Crudo

______________________________________

Дни – это лестница. Две половины свадебного торта стоят на кухонной стойке. Она учится рисовать стрелки, она купила жидкую подводку, но у нее трясутся руки. Возможно, стрелки – удел молодых и гладкокожих. В увеличительном зеркале ее глаз почти не видно под глубокими бороздами. У нее не то тело, о каком она бы мечтала. С наступления половой зрелости всё катилось под откос, ее настоящее тело – это тело одиннадцатилетнего андрогина, тощее и долговязое, заточенное под скорость. Она примеряет свадебное платье. Оно чем-то напоминает ей динозавра, наверное стегозавра, какие-то бесполезные оборки, не то что оборки вообще могут быть полезными, но в этих как-то особенно нет смысла, как и в гребне динозавра. Что ж, вот оно: она выйдет замуж в костюме динозавра с криво накрашенными глазами. Дом пахнет кофе и свежей краской. Больное каштановое дерево – словно маленький пожар на горизонте. Раздается гудок поезда. 29 часов.

Ей снился Себастьян, ей снилось, что он на пляже с Трейси Эмин, а потом ей приснилось, что она показывает ему злобное письмо, которое она написала кому-то еще, другому нерадивому бойфренду, и только потом до нее дошло, ведь он мог подумать, что ей не впервой писать такие письма, что у нее к ним талант. И это правда, у нее талант. Вчера в машине по пути из супермаркета она кричала на мужа, буквально кричала одними звуками без слов, ее так переполняло отчаяние и бессилие, что ей не хватало языка, в чем вообще дело-то было? Я ненавижу тебя, ты идиот, повторяла она раз за разом, ни то, ни другое при этом не имело и близкого отношения к правде. Он был умнейшим, добрейшим, самым любящим мужчиной, какого она встречала, но она была словно дикое животное, она не имела представления, что делать с любовью, она переживала ее как вторжение, как прелюдию к потере и боли, она правда не имела понятия. Она целыми днями боялась, что у него случится сердечный приступ, как у жены Хемингуэя Полины, которая умерла после ссоры по телефону, спустя много лет после их развода. Почему она не может быть спокойна, как вода. Убила бы тебя, кричала она, у нее весь вечер болело горло. Он терпеть не мог крики, терпеть не мог неожиданные звуки, его передергивало, если падала вилка, случись ему разбить стакан, он потом переживал целый день. Не то чтобы он был хрупок – просто прозрачен, прозрачны его боль и страх, он сворачивался в клубок, как морская звезда или актиния. Это была ее обязанность, скоро она поклянется защищать его и в буквальном смысле заверит обещание своей подписью, и он тоже. Пожалуйста, Кэти, не оплошай. Еще ей приснился внушительных размеров дом, гора шелка и льна в саду, пыльно-розовая и бежевая. На березе сидели четыре сороки, те же самые четыре сороки, что ругались всю неделю. Дождь ожидался с вероятностью тридцать процентов, сад был вычищен безупречно. Четыре сороки и ворона, явно недовольные.

Всё ли в порядке, всё ли в порядке. Она написала в твиттере, перефразируя Фрэнка О’Хара: Моя неизбывная паранойя, твоя любовь к йогурту. Для нее это было признание. Ты думаешь, что знаешь себя как облупленного, когда живешь один, но это не так, ты думаешь, что ты спокойный уравновешенный или в крайнем случае меланхоличный человек, ты не осознаешь, как легко ты раздражаешься, как любая мелочь, не то прикосновение или не тот тон, недостаточно быстрый ответ на вопрос, определенное выражение лица может вызвать у тебя припадок, потому что ты вечно на иголках, потому что ты не научился смягчать свои границы, не научился уступать пространство. Ты эгоистичен, неподатлив и замкнут на себе, ты как малое дитя. У Кэти на голове торчит вихор, Кэти считай голая, Кэти выходит замуж через 7½ часа.

Плавая в воздухе

Словно целый год прошел за один день. 18 августа 2017 года. Сначала кто-то напал на пса Мэри, и его пришлось везти в клинику, потом случилась авария на А14. Все опаздывали, было невыносимо, она так разнервничалась, она жила, запертая на непригодной для жизни территории своего тела, и никак не могла вырваться. Она ходила по дому и дышала. Что еще остается делать? Только дышать. Псу оторвали кожу на боку, где нога крепится к телу, рана серьезная, с ним всё будет в порядке, но прямо сейчас он напуган, ему больно, его вот-вот положат под общий наркоз. Кэти любила этого пса, можно сказать, он – ее любимое разумное существо. Она хотела, чтобы он был свидетелем на свадьбе, пускай даже запертый в багажнике и не увидел бы происходящего. В общем, она нарисовала черные линии стрелок по краю век. В общем, была гроза, молнии, библейский ливень, в общем, она разложила листья орешника вокруг фарфорового блюда, которое когда-то принадлежало Дорис Лессинг. Торт они покрыли глазурью вместе, переругиваясь в процессе. Поверх они налепили клубнику, Кэти продолжала соревноваться даже в день своей свадьбы.

На ней было оранжевое пальто и солнечные очки, дождь перестал, так почему бы нет. Лаймовые сандалии. На муже был костюм из сирсакера, тоже солнечные очки, вместе они смотрелись стильно, выделяясь на фоне неба, словно вырезанные фигурки. Они волновались, но вдруг на парковке оба впали в эйфорию. ВЫХОДА НЕТ, гласила надпись большими белыми буквами, но им всё равно, им классно, они тут как раз за постоянством, они не ищут дороги назад. Она забыла букет, Эл сказала, что найдет новый, и нашла, она исчезла на десять минут и вернулась с десятью нежнейшими кремово-розовыми розочками, перевязанными соломой, Бог знает, где она их взяла. Тем временем они сфотографировались на паспорт, чтобы уж совсем словить бюрократический настрой, оба получились приплюснутые, тучные и остекленевшие. Там был звонок с приклеенной над ним скотчем табличкой ЗВОНОК, всех слегка накрывало истерикой, ей противопоказано находиться в одном помещении с Сарой, они могли хихикать бесконечно. Потом всё началось, они вышагивали под Марию Каллас. Я согласна, и отныне, и повернитесь лицом, и блюсти верность до конца своих дней. На самом деле, их брак подразумевал некоторую открытость отношений, но Кэти говорила всерьез. Не могло на свете быть никого милее него.

Они долго притворялись, что ставят подписи в журнале ручкой без чернил, она не совсем понимала зачем. После подписей дело было сделано. Муж вышел из дверей, танцуя нечто между канканом и гавотом. Они выпили «Ле Мениль», их чрезвычайно занял торт, снова начался дождь, дверной звонок звонил и звонил, копились розовые и белые цветы, пол покрывался мокрыми растениями и зонтиками, они ели дыню и курицу, Эл принесла свой торт. Пес пережил операцию, и то ладно. Коты Сары тоже побывали в переделках, особенно Хеликс – у того только месяц спустя обнаружили в носу застрявший стебель. В перерывах между ливнями они с Лео в саду обсуждали педофила, которого могли оставить на работе, или даже не оставить, а назначить на теплое местечко. Лео бесился, она бесилась. Вернувшись в дом, они снова ели торт, и кто-то вдруг крикнул: Стив Бэннон ушел в отставку. Все полезли в телефоны. Еще умер Брюс Форсайт, он родился раньше Анны Франк, но больше всех беспокоил Бэннон. Это буквально случилось только что, никто не знал толком почему, отличный свадебный подарок, пробормотала она себе под нос. Памятники Конфедерации демонтировали по всей Америке, часто по ночам, мэры городов просто раздавали распоряжения на снос. Нам нужно возвести монумент со всеми известными нам именами рабов, по образцу Мемориала ветеранов Вьетнама, написала Сара в твиттере пару дней назад. Всё накалялось больше и больше. В 8:30 она заснула на диване, она собиралась любить и почитать, всюду, без исключений; отныне это ее девиз.

Семейную жизнь они начали лежа в кровати, каждый со своим чаем. Кэти отключалась, ее муж сидел в телефоне. Он что-то говорил, то ли ей, то ли просто для поддержания компании самому себе. «Стартап Грайнд» на меня подписан, интересно, почему. Он тихонько возмутился цензуре научного журнала о Китае – нельзя такое допускать, сказал он, – и прочитал вслух большую часть статьи в «Гардиан». Он будто бы даже знал всех, о ком шла речь. Потом он наткнулся на каталог аукциона и застрял на нем. Маленькие шкатулочки, серебряные штучки – кому это надо? Антикварный кофейник – нет, спасибо. Твое время вышло, лот номер шесть, ну-ка, «ох, это же ранняя Джулия Белл, да, смотри, это ранняя Джулия Белл!». Но вообще им ничего не нравилось, не их это тема, унылые пейзажи девятнадцатого века и литографии с петухами. Он повез ее за завтраком, она купила джем, сливовый и абрикосовый, было утро субботы, теперь у них больше веса, больше значимости, они произвели бартерный обмен, променяли одну территорию на другую, которая уже казалась ярче и лучше, просторнее. Он был дома, он хорошо знал эту землю, но для нее всё было в новинку, она неделями не находила себе места, словно пассажир на океанском лайнере, но теперь, когда она, наконец, тут, ей всё нравится, ей правда в кайф.

У них не было медового месяца, он сорвался, они оказались в нескольких домах в Саффолке и в разъездах между ними с сумками в багажнике, отчасти из-за раненой собаки, под ногами у них росла куча CD-дисков, карт и каталогов аукционов. Случились чаепития, карнавал, короткие прогулки, жареное мясо. Они сходили на знаменитый в округе сельский аукцион, прошли через несчетные комнаты, уставленные безнадежной мебелью, газонокосилками, заплесневелыми репродукциями, фарфоровыми вазами и продавленными креслами, чихая на ходу. Она захотела купить керамического тигра, муж отказался. Круговорот вещей, старье из гаражей и с чердаков и его убогое кочевание из рук в руки. Они уехали прежде, чем начались торги.

Той ночью, 21 августа 2017 года, они ночевали в коттедже у подруги. На ужин были крабы, но не было приборов для их разделки. Лара исчезла и вернулась с оранжевым набором инструментов из «Икеи» и молотком-гвоздодером. Им они по очереди разбивали своих крабов. Кэти нагуглила, как их есть, и рассказала, какие места не трогать. Они напились. Ром «Dead Man’s Fingers». Как выяснилось, крабы больше не ядовитые и, очевидно, никогда ядовитыми не были, тем не менее у Кэти оставались опасения. Она разложила клешни на столе и с размаху лупила по ним. Восхитительно, она бы с радостью расколотила еще много чего. Она что есть сил ударила по спине краба. Ничего не произошло. Она ударила еще раз. Появилась сеточка трещин. Она вскрыла их пальцами, вырывая белые кусочки плоти.

Комбайны работали в поле всю ночь. Когда она проснулась на рассвете, серость пшеницы сменилась золотом жнивья, солома лежала аккуратными рядами. К вечеру казалось, что не ходишь, а плаваешь, воздух был температуры тела, на неухоженную землю падали яблоки. Когда комбайн проехал мимо, мякина била из него беспрепятственно, густая пыль стлалась по воздуху, словно древесный дым. Поворотная точка года, собираешь ежевику и не знаешь, куда отправиться потом. Они говорили о Крите, может, на самолете до Ханьи, может, на автобусе, может, на такси. Они хотели растянуть время, не хотели сентябрь, увидели крошечную дырочку в небе, не затмение, другую, но не успели, и теперь всё уже вернулось к прежней тоскливой рутине. Что она собой представляет, просто оборот слов, просто разговоры, просто поедание хлопьев, одно и то же каждый день. Она скучала, ей хотелось новизны и жары, она хотела расстегнуть себя.

Бродила фотография, на которой Трамп смотрит прямо на солнце, за секунды до затмения или сразу после него. Он не вызывал у нее абсолютно никакой симпатии, но она понимала, почему может возникнуть желание посмотреть солнцу в глаза. Если кто-нибудь назовет ее миссис, она двинет ему. Ничего не изменилось. Ничего не изменилось. Ей снилось, будто она что-то роняет, ей снилось, что у нее ключи не от той квартиры, она постоянно извинялась. Время шло слишком быстро и вместе с тем слишком медленно, от низкого солнца каждый комок вздыбленной земли отбрасывал маленькую резкую тень. Брак ничего не изменил, не изменил саму Кэти, не разрешил главную дуккху, несовершенную суть существования, он не остановил время, оно всё еще шло вокруг нее. Мне нравится смотреть на твою грудь, сказал ее муж, и она не говорила с ним всю дорогу до дома.

Вернувшись к себе в кабинет, она несколько часов сравнивала преимущества путешествий на самолете и на поезде из Вашингтона до Нью-Йорка, потом стала рыться на Airbnb в поисках жилья в Ист-Виллидж. Ей пришелся по душе вариант в одном квартале от ее старой квартиры, в ее обшарпанном великолепии Кэти прожила многие годы. Ванна в кухне, постоянный риск газовой утечки, интернет еле дышит, соседи несносные, кровать-платформа, долгие часы своей жизни она безжизненно лежала на ней, уставившись в потолок, иногда записывая обрывки снов. Три четверти этих бездомных – черные или пуэрториканцы. Бетон воняет мочой гораздо сильнее, чем улицы вокруг. Она написала в эссе, что это был Сент-Питерсберг, но она никогда не была в Сент-Питерсберге, это был Нью-Йорк, кусок города размером 14 на 6 улиц, недавно окрещенный Алфабет-сити.

Теперь, сидя на диване, она написала: как началась Америка. Чтобы победить Америку, ей нужно понять, кто такая Америка. Она написала: Трамп, второстепенный фактор по своей сути, более не существует. Она написала: какие есть мифы о сотворении Америки. Она начинала накручивать себя. Она написала: Америку, или Свободу, создала жажда религиозной нетерпимости. Кто-то колотил в дверь. Молоток, разбивающий панцирь краба. Она хотела, чтобы ее раскололи, в том-то и дело, но только на ее условиях и в заранее оговоренных рамках. Существовали правила, она их меняла. Мне нравятся твои крысиные лапки, сказала она мужу и положила между ними подушку.

На следующий день ей вздумалось обрезать себе волосы, что она и сделала перед зеркалом в ванной, наобум щелкая ножницами. Мальчишеская стрижка, что-то среднее между Чарльзом и Дианой, как на той самой популярной фотографии, где она похожа на школьника, отчетливо гееватого, главного красавчика в параллели, с римским носом и широко поставленными прикрытыми глазами, похожая на Кэри Элвеса в «Другой стране». Кэти нравилась Диана, ей нравились истерички и нравились стоики, ей нравилось представлять, как она бродит по Кенсингтонскому дворцу с телефоном в одной руке, осторожно переступая через шнур, и, может, бокалом шардоне в другой. Разговаривает с Фредди Меркьюри: дорогой, мне так скучно, ты не представляешь себе, загляни ко мне, ладно, я сама приеду. Она заигрывает с ним, но совсем не по-антуанеттовски, не то что она даже избалована, просто ей нужно внимание, ей плохо, она не может держать себя в руках. Когда она решила поделиться своей историей, она не могла поверить, что книгу нельзя напечатать на следующий же день, что довольно смешно, но вместе с тем можно понять, подумала Кэти, которая сама, бывало, негодовала по поводу сроков публикаций. Голодные люди, срыгивающие безе в дворцовом сортире, – разве не прелестно? Это уравнивает, и, наверное, именно поэтому люди так обезумели, когда она умерла. Кэти лично в тот день обдолбалась героином, перед этим опрометчиво купив пакетик бодяжных спидов, но она помнила лихорадочное чувство, помнила потный жар, как все переполошились, делали глупости, это нездоровое помешательство. Не так давно Кэти гуляла рядом с мемориальным фонтаном Дианы со знакомым поэтом, не специально, они случайно там оказались, и их обоих поразило, какие скользкие и смертельно опасные были на вид гладкие желоба, по которым носились маленькие дети. После, а может, до этого они купались в озере Серпентайн, оба в первый раз. Вода была черная и по большей части состояла из утиного дерьма. Поэт сказал: побуду настоящим мужиком – и поплыл от нее прочь показательным кролем. Она смотрела на здания, серевшие на горизонте, печальный старый Лондон, ссохшийся в пропитанном частицами и пыльцой платанов воздухе. Душевых там не было. Ей было всё равно, она ополоснулась в раковине, но вот поэту потом еще предстояло идти на свидание. Кажется, одну сторону Кэти постригла короче, чем другую. Это ее тоже мало беспокоило, иногда ей становилось интересно, когда же проступит на поверхность ее глянцевая сторона, изысканная и собранная, безукоризненно ухоженная, держаться она умела хорошо, она повидала мир, а путешествия спустя какое-то время оставляют на тебе лоск, но тем не менее ухоженной она никак не была.

Очень часто в том году и даже на год раньше употребляли фразу: полыхает, как пожар на свалке; или еще: я хочу всё сжечь; или сокращенно: всё сжечь. Люди возмущались по поводу альт-правого лягушонка Пепе, но Кэти казалось, что интернет усугублял жажду разрушения с обеих сторон, это не то место, где можно конструктивно проводить время. Период ее одержимого изучения правого крыла продолжался. То утро 23 августа 2017 года она провела за чтением эссе о Дилане Руфе, стороннике превосходства белой расы со стрижкой-горшком, который учинил расправу над девятью афроамериканцами в их церкви. Взгляд у него был тупой и стеклянный, как будто ненависть в его голове просто заняла готовое пустое место, хотя едва ли что-то тут было просто. Автор эссе съездила на плантацию, где побывал Руф перед убийствами. Я стояла рядом с манекенами, которые изображали черных людей в состоянии их глубочайшего унижения, писала она, и заметила, что манекенов хозяев и хозяек плантации там нет. К статье прилагалась фотография Руфа в майке GOLD’S GYM и вареных джинсах с горящим флагом США. Что за республику они все хотели? Такую, где между людьми нет никаких различий, а значит, со всеми будут считаться. Я вас умоляю, вы правда такие идиоты? Республика, во имя которой надо сжечь 11 миллионов нелегальных иммигрантов – Кэти тем утром слышала по телевизору, как лидер ку-клукс-клана поклялся это сделать. Они хотели молока и меда, всё как в Библии, а еще реки крови и города в огне, вернуть в программу рабство, оживить эти униженные тела. Словно живешь внутри картины Филипа Густона – всё такое тупое и гнилое, такое карикатурное, пятна крови на белых балахонах, ребята-работяги дежурят по ночам с дубинками, потом гора ботинок и курток, ты отлично знаешь, где их владельцы.

Кто сейчас любой человек? Один друг предложил написать их портрет в качестве свадебного подарка, они сказали да, конечно. Они сходили на первый сеанс: два стула, большой вопрос – как близко их поставить. Она считала, что их нужно рассадить подальше, но художник высказался в пользу маленького зазора. Он сделал огромное количество фотографий, крупным планом и не очень. Это ответственное дело, сказал он, потребуется много времени. Вы уверены, что готовы? Они были готовы. Кэти часто позировала, много раз в жизни, иногда в одежде, чаще в неглиже. У ее мужа было меньше опыта, но у него явно лучше получалось сидеть без движения. Комната была белая, с окнами во всю стену в дальнем конце, по стенам – полки с красками, купленными в Риме за две тысячи лир, по фунту за каждую, еще в девяностых. Кэти они очень нравились, ей нравился пыльный пол, нравилось отдаваться объективу фотоаппарата. Точно, как говорил Уорхол, каждому нужны их пятнадцать минут чистого внимания, непоколебимый, серьезный взгляд камеры. Она не строила красивых физиономий, она просто оборачивалась назад, честно и непривлекательно. У тебя такие же глаза, сказал Дэвид и отщелкнул еще один кадр.

Кэти где-то прочитала эссе, в котором проводили параллели между сексуальной вакханалией в романах Маркиза де Сада и работой в офисе. Обоим присущи апатия, иерархия, повторение, бесконечная бюрократия. В статье сравнивали развратников из «120 дней содома» с руководящим комитетом, детей – со стажерами или даже, еще более дерзко, с офисной бумагой, универсальной, не содержащей кислоты, размером 8½ × 11 дюймов, которую безжалостно исписывают рабочими текстами. Кэти понравилось слово «безжалостно». Той ночью под впечатлением от эссе ей приснился мерзкий сон – как в ванне плавают фекалии. Не стоит читать на ночь про копрофилию – это возможное объяснение, но Кэти, правда, себя чувствовала замаранной, загнившей. Она слишком много пила, она уже несколько недель не ходила в спортзал, она, по сути, жила на диване, съежившись и едва дыша. Ей нужен был свежий воздух, овощи, она презирала комфорт, в ее жизни было слишком много булочек и обогревателей. Боже, время наматывалось валиками вокруг ее живота. Ей казалось, будто она бегает с сачком за планами и встречами, но ни на чем не могла остановиться. Она превратилась в пару глаз, пожирающих сайты отелей и авиакомпаний, вот и вся ее неделя, всё, на что она способна. Потом она устала и забронировала билеты на слишком ранний рейс, забыв про время регистрации, забыв про джетлаг, забыв про биологические часы и весь свой опыт по перемещению чемоданов и тел по планете, который она старательно копила на протяжении двух десятилетий. Она даже не могла найти съемную квартиру, она не хотела ехать, она хотела свой угол, свою ванну с душем, свое ясное прохладное освещение, свои зеркала. Она ненавидела путешествовать, ненавидела кудрявые волосы и брать с собой не тот свитер. Она стояла на краю, трясясь на доске для прыжков в воду, не хочу, мне надо идти.

Через 24 часа все вопросы решились – рейсы, отели, квартиры, всё на свете. Всегда было так, невыносимо, невозможно, а потом раз – и готово, как делать нечего. Кэти написала своим друзьям, Мэтту + Карлу + Ларри + Алексу. Ми гостиная эс су гостиная, ответил Ларри. Он жил на углу Си и Девятой, она любила его диван. Они с Карлом выразили боль и тревогу по поводу Шинейд О’Коннор, которая переживала тяжелые времена и публично задокументировала это в нескольких видео на YouTube, но смотреть их им обоим было невыносимо. Бедная прекрасная Шинейд. Вместо этого Кэти включила «Nothing Compares 2 U» и зачарованно смотрела на ее лицо мальчика-певчего. У нее было похмелье, она снова выпила слишком много, но этот этап лета они оставили позади, так они решили за завтраком, 25 августа 2017 года, с болью созерцая разрушения вчерашнего дня, скелет курицы в луже загустевшего жира, мокрые останки салата, тринадцать бокалов из-под бренди и красного вина. Тринадцать, сказал муж. Не должно быть тринадцать, и, торжествуя, выхватил из кучи один неиспользованный. Теперь они трезвенники, с этого дня они отвергают весь алкоголь, особенно вино, даже шампанское. Хотя бы неделю они должны воздержаться, чтобы печень сдулась и они перестали быть такими желчными, недовольными и толстыми. Кэти за лето прибавила полтора килограмма, чисто по вине алкоголя + отсутствия йоги, она написала лихорадочное письмо своему тренеру, умоляя его вернуться. Новые люди, женатые, спортивные, блестящие, вечные.

Они приняли еще один декрет – ни с кем не видеться целый день. Приехал их новый стол, это волнительное событие, они сидели на диване и ждали, словно в очереди в кинотеатре. Они долго занимались тем, что ставили на него вещи и убирали их, разворачивали на долю градуса, располагали в выверенном соотношении, а потом случайно проходились рукой, чтобы придать естественности. После обеда они удалились в тайный уголок сада и разделись. Кэти взяла с собой три книги и каталог Баскии; ее муж задремал на лежаке, пока она рыскала по страницам. В три часа они съели мороженое в шоколаде и отметили неделю брака новыми клятвами: я клянусь чаще мыть посуду, я клянусь реже быть мудаком.

Было жарко, было великолепно, летало несколько пьяных бабочек и стрекоза, которыми ее муж привычно восторгался. Они наговорились до умопомрачения, теперь им нужно было подзарядиться солнечными лучами и простым запахом травы и грязи. Определенно, почти что осень, косые лучи света, чудесная подгнивающая спелость. Слива, ежевика, первые опавшие листья. Непонятно откуда взявшиеся маленькие рыбки немного подросли, все, кроме одной – эта точно карп кои, с оранжевыми пятнами и надутыми губами. Много роз. Нужно ли вообще еще что-то? У них была газированная вода, им было достаточно тепло в их костюмах из кожи, два животных, две коровы, которым просто нравится стоять рядышком, в одном поле. Пусть ничего не происходит, хотя бы недолго, пускай минуты тикают в восхитительном воздухе, пускай мы лежим на шезлонгах, словно космонавты, мчась сквозь пространство и время. Кэти закрыла глаза. В кои-то веки Кэти отпустила тревога.

Дело не в тебе

Она пыталась вспомнить 1980-е, в частности 1987-й. Что люди знали, о чем они оставались в неведении? В этом проблема с историей, слишком легко нарисовать фактическую обстановку и забыть про отношение, про то, как доступная на тот момент информация делала тебя другим человеком, что тогда было в новинку, а что еще не появилось на личном или глобальном уровне. СПИД, в частности, предмет, знакомый Кэти, как и любому жившему в эпицентре эпицентра кризиса до появления комбинированной терапии, а именно в Ист-Виллидж, Нью-Йорк Сити. Она помнила венерологические клиники, коричневые пластиковые стулья, знаки на двух языках – английском и испанском, как люди умирали на улицах в ломке или покрытые фиолетовыми пятнами саркомы Капоши, как друзья пудрили щеки, как друзья худели, как друзья переходили с одной категории наркотиков на другую, похороны, акция протеста, похороны, акция протеста. Чего она не помнила, так чем именно отличались знания людей в 1987 и 1988 годах. Она пыталась восстановить в памяти отношение, понять фоновый уровень предубеждения и страха. В тот ли год умер Уорхол? А Либераче? И если б она не была тогда там, а была, скажем, английским парнем-натуралом, как бы иначе она сейчас чувствовала, осмысляла мир?

Это было невычислимо, это было из области вымысла, этот безнадежный аппарат предположений и догадок, с которым Кэти старалась соприкасаться как можно меньше. Сама она, конечно, писала художественную литературу, но она населяла ее уже существующим, заранее упакованным, реди-мейдами. Во многом она была дочь Уорхола, или, по крайней мере, племянница, расхитительница могил, разбойница, которая рада тому, что смогла ухватить, но при этом душой болеющая за идею – идею того, что не нужно ничего изобретать, можно сотворить что угодно из переполненной свалки уже готового, как говорил Беккет, ничто не ново, можно сделать стильно и незатратно, просто запустив руку в мешок с подарками действительности.

Ей нужно было еще больше одиночества, чем сейчас, это уже начинало создавать проблемы. Ей постоянно снилось, что она не в том доме, в старой квартире, не с той мебелью, не в том районе, не с тем ключом, квартиру уже сдали, недоразумение, придется жить с соседями. Она хотела крепость. Она хотела уплыть по прохладной зеленой авеню. Кажется, она перестала ходить куда-либо одна. Печальные глаза мужа расстраивали ее и вместе с тем приводили в бешенство, она терпеть не могла быть ответственной за чужое счастье. Ну не можешь ты просто понять, чего тебе надо, и добиться этого? Почему ты всё время спрашиваешь меня? Кэти могла делиться, но на своих условиях. Если отвечать на первоначальный вопрос, хорошая ли Кэти, кажется, что ответ все-таки «нет». Дело не в тебе, дело во мне, повторяла Кэти, а она изо всех сил старалась избегать этого клише. Наконец, она поняла, чем ее так притягивали отстраненные парни, люди, которые рядом с тобой только наполовину. Ей это нравилось, ей нравилось быть наедине с собой, в компании старых друзей – тоски и томления. Ей нравилось быть вечным подростком, никогда не нести ответственности за другого человека. Все ли такие плохие, как Кэти? Очнулись ли они из этого состояния, в шоке от собственного упрямства, от собственного дурного вкуса?

Тем временем лиса попала впросак. Кэти с мужем загорали, не в секретном уголке сада, а в открытой его части. Кто-то два раза крикнул «Иэн» и вломился внутрь. Кэти была в трусиках и пропотевшей желтой футболке, муж – в трусах, спущенных сверху и закатанных снизу для наибольшего загара. Соседка ни на что не обращала внимания. Она желала рассказать им про лису. В воображении Кэти лиса стала ее талисманом, ей нравилось думать, что лиса свободно бродит среди них, как анархистка, ломает их вещи, хоть и не желает вреда, и знает о вещах и явлениях за пределами восприятия Кэти. Ей нравилось вспоминать, как она появляется из-за яблони, дикая, неукрощенная. Соседка сказала, что лиса – преступница. Она ворует солому и утаскивает ее в чужие сады, она не уважает частную собственность, она мотовка, транжира, наверняка еще и должница по кредитам. Она сказала, еще чуть-чуть, и ей не поздоровится, она сказала, она уже сожрала кур у Лорны и Андреа. Кэти лежала, до предела опустив спинку лежака, она прикрыла глаза ладонью от солнца, она не знала, кто все эти люди. Муж сказал, лиса – красавица. До этого он увидел стрекозу на бельевой веревке и сказал, у нее рот в точности, как у моей бабушки. Эта какая-то другая, совсем иного цвета.

В то же время происходили прочие вещи. Хьюстон затопило, появились фотографии пансионата, на которых несколько пожилых черных пациенток сидели в креслах-каталках по грудь в грязной коричневой воде. Президент уже в деле, он пустил в ход весь арсенал восклицательных знаков. Кэти прочитала длинную статью про Иванку и Джареда, она исполняла свой гражданский долг, она держалась в курсе коррупции. Никому они не нравились, вот вся суть статьи. Кого ебет, подумала Кэти, никому не нравится Путин, симпатии не имеют значения, а важно, способен ли ты довести людей до состояния такого бесчувствия, когда ты уже можешь переписать законы, изменить систему целиком, так это работает. Раз уж ты помиловал шерифа-взяточника, который в открытую держал концлагеря для латиноамериканцев, пожалуй, ты на верном пути.

Бесчувствие – это главное, именно его использовали нацисты, они внушали людям, что события развиваются слишком быстро и пути назад нет и, хоть это неприятно и впоследствии страшно и омерзительно, с этим уже ничего не поделать. Она прочитала книгу Филипа Густона. 23 октября 1968 года Густон беседовал с Мортоном Фельдманом в Нью-Йоркской школе-студии. Он много думал о Холокосте, сказал он, особенно о концлагере Треблинка. Массовые убийства работали потому, сказал он Фельдману, что нацисты целенаправленно притупили чувства обеих сторон, как жертв, так и истязателей. И всё же небольшая группа заключенных смогла сбежать. Только представьте себе, каково это было, стряхнуть оцепенение, сказал он, и увидеть всё, как оно есть. В этом единственный смысл быть художником – сбежать, стать свидетелем происходящему.

Кэти с ним согласна, хоть и чувствует, как оцепенение постепенно поднимается по ее телу. Скорость новостного цикла, гиперускорение сюжета, она знает толк в этих радостях, как бы от них ни подташнивало. Люди привыкли к ним, они зависят от стабильных поставок кадров нарушения закона в 10, 15 и 19 часов. Вот и сейчас, 27 августа 2017 года. ИСТОРИЧЕСКИЙ ливень в Хьюстоне и по всему Техасу, написал Трамп в твиттере. Уровень воды поднялся до рекордных высот, и дожди не прекращаются. Дух людей заслуживает восхищения. Спасибо! Я также посещу замечательный штат Миссури, где я с большим отрывом победил в 16-м. Демократ Клэр Маккескилл против сокращения налогов. Республиканцы выиграют место в Сенате! На следующий день появилась его фотография в районе, пострадавшем от наводнения, бок о бок с Меланией на внушительных шпильках и с безукоризненной укладкой. Аферисты на выезде. Владельцу мегацеркви – пастору, предположила Кэти, – досталось за то, что он закрыл церковь. Он молился, но, поскольку людям в это время приходилось разбивать палатки на крышах, можно понять, почему их так взбесили запертые двери потенциально огромного общественного пространства для ночлега.

Склоняются ли люди больше к демократам, теперь, когда всё пошло под откос? Наверное, нет, хотя Кэти таила слабую надежду. Местный ретейлер матрасов, под названием что-то вроде «Матрасы Мэтти», открыл свои магазины для всех промокших, голодных и иначе обездоленных. Он предлагал им бесплатные матрасы, помогал снова встать на ноги. В то же время Стивен Хокинг написал письмо в «Телеграф», где заявил, что Джереми Хант намерен продать Национальную службу здравоохранения частным корпорациям, хотя тот это и отрицает. Похоже, это финальная стадия Брексита, особенно после того, как Япония не захотела заключать торговое соглашение, – завести страну в такой тупик, в такую безнадежную яму, что единственный вариант – это продавать казенное серебро. Если вообще какое-то казенное серебро осталось – да, подумала Кэти, школы, парки, бассейны, наверное, железные дороги, Королевская почта, точно Национальная служба здравоохранения. Золота уже нет, как и электроэнергии и других коммунальных ресурсов, в «Лондонском книжном обозрении» она внимательно прочитала серию статей на этот счет, но теперь могла вспомнить только ощущение медленно нарастающей дурноты, как будто земля дробится у нее под ногами. Прошлым вечером по рельсам в нижней части сада прошел паровоз, неожиданный визитер; в его окнах горел золотистый свет старомодных ламп. Внутри были люди, в светящихся купе, и она открыла дверь в свой кабинет и стояла в ночном воздухе, наблюдая, как они проносятся мимо. Прошлое осталось позади, теперь, когда ты отправлял письмо, оно доходило до места назначения за три дня, впереди, несомненно, ждали малоприятные перемены, меньше денег, меньше слонов, а потом однажды в кранах обязательно кончится вода. Кэти надеялась умереть к тому времени, но она бы предпочла, чтобы ее по большей части положительный образ жизни разделяли в равной степени все люди. Строительный кран вдалеке как императив всё переделать, отстроить заново.

______________________________________

Шел дождь, шум дождя и поездов очень приятно смешивался; у Кэти была грелка; в кабинете было убрано. Тем утром она вышла из дома, намереваясь пойти на йогу, но свернула по пути за кофе и в итоге пошла в город, редкое событие, и купила пару оранжевых кашемировых носков. В доме постоянно были люди, слышалось, как отшкуривают краску, привозят диваны, двое мужчин таскают деревянные брусья по дорожке. То же и по всей улице – все возрождают дома викторианской бедноты. Отделывают их доверху, до чердаков, и продолжают строиться снаружи, в садах; у мужа Кэти в саду стояло три сооружения: сарай, кабинет и библиотека. Всё равно им не хватало места, они соскабливали краску «Фарроу энд Болл» одного цвета и меняли ее на другой. Зеленый ненадолго показался наружу, но был быстро закрашен. Никто не мог припарковаться из-за мусорных баков; в мире кончались ресурсы, это безумие, сумасшествие.

Трамповский бот перепутал Кондолизу Райс с Мишель Обама на фото, где она покупает туфли в то время, как ураган оставляет американцев без крыши над головой. Кэти начинала с одержимостью следить за притуплением собственных чувств, за тем, как новостной цикл лишает ее способности действовать, превращает ее в сонного кита, выброшенного на берег. Никто не мог собрать вместе кусочки картины, вот в чем проблема. Она недавно прочитала статью, где перечисляют причины, почему вымирают бабочки данаиды монарх, и постепенно автор с гордостью подходит к рассказу о том, как она полетела на самолете через Америку, чтобы порадовать себя и вживую посмотреть на данаиду монарх. Сидя на борту, она жаловалась на то, как загрязняют воздух выбросы самолетов и парфюм, что у нее от этого аллергия, но при этом она не могла увидеть связь между привычными ей перелетами на тысячи миль и упадком численности бабочек. Кэти не винила ее. Уравнения слишком сложные, умом ты понимаешь, но не можешь осознать последствия, поскольку обычно они задевают более бедных людей в более бедных странах. Аксиома «то, что ты выбросил и забыл, планета запомнит» плохо работает, если ты принадлежишь к виду, который упрямо полагается только на доводы собственных глаз.

На следующий день, 31 августа 2017 года, был день рождения мужа Кэти. Ей впервые предстояло отмечать день рождения в качестве жены именинника, поэтому она встала в 6:30, пошла в холодный сырой сад и срезала для него розовый георгин, леденец на палочке. Она заварила чай и сервировала поднос, положила на него открытку с дайвером, который машет рукой, и подарком – дорогущими кашемировыми носками, куда лучше ее собственных, но она догадывалась, что они на размер меньше, чем нужно. Она открыла дверь к нему как раз в тот момент, когда он выключил радио и натягивал пуховое одеяло обратно на голову. Маленький зверек, теплый и сопящий в своей норке. Она забралась к нему под бок и обняла его. Он пил чай, заваренный особым способом с помощью нескольких приборов; она – из пакетика. Поднос привел его в восторг. В их отношениях обычно он обо всем хлопотал, так что принимать подарки ему полезно. Носки оказались малы, но он всё равно прижал их к щеке. Дайвер, настойчиво машущий рукой, – это он сам. Эй! Эй! Помогите!

К счастью, она припасла и другие сюрпризы. Она зарезервировала столик в «Ривер кафе». Они оделись, как положено: накрашенные глаза, пиджаки, туфли получше. Поезд шел сквозь синеву, золотые поля – атрибуты осени разворачивались по обе стороны. В пригородах Лондона сгущались облака. Они выпили кофе в Британской библиотеке, слишком крепкий. В подземке молодая мать с чудесным выразительным лицом разговаривала с маленьким сыном. Сейчас ночь? Нет, мы просто под землей. Нет, это не туннель Хайгейт, он сейчас, по-моему, закрыт. На Паддингтоне поезд вынырнул на воздух, и почти все сошли.

После Лэдброук-Гроув она посмотрела наружу и увидела почерневший скелет Гренфелл-тауэр. Почему-то она не задумывалась, сколько вокруг домов и квартир, сколько людей, должно быть, смотрели тогда на детей в окнах. Это был день годовщины смерти Дианы, последний день лета, все говорили о том, что они делали двадцать лет назад; так мы отмеряем эпохи, смертями и увечьями. 2017-й, огонь и фашизм, она никогда его не забудет, свой первый сезон замужем, позднее пробуждение во взрослую жизнь, как раз когда мир сворачивает лавочку.

Может, и не сворачивает, последние розы то там, то тут по пути к тропе вдоль Темзы, разные эпохи жилищного строительства Лондонской корпорации с частными садами и скругленными окнами в стиле ар-деко. Она держала его за руку, у нее в сумке лежал кошелек, она состоявшаяся женщина, они оба умрут. В этом вся суть дня рождения, грядущая неизбежность потери; она пыталась не думать об этом – вот где очень на руку алкоголь, надежный друг. Вообще-то она бросила пить, но сегодня исключение. Блюда сменяли одно другое, персиковый беллини, кальмар с чили, тарелка сырого морского окуня, посыпанного анютиными глазками, паппарделле с кроликом, стейк очень слабой прожарки, панна-котта, похожая на отрезанную грудь, торт с фундуком, белое вино, красное вино, эспрессо. Они шли домой, держась за руки, целуясь у лебедей. Их окутывал кокон пятифунтовых купюр, их обоюдного богатства и благополучия, которые свалились на них ниоткуда, прошлые обстоятельства их точно не предвещали. Ты никогда не защищен от краха, потерь и грязи – Кэти это знала, но иногда один вечер – это отдельная история, неприступная сфера из золота. Она добралась до дома и внезапно почувствовала тошноту; остаток дня она провела, припав к унитазу, выблевывая всё обратно.

Смерть, их и других людей, с каждым днем начинала казаться всё более близкой. В какой-то момент на выходных Северная Корея испытала свою шестую атомную бомбу. Об этом узнали, когда в Сеуле, Китае и Японии люди почувствовали землетрясение, только это была атомная бомба, взорванная под землей. Как можно взорвать бомбу под землей? Какого размера пространство для этого нужно, как при этом всё не разрушить? Это были самодельные бомбы, еще несколько месяцев назад считалось, что северокорейский режим не в состоянии их создать, но теперь, судя по всему, конца им не будет. «Гардиан» расписала шесть возможных сценариев, ни один из которых не звучал оптимистично, особенно с учетом того, что два человека, готовых нажать на кнопку, не отличались сговорчивостью, не отличались дипломатичностью, не отличались здравым смыслом. Кэти терзало отчаяние, она переживала не только за себя, но за всех милых существ, в том числе людей, и за то, какой поистине чудесной могла бы быть жизнь.

Они уехали за город. Было утро воскресенья, она читала бумажную газету, сидя с кофе у камина. Снаружи был темный парк, в нем около сотни миниатюрных оленей с пятнами на боках, в точности как Бэмби, только усыпанных клещами и настоящих, они игриво бодались, бегали наперегонки, опускались на колени пощипать травы и предавались прочим интереснейшим и характерным оленьим занятиям. А еще дубы, безукоризненный пейзаж, который, в сущности, прятал за собой колониальные зверства и при этом ими же был взращен, на вид такой естественный, но насквозь фальшивый, в любом случае, было красиво, и она пробудилась заново и не имела желания бороться с потенциальной гибелью всего живого. 2017-й, похоже, будет урожайным, черт знает что, всё шиворот-навыворот.

Прошлым вечером в комнате отдыха в отеле Кэти лежала на диване и читала «Кристофер и ему подобные» с графином красного вина. Это была одна из ее любимых книг, она любила читать, как малыш Кристофер скачет между своим настоящим я, Крисом в «Я – камера» и Берлином 1920-х годов, порицая себя в молодости и тем самым ненавязчиво подчеркивая остроумие и проницательность своей нынешней натуры. Ее постоянно отвлекала беседа в соседней комнате. Она жестом попросила мужа закрыть дверь, но дверь не закрывалась, поэтому они остались невольными слушателями унылой невидимой пьесы. Разговаривали два человека, мужчина и женщина. Они не знали друг друга – кажется, у них завязался разговор во время ужина. В основном говорила женщина. Она шотландка, он ирландец, сказала она, они уже родственные души. Он слегка закашлялся смехом, возможно, из-за ее акцента – Кэти еще никогда не слышала, чтобы говор так резал по ушам. Невозможно было ее не слушать, ее голос эхом разносился по комнатам, наверное, ее было слышно в космосе, уж точно в парке с оленями. Она рассказывала о Японии, как она зашла в Хиросиме в ресторан, пустынный ресторанчик в переулке, туристы туда не заглядывали, меню было на японском, а когда они уходили, весь персонал вышел с кухни и махал им вслед, так мило. Я думал, вы ее агент, сказал мужчина. Она держалась так отстраненно, что я подумал, у вас чисто деловые отношения. Нет, сказала женщина, очевидно уязвленная, нет, вы не знаете матерей и дочек, с нами всегда так. Не знаю, есть ли у вас семья (ГЕЙ ИЛИ НЕТ ГЕЙ ИЛИ НЕТ), не знаю, есть ли у вас семья, дети, родители, кузены, но с ними бывают сложные отношения, они часто тебя считают за дурачка, и ты должен просто с этим мириться. Ее дочь зовут Надей, ее дочь несчастна, говорить о ее личной жизни нетактично, но она совершенно несчастна, у нее отличная работа в сфере маркетинга, прекрасная работа, но всё равно она несчастна.

Кэти очень хотела вернуться к Кристоферу и Уистену, к их похождениям в Берлине, она хотела шаркающего Стивена Спендера с его маково-красным лицом и его дьявольской крошечной камерой, вместо этого ее пригвоздило к стене несчастье этой женщины, оно как Джаггернаут, его просто так не остановить. Это было смешно и вместе с тем не смешно, очень тоскливо и гнетуще. Луна за окном была, как молоко, олени монотонно жевали траву, мираж длился, но так происходит с людьми, они идут навстречу друг другу и проходят мимо или, хуже того, сталкиваются и застревают на месте. Обломки – это ужасно. Кэти посмотрела на своего мужа. Она хотела никогда больше не говорить ему плохого слова, хотя с ней случалось такое раза по два в день, особенно когда она была голодная или усталая. Как научиться владеть собой?

Потом в машине они дурачились, обсуждали свои три желания, и она сказала, что загадала бы, чтобы люди во всем мире перестали злиться, – вот вам и сорок лет, где былой гонор, – а он ответил, что это невозможно. За выходные они много раз говорили об эпохе Террора, о том, бывало ли насилие когда-то оправдано, и он рассказал ей, как республиканцы устраивали массовые утопления в деревнях сторонников монархии во Франции; чистота – вещь опасная, людей нужно просто оставить в покое. Она всё равно ее хотела, хотела найти в себе маленькие пустоты и вскрыть их.

По дороге домой они остановились, чтобы купить на обочине цветов, желтых и розовых, у них с собой были сумки потрескавшегося винтажного фарфора, завернутого в газеты, купленного у славного мужичка с трясущейся головой, который когда-то занимался реставрацией фарфора в Музее Виктории и Альберта – эту работу он получил за спасение кошки из колючего куста; ее хозяин пожелал его отблагодарить, он, правда это или нет, оказался директором музея и предложил ему должность. Выходные действительно удались, бесконечные белые пляжи, бесконечное купание в синих и серо-зеленых волнах, они держались за руки, она расслабилась, было ощущение чего-то нежного и повидавшего виды. Они приехали домой и обнаружили террасу покрашенной в неожиданный коричневый цвет, и она зашлась, зашлась криком. Люди, которые не злятся, новая печальная мечта. Не важно, заваривала ли она чай, не важно, сколько ваз с цветами она переставляла с места на место, она причиняла ему боль, она не могла сдержаться, срывалась как сумасшедшая. Она никогда не знала, чего хочет, но сейчас, 3 сентября 2017 года, она была уверена, что только мира. Она поставила фарфор на шкаф. Пусть всё просто остается как есть. Не умирай. Дай мне время осознать, что любовь больше, чем я.

______________________________________

Знание хлипко, как болото. Кэти написала это, когда была сильно больна. Ей удалили обе груди, шесть лимфоузлов, пораженные раком, их все вырезали. Я по уши в грязи, написала она. Тела сбрасывают в воду. Я со своей подружкой в настоящем здании. Я хочу больше, чем просто видеть. Чем больше ты бежишь, тем больше забываешь.

Смерть: Кэти побывала в ее палате, которая вместе с тем оказалась банком NatWest, а потом – огромным пустым пространством под землей. В камерах по обе стороны – другие девушки, с полными ртами грязи. Мертвые девушки, девушки с очень белой кожей, девушки, истекшие кровью из бритвенных порезов на ступнях. Раньше Кэти жила в сказке. Но не сейчас. Теперь она живет в верхних слоях атмосферы, где долго оставаться в одном настроении больно. Язык доставят позже, читает она с ошибкой. Язык = ящик, груз, дождливая тоска. Эшбери умер, запятая, Эшбери умер.

Она читает в газете про жизнь в российской тюрьме. Как будто про один из своих снов, где женщины стоят на холоде, им запрещают тепло одеваться, они нашивают бирки со своими именами на халаты, женщины, одетые в болезненно-зеленый, как медсестры в «Эвридике». Их будят до рассвета, они бесконечно стоят в очереди на снегу, ждут своего наказания, за ними наблюдают камеры, им не дают снова уснуть. Все женщины – Эвридики, думает она. Подземное царство всегда рядом. Она из женщин, про которую пишут, еле может идти. У нее гниют ноги. Она сидит, и сидит давно, на «крокодиле». Кэти ищет в интернете, что такое «крокодил» – вещество, изобретенное уже после времен ее близкого знакомства с наркотиками. Мутная желтая жидкость, которая имитирует эффект героина. Но подсевшие дорого платят за дешевый кайф от «крокодила». В том месте, куда вводят наркотик, разрываются кровеносные сосуды, а ткани вокруг них отмирают и иногда отваливаются от костей целыми шматками. Люди иногда говорят, что Кэти не реалистично пишет, что использует абсурдные приемы, но она не может избавиться от чувства, будто люди ходят с закрытыми глазами. Она не выдумывала мертвых девушек. И тюрьмы не выдумывала.

______________________________________

Эпоха приватного бассейна закончилась. Кэти вернулась в демократическую республику имени бородавки, имени мокрого пластыря с Даффи Даком в раздевалке. Поскольку Кэти не только счастливая, но еще и толстая, она решила вернуться к спортивным тренировкам. Физическая трансформация ее всегда страстно увлекала. Она перепробовала много ее разновидностей: голодала, занималась бодибилдингом, она побывала накачанной, тощей, выпуклой и рельефной. Торчащие кости ей шли, когда она была моложе, но теперь она желала бы излучать стопроцентное здоровье. Смерть уже немодна, смерти и так витает слишком много, она бы предпочла, чтоб от нее разило благополучием. В бассейне, который представляет собой гулкую стеклянную коробку на пересечении двух улиц, она идет по скользкой плитке, оценивая дорожки. Сойдет обычная. Это ведь обычный день, в обычном сыром сентябре. Немного повышена вероятность падения бомб, но она старалась прогнать эти мысли. Вниз по ступенькам, бодро. По опыту Кэти, в бассейне всегда есть мужчина, и этот мужчина всегда дождется, пока ты почти доберешься до него, поправляя очки и глядя в пустоту, а затем сорвется с места, бултыхая по воде, пустит тебе в глаза фонтан хлорки и ног и уплывет по дорожке хаотичным кролем, не давая себя обогнать. Конечно, бывают исключения. Сегодня каждый раз, когда такой мужчина выходит из бассейна, его сменяет другой. Они проходят мимо друг друга на лестнице, пока она упорно бороздит воду, выныривая и заныривая обратно, с каждым толчком отклоняясь всё дальше влево из-за того, что ноги у нее работают несимметрично. Она напрягает пресс, превращается в летящую линию, следит за часами, толкает себя вперед. Снаружи идет дождь, но она где-то не здесь, растворилась в цикличных движениях, в мышечных усилиях. Она проплывает километр и выходит, даже не запыхавшись, хотя этим утром у нее чуть не случился приступ астмы оттого, что она пробежала вверх пару пролетов по лестнице. Может, плавает она не ради спорта. Ей нравятся тела – стройные юноши в очках с длинными ногами и треугольными спинами. Она праздно рассекает воду, недовольная акула.

По дороге домой Кэти переходит через несколько улиц, ждет, если машина близко, бежит, если еще вдалеке. На полпути до дома, к ее удивлению, автомобиль, вместо того чтобы притормозить и пропустить ее, наоборот, газует. Она бежит, он едет прямо на нее. На секунду они встречаются глазами. Белый мужчина, за пятьдесят, в очках. Совсем охренел, кричит она. Прохожий что-то кричит ей, но она не сразу понимает, что он советовал записать номера, уже слишком поздно. Муж стоит возле дома, но ему не интересна ее история, он не проявляет ни беспокойства, ни озабоченности. Она собиралась держаться невозмутимо, но, раз он и бровью не ведет, она начинает сгущать краски, и обмен становится неприятным для обеих сторон. Пока, моя горе-любовь, говорит он ей, уходя прочь. Она подозревает, что он начинает глохнуть, но нет, он на все сто уверен, что просто не слышит ее через стену / из-за шума воды / сушилки / стиральной машины, да к тому же разве она не знает, что говорит тихо и быстро. Что, переспрашивает она, закрыв уши руками. Не слышу, что ты сказал?

Она забыла очки для плавания, ей пришлось держать голову над водой, и теперь у нее болит шея. Причина и следствие, очень просто. Людям сказали, что Брексит – это хорошо, вот они и проголосовали за Брексит, и теперь всех граждан Европейского союза вышлют домой, как гласил просочившийся в сеть документ. Судя по всему, следующим премьером будет Джейкоб Рис-Могг, он выступил в программе «Доброе утро, Британия», где добродушно сообщил, что аборты, по его мнению, должны быть незаконными даже в случае изнасилования и что он хотел бы запретить однополые браки. Кэти всё ненавидела, у нее болела голова даже после двух чашек кофе, она не могла выносить мысли о мужчинах, которые с улыбкой на лице устанавливают свои правила для женских тел, с улыбкой на лице депортируют иммигрантов, с улыбкой на лице говорят добродушную ложь на дневном телевидении, какая же это пошлость, это бесконечное зло вежливых правых. У нее болела спина, болел позвоночник. В выходные она собиралась на вечеринку с людьми, которые в открытую восхищаются Энохом Пауэллом, в выходные она собиралась на вечеринку с людьми, которые, обсуждая беженцев, добравшихся до Греции, говорили: какая глупость, надо было просто разбомбить корабли. Вот так она и поняла, что Трамп выиграет, вот так она и поняла, что страна проголосует за выход. Ее голова раскалывалась, она легла, встала, бурно проблевалась и неожиданно погрузилась в мягкий сон.

Ее головные боли длились днями. Ей казалось, будто левая половина тела отделилась от правой, может, у нее инсульт, может, у нее в мозгу назрела опухоль. О болезнях она знала, что они по большей части держатся ниже ватерлинии, ты не осознаешь масштабов бедствия до тех пор, пока не станет слишком поздно. Внутри ее таза – месиво из шрамов, по ее лимфотоку могло расползаться что угодно, накапливаться, срастаться, уперто вести свой злокачественный труд. Тем не менее она поехала в Лондон, пошатываясь и чувствуя тошноту. Она не смогла найти солнечные очки, ей пришлось лицезреть мир незащищенными глазами. Оранжевые носки спасали ситуацию, благодаря им она чувствовала себя в безопасности. На Кингс-Кросс она пересела на линию Метрополитан в сторону Барбикана, тьма сменилась светом, дождь рассеялся, она прошла по подземному переходу к кинотеатру.

Она встретилась с агентом по недвижимости в джинсовой рубашке и дорогих парусиновых туфлях, с темными небрежно растрепанными волосами. Я не то чтобы в самом деле риэлтор, сказал он, я изучал географию. Пять человек из нашей компании учились в Институте искусства Курто. Я настоящий фанат Барбикана. Кэти тоже настоящий фанат Барбикана. Она обожала это здание. Словно будущее и прошлое сплелись воедино. Едва ли она могла позволить себе здесь квартиру, но она знала, что должна ею завладеть. Квартира располагалась на третьем этаже, они поднялись на лифте, никакой мо́чи, всюду бетон и стиль, никакого глянца или упадка, просто как есть, приветливо и бесстрастно. Квартира была великолепная, сущий восторг. Одна комната с огромным окном, выходящим на бетонный балкон, заставленный растениями. Под домом школа, и дети, вернувшись после каникул пару дней назад, носятся по кругу и визжат. Кэти это не смущает, как и баскетбольные площадки и кольца, ей подуше плотная мозаика жизней, протекающих у всех на виду. В углу скромно ютилась кровать, очень хорошая, а кухню, судя по всему, не трогали с того дня, как отсюда ушли рабочие. Тип F2A, гласил буклет риэлтора, с оригинальной кухней «Брук Марин» для яхт. Всё в идеальном порядке, с изобилием приятных и полезных мелочей, и всё компактно. Рядом с входной дверью – два шкафчика: в один тебе доставляют почту, в другой ты выкидываешь мусор, который быстро оттуда исчезает. Кэти всегда мечтала жить в таком доме, как на рисунках Хита Робинсона, она безумно его хотела, даже водопроводные краны до невозможности милые, маленькие кроличьи ушки из нержавеющей стали.

Весь оставшийся день она складывала в уме цифры. Они не могли себе позволить эту квартиру, или могли, но только если ничего не случится, например, процентные ставки, или болезнь, или отпуск, перед которым невозможно устоять. В любом случае, ей очень не хотелось портить их счастье, нарушать состояние удовлетворения, топить идеальное судно их нынешнего дома, где они оба проводили практически каждую ночь. Не странно ли так скоро разлучаться? Кэти всегда говорила, что хочет свой дом, но вообще-то у нее была мания, неистребимая потребность жить на два места, она ничего не могла поделать, так она устроена. Ее, перелетную птицу, тянуло переезжать между городами, таща за собой сумку на колесиках, всё время забывая какую-нибудь важную вещь: зарядник, куртку, зонтик, шарф.

По пути домой она выпила чаю с Чарли в Британской библиотеке. Буквально за секунду до того, как он пришел на место встречи – о Боже, я опоздал на 127 секунд, – легкий порыв ветра унес буклет риэлтора через всю площадь. Случайный прохожий ловко зажал его коленями. Я застал всю драму, сказал Чарли, и поцеловал ее в щеку, окутав облаком пачули. Чарли носил очень эксклюзивный парфюм, сделанный монахинями. Он, ее муж и Джозеф пахли лучше всех знакомых ей мужчин, никто не мог с ними тягаться. Еще у Чарли был завидный зонт, оранжевый, с бамбуковой ручкой. Когда она наконец добралась до дома спустя несколько часов, то обнаружила, что у ее мужа есть такой же зонт, только черный, притаившийся в подставке для зонтиков в холле. На ее телефон, на который никто никогда не звонил, позвонили уже сотню раз. Меркурий, должно быть, ускорился, подумала она, люди, с которым она не общалась месяцами, вдруг разом захотели выйти на контакт. Так ты теперь замужняя? – спросила Лили. Ну, хозяюшка, сказал Стюарт. Она всем рассказывала о квартире. Лили хотела купить сыну кеды на день рождения, ему нравились «Вэнс», она обещала добыть редкую пару в большом магазине на Довер-стрит. Ее накрыл один из эпизодических всплесков любви, когда она вдруг чувствовала себя пропитанной ею насквозь, на нейронном и духовном уровне, когда синапсы в ее мозгу насыщало ровно нужное количество информации и ни капли лишнего. Кэти осенью, Кэти на полпути, Кэти, которая пришла домой, Кэти, у которой достаточно всего, чтобы плыть по течению, и которой сейчас нужно решить, как проводить оставшиеся короткие деньки.

______________________________________

Была вечеринка. 9 сентября 2017 года, 22:30, окраины карты. Что обсуждали: супертоскану, посиделки с вином, лондонскую жизнь восьмидесятых и девяностых, свадьбы. Кэти не то чтобы нравилась компания. Слишком громкая фоновая музыка, на ней были колготки в сеточку, Патти Смит пела «Because the Night», неожиданно. Кэти не могла есть, но соглашалась на каждый бокал портвейна, поэтому на следующее утро она проснулась в девять утра с чудовищным похмельем и едва могла разлепить глаза. Муж пожаловался на сухость во рту, а затем с удивлением вытащил из него несколько мокрых синих ниток. Кто знал, что с ними было, пока они спали, полуприкрытые, беззащитные? Они ночевали в гостиничном номере такого монументального уродства, что оно заслуживало считаться достижением. Ванная сверкала, зеркала были из прессованного пластика, словно дешевый игрушечный Версаль для детей. Ниже этажом располагался бар «Хижина в лесу», перед которым до глубокой ночи орали какие-то молодые люди. В пять утра весь отель был разбужен собачьим лаем. Что они там делали? Просто дрейфовали, принимали свою судьбу, не говорили «нет», говорили «да».

Еще одной из основных тем разговора была ядерная война. Почему Америка просто не скажет Ким Ыну, Ким мм Ыну, что он теперь большой мальчик, молодец, ему же, очевидно, только это и надо. Чего я не понимаю, так это почему они просто не сотрут его в порошок ядерными боеголовками. Они не в курсе, где их ракеты, сказала Кэти женским голосом, который при данных и многих других обстоятельствах было не расслышать. Я не узнал тебя, сказал мужчина, которого она знала не один десяток лет. Я просто накрасилась, ответила Кэти.

Что было хорошо, так это холмы, глубокие долины, покрытые густыми лесами, плоские мелкие ручейки и пасущиеся вразнобой коровы и овцы. Что было хорошо, так это свежий воздух, который периодически прочесывал дождь, быстро мелькающая зелень. Они то и дело останавливались у церквей, тормозили, увидев антикварный магазин, и копались в коробках замызганного фарфора и побуревших книг позапрошлого века. Прошлое висело тяжелым грузом, они вдыхали его, им нравилось чувствовать плотность времени. Всё либо разваливалось, либо спасалось бегством, последние ласточки срезали воздух над шиферными крышами домов, за дубами неотступно следовали их тени, отчего те смахивали на шахматные фигуры, от ладьи к королю.

Дома, спустя несколько автострад, Кэти взяла книжку, прочла десяток страниц в начале и перелистнула в конец. В приложении был список смертей, они поняли, что я могу читать, и утащили меня в амбар, где выкололи мне глаза, а потом избили. Прилив жестокости накрывал мир, игнорировать это не удавалось. В Майами, Тампе, Нейплсе поднимался уровень воды. Оставаться дома не было возможности, но полиция объявила, что при наличии действующего ордера людей будут арестовывать и в убежищах. Люди как будто развивали вкус к такой жестокости, им казалось, что это круто, им она нравилась. Кэти представлялось, что в скором времени миром будут править силовики, бедные страны сотрет с лица земли изменение климата, а либеральная демократия, в которой она выросла, окажется слишком хрупкой, окажется коротким экспериментом в кровавой истории человечества. Что и неудивительно, она всегда считала ее химерой, зависимой от дешевой еды, пластика, нефти, перелетов. Ее это не ошарашило, но испугало. Ей стало сложно засыпать, у нее постоянно болела голова, она знала, что ей не стоит упиваться новостями, но всё равно украдкой на них посматривала, едва проснувшись. Чем занят Путин, что происходит в Китае, в Северной Корее, в США? Как продвигается катастрофа Брексита, как им удается тайно менять все законы страны, как сильно мы сегодня ненавидим иностранцев, кто побеждает? Теперь Кэти в полном порядке, она защищена, насколько это возможно в нашем мире, и всё равно она впадала в отчаяние. В Палате общин члены Парламента освистали Кэролайн Лукас за то, что та задала вопрос касательно урагана Ирма: когда мы начнем бороться с изменением климата? Они даже кричали «Позор!». Да будет так, будем пятиться в сторону бедствия и блеять по пути.

Кэти всегда составляла карту своих снов. Она наносила на карту дома умерших, она занималась этим уже много лет. Она достала блокнот и записала: Стены были замазаны навозом, я была там единственным человеком. Она описывала комнаты, затопленные дерьмом, описывала разрушенные дома, описывала детей, похороненных под землей. Болота, подворотни, мертвые дороги, мертвые листья, плевки и дерьмо. Нефтяные пожары вдалеке, банк на Тоттенхэм-Корт-Роуд, где ей не давали денег без паспорта, но она не могла найти свой паспорт. Ей снилось, что она умерла в Мексике, снилось, что у нее нет медицинской страховки. Ей снились бессчетные гниющие тела под водой, ей снился пропитанный вонью воздух. Она проснулась, задыхаясь, с болью в животе. Врач сказала, нам нужен образец стула, и дала ей пластиковый пакетик. Там были телефоны. В том сне, где она умерла, она была как ребенок, называла себя Джейни. Ей хотелось, чтобы ее покормили из бутылочки, она попка, она младенец, она на краю пустоты и говорит не в нее и не из нее. Тут нет ничего, кроме дождя. Она целый день смотрит на пальто. Она хочет найти такой язык, в котором ей не придется так часто меняться в зависимости от ожиданий. Во сне она проходит сквозь комнаты без дверей, лестница ведет в океан, здесь Марк, ей нужно позвонить, но магазин сменил номер. Чувство усилия, но отсутствие цели. В том сне, где она умирает, она сильно накачана наркотиками. Она целый день не встает с кровати. Время потрачено зря, но о каком времени этого не скажешь.

Каждое утро она поджидает на берегу, что же принесет прилив. Репрессии в Турции вновь сопровождаются пытками, текущая репатриация законодательства Соединенного Королевства при содействии Денниса Скиннера, разочарование. Линчевание восьмилетнего мальчика смешанной расы в Нью-Гемпшире. По словам Лорри Слэттери, бабушки пострадавшего, он играл с группой детей и подростков, когда они стали обзывать его расистскими прозвищами и бросать в него палки и камни. Один из детей забрался на стол для пикников, и они обвязали ему шею веревкой от качелей и столкнули со стола. Он трижды качнулся из стороны в сторону, прежде чем смог высвободиться из петли. Никто из подростков не пришел ему на помощь. К истории прилагалась фотография, фиолетовые следы на тонкой шее. Кэти сидела за столом, перед ней были две пустые миски из-под мюсли, ваза с почти увядшими георгинами, браслет, россыпь журналов, миски с фруктами, лампочки и книги. Снаружи – потрепанный осенний сад, пожухлые цветы, длинные уютные тени. Проходящий поезд. С каждым днем она ощущала, как что-то подкрадывается всё ближе. Если это происходит с кем-то, если творится немыслимая жестокость, как она может быть счастлива: вот настоящий вопрос существования. Знание сидело занозой в ее телесности. Будет ли она однажды вспоминать этот момент, корчась в подворотне или сидя в тюрьме? Что-то надвигалось. Кэти не могла успокоиться. Она знала. Она знала.

Может, лучше просто сидеть на диване с маленькой новой собачкой? Новая собачка, к которой у Кэти появился доступ, – это лабрадор, восьми недель от роду, цвета руссет, потому названный Руфус. Она зашла к нему на чай, а потом еще раз через несколько дней. Оба раза он поначалу целую минуту прятался на кухне, избегая зрительного контакта, прежде чем снова вернуться к своим щенячьим делам. Пухлый, с огромными лапами-шлепками, то и дело о них запинался. Он пока не мог сам вскарабкаться по лестнице, по размеру он идеально подходил для того, чтоб его носили на руках, такой довольный и сладкий, он развалился на пледе от «Миссони», породистый товарищ, готовый невозмутимо позировать для фотосессии в стиле Брюса Вебера.

Прошлой ночью был ураган, Кэти проснулась, в темноте что-то с треском рвалось. Она ходила из угла в угол, не могла успокоиться, пять раз переложила подушки. На следующий день у нее болела челюсть, как будто она ночь напролет что-то грызла. В доме воняло краской, сидя на кухне можно было получить легкое отравление. Мебель то и дело исчезала, сад скрывался под листьями, сырыми, зелеными, пятнистыми, внеплановыми. Она решила продать свою квартиру, некогда предполагаемое вложение, снова. Она решила купить новую, снова. Она хотела собаку, с длинными ногами и длинной мордой, она хотела новое пальто, новую фигуру, новый договор аренды на жизнь. Ноги, которые куда-то идут, крепкий сон усталого человека.

Кэти опостылела собственная праздность, вечно больное горло, Кэти ни на минуту не прекращала тревожиться о будущем. Она хотела чью-то чужую жизнь, в идеале, архитектора по имени Бен Пентрит, чей пасторский домик в Дорсете, сдающийся в аренду, она желала невыносимо. Она несколько часов разглядывала фотографии его георгинов по краю дорожки, букового дерева, купыря, погоста, георгианского стола в холле, оливковых свечей, репродукций Равилиуса, старого фарфора, персиков, ярко-розовых, желтых и красных тюльпанов в полоску и чувствовала, как у нее в груди сгущается вожделение. Вещи, она всё больше и больше их любила. Старые вещи, случайно расставленные, словно яблоки, осыпавшиеся с яблони, такие небрежные, такие благородные. Она хотела кусты, постриженные в форме шара, и фруктовый сад, может, озеро, она хотела дубы и холодный камень. Может, собственность – она как красота, она делает тебя непроницаемым. Кэти ненавидела проницаемость, она хотела быть позолоченной – кто же не хотел? Когда рывком распахиваешь душу, обнаруживаешь, что вокруг одни утраты, в ящиках с геранями под окнами на Кингстон-стрит, в блестящих каштанах, которые сдуло в мусорный бак. К черту сентябрь, его скорбный воздух. Кэти хотела улечься у огня и не выходить из дома до марта, но через десять дней ей лететь обратно в Америку. Акты купли-продажи, посадочный талон, письменные работы на проверку, брони в гостиницах в Вирджинии и округе Колумбия. Какой-то маленький колодец опустел, это непривычно. Кэти и прежде бывала такой измученной, но так страшно ей не было никогда.

Бумага и краски

Отлично, новый день. Она просыпалась несколько раз за ночь, изнывая от жары, и отбрасывала простыню в сторону. Постельное белье горело огнем, свет просачивался внутрь сквозь оранжевые, потом голубые щелки в два и в четыре часа. Когда по-настоящему наступило утро, она чуточку вынырнула и зависла где-то между снами и звуками радио, подергиваясь, словно снасть для ловли омаров. Ракеты, Корея, Япония. Позже в тот день в поезде метро взорвалась бомба. Ее фотографии бродили по интернету – ведро, полное проводов в пакете из супермаркета «Лидл», еще догорающее. Она как раз писала завещание, когда узнала об этом, она готовилась к завтрашнему дню. Идя по тротуару, она вдруг подумала, что люди с детьми, наверное, боятся во много раз больше, и ей вдруг стало неловко от своего эгоизма. Ей никогда не нравились люди, которые путем деторождения заявляли свое право на будущее, как будто их вложение более весомое, чем ее, но ведь это правда так. Ее вложение состояло из луковиц тюльпана, нескольких книг и теперь ее мужа, его милой морщинистой щеки. Я знаю, что должен остаться в живых до двенадцати часов утра в среду, сказал он, уходя из дома. Тогда они подписывали завещание. Да, ответила она, только пусть эта среда будет через сто лет.

На днях, 14 сентября 2017 года, она участвовала в комиссии по отбору работ для выставки квир-искусства. Она увидела несколько логотипов «Grindr», написанных карандашом, ручкой и пастелью, она увидела много противогазов, она увидела много ягодиц и анусов. Очень трансгрессивно, весьма оригинально, немножко однообразно. Кэти понравился рисунок, на котором был в перспективе изображен юноша, нагой, как Христос Гольбейна, и фото инсценировки смерти дрэг-квин по имени Трейси Эрмин, ее тело в море близ Кента, ее красные туфли выглядывают на поверхность из спокойной синей воды. Кэти нравилось говорить ДА и НЕТ, ей нравилось пить кофе и пролистывать JPEG-файлы. После она шла в темноте по Ноттинг-Хилл, огромные шикарные дома. Молодой человек в костюме, крича в телефон, лег на платформу на Лэдброук-Гроув и завопил: Я ПРОСТО ОЧЕНЬ УСТАЛ. Она была с мужем. В поезде мужчина на ломаном английском спросил у них, надо ли ему пересесть на Эджвер-Роуд. Они сначала сказали «нет», потом «да». Они сошли вместе. У него было приятное взволнованное лицо и большая сумка, он был из Гамбурга – не так уж далеко, сказал муж. Но за прошедший год все расстояния выросли. В вагоне витало чувство инородности. Ей понравился этот мужчина, она улыбнулась ему на прощание. Если проложить ров между людьми, странами, расами, из него полетят боеголовки. Вот так вот просто, это происходило у нее прямо на глазах.

Позже вечером она написала своему юристу по почте, что хочет быть кремирована. Она напечатала эти слова, а затем спустилась вниз и расплакалась. Я не хочу, чтобы меня кремировали, почти провыла она своему мужу. Я не хочу быть мертвой. Они намеревались плотно закрыть за собой все двери, детально продумывать собственную кончину стоило больших денег.

Тем временем закрывались двери самых разных человеческих предприятий – на смену им приходили автоматизированные альтернативы. Всех очень бесила вещь под названием «Магазин у дома», которая отменила необходимость выходить на улицу и проходить сквозь двери настоящего магазина у дома, чтобы купить тампоны, пиво, мороженое, крендельки, ибупрофен или что еще вам нужно, чтобы пережить день, ведь теперь появился автоматический киоск в интернете, где есть всё необходимое, и вам не нужно никуда идти, ни с кем разговаривать и искать в карманах четвертаки. Много шума поднялось вокруг технологии распознавания лиц, а точнее, двух связанных с ней историй: одна с новым айфоном – да и черт бы с ним, подумала Кэти – и другая по поводу научного исследования возможности определения сексуальной ориентации человека по его лицу. У тебя есть только одно лицо, повторял друг Кэти Том. У тебя есть бесконечное количество паролей, десять цифр, одно лицо. Глупо использовать лицо как ключ к телефону, не говоря уже о том, чем это чревато для геев при режимной власти.

В этой атмосфере всё сложнее становилось ощущать себя настоящим. Кэти каждый день чувствовала себя как надутый гелием отвязавшийся шарик, почти потерявший связь с землей. Когда ей пришлось выступить перед публикой, ей стало остро не хватать воздуха и один бок будто онемел. Она вышла на улицу подышать в дверях. Она не волновалась, просто была ненастоящая. Так происходило постоянно, только она больше замечала это в обществе людей, как двигалось ее лицо во время разговора. Она снова остригла себе волосы почти тупыми ножницами – зачем? Ты выглядишь кошмарно, сказал муж, ты похожа на Генриха V, и ее окатило стыдом. Ее пристрастие к ножницам – это что-то вроде селфхарма, да, но в то же время она просто хотела, чтобы что-то произошло, хотела получить контроль хотя бы над одним аспектом осязаемой реальности. Она могла бы покопаться в саду, но ей было слишком лень; она береглась то от приходящей, то от уходящей простуды, которая выражалась в основном в виде слабости днем и высокой температуры между полуночью и часом. Им обоим снились плохие сны, у них обоих побаливала голова, и обоих подташнивало, они объедались апельсиновым пирогом и потом испытывали легкое сожаление.

Ситуацию с волосами необходимо было исправить. Исправление требовало похода в место с зеркалами, а Кэти не могла смотреть на себя в зеркало, когда на нее смотрел кто-то еще – возможно, в этом корень проблемы с самостоятельной стрижкой, а может, еще одно проявление того ощущения ненастоящести. Она не хотела возвращаться в Америку, это точно. В ее воображении Америка означала смерть, она не горела желанием пересекать эту черту. Что, если всю страну или Восточное побережье разбомбят ракетами? Как она попадет домой? Им снился потерянный багаж, остановки поездов на станциях без опознавательных знаков. Мне снилось, что меня пытали, сказал ее муж и не стал продолжать.

18 сентября 2017 года. В три она отправилась в мастерскую Шанталь, по Северной линии до станции Энджел, прошлась вдоль канала под дождем, в зеленой воде смутно отражались ивы и жилые многоэтажки. Ее шаги звонко разносились под мостом. На Шанталь был голубой мохеровый кардиган, перепачканный краской, волосы завязаны неаккуратным узлом. Студия была заставлена работами: два огромных холста в углу, автопортрет с дочерью, фон яблочно-зеленый, как у Дега, глаза очень красные. На полу лежали десятки вырезанных фигурок пассажиров общественного транспорта, целая популяция. Им обеим больше всего понравился мужчина в сандалиях и индийской рубашке, стильный и эффектный, выступающий наружу, в яркий воздух. Яблочно-зеленый цвет встречался повсюду, в маленьких щелках под глазами людей. От него всё выглядело жутковато и современно, словно электричество или интернет пропитывает воздух, дышащую землю, весь задник их жизни. Кэти очень понравились вырезанные фигурки, небрежно нарисованные, скругленные в овалы части тела, скованные пространством вокруг них. Он знал, сказала Шанталь о Винсенте ван Гоге. Это главное. Они говорили о новых работах, что делать, если они никому не нравятся, какой вывод ты должен или не должен делать. Шанталь достала книги, серию крошечных картин с водонапорными башнями, она рассказывала о картинах с мужчинами в штанах и картинах с писающими мужчинами, она достала картины Густона с ботинками и Паулу Модерзон-Беккер. Они смотрели на портрет Жюли Мане в детстве кисти Ренуара, как ее лицо расплывалось в улыбке и становилось, кстати, очень похожим на морду кота у нее на руках. Они говорили о том, как Вермеер использует грунтовку, как он позволяет свету просачиваться внутрь, об одном желтом рукаве. За разговором они стремительно поедали капкейки из пекарни «Хаммингберд». В детстве я была обжорой – признались они обе. Кэти зачерпывала пальцем розовый крем и отправляла в рот. Позже в тот день Мэри Кэй сказала: Когда я была маленькой, мама называла меня гадюкой. В смысле гадиной, спросил Энди. Нет, вот не гадиной. Гадюкой.

После мастерской Кэти отправилась пешком через город, дошла почти до Барбикана, свернула направо через Кларкенуэлл, затем по Сент-Джон-стрит до Фаррингдон-роуд. Она прошла по Розбери-авеню и Грейс-Инн-роуд, но ошиблась, и ей пришлось возвращаться через Мекленбург-сквер. Муж ждал ее на углу Регби-стрит в макинтоше и шляпе. Ко мне подошел мужчина и спросил, где я купил куртку, сказал он. Он был очень горд. Она затащила его в магазин «Фолк», примерила пальто, куртку и свитер; пальто село лучше всего – внушительное и серьезное и вместе с тем уютное. У них было еще много времени, они съели куриных крылышек с вином, обсуждая плагиат, имеет он значение или нет; Кэти считала, что нет. Слова, они ведь как краски, как яблочно-зеленая грунтовка Дега. Что нашел, то и используешь, всё – материал, в конце концов, что есть искусство, если не плагиат мира?

Лекция начиналась в семь, все уже собрались. По комнате бродило много новостей. Чарли и Рич женятся, это здорово. На Митзи было невероятной красоты пальто, цвета горчицы, подпоясанное чудесным старым кожаным ремнем. Они увидели Клэр и Стефа, а еще девушку с осунувшимся джейн-эйровским лицом и туго зачесанными назад темными волосами, которую Кэти узнала по фотографиям. Она слушала лекцию, пила дешевое вино, но продолжала думать над картинами в мастерской Шанталь. Дилерам не нравятся младенцы, неуклюжая белая спина, словно бок кита.

______________________________________

Темой недели стало искусство, не специально, просто так вышло. В Барбикане проходила выставка Баскии. Рич пришел, когда она стояла в очереди за водой. Ну, как выставка? Довольно безликая, от нее ощущение, что в соседней комнате будет что-то лучше, что-то более открытое. Может, дело в низких потолках? Картины выглядели перегруженными, несущественными. Ей понравилась серия фотографий Уорхола – на них происходило хоть что-то человеческое, по крайней мере публичное проявление чувств. Баския уткнулся лицом в старую собаку, Баския раскачивается на фонарном столбе, лицо Баскии скрыто под Венецианской маской, сделанной не то из фольги, не то из сусального золота. Они долго пытались узнать двух женщин на серии поляроидных снимков. Дебби Харри, Клаус Номи, Мадонна, Грейс Джонс, это точно Кит Харинг. Рич угадал Анжелику Хьюстон, очень худую и надменную. Мадонна – крошка в лавандовом парике. Я жила в Нью-Йорке в 1981 году, сказала женщина рядом. С ее каре и мешковатой черной одеждой она производила впечатление знаменитости, но, когда Кэти стала потом искать про нее информацию, почти ничего не нашла. Выставке не хватало мечтательности, вот что. Пускай и завораживало наблюдать за тем, как камера скользит под старой Вест-Сайд-Хайвей, как Баския пишет баллончиком с краской строки про хлопок на временном заборе рядом с сахарной фабрикой. Кэти собирала слова – броненосец, Авеню Эй, война, Уолл-стрит, она собирала части тела, ей нравились кусочки по отдельности, но не лица, посаженные сверху на тела.

Вода в бассейне снаружи была зеленая, а балконы, как всегда, пышно украшены листвой, яркими пятнами гераней и, может, бегоний. Кэти опаздывала, ей нужно было еще в одну галерею, она шла в солнечных очках очень большими шагами и пыталась обхитрить время. Предполагалось, что на встрече они будут обсуждать искусство, но в итоге только сплетничали, так часто случалось, Кэти полагала, что не только с ней. Она съела мягкое печенье, выпила седьмой стакан газированной воды. Истории о братьях, племянниках, дилерах, коллекционерах, истории, как люди приезжают куда-то раньше времени, как люди попадают в неловкие ситуации, как люди стоят снаружи и не могут попасть внутрь, а потом выясняется, что разумнее как раз было остаться снаружи. Кэти сама так считала, а еще, что, в общем-то, не важно, где ты находишься, центрифуга истории всё равно сорвет тебя с места и перетащит на другое. Сейчас важно смотреть на события глазами тех, кто держится в стороне, аутсайдеров, если вам угодно. Никого больше не волнуют Наполеон или Дарвин, куда интереснее оставаться загадочным, почти никому не известным, неудачником, стремным типом.

В подземке Кэти то и дело попадались на глаза чьи-то газеты: даем два часа на закрытие сайтов, разжигающих ненависть, а иначе… землетрясение в Мексике, какой-то незначительный – или пока что незначительный – переворот в Испании. Она читала статью о деменции на айпаде. Этого ли она боялась – что ее муж скатится в безнадежные потемки беспамятства? Он был на двадцать девять лет старше ее, ей не давали покоя мысли о тромбах, раке кишечника, сердечных приступах, внезапном падении. У него было пять аневризм, любая могла в любой момент разорваться и убить его. Одну ему уже прооперировали; она видела его после операции, без сознания и с торчащими трубками, ни кровинки в маленьком бледном лице. Неделями он был обездвижен и прикован к кровати, потом хромал и храбрился. Он страдал апноэ во сне – тоже смертельно опасная болезнь. От нее умерла Кэрри Фишер. Она будила его среди ночи, чтобы проверить, дышит ли он, она просто хотела как можно дольше оставаться в его компании. Пока он есть в этом мире, мир совсем неплох, он ужасен, страшен, но вместе с тем надежен; она ускоряла шаг, возвращаясь к нему, даже если потом замыкалась в себе или злилась, она обожала находиться рядом с ним, таким сговорчивым, таким угодливым, с его красивыми губами, с милой щетинкой вокруг ушей. К ее приходу он перекрасил террасу; из-за искусственной коленки он мог наклоняться только в пояснице. Он очень устал и почти сразу пошел спать, хотя было только пять, а она осталась сидеть одна в кабинете наверху, не печалясь, ее пальцы бегали, она наблюдала за желтым туманным светом, золотыми листьями. Я никогда не умею говорить прощай, написала она. А кто вообще умеет? Просто скажи: «Прощай».

Когда она писала, она могла быть кем угодно. На странице «я» растворяется, теряет четкие границы, хаотично разрастается. Кэти надевает маски, одну абсурднее другой, расслабляет узел собственной презренной личности. Я злобно взглянула на старика. Я не трахаюсь с тобой, я твой враг. Я знаю, что бабка ненавидит отца. Я люблю мамочку. Я в курсе, что она сидит на декседрине. Пока мне не было страшно. Сама я никогда никого не убивала, я постоянно бухая, я никогда не отчаиваюсь. Я нормальная, как и любой нравственный человек. Как только я завязала, я снова стала околачиваться в магазинах одежды. Я выросла дикой, я хочу остаться дикой. Я ужасно обрадовалась, когда мы с сестрой ехали в машине и у нее с головы сорвало шляпу. Я всегда хотела и хочу стать пиратом: я не могу. В своей голове, то есть в своем воображении, я принимаю какой угодно облик – странник, авантюрист борец главнокомандующий союзных войск – в нынешние времена я ничто. Боль наполняет ее слова, она ничего не может поделать, она пишет о гниющем мясе и насилии, о сточных водах, она пишет о матерях, отцах и маленьких девочках, она пишет: я бьюсь, я бьюсь головой о стену.

______________________________________

Это был ее предпоследний день в Англии, 21 сентября 2017 года, и ее мужа номинировали на премию. Он лег спать злой и раздраженный, он проснулся злой и раздраженный. Снова пришел декоратор. Вы знали, что у вас штраф за парковку, крикнул он от входа. Ее муж пришел в ярость. Он припарковался на двойной желтой, заметила она резонно, но он не видел в этом ничего резонного. Я ЖИВУ НА ЭТОЙ УЛИЦЕ, орал он. ЭТО МОЯ УЛИЦА. В любом случае мест не было нигде отсюда и до самой Сент-Филипс-роуд. Он не мог понять, как запечатать конверт со штрафным талоном, и от этого разозлился еще сильнее. Он не хотел ехать в Лондон или читать, он не хотел падать духом оттого, что не выиграл чего-то, о чем и не просил вовсе. Она хорошо его понимала, его шипы и щетины, куда меньше заметные, чем ее собственные, почти невидимые, сглаженные возрастом.

Ее рассердили письма на электронной почте. Она вышла в сад и свирепо вырвала последние георгины. Весь газон был в маленьких спиральках грязи. Продукты жизнедеятельности червей. Поднявшись наверх, она стала читать про них в интернете. Дождевые черви – гермафродиты, которые при спаривании обмениваются семенной жидкостью. Потом они в почву откладывают яйца в яйцевых коконах в форме лимона. Веселая у червей жизнь – регулярные оргии на лужайке, лично она им мешать не собирается.

Ее муж ссутулился на стуле, голова у него свесилась вперед, как у черепахи. Из-за тебя в доме напряженная атмосфера, сказала ему Кэти. Ты источаешь сложный комплекс тревоги и страха. Он был весь на нервах, да и она тоже. Она хотела, чтобы он выиграл, но в то же время, как и он, презирала премии и считала, что в искусстве нет места сравнению. Но деваться было некуда. Он ушел первым, с потными ладонями, в вельветовом костюме. Она не могла выбрать одежду; это был один из тех дней, когда ее тело и волосы словно покрывал тонкий сальный слой и ничто не сидело как надо. Носки у нее дырявые, что ты будешь делать. Она любила его, вот ее платье, и каждая его деталь – блестка. В поезде она уснула, сошла на Эмбанкмент и перешла пешком через мост, остановившись, чтобы рассмотреть мокрую юбку, застрявшую в ограде. Она встретилась с ним в «Ит», скормила ему болоньезе в сетевом итальянском ресторане в Саут-Бэнк. Постепенно их настигало осознание грандиозности события. В лифты заходили девушки в шелковых платьях и на каблуках. За билетами для прессы выстроилась длинная очередь. Он сосредоточил свое волнение на тарелках с фруктами, которые он видел в зеленом зале и которые должны были унести ровно в шесть. Там были ананасы и дыни, сообщил он ей печально. Она отправила его восвояси и осталась стоять в очереди одна.

Фойе заполнялось людьми. В баре был Алекс, а еще Ребекка. Где-то тут еще был Джек, она не видела его с тех пор, как они захаживали в одно и то же кафе в Нью-Йорке. Эми, Кэтрин, может, Крис. Она была слишком дерганая, чтобы с кем-то говорить; держась за телефон, как за алиби, она прокралась задами в бар на втором этаже, где тайком пропустила одно пиво. На билете значилось С9. По громкоговорителю просили поторопиться. Потом кто-то на сцене оплакивал смерть поэта, не Эшбери, а потом вышел ее муж в застиранном и потертом пиджаке, довольный и очень застенчивый. Он читал последним, и, когда он дошел до строки с полной чашей, она ахнула от изумления. Каждое слово звучало идеально. Мы пара чудовищных ворон, часть целого, выраженная в единичной сущности.

Поэты один за другим сошли со сцены. Ее внимание привлекла зеленая шелковая юбка, горчичное платье. Но он выиграл! Прозвучало его имя. Когда он поднимался обратно, мужчина позади нее сказал, что у него приятное лицо. Ранее этот мужчина сконфуженно рассказывал про Таймс-сквер, что там слишком много народу. Что ж, народу там, правда, полно, и лицо у него, правда, замечательное. Речь он, разумеется, не заготовил. Спасибо, сказал он. Спасибо всем вам. Она целую вечность не могла до него добраться, а когда добралась, люди всё равно влезали между ними и обступали со всех сторон. Питер, я Питер. Я знаю, что вы Питер, заверила она. Они очень долго ждали напитков и выпили их слишком быстро; он разговаривал со своим бывшим студентом и был так счастлив, что, ей-богу, не мог выговорить ни слова. Они ненадолго заскочили на вечеринку; к счастью, она знала, где быстрее всего поймать кэб, чтобы успеть на поезд. Машина то трогалась, то останавливалась, мост Ватерлоо, Юстон-роуд, почему-то темой для разговора оказался всё тот же педофил. Они не могли уснуть от волнения, они лежали, перешептываясь и выдумывая песни, я люблю тебя, сказала она и целиком закуталась в его руки.

На следующий день было равноденствие; на следующий день пришел ее последний день в Англии. Абсолютно необремененное небо, синева цвета флагов и матросов. Выпала обильная роса, ее голову от левого глаза до основания черепа сзади пронизывала досадная боль, металлический стержень с шипами. Ей предстояло забрать валюту и собрать вещи, упаковать жизнь и уплыть на своей маленькой лодочке, которую она разлюбила. Она не хотела быть одна, с нее хватит, это тема вчерашнего дня и, без сомнения, завтрашнего. Меня сейчас стошнит, сказала она и побежала наверх, где ее стошнило. Боль была нестерпимая, она качалась под одеялом, бормоча и всхлипывая. Наконец, боль немного утихла, и она смогла пробежаться по электронной почте, пока он лежал рядом и напевал. Вот так мы теперь живем, а когда ты вернешься, нашему браку стукнет восемь недель, а восьмерка на боку превращается в вечность, а значит, мы с тобой навсегда, что, конечно, неправда, но думать об этом приятно.

Головная боль проходила, становилась всё меньше и меньше, пока она вовсе не перестала ее замечать. Она попробовала зарегистрироваться на рейс, но в билете оказалась ошибка: кто-то неверно напечатал ее дату рождения, скинув ее возраст до тридцати восьми. Она позвонила в «Американские авиалинии», и ей сообщили сложный список действий, которые ей необходимо выполнить. Она всё сделала, но оказалось, что это неправильный список. После нескольких бесед мужчина с красивым голосом заверил ее, что всё будет хорошо. У вас есть разрешение на въезд? У вас действительный паспорт? Всё будет в порядке. Перед этим в середине того синего дня она сходила на почту за деньгами, где стояла в очереди за женщиной, пытавшейся отправить письмо в Калифорнию. В следующий раз заполните таможенную форму, сказал ей работник почты. На границе могут придраться. Он сказал что-то еще, и женщина, выходя, крикнула через плечо, что она не из Японии. Я подумал, из Японии, сказал мужчина, озадаченный и явно уязвленный. Может, кореянка. Но похожа на японку. Он внимательно пересчитал деньги Кэти; у него была маленькая подушечка, о которую он увлажнял пальцы, но она оказалась слишком сухая, он нашел бутылку воды, спрятавшуюся за кассовым автоматом, и смочил подушечку. Видите, какая система, сказал он Кэти. Это чтоб я мог быстрее считать. Пятьдесят, пятьдесят, двадцать, двадцать, десять, пять, один.

Той ночью она трижды меняла кровати: она то и дело просыпалась – ей казалось, что кто-то есть на кухне. Она пришла к нему в час тридцать, он нашарил своей рукой ее руку и ухватился за нее. Она слушала его дыхание с долгими паузами из-за апноэ. Она не первая, кто так делал, она даже не первая, кто записал свои переживания по этому поводу. Она любила его так сильно, что захватывало дух, этого теплого спящего зверька, его золотистые глаза; он открыл их и посмотрел на нее любовно. Пип, сказал он. Мой Пип.

Он разбудил ее в семь тридцать с чаем, к тому времени она уже снова вернулась в свою кровать. 23 сентября 2017 года. Они прильнули друг к другу. Они еще никогда не расставались надолго. Ей не доводилось в жизни уезжать от мужа. Он отвез ее в аэропорт – «Я отвезу, разговор окончен», – пускай она уже купила билет на поезд, пускай она злилась от страха, что он попадет в аварию. Чемоданы собраны, застегнуты, все зарядники уложены между носками и трусами, никто не мог усомниться, что она взяла всё необходимое, если не считать мокасин от Гуччи, которые не влезли, о чем она в скором времени пожалеет. Они ехали в машине молча, держась за руки и переключая туда-сюда кондиционер; деревья – как маленькие желтые факелы, некоторые переросшие в алые всполохи. Это была Англия, она будет по ней скучать, хоть та изменилась до неузнаваемости, расизм официально победил. Она начинала жутко нервничать по поводу регистрации, они встряли в пробку на М40, она считала минуты и дергала себя за губу. Но всё было в порядке, Пип, всё хорошо; они припарковались и зашли в аэропорт, у них оставалась уйма времени.

На стойке приема багажа зевающий молодой человек взял ее паспорт. Вы выглядите устало, сказала она. Это правда, но еще мне что-то попало в глаз. Он тер его, как ребенок, расспрашивая ее о планах, в какие дни по порядку она будет делать то-то и то-то. Она хотела поскорее со всем закончить и вернуться домой; он поставил печать на ее билет – можно идти. Они успеют выпить кофе, никто им не помешает, у них еще целый океан минут. Тут что-то жидкое, сказал он, откусив кусок от брауни с апельсиновой начинкой. До него она еще никого не любила, уж точно не по-настоящему. Она не умела этого делать, раскрываться, отказываться от себя, не умела жертвовать. Его милое старое лицо, его милое новое лицо, целиком ее. Он очень крепко ее поцеловал трижды и зашел в лифт, и она стояла и смотрела, пока он не скрылся за дверью.

Вот и всё, теперь она сама по себе, с чемоданом на колесиках и сумкой-шопером, со старым потрепанным пальто. Она показывала паспорт всем, кто просил. Она была маленькой, она была на свободе, она была на сто процентов замужем. Она прошла через зал досмотра и оказалась в промежуточной зоне, между «Диксонс» и «Тед Бейкер», из динамика гремели все подряд старые песни: Я хочу. Я люблю. Покажи мне. Она устроилась у двери в молельную комнату для всех конфессий, мимо нее по двое и по трое шныряли люди. Ее рейс в два тридцать, у нее было еще три часа, она уже парила в воздухе. Она любила его, она любила его. Ей написал Ник. Сколько унылых членоносцев им нужно было отпихнуть в сторону, чтобы принять верное решение, спросил он. Ничего не остановилось. Всё бы в любом случае продолжало происходить, с ней или без нее. Ким Чен Ын назвал Трампа маразматиком, возможно, их разнесут к чертям. Но, по крайней мере, выживут муравьи, и продолжат строить свои бесконечные города, и воровать мед из сервантов. Она крепко держала свою сумку. Она ждала своего рейса. Она любила его, она любила его. Любовь – это мир, боль – это мир. Теперь она в этом с головой, началась ее посадка, прятаться некуда.

Источники цитат