хоть он и не был величиной с корову! Траляля.

— Но если я не больше спичечной головки, то как же я собственными силами приволок тебе двух крупных кроликов и пятилитровую кружку, а?

— Это потому, что мы живём в стране Абсурдии, плетём, сочиняем и выдумываем, и не только здесь, как мне кажется, а повсеместно! Но играем в открытую, мой остроумный малыш Александр! Я догадался, что ты хочешь использовать меня для достижения мирового господства, и я готов служить тебе за еду и питьё, но только при условии, что ты будешь обращаться со мной как следует, не свысока, а хотя бы на равных. Я понимаю, что одно неосторожное движение — и я раздавлю всю твою армию, поэтому принимаю твоё условие касательно свободы передвижения, но не тон, в котором ты со мной разговариваешь. Как тебе такое предложение: я буду держаться на расстоянии пятидесяти муравьиных километров от твоего царства, там я смогу двигаться, как захочу. Когда у тебя будет надобность во мне, твоём орудии уничтожения, просто подай мне сигнал из человеческой трубы. Если ты нашёл пятилитровую кружку, то уж и трубу как-нибудь разыщешь. Не успеешь и глазом моргнуть, я окажусь с тобой рядом, и ползти буду только по твоим инструкциям. Договорились, великий король?

— Хмм, в твоих словах есть мудрость, господин фон Змей, хоть я по-прежнему абсолютно не согласен с твоей оценкой моих размеров… Но на первое время я готов согласиться, хорошо, хорошо, — проговорил он уже почти сквозь сон. — Остальное обсудим завтра. А теперь — я такая свинья, когда напьюсь — расскажи-ка мне сказку об этом твоём — как его там — бивагинальном — синем — свинцовом медяке, чтоб мне лучше спалось — ты, свинья — пардон, граф фон Свинья — когда я пьян, я уж такая свинья…

— Vandrovali dráteníci, vod Trenčína po silnici![5] — вместо того чтобы рассказывать, запел Змей.

— Дурак! Рассказывай — это приказ — король королей приказывает — о свинцовом медяке — что это вообще за чушь такая — как он может быть свинцовый, если он медный, тупица ты этакий?

— Что? Ха-ха-ха! В том-то и суть этой великой загадки, величество! Изначально он назывался просто свинцовой монетой индейца Рацапи. Я искал её сотню, три сотни, три тысячи лет — всё без толку! Известно, что ничто не доводит до исступления так, как долгий, безрезультатный поиск, даже если речь идёт о пуговице от сорочки, и ничто так не сводит с ума, как чудовищная ярость. И вот случилось, что однажды, когда я корчился в бешеной ярости, повторяя сквозь рыдания: о, трижды проклятая свинцовая монета! — я вдруг вместо этого прокричал: «этот проклятый свинцовый медяк!!!» И словно таинственное успокоение спустилось на меня в эту минуту, некое содрогание, предчувствие, что нечто огромное и громогласное двинулось ко мне, сделало первый шаг… Потом, разумеется, пришло отрезвление и смех, но в этом смехе звучал возвышенный звон божественных мечей. А позже свинцовый медяк сам оказывался у меня на языке, волей-неволей повторял я эти слова, только и думал о них, как одержимый, Змей превратился в свинцовый медяк, а свинцовый медяк — в Змея. Я очень долго думал о значении этой вещи, и, наконец, сказал себе: «Цель и смысл твоей жизни заключается в том, чтобы найти свинцовую монету. В глубине души ты знаешь, что живёшь ради самого возвышенного на свете. Но даже если самые великие истины выбиты на этой монете, может ли статься, чтобы эта монета и была самой возвышенной возвышенностью? Нет, не может!» Конкретный объект, доступный восприятию органами чувств, не может быть возвышен, и жалок и низок любой опыт, почерпнутый из чтения… Ха! Три тысячи лет искал я, слепой — и слепой не только на оба глаза! — истину в просторах мира явлений, в «эмпирической реальности», в науке, в материализме, монизме, пантеизме, всё одно дерьмо! — вместо того, чтобы искать истину в собственной душе, в скользких изворотах абстрактного мышления и глубочайшей святыне сердца.

В ту секунду, когда меня охватила мистическая дрожь, мне впервые забрезжил свет в бесконечной ночи блужданий. Но — правда ли? Возможно ли, что «свинцовый медяк» указывает на Великий День? Или это contradictio in adjecto[6] sive[7] нонсенс; а я ищу истину: но может ли заключаться истина в нонсенсе? Отвага снова покинула меня… Но — но — но что я хотел сказать? Я так отупел — ах, да, теперь надо поговорить о бивагинальном слизистом мешке. Но как? Мои мысли даются мне с таким большим трудом, но почему-то и с лёгкостью! Впервые все мысли загадочно переливаются нежными оттенками, целомудренные искушения извиваются, словно прекрасные змеиные девушки в сопровождении убийственно сладостных облачков аромата из синих подземных гротов, где они спали зачарованным сном с самой первой минуты моей жизни. В ласковые моря красоты окунулось всеединство мира и вращается во мне, до бесконечности лаская с разных сторон, обнимая, сливаясь в одно, растекаясь на ручейки. Кровь поёт, танцуют мысли, в ужасном жаре они повисли, и как в кошмаре, тут же сгорают в солнечном шаре — чёрт дери, сукин сын! — как рифмы скачут, меня дурачат, щекочут гортань, тьфу, поэзия, отстань! Стихи — бабский бред, мне только во вред!

И не только рифмы, но и звуки со всех сторон набросились на меня, живые мелодии-звери в мощной упряжи сложнейших гармоний, окружили, обступили со всех сторон, удушая — куда бежать от этого мерзкого переполнения красотой? Шёпот ветра, перепалка цветов и трав, моё шипение, громыхание военных машин, мычание коров — всё это складывается, теперь я знаю, в общую симфонию, ни в чём не уступающую музыке Вагнера, Штрауса, Бёлера, и теперь я понимаю, что сочинять обычную музыку — не большая хитрость. Ведь музыка во всём, во всём, не только в звуках, но и в красках и запахах, зверях и идеях. И всё есть музыка, и бог тоже не что иное как музыка.

И вдруг — тишина! Внезапно куда-то исчезла, как призрак, всеобъемлющая мелодия. Лишь тонкий ручеёк звуков доносится из бездны, несказанно сладостный, нежный и тонкий, словно фея. Каждый звук — прекрасное видение, стайка розовых Ариэлей, они выныривают из туманных глубин, танцуют, обнимаются и целуются, страстно растворяясь друг в друге. Вокруг них расцветают райские ландшафты: сказочные деревья, алмазные вершины на горизонте, увитые золотыми змеями пещер; огромное, не ослепительное, но улыбающееся всем и вся солнце между розовых облачков, танцующих и ласковых, пристойно совокупляющихся друг с дружкой, — о, понимаю — это душеньки призрачных звуков, они умерли на земле, а теперь продолжают свою игру в небе, в вечности и бесконечности… О, эта красота, я вижу её — да! я и вправду её вижу! Слепой Змей прозреет, как и предсказал мне мой король, мой малыш, когда я выпил мочу огненного дракона!

Так отчётливо, так ясно я вижу всё вокруг — и это не плод моего воображения! — нет, не так: это плод моего воображения, фантазм, но такой, что он превращается в действительность. Предметы чувственного восприятия — это всего лишь особенно сильно развитая фантазия, а фантазия, в свою очередь — лишь слабые, туманные предметы чувств, зародыш предметов. Наглядный мир возникает из движения духа. Слепой Змей всегда был зряч! В нём дремала потенция, разворачивающаяся лепестками волшебной розы Космоса! Его глаза потухли только для того, чтобы его дух героическим усилием отвернулся от влияний внешнего мира и сверлил глубины мира идей, но из тьмы этого мира сегодня родится новая вселенная, и воссияет ярче звезды Сириус, как свет солнца ярче света луны…

Что, неужто мир прозрения уже расплывается перед глазами? O нет, остановись! Или нет — сгинь! И превратись снова в мир, до краёв наполненный слухом, вернись в музыку в твоё сокровенное божественное ядро! Всё расплывается, расплывается, свет ярче и ярче, невыносимая яркость, вывернутые кишки солнца, всеобъемлющий, аморфный, страстный, убийственный свет, святой, сверхсвятой, невыразимый, вечный — светобог, всесвет… И в этом сиянии лежит ядро бытия, его разгадка… Но ведь я сказал, почувствовал, узнал, что вселенское ядро — музыка, и только музыка?! Где же истина? Ах! Истинно и одно, и другое, даже если это противоречие, ведь мир — это свинцовый медяк!

До сей поры опьянение действовало на Змея умудряюще, как прежде на короля. Но тот уже давно уснул, и свита унесла его на руках подальше, где, на расстоянии пяти километров от ужасного левиафана, в сердце армии его нетерпеливо ожидала супруга и её объятия…

Тем временем солнце уже касалось лучами моря Замбези, и последний бледный багрянец скользил по бронзовой змеиной чешуе.

— Почему Клима не стал писать дальше, и к чему подталкивает меня моя опьяненная душа? — предавался раздумьям Змей. Но вдруг молниеносная мысль пронзила его мозг. — Действительно ли вселенская музыка является ядром бытия? Ха! Что я слышу в причитаниях светлой звезды в глубине моей души? Ни музыка, ни свет не сравнятся с несравнимым — с вином! Это и есть разгадка! Только сегодня я познал истину! Три тысячи лет я ползал по этой тупой фривольной планете, и всё впустую. Но сегодня я вижу перед собой цель! Да! Я помогу муравьиному королю, пусть захватит свой мирок и зальёт его кровью в три ручья! А когда увидит, чего он добился, каких ужасов и какого гротеска, и что из этого вышло, вот тогда-то я посмеюсь, я посмеюсь последним! Потому что я умнее всех! Я поглотил столько рома, что мне хватит опьянения не только на целую мировую войну но и на послевоенную ежедневную дозу!

И, подстёгнутый ромом, он рывком двинулся в сторону муравьиного бивуака. Хорошо, что король и его гвардия уже успели ретироваться. Над передовыми шеренгами вознеслась, внезапно, словно гром среди ясного неба, ужасная змеиная голова… К счастью, в этот момент ром продиктовал Змею обратное направление — в сторону Замбези.

За пять секунд он преодолел расстояние в пятьдесят муравьиных километров. Сокрушая дома и скручиваясь похотливыми кольцами, Змей горланил: «Když se trochu podnapili, z kvelbíku je vyhodili!»[8]

Тише и тише, фальшивей и фальшивей звучал его голос, пока совсем не смолк в тихих причитаниях, уж такой он был гений, наш Змей. Одурманенная душа слепца погрузилась в сонное — смертное — царство вечности.

Солнце погасло, искря и шипя, опустившись в море Замбези. Колокольный звон далёкой башни в муравьиной столице возвышенно поднимался к небу. Муэдзины молились в башнях Посейдону реки Замбези, просили его не забыть как следует высушить потухшее солнце в своей огромной печи, чтобы завтра оно снова возгорелось над холмами термитников. И верующие простирались в навозе и взывали к господу — шестилапому муравью размером со слона, который вечно покоится на шести звездах Южного Креста, исполненный возвышенных муравьиных чувств и пекущийся лишь о том, чтобы служить муравьиному народу и всячески его поддерживать, потому что муравьиный бог жив в муравьином народе, а муравьиный народ — в своём боге. (Пожалуйста, простите пьяному Климе-Змею что он тут написал.) Муравьи благодарили господа за то, что день не принёс стихийных бедствий, что носорог не наступил на муравейник, что муравьед, этот ужасный призрак, дьявол муравьиного народа, воплощённый Иблис, прошёл мимо; обещали верно служить господу и любить образ его и подобие как самих себя, прося взамен только одного: уничтожения вражеских войск, разрушения городов, завоевания народов и порабощения чужих детей, а также власти над урожаем и скотом…

Над могилой солнца раскинулся прекрасный закатный свет, словно свод гигантского склепа. Всё ярче разгорался, всё кровавей сиял он, дьявольский и чудовищный. Ни человек, ни муравей никогда не видели подобного небесного пожара, который и землю превратил в красное исчадие, словно кровь всех земных существ вдруг выплеснулась наружу.

И неудивительно! Небо не без причин предсказывало невиданное кровопролитие и потрясение мировых основ, каких ещё не случалось в истории. Семя великих перемен проросло сегодня в королевском мозге. Но даже человеческое дерьмо, в конце концов, остывает, и обманное свечение постепенно угасло, обрюзгло, побледнело, посерело, пока там, где огонь пожирал небеса, не осталась жалкая кучка пепла.

Удушающая, давящая тьма опустилась на землю, подобная огромной скалистой глыбе, и с ней — её сестра, гниющая, трупная тишина. Плеск бесконечно далёких волн Замбези докатился до муравьиных полков, а с ним и прохладный запах болотистых заводей.

Раскатистый львиный рык раздался вблизи, обращая члены всего живущего в безжизненный камень, но муравьиный слух был слишком мал, чтобы вместить такое чудовищное порождение звука. Рычание прокатилось мимо муравьёв, и только невнятный и необъяснимый ужас пробрался в их живот и душу, и так они ощутили нечто действительно великое… Медленно, трусливо, украдкой зажглись на небе смехотворные, каждую секунду гаснущие звёзды, словно мысли ленивца в дрёме или небытии, маловеликие, великие в малом звёздочки, мысли в пустых черепах божьих баранов, болотные огоньки над вселенскими топями, бессчётные, безумные глазки, глядящие из сумасшедшего дома мира.

Может быть, ты подумала, милая читательница, что я мрачный, плюющий на мир пессимист? Вовсе нет! У сумасшедшего дома тоже есть смысл, а баран — единственный достойный философ, осёл господень — плеоназм, болота — благоухают, я уже это говорил! Нужны ли тебе доказательства? Пока что, разбойница, тебе придётся поцеловать себя в задницу, потому что — аминь — на этом кончается глава.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Над гималаями термитников по тускло освещённому небу поползли розоватые облачка, словно милые, нежные привидения, ангелы света. При виде их серые, побледневшие ночные призраки пустились в бегство из зенита на запад, ещё надеясь продлить своё жалкое существование в тёмных полях окцидентального горизонта.

Без толку! Безжалостные ангелочки стреляли в них новыми и новыми лучами света, так что бедных ночных эльфов встречала не спасительная темнота, а убийственное свечение. С искажёнными болью чертами они растворялись в нём, как сахар в воде, или бросались в отчаянии, как человек, прыгающий с последнего этажа горящего здания в переулок, в волны Замбези, и там затихали, тонули, шли ко дну.

Приблизительно в это время король, спавший в шатре в окружении своих войск, стал мало-помалу пробуждаться от угарного сна. Долго и успешно боролись духи сна с рассветным духом бодрствования. Стоило яркому воспоминанию о днях прошедших обнять сознание, вонзить в него призрачные когти, охватить мохнатыми ногами, как паук муху, окутать серыми нитями, как тут же возвращалась монотонная мелодия вечного сна и вилась над своим трупом.

Но свет всегда торжествует над тьмой, как говорится в затасканной истине, и так, наконец, в сознании Его Величества зашевелилось предчувствие пробуждения — а именно, боль во всех членах.

Король провёл рукой по спине. Боль удвоилась, глаза открылись и узрели тело, покрытое красными, синими, зелёными, белыми тигровыми полосами и леопардовыми пятнами. Сбитый с толку монарх свесил ноги с кровати.

— Видимо, — пробормотал он, — меня снова отделала моя дорогая свинья. Но я же ничего не помню! Разве это возможно? Чёрт побери! Хотя бы смутное воспоминание должно же было остаться, мне кажется! Ведь порка была такая, что и мертвец восстал бы к жизни! И тем не менее — ничего! Бог мне свидетель, даже ни воспоминания о воспоминании! Как странно… и удивительно! Ничего не помню: а тогда, значит, ничего и не произошло? Может быть, это произошло не со мной, а с кем-то другим? Ведь это другому «я» достались удары и пинки, не сомневаюсь.

Передо мной брезжит свет новых, великих откровений… Не состоит ли «я» именно в способности помнить? А память — в некоей скрытой идентичности состояний души? Так что «я» связывает своей идентичностью, как клеем, эти состояния, «я» — это сама собой подразумевающаяся эманация гомогенности? И потому гомогенность первична, а «я» — вторично? То есть: может быть, «я» — к примеру, моё «я» — не всегда психологически необходимо там, где возникают такие гомогенные, а в особенности такие ментальные состояния, которые формируют «мою» единственность и неповторимость? а не наоборот? Но всё муравейство по сей день уверено в обратном: что моим мыслям присуща известная гомогенность, потому что мои мысли — это моё «Я»! По моей же теории, «я» есть нечто абсолютно подвижное, каждое мгновение перепрыгивающее с одного берега океана психики на другой, от одной мысли к другой, которая связана с первой глубоким родством идеи. Может быть, в это мгновение моя мысль принадлежит жителю Теллурия, а уже в следующее — распускается в мозгу обитателя планеты Арктур…

Но это неуклюжая, опирающаяся на материалистические воззрения пошлость! Моя ультраидеалистическая гипотеза самым радикальным образом переворачивает мир, сказочно, феерично, сверх всяких ожиданий… Пространство упраздняется — существует лишь психическая близость, состоящая в родственности убеждений, глубочайших, логических подобий. Единственное, что существует, это психические состояния, и весь мир — психика. Та психическая вещь, что находится в свойском соотношении с другой вещью, и вправду ближе всего к её телу, касается другой вещи непосредственно, даже если наше тупое восприятие склонно считать, что она находится на другом конце вселенной. Часть психического мира, называемая «внешний мир», «природа» — всего лишь ложная интерпретация всеобъемлющего мира психики. И не бросает ли моя новая теория мощный свет на проблему сохранности души, т. е. «я» после смерти? Если моё «я» заключается в скрытых гомогенных движениях духа, не очевидно ли, что и после моей смерти где-нибудь, когда-нибудь душевные состояния, гомогенные с моими собственными, вынырнут из океана всеобщей психики, что они станут мной, что я возникну? Что, если моя мысль, додуманная до конца, моё предчувствие, прояснившись, сверкнут во вселенной-психике — и что я буду тот, кто додумает мысль до конца, кто прояснит предчувствие? Но только это должно быть нечто присущее только мне, то, что принадлежит сокровенной гомогенности мысли. Очень немногие муравьи способны понять эту мысль, я и сам не очень её понимаю, но разве можно понять молнию? И тем не менее, именно молния отворяет небеса.

Но обязательно ли наступит подобная ясность? Всякий, должно быть, чувствует, что несравнимым свинством было бы со стороны мира, если б он был так устроен, что ничегошеньки из того, что зарождалось, крутилось в головах у земных созданий, не находило никакого продолжения, если бы все цветы не давали плодов. А если бы, наоборот, один-единственный плод вошёл в вечность, сохранность души была бы тем самым доказана! Каждый, наверное, знает, что не было бы в мире смысла, если бы все причины оставались без следствий, и что вечность «я» — это постулат причинно-следственной связи. Остаётся, разумеется, вопрос: и почему бы миру не быть несравнимым свинством без всякого смысла? Разве бессмысленность и свинство не постулат божественного начала?

Но довольно! Надеюсь, читатель этих рассуждений не сочтёт меня философом, а догадается, что речь идёт всего лишь о козлиных прыжках бешеного сучьего сына, который использует Моё Величество в качестве рупора своих увечных идей. Ни стыда ни совести; этот паршивый пёс именует свою писанину «Путешествием слепого Змея за правдой», как если б он знал, что такое истина — и притом он пользуется любым случаем продемонстрировать обрывки своих миропредставлений, делая вид, словно ему удалось найти правильное решение. Ему прекрасно известно, что все его идеи яйца выеденного не стоят, поэтому шарлатан выдаёт их за идеи своих персонажей, увиливает: «Это не я говорю, это эти ограниченные персонажи! В настоящем философском произведении я бы представлял свои мысли, разумеется, по-другому, но здесь я обязан как беллетрист оставаться верным характеру моих персонажей, а мои идеи лишь краски, которыми я пишу людей; но какая, однако, находка эта беллетристика для таких интеллектуальных оборванцев, ха-ха!» Но поскольку ты ещё не раз встретишься с подобными заскоками, милый читатель, и поскольку из-за них у тебя не получится толком сложить мнения о моём характере, я сам тебе нарисую небольшой портретик.

Я самый обыкновенный тиран, т. е. самый расхожий человеческий товар. Моё социальное положение, однако, украшает меня разнообразными качествами, которые в глазах поверхностного наблюдателя наделяют меня — впрочем, как и любого аристократа — некоторой исключительностью. Слабак и трус, я, тем не менее, способен проявлять значительную энергичность и смелость. Так что ж? Тот, кому покорно подчиняются, волей-неволей приобретает самомнение, уверенность в себе, для раба вовек недостижимую; тот, на ком покоится взгляд целого мира, обязательно исполнится отваги, ведь девяносто девять процентов отваги основывается на тщеславии. Хоть и ограничен в душе, я не лишён большого ума: у кого есть должность, у того и разум, а глупцы всегда умны. Кроме того, во мне сосуществует уйма страннейших извращений, вырождений, чудовищных, до абсурда смехотворных уродств. Ни философским, ни художественным гением я не обладаю. Далее: мне пятьдесят два года, я всё так же полон сил, дважды за ночь способен к совокуплению, мал ростом, не слишком толст, моё лицо прекрасно, потому что я король, а о торговце, который, сказывают, диво как на меня похож, всем известно, что башка у него как у польской хрюшки. Ни лобных долей, ни глазок не разглядеть, зато мощно развитая нижняя часть лица — огромные челюсти и щёки — придают мне вид, внушающий уважение. Так вот. Теперь я снова буду говорить разумно.

Итак: кажется, не приходится сомневаться, что меня поколотили, когда я был пьян до потери сознания. Но как возможно, что я вчера снова по-свински напился после длительного воздержания, несмотря на запрет жены и на то, что знал об ожидающем дома наказании?

Он задумался. Вдруг, как гром среди ясного неба, к нему вернулось воспоминание о странных происшествиях вчерашнего дня: Змей, свинцовый медяк и т. д., его планы завоевания мира, два кролика, оскорбления супруги, которые он смирно снёс перед лицом всей гвардии… Не рискнём описать его чувства при всех этих воспоминаниях.

Ещё не проснувшись как следует, он вспомнил первые фразы рассказа Змея о свинцовом медяке, но дальше в его памяти отверзался безнадёжный чёрный провал.

Он огляделся. Мебель раскидали по шатру и перевернули кверху дном, из развала торчал сапожный рожок, бамбуковая трость и его собственный скипетр. Жёлтые лужи покрывали пол, сползали по мебели, постели и стенкам шатра; вонь была нестерпимая. Во второй кровати похрапывала королева.

Исполненная заботы и жажды услужить, в прорезь просунулась физиономия первого камердинера. Король сделал ему знак подойти ближе.

— Скажи мне, — прошептал король, чтобы не разбудить королеву — что вчера стряслось? Ничего не пропускай, рассказывай по порядку, иначе прикажу тебя колесовать! Но учти, если расскажешь что-то, что оскорбит мой слух или нанесёт вред моей чести и достоинству, я утоплю тебя в дерьме! И говори тихо, тихиссимо, паршивый пёс!

— Когда солнце коснулось моря, — начал рассказ придворный, — Ваше Величество изволили вернуться домой, точнее говоря: изволили приехать на носилках. В результате коммуникации со святым духом Ваше Величество изволили находиться в таком экзальтированном состоянии, что казались совершенно как не от мира сего. Видимо, дух Вашего Величества витал в облаках, поскольку высочайшее тело совсем не шевелилось. С помощью солдат я снял с бездыханного тела одежды, затем солдаты перенесли Ваше Величество на кровать и удалились.

Тут вдруг в шатёр ворвались Её Величество, Его Высочество принц, Его Сиятельство герцог Тщеслав и Его Преосвященство кардинал Ангельшельм — и все ринулись к постели Вашего Величества.

Я защищал Ваше Величество, как лев, но меня выбросили вон, как котёнка. И тут, и тут, — камердинер вытащил из кармана платочек, — они сбросили тело помазанца на пол, и, и, и Ваше Величество изволили принять высочайшие побои. Её Величество размахивали сапожным рожком, Его Сиятельство герцог Тщеслав — бамбуковой тростью, Его Высочество наследный принц — скипетром Вашего Величества, а его Преосвященство стояли в углу и благословляли Ваше Величество оплеухами. Надеюсь, что не затрону чувствительных слуховых нервов Вашего Величества, если в точности передам слова вашей супруги — да разве может луну оскорбить собачий вой? «Вот тебе за ебливую гадину! — кричала Её Величество. — Штопаный гондон, блядь подзаборная! А вот, вот тебе за дух святой, ты, скопище пороков, богохульник, ромовый пузырь! И ещё вот тебе за твоего дурацкого слепого Змея, плебейский царишка! Ну и компания для помазанного лба! Я видела, как ты падал всё ниже и ниже, я терпела, пока ты путался с негодными философишками, писателишками и комедиантами, но тут уж конец моему терпению! Те шуты гороховые были, по крайней мере, как бы придворные, т. е. по сути приличные члены общества в шутовских балахонах гениев; но этот Змей, я же чувствую, говорит всерьёз, он говорит, что думает, и думает, что говорит, это антимуравьиный и аморальный хищник и дьявол собственной персоной…»

Дядюшка Вашего Величества рычал: «Получай, получай, будешь знать, будешь знать! Я не дерьмо, не дерьмо, а вот ты-то ублюдок, жидовский ублюдок, мой брат был свинья, ты свинья, свинское твоё хозяйство, у меня не осталось ни кредита, ни уважения, меня высмеивают мальчишки, получай, получай, ни борзых не осталось, ни патронов лупить по рябчикам, ах ты, куропаткин помёт, ах, несчастный я старый человек…»

«Ура, ура! — кричал Его Высочество наследник. Он вскочил на ноги, рассмеялся горлицей, заржал пожеребячьи. — Сейчас поколочу тебя, как раньше ты меня колотил, ты, нехороший отец. Ты собака, а я — король, я так тебя отколочу, чтоб ты сдох, наконец, и тогда мне достанется красивый блестящий трон, а не только куклы и солдатики!» Тут он стал лаять, мяукать, мычать, и всё похлопывал себя ладонью по заднице.

Достойно уважения стоическое спокойствие, с которым Ваше Величество снесли побои, не издав ни звука, хотя удары были так сильны, что Ваше Величество кидались из угла в угол, выделывали хитрые прыжки, словно карп в запруде, и взывали львиным голосом, да так импозантно, что я грохнулся в обморок.

В конце концов, в конце концов — Ваше Величество соизволили прыснуть высочайшим дерьмом прямо в лицо мучителям. И тут я снова должен преклониться перед мудростью Вашего Величества. Ведь как просто было бы одним пальцем расплющить этих сумасшедших предателей, но Ваше Величество не хотели оказывать им такой почести и потому использовали то оружие, которого виновники заслужили, оружие, известное хорьку, чинге и другим мудрым животным.

Вышло великолепно! Королева упала в обморок, а прочие бросились ей на помощь и вынесли её прочь из шатра.

Я использовал представившуюся возможность, чтобы переложить Ваше Величество на постель. Ещё несколько мгновений Ваше Величество изволили кричать внушающим почтение гласом, потом затихли и снова впали в то отрешённое от мира состояние, в котором находились до моего прихода. Я же всю ночь проливал слёзы восхищения о моём повелителе, благодаря бога за то, что оказался рабом властелина, который даже в такой щекотливой ситуации ослепляет душевным величием больше, чем другие цари во время блистательных процессий.

— Я рад твоему разумному отношению к этому инциденту! Но поскольку не все так мудры, смотри не пророни ни слова об этой истории, я приказываю. Безразлично, ты ли проболтаешься, или кто другой, но если хоть что-то станет известно о вчерашнем происшествии, жрать тебе до конца дней дерьмо своё и дерьмо дерьма своего и т. д. Убирайся, пёс!

Быстрее молнии, проворней кошки исчез вёрткий солдатик.

Кровавый глаз восходящего солнца заглянул в шатёр… Король погрузился в задумчивость. После вчерашнего знакомства с огромным слепым Змеем история с побоями представала его измученной душе в ином свете, чем все прежние истории. Он краснел, бледнел, дышал хрипло, пот лился ему в глаза… Впервые за много лет он чувствовал стыд и приливы гордости, сознавал достоинство, которого не имел, но к которому стремился, и наслаждался тем, что нашёл себя.

Вдруг хриплое дыхание перехватило, в глазах вспыхнула судорожная ярость… Ему вспомнились прозвучавшие в голове вчерашние слова: «С таким союзником мне ли бояться этой мелкой вырожденки и горбуньи? Один мой приказ — и…»

Сегодня эта идея предстала перед ним в другом, более устрашающем виде, чем вчера в легкомысленном опьянении. Теперь уже речь шла не об игре ума, а о серьёзном решении. Он представлял себе ужасные, неслыханные последствия этого решения, и разные чувства — гордыня, скорбь, тщеславие, смелость — боролись в нём со страхом…

Борьба была яростна, но скоротечна. Гамлет на его месте сомневался бы годами, но у короля мозгов было меньше, чем у Гамлета. У него был ограниченный ум, но решительный, как у осла.

— Все четверо сдохнут сегодня же! — прошептал он и сел на кровати, но тут же снова упал на подушки.

И вдруг он заснул, внезапно легко вознёсшись в небеса, и ему приснился сон о прекрасной жизни без уродины-жены, сумасшедшего параноика-сына, полуидиота дядюшки Тщеслава, без всей этой камарильи. «Если я хочу завоевать весь мир, то не начать ли прямо теперь? Пусть Змей опробует силы здесь, у меня дома. Да, более чем логично! Отсюда начнётся мой вечный путь славы, я это чувствую: если я поборю это мелкое, жёлтое, скрюченное проклятие моей жизни, я поборю весь мир! Ведь говорят, что тот, кто поборет себя, одержит победу побед? Так должно быть и так будет! Договор с большим Змеем уже заключён».

Он побледнел. «А что если подлое чудовище, теперь уже не голодное, уползло восвояси, о господи?! Ведь очевидно, что Змей не даёт себя связывать обещаниями, никакой морали, как у всех из его рода, как у мира, имя которому — змея… Может быть, он даже стесняется быть со мной в союзе из-за моего малого роста. Во всяком случае, большого уважения в его обхождении со мной не чувствуется. Пойду проверю, на месте ли он, да и в любом случае надо убираться, потому что следующая порка не за горами».

С дрожью во всех членах он выкарабкался из кровати. Не умывшись и не сменив белья, он потихоньку потянулся к кучке одежды. Тут за спиной раздался пронзительный стон и скрип кровати; король осел… Но нет, пустые страхи! Королева, перевернувшись на другой бок, ангельски захрапела дальше.

Чтобы закрыть распухшее, покрытое синяками и грязью лицо, монарх прихватил прозрачное покрывало, в которое закутывался только для самых священных церемоний — расшитое золотыми солнцами, усеянное серебряными звёздами.

И так он предстал перед своими воинами. С приветственными воплями они распластались по земле перед золотым покрывалом, на котором буйство дня переплелось с таинственностью ночи, и окружили короля, как лавровый венец окружает лысую голову Юлия Цезаря.

Свежий, пронизанный лучами воздух небосклона и присутствие бессчётных верных и преданных героев вдохнули в повелителя былую чистую отвагу.

— Упряжку лучших лошадей! — воскликнул он. — Быстрее, туда, где я вчера спас божественного Змея от гибели. Сотню преторианцев в сопровождение! Пусть возьмут с собой самую большую трубу! Быстрее, быстрее, ленивые псы!

Больших, пятисантиметровых — если не считать длины сабель — кузнечиков запрягли в повозку, преторианцы оседлали кузнечиков поменьше, и кавалькада галопом понеслась на запад. Лошадям связали крылья и отчасти — ноги, чтобы они не перелетали больше муравьиного километра (человеческого метра) в минуту.

Нота бене: в дальнейшем все муравьиные единицы длины пишутся сокращённо: м-км, м-см и т. д., а ч-км, ч-м означает «человеческий километр», «человеческий метр».

Они доехали до места, где вчера заметили Змея, но сегодня его нигде не было видно. Король расстроился, хоть и чувствовал, что не было причин ожидать Змея ровно на том же месте, что и вчера.