Пруст и кальмар. Нейробиология чтения

Тогда как же все это случилось в первый раз? Французский нейробиолог Станислас Деан рассказывает, что первые люди, которые изобрели письмо и работу с числами, могли делать это посредством того, что он назвал «нейронной переработкой» [14]. Например, в своей работе с приматами Деан показывает, что, если перед обезьяной поставить две тарелки бананов (на одной – два банана, а на другой – четыре), в задней коре мозга животного активируется некоторая область как раз перед тем, как обезьяна осознает разницу между тарелками и понимает, что в одной из них больше фруктов. Эта общая область мозга – один из отделов, который мы, люди, теперь используем для некоторых математических операций [15]. В том же ключе Деан и его коллеги доказывают, что способность узнавать слова при чтении использует эволюционно более древние цепочки (схемы), которые специализируются на опознании объектов [16]. Более того, точно так же, как способность наших предков с первого взгляда различать хищника и добычу превратилась во врожденную способность зрительной специализации, наше умение опознавать буквы и слова, возможно, включает в себя более глубоко встроенную способность, которая обеспечивает «специализацию внутри специализации» [17].

Если пойти дальше по пути Деана, может оказаться весьма вероятным, что умеющий читать мозг задействовал прежние нейронные пути, первоначально предназначенные не только для зрения, но и для связи зрения с концептуальными и языковыми функциями. Например, они могут обеспечивать связывание быстрого опознания формы с мгновенным выводом о том, что данный след означает опасность, а затем связать опознанный след хищника или врага с поиском слова. Следовательно, когда перед нашим мозгом стоит задача изобретения функций, подобных грамотности и умению считать, у него в распоряжении есть три оригинальных принципа действия: способность устанавливать новые связи между старыми структурами, способность формировать области поразительно точной специализации для узнавания моделей в массивах информации, а также способность учиться автоматически выбирать и связывать информацию из этих областей. Так или иначе, эти три принципа организации мозга – основание для всей эволюции и развития чтения, а также его расстройств.

Хитро организованные свойства зрительной системы – отличный пример того, как переработка уже существующих зрительных схем сделала возможным развитие чтения. Зрительные клетки обладают способностью становиться узкоспециальными и очень специфичными, а также создавать новые цепи между уже существующими структурами. Именно поэтому младенец появляется на свет с глазами, которые уже почти готовы функционировать и которые можно назвать исключительными образцами дизайна и точности. Вскоре после рождения ребенка каждый нейрон сетчатки глаза начинает соотноситься со специфическим набором клеток в затылочных долях мозга [18]. Из-за этой особенности строения нашей зрительной системы (она называется «ретинотопическая организация») каждая линия, диагональ, круг или арка, пойманные сетчаткой глаза, в мгновение ока активируют специфическую, специализированную локацию в затылочных долях (см. рис. 1.2).

Рис. 1.2. Зрительные системы

Это качество зрительной системы несколько отличается от того, почему наши кроманьонские предки могли идентифицировать животных на дальнем горизонте, почему многие из нас могут определить модель машины за четверть километра и почему многие наблюдатели за птицами могут заметить крачку, которую другие просто не увидят. Деан предполагает, что зрительные области в мозге наших предков, ответственные за распознавание объектов, использовались для дешифровки первых символов и букв письменного языка, приспосабливая свои встроенные системы распознавания. Критически важно, что сочетание нескольких врожденных способностей – адаптации, специализации и установления новых связей – позволило нашему мозгу проложить новые пути между зрительными областями и теми, которые обслуживают когнитивные и языковые процессы, необходимые для письменного языка.

Третий из используемых чтением принципов, способность нейронных цепочек становиться практически автоматическими [19], заключает в себе две другие. Именно это позволило вам пробежать глазами отрывок из текста Пруста и понять, что именно вы прочитали. Автоматизация происходит не мгновенно и не характерна для новичка – наблюдателя за птицами или читателя. Эти цепочки и пути создаются за счет сотен или, в случае некоторых детей с проблемами чтения, например с дислексией, тысяч соприкосновений с буквами и словами. Нейронные пути для распознавания букв, образцов букв и слов становятся автоматическими благодаря ретинотопической организации – способности узнавания объектов – и другому крайне важному свойству организации мозга: способности репрезентировать хорошо изученные модели информации в специализированных отделах. Когда цепочки клеток, ответственных за узнавание букв и образцов букв, научаются запускаться одновременно, они создают репрезентации зрительной информации, а такие репрезентации отыскиваются значительно быстрее [20].

Удивительно, что цепочки клеток, которые за долгий период времени научились работать вместе, создают репрезентации зрительной информации, даже если эта информация не находится у нас перед глазами [21]. В объяснившем многое эксперименте когнитивного психолога из Гарварда Стивена Косслина [22] взрослых читателей (в ходе исследования с помощью томографа) попросили закрыть глаза и представить себе конкретные буквы. Когда нужно было представить заглавные буквы, в мозге испытуемых реагировали дискретные области, ответственные за одну часть зрительного поля в зрительной коре, а строчные буквы активировали другие дискретные области. Таким образом, простое представление букв в уме приводит к активации конкретных нейронов в зрительной коре. В мозге опытного читателя, когда информация поступает через сетчатку, все физические свойства букв обрабатываются массивом специализированных нейронов, которые автоматически загружают информацию все глубже и глубже в другие области обработки в зрительной коре. Они представляют собой неотъемлемую часть автоматичности умеющего читать мозга, в котором все его репрезентации и фактически все его отдельные процессы (а не только зрительные) становятся молниеносными и не требующими усилий.

Ученым очень важно понять то, что происходит между первым знакомством с буквами и умелым чтением, поскольку это дает уникальную возможность наблюдать упорядоченное развитие одного из когнитивных процессов. Различные особенности, которые характеризуют зрительную систему (способность задействовать более старые генетически запрограммированные структуры, распознавание моделей, создание дискретных рабочих групп специализированных нейронов для конкретных репрезентаций и связей цепочек, обладающих большой многофункциональностью, а также достижение беглости посредством практики), одинаковы во всех остальных главных когнитивных и языковых системах, задействованных в чтении. Я остановлюсь на этом подробно далее, но сначала мне хотелось бы объяснить поразительную (и едва ли случайную) аналогию между тем, что происходит в мозге, и тем, что происходит в сокровенных мыслях каждого читателя.

Во многом подобно тому, как чтение отражает способность мозга выходить за рамки первоначального предназначения своих структур, оно также отражает способность читателя выходить за рамки того, что заложено в тексте автором. Когда системы мозга интегрировали всю зрительную, слуховую, семантическую, синтаксическую и выведенную путем умозаключений информацию из фрагмента эссе Пруста об одном дне в детстве, проведенном с любимой книгой, вы, читатель, автоматически начали связывать то, о чем писал Пруст, с собственным мышлением и собственным внутренним миром.

Конечно, я не могу описать, куда были направлены ваши мысли, но могу рассказать о своих. Поскольку я недавно побывала на выставке Моне и импрессионистов в Музее изящных искусств Бостона, я вдруг поняла, что сравниваю то, как Пруст написал об одном дне своего детства, с тем, как Моне создал «Впечатление. Восход солнца» [23]. И Пруст, и Моне использовали отдельные фрагменты информации, чтобы передать сложную композицию, которая производит гораздо более живое впечатление, чем совершенная копия. В этом отношении и художник, и писатель демонстрируют пример исполнения сокровенного наказа поэтессы Эмили Дикинсон: «Скажи всю правду, но не сразу. / Разумней путь избрать кружной» [6] [24].

Когда Эмили Дикинсон писала эти строки, она не рисовала в своем воображении нейронные схемы, а оказалась столь же проницательной психологически, сколь и поэтически. Используя «обходные пути», Пруст и Моне побуждают своих читателей и зрителей активно содействовать в конструировании образа и переживать его более непосредственно. Чтение в нейронном и интеллектуальном плане в равной степени обогащается непредсказуемыми обходными путями выводов и мыслей читателя и прямыми указаниями со стороны текста.

Это уникальное свойство чтения стало меня волновать, поскольку я задумываюсь о Google-вселенной моих детей. Начнет ли конструктивный компонент, лежащий в основе чтения, меняться и не грозит ли ему потенциальная атрофия по мере того, как мы переходим на электронное представление огромных массивов информации? Другими словами, когда на первый взгляд полная зрительная информация подается практически одновременно, как это происходит во множестве цифровых презентаций, достаточно ли остается времени и мотивации для ее дедуктивной, аналитической и критической обработки? Насколько отличается в таких условиях акт чтения? Возможно, базовые зрительные и языковые процессы идентичны, но будут ли сокращаться требующие времени, доказательные, аналитические и творческие аспекты восприятия, или информация с добавленным потенциалом из текста с гиперссылками будет способствовать развитию мышления детей? Сможем ли мы сохранить у детей конструктивный аспект чтения наряду с их все возрастающими способностями выполнять многочисленные задачи и интегрировать все увеличивающиеся массивы информации? Стоит ли нам начать разрабатывать специальные методики чтения текстов, представленных в разных модальностях [25], для того, чтобы дети гарантированно научились разным способам обработки информации?

Этими вопросами я отвлекаюсь от темы. Но ведь мы часто отвлекаемся, когда читаем. Ассоциативный аспект вовсе не плох, он – часть творческого свойства, лежащего в основе чтения. Сто пятьдесят лет назад Чарльз Дарвин увидел в созидании подобный принцип, в соответствии с которым «бесконечные» формы возникают из конечного количества правил: «Из такого простого начала развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм» [7] [26]. Так же и с письменным языком. Биологически и интеллектуально чтение позволяет человеческому виду выйти «за рамки данной информации», чтобы создать бесконечное количество мыслей, самых прекрасных и самых изумительных [27]. Мы не должны утратить это важнейшее качество в настоящее время исторического перехода к новым формам овладения, обработки и осмысления информации.

Нет сомнения в том, что взаимоотношения между читателями и текстом различаются от культуры к культуре и в разные периоды истории. Тысячи жизней изменили свой ход или прервались из-за того, как именно читались священные тексты, например Библия, воспринимались они буквально или иносказательно на основе разных толкований. Сделанный Мартином Лютером перевод Библии с латыни на немецкий язык позволил обычным людям самостоятельно читать и интерпретировать эту книгу и значительно повлиял на историю религии. Некоторые историки считают, что на самом деле изменение взаимоотношений читателя с текстом с течением времени можно считать одним из признаков развития мышления [28].

Главной темой данной книги тем не менее будет скорее биологический и когнитивный, а не культурно-исторический подход [29]. В таком контексте творческие способности чтения сравнимы с фундаментальной пластичностью нейронных систем нашего мозга: и первое, и второе позволяет нам выходить за рамки конкретных условий изначально данного. Богатые ассоциации, выводы и озарения, возникающие в результате обладания этой способностью, позволяют нам (и даже поощряют нас!) выбираться за пределы конкретного содержания прочитанного и формировать новые мысли. В этом смысле чтение как отражает, так и вводит в действие способность мозга к когнитивному развитию.

В убедительном описании способности чтения возбуждать мышление Пруст выразил большую часть сказанного выше, правда, косвенным образом.

Мы очень хорошо чувствуем, что наша мудрость начинается там, где она кончается у автора, и хотели бы, чтобы он дал нам ответы, тогда как он только и может возбудить в нас желания. И эти желания он может пробудить в нас, только заставляя нас созерцать высшую красоту, которой он смог достичь предельным усилием своего искусства. Но по… закону… (который, возможно, означает, что мы ни от кого не можем получить истину и должны творить ее сами) то, что является последним словом их мудрости, предстает нам только как начало нашей собственной [30].

Понимание Прустом творческой природы чтения содержит в себе парадокс: цель чтения состоит в выходе за рамки идей автора в область мыслей все в большей мере автономных, трансформирующихся и в конечном итоге независимых от написанного текста. С первых, неуверенных попыток ребенка расшифровать буквы опыт чтения ценен не столько сам по себе, сколько в качестве лучшего средства к изменению сознания, а также – и буквально, и в переносном смысле – к измененному мозгу.

И наконец, биологические и интеллектуальные изменения, вызванные чтением, обеспечивают удивительно благодатную почву для исследования того, как мы думаем. Такое исследование требует множества научных подходов – с точки зрения лингвистики древних и современных языков, археологии, истории, литературы, образования, психологии и нейробиологии. Цель этой книги состоит в том, чтобы интегрировать перечисленные дисциплины для описания нового взгляда на три аспекта письменного языка: эволюцию читающего мозга (как человеческий мозг научился читать); его развитие (как юный мозг овладевает чтением и как чтение изменяет нас) и возможные варианты, когда мозг не может научиться читать.

Как мозг научился читать

Мы начнем наше путешествие в Шумере, Египте и на Крите, где в шумерской клинописи, египетских иероглифах и некоторых недавно обнаруженных протоалфавитных записях можно обнаружить все еще нераскрытые начала письменного языка. Каждый основной тип письма, изобретенный нашими предками, требовал от мозга чего-то нового, и этим можно объяснить, почему между самыми ранними известными системами письма и замечательным, практически совершенным алфавитом, созданным древними греками, прошло более 2000 лет. В основе алфавитного принципа лежит реализация глубокого понимания, что каждое слово устного языка состоит из конечной группы отдельных звуков, которые можно представить конечной группой отдельных букв. Когда со временем возник этот на первый взгляд бесхитростный принцип, он оказался революционным, так как создал возможность передать на письме каждое произносимое слово в каждом языке.

Одним из великих, в значительной степени сохраненных в тайне преданий в истории чтения является рассказ о том, почему Сократ направил все свои легендарные риторические навыки против греческого алфавита и овладения грамотностью. Верными и на сегодняшний день пророческими словами Сократ описал, что люди утратят из-за перехода от устной к письменной культуре. Протесты Сократа (и молчаливое возмущение Платона, когда он записывал каждое его слово) сегодня имеют особое значение, поскольку мы преодолеваем собственный переход от письменной культуры к культуре, которая все больше управляется зрительными образами и огромными потоками цифровой информации.

Как юный мозг учится читать и как мы меняемся на протяжении жизни

Несколько наводящих на размышления связей объединяют историю письма у человеческого вида и развитие чтения у ребенка. Первое: нам потребовалось примерно 2000 лет для осуществления когнитивного прорыва, необходимого, чтобы научиться читать с использованием алфавита, а сегодня детям приходится затратить примерно 2000 дней на то, чтобы проникнуть в суть печатного слова. Второе касается эволюционных и образовательных последствий того, что для овладения чтением приходится «реорганизовать» мозг. Если не существует особых генов, ответственных только за чтение, и нашему мозгу приходится связывать уже имеющиеся структуры зрения и языка для овладения новым навыком, то каждый ребенок в каждом поколении вынужден проделывать огромную работу. Когнитивный психолог Стивен Пинкер выразительно сказал об этом: «Наши дети оснащены проводкой для звуков, а буквы – это дополнительный аксессуар, который приходится навинчивать с усилием» [31]. Для овладения этим «неестественным» процессом детям нужна образовательная среда. Такая образовательная среда должна поддерживать отдельные части нейронных систем, которые необходимо соединить, чтобы мозг смог читать. Такой подход не согласуется с использующимися в настоящее время методами обучения, которые сосредотачиваются лишь на одном или двух основных компонентах чтения.

Понимание того, что развитие охватывает период с младенчества до ранней взрослости, влечет за собой необходимость знания всего многообразия составляющих частей нейронных систем в умеющем читать мозге и их становления. Собственно, образно говоря, это история двух детей – обоим из них предстоит овладеть многими сотнями слов, тысячами понятий и десятками тысяч слуховых и зрительных ощущений. Все это – исходный материал для развития основных компонентов чтения. Однако, в значительной степени из-за условий среды, один ребенок овладеет этими необходимыми элементами, а другой – нет. Потребности тысяч детей каждый день остаются неудовлетворенными, но в этом нет их вины.

Овладение умением читать начинается с того момента, когда ребенка в первый раз берут на руки и рассказывают ему историю. Оказывается, один из лучших показателей будущего умения читать – то, насколько часто ребенку рассказывали истории или читали книги в первые пять лет детства [32]. Классовая система, о которой теперь мало говорят, незримо разделяет наше общество. При этом те семьи, которые обеспечивают детям богатые возможности для развития устного и письменного языка, постепенно отделяются от тех, которые этого не делают или не могут делать. В одном известном исследовании было обнаружено, что ко времени детского сада некоторых детей из бедных в языковом плане семей от их более развитых в этом отношении сверстников уже отделяет пропасть в 32 миллиона слов [33]. Другими словами, в определенных условиях к пятилетнему возрасту ребенок из среднего класса слышит на 32 миллиона больше произнесенных слов, чем ребенок из более бедных слоев общества.

Дети, которые к моменту прихода в детский сад уже услышали и использовали тысячи слов, значение которых они уже поняли, классифицировали и сохранили в своем юном мозге, имеют преимущества в сфере образования. Дети, которым никогда не читали историй, которые никогда не слышали, как рифмуются слова, никогда не представляли себе битвы с драконами или королевские свадьбы, имеют не так много шансов в свою пользу [34].

Знание того, что предшествует чтению, может помочь изменить эту ситуацию. Благодаря замечательным новым технологиям теперь мы можем видеть, что происходит, если в ходе овладения чтением все идет как надо: ребенок переходит от декодирования слова, например cat («кошка»), к быстрому, внешне не требующему усилий постижению значения «животное из семейства кошачьих по имени Мефистофель». Мы различаем ряд предсказуемых фаз, которые человек проходит на жизненном пути, что показывает, насколько нейронные схемы и запросы мозга различаются у начинающего и опытного читателя, который ориентируется в сложных мирах «Моби Дика», «Войны и мира» и текстов по экономике. Наши растущие знания о том, как мозг с течением времени учится читать, могут помочь предсказать, исправить или предотвратить некоторые формы нежелательных расстройств чтения. Сегодня мы обладаем уже достаточными знаниями о компонентах чтения, поэтому еще в детском саду можем не только диагностировать почти каждого ребенка, у которого есть риск проявления проблем с обучением, но и научить большинство детей читать. Эти знания дают нам представление о том, какие достижения читающего мозга мы не хотим потерять как раз в тот момент, когда начинается цифровая эпоха, предъявляющая к нему новые и качественно иные требования.

Когда мозг не может научиться читать

Знания о нарушениях чтения придают этой осведомленности другой ракурс, и любой, кто заглянет в эту область, будет удивлен. С точки зрения науки знакомство с чтением ребенка с дислексией чем-то похоже на изучение молодого кальмара, который не может плавать быстро. Необычная организация мозга такого кальмара может рассказать нам многое о необходимых для плавания условиях и об уникальных качествах, которыми должен обладать этот кальмар, чтобы выжить, не умея плавать так, как это делают все остальные. Мы с коллегами используем множество инструментов, от называния букв до томографии, чтобы понять, почему так много детей с дислексией (включая моего старшего сына) испытывают трудности не только с чтением, но и с внешне простыми лингвистическими задачами, например не могут различить отдельные звуки или фонемы в словах или быстро вспомнить название цвета. Отслеживая активность мозга в тот момент, когда он производит подобные действия при нормальном развитии и при дислексии, мы создаем живые карты неврологического пейзажа.

На этом пейзаже ежедневно возникают сюрпризы. Последние достижения в исследованиях с помощью томографии начинают рисовать иную картину мозга человека с дислексией, и это может иметь значительные результаты для последующих исследований, особенно для поиска путей решения проблемы. Понимание таких возможностей может помочь нам осознать разницу между наличием большого количества будущих граждан, имеющих шанс внести свой вклад в общество, и большого количества тех, кто не сможет дать того, что могли бы в ином случае. Сопоставление того, что мы знаем о типичном развитии ребенка, с тем, что мы знаем о препятствиях в овладении чтением, способно содействовать восстановлению утраченного потенциала миллионов детей, многие из которых обладают преимуществами, способными изменить нашу жизнь.

Кроме того, мы находимся на удивительно ранних стадиях понимания малоизученных преимуществ, которые сопровождают развитие мозга у некоторых людей с дислексией. Теперь уже нельзя списать на совпадение то, что так много изобретателей, художников, архитекторов, разработчиков вычислительных машин, радиологов и финансистов в детстве испытывали трудности с чтением. Изобретатели Томас Эдисон и Александр Грейам Белл, предприниматели Чарльз Шваб и Дэвид Нилман, художники Леонардо да Винчи и Огюст Роден, а также ученый, лауреат Нобелевской премии Барух Бенасерраф – необычайно успешные люди, имеющие историю дислексии или родственных расстройств чтения. Что есть в дислексичном мозге такого, что, по-видимому, связано у некоторых людей с несравненными творческими способностями в их профессиях, часто включающих проектирование, пространственные навыки и распознавание моделей? Был ли по-иному организованный мозг человека с дислексией лучше приспособлен к запросам добуквенного прошлого, в котором главное место занимали строительство и исследование мира? Будут ли люди с дислексией лучше приспособлены к визуальному будущему, в котором доминирующую позицию займут технологии? Последние исследования в области визуализации и генетики дают нам очертания очень необычной организации мозга некоторых людей с дислексией, что, возможно, в конце концов позволит объяснить как то, чего они были лишены, так и наше постоянно растущее понимание их преимуществ.

Вопросы устройства мозга человека с дислексией побудили нас обратиться как к эволюционному прошлому, так и к будущему нашего развития, увидеть, что утрачено и что приобретено множеством молодых людей, в значительной степени заменивших книги многомерной, требующей «постоянного частичного внимания» культурой интернета [35]. Каковы последствия внешне безграничной информации для эволюции читающего мозга и для человека как биологического вида? Угрожает ли быстрая, почти мгновенная презентация обширной информации формированию глубинных знаний, требующему больших затрат времени? Недавно Эдвард Теннер, пишущий о технологиях, задал вопрос, способствует ли Google чему-то вроде информационной неграмотности и возможны ли непреднамеренные негативные последствия такого способа обучения: «Будет позором, если блестящая технология закончится угрозой тому интеллекту, который, собственно, и произвел ее на свет» [36].

Размышление над такими вопросами подчеркивает ценность интеллектуальных навыков, развитию которых способствовала грамотность и которые мы не хотим потерять, как раз когда мы, по-видимому, готовы заменить их другими навыками. На две трети эта книга основана на научных данных, а на одну треть – на личных наблюдениях и всей достоверной информации, которую мне удалось отыскать, о том, насколько упорно мы как общество должны работать, чтобы сохранить развитие конкретных аспектов чтения, как для этого поколения, так и для будущих. Я докажу, что, в отличие от Платона, который со своей двойственностью не мог выбрать между устным языком и грамотностью, нам не нужно выбирать между двумя моделями коммуникации. Вместо этого мы должны быть начеку, чтобы не утратить важнейших творческих возможностей умеющего читать мозга, когда добавляем к своему интеллектуальному репертуару новые возможности.

Однако, подобно Прусту, я могу повести читателя только до определенных пределов в области приобретенных или данных изначально знаний. Последняя глава моей книги выходит за рамки информации, которая нам доступна, в те области, где пока нами руководят интуиция и экстраполяция. К концу этого исследования умеющего читать мозга то, что нам известно о величайшем когнитивном чуде, происходящем каждый раз, когда человеческое существо начинает учиться читать, будет в распоряжении каждого читателя, который сможет сохранить это знание и развить его.

2. Как мозг приспособился к чтению: первые системы письма

И вот я самонадеянно перехожу от истории себя как читателя к истории самого процесса чтения. Или скорее к истории о чтении – состоящей из разных личных обстоятельств, – наверняка это будет всего лишь одна из возможных историй, какой бы отстраненной она ни была. Возможно, в конце концов, история чтения – это история читателей [8] [1].

Альберто Мангуэль

Изобретение письма, которое происходило автономно в самых отдаленных частях света и в разное время, иногда даже в Новое время, должно рассматриваться как одно из высших интеллектуальных достижений человечества. Без письма человеческую культуру в том виде, в каком она нам известна, просто невозможно себе представить [2].

О. Тзен и В. Ван

Маленькие токены [9] в контейнерах из обожженной глины, замысловатые разноцветные узелки на бечевке в индейском кипу (см. рис. 2.1), изящные рисунки, нацарапанные на черепашьих панцирях: за последние 10 000 лет первые системы письма принимали удивительно различные виды и формы в разных местах Земли. Недавно в толще земли в пещере Бломбос в Южной Африке были найдены нарисованные на камнях перекрещенные линии, которым, по мнению ученых, 77 000 лет. Может оказаться, что это еще более ранние свидетельства первых попыток человека «читать» [3].

Рис. 2.1. Пример индейского кипу

Когда бы и как это ни произошло, чтение, несомненно, не просто «случилось». В истории чтения отражается совокупность целого ряда скачков когнитивного и языкового развития, происходивших параллельно с мощными культурными изменениями. Красочная, скачкообразная история письма помогает понять, чему пришлось научиться нашему мозгу, раз за разом продвигаясь вперед на один новый процесс и новое знание. Это история того, как мы учились читать и как различные формы письма вызывали различные адаптации первоначальных структур мозга, а в ходе этих адаптаций помогли изменить наш способ мышления. С точки зрения современных изменений в способах коммуникации история письма предлагает уникальное свидетельство, как каждая система письма вносила что-то особенное в интеллектуальное развитие нашего биологического вида.

В каждой из известных систем письмо начиналось с двух или более прозрений. Сначала возникала новая форма символической репрезентации, на один уровень абстракции выше, чем более ранние рисунки: потрясающее открытие, что простые, нарисованные на глиняных табличках, камнях или черепашьих панцирях линии могут обозначать либо что-то конкретное в окружающем мире, например овцу, либо что-то абстрактное, например число или ответ оракула. Со вторым прорывом приходило осознание того, что систему символов можно использовать для общения, преодолевающего время и пространство, сохраняя слова и мысли конкретного человека или целой культуры. Третье прозрение, с лингвистической точки зрения самое абстрактное, произошло не везде: звуко-символьное соответствие отображает ошеломляющее понимание, что все слова на самом деле состоят из маленьких отдельных звуков и что символы могут физически обозначать каждый из этих звуков для каждого слова. Исследование того, как некоторые наши предки совершали эти скачки к раннему письму, служит нам уникальным объективом, через который можно рассмотреть себя. Понимание истоков нового процесса помогает нам, по выражению Терри Дикона, увидеть, «как это работает» [4]. Понимание того, как это работает, в свою очередь, поможет нам осознать, чем мы обладаем и что нам необходимо сохранить.

Сначала несколько слов о «первых»

Можно обнаружить не менее трех зафиксированных примеров усилий нескольких властителей обнаружить, какой язык был первым на Земле. Геродот рассказывает, что египетский царь Псамметих I (664–610 до нашей эры) приказал изолировать двух новорожденных младенцев в хижине пастуха, чтобы они не могли ни контактировать с людьми (кроме пастуха, который ежедневно приносил им молоко и пищу), ни слышать человеческую речь [5]. Псамметих полагал, что первые слова, произнесенные этими детьми, будут словами первого языка человечества – умное предположение, хотя и ложное. Со временем один из младенцев выкрикнул слово bekos, которое на фригийском языке означает «хлеб». Это единственное слово легло в основу существовавшего длительное время убеждения, что фригийский язык, на котором говорили в Северо-Западной Анатолии, был праязыком человечества.

Спустя столетия король Шотландии Яков IV провел подобный эксперимент, но с другими, очень интересными результатами: младенцы заговорили «на очень хорошем иврите». На европейском континенте Фридрих II Штауфен провел еще один, к сожалению, более жестокий эксперимент с двумя детьми: оба ребенка умерли, так и не заговорив.

Возможно, мы никогда точно не узнаем, какой из устных языков был первым, и еще больше вопросов возникает по поводу того, какой письменный язык был первым. Проще, однако, ответить на вопросы, было ли письмо изобретено лишь однажды или это случалось несколько раз [6]. В этой главе мы проследим развитие нескольких систем письма и узнаем, как люди научились читать все подряд, начиная с маленьких токенов до «костей дракона» [10], за период с 6-го тысячелетия до 1-го тысячелетия до нашей эры. В основе этой любопытной истории лежит менее очевидная история адаптации и изменений мозга. С появлением каждой новой системы письма со своими характерными и все более сложными запросами нейронная сеть мозга преобразовывалась, вызывая увеличение репертуара интеллектуальных способностей человека и огромные, поразительные прорывы мышления.

Первая «эврика» письма: символическая репрезентация

Просто взглянув на таблички, мы продлили память о начале времен, сохранили мысль, автора которой давно нет, и стали участниками акта творения, которому не будет конца, пока то, что написано, будут видеть, расшифровывать, читать [7].

Альберто Мангуэль

Случайное открытие маленьких, не больше двухрублевой монеты, кусочков глины отмечает рождение современных попыток узнать историю письма. Некоторые из этих кусочков, называемых токенами, были сложены в глиняные контейнеры (см. рис. 2.2), на которых было изображено то, что находится внутри. Теперь мы знаем, что эти маленькие фишки датируются периодом между 8000 и 4000 годами до нашей эры и что они образовывали нечто вроде системы учета, которая использовалась во многих частях Древнего мира. Сначала токены регистрировали количество проданных или купленных товаров, например овец, коз и сосудов вина. Замечательная ирония когнитивного роста нашего биологического вида состоит в том, что мир букв, возможно, начинался как способ отображения мира чисел [8].

Развитие чисел и букв способствовало одновременному развитию древнего хозяйства и интеллектуальных навыков наших предков. Впервые стало возможным сосчитать «запасы» (овец, коз, сосуды с вином), не обязательно имея их перед глазами. Появились долговременные записи (предшественники хранимых данных), и это сопровождалось развитием новых когнитивных способностей. Например, наряду с наскальными рисунками (такими как во Франции и Испании) токены отражали появление новой человеческой способности: некоторой формы символической репрезентации, в которой объекты могли символизироваться метками для глаз. Чтобы «прочитать» символ, требовалось задействовать два набора новых связей: когнитивно-лингвистический и церебральный (мозговой). Между уже установившимися нейронными схемами, обслуживающими зрение, язык и концептуализацию, появились новые связи, а новые ретинотопические пути – между глазами и специализированными зрительными областями – закреплялись за метками маленьких токенов.

Мы не сможем произвести сканирование мозга нашего предка, читающего токен, но, используя современные знания о том, как функционирует мозг, мы способны с помощью экстраполяции высказать вполне разумные предположения о том, что происходило в его голове. Нейробиологи Майкл Познер и Маркус Рейчл, вместе с исследовательской группой Рейчла в Университете Вашингтона, провели серию новаторских исследований методом нейровизуализации, чтобы увидеть, что происходит в мозге, когда мы смотрим на континуум похожих на символы фигур [9]. Набор заданий включал бессмысленные символы, значимые символы, которые представляют собой настоящие буквы, бессмысленные слова и значимые слова. Хотя эти исследования были направлены на решение других задач, они удивительным образом позволили увидеть, что происходит, когда мозг сталкивается с еще более абстрактными системами письма, – так было тысячи лет назад, так происходит и сегодня.

Группа Рейчла обнаружила, что, когда человек смотрит на линии, не несущие значения, он активирует только ограниченные зрительные области, расположенные в затылочных долях в задней части мозга. Эти результаты иллюстрируют некоторые аспекты ретинотопической организации, упомянутые в главе 1. Клетки сетчатки активируют группу специальных клеток в затылочных долях, которые соответствуют отдельным визуальным характеристикам, например линиям и кругам.

Однако, когда мы видим эти круги и линии и интерпретируем их как значимые символы, нам требуются новые нейронные пути. Как показала работа Рейчла, наличие статуса настоящего слова, имеющего значение, удваивает или утраивает нейронную активность мозга. Знакомство с основными путями, используемыми читающим токены мозгом, является отличной базой для понимания того, что происходит в мозге, читающем более сложные тексты. Наши предки могли читать токены, потому что их мозг был способен связывать базовые зрительные области со смежными областями, предназначенными для более сложной зрительной и концептуальной обработки. Эти смежные области обнаруживаются и в других затылочных зонах, а также в соседних височных и теменных отделах мозга. Височные доли задействованы в огромном количестве слуховых и языковых процессов, которые участвуют в обеспечении способности понимать значение слов. Подобным образом теменные доли участвуют в широком диапазоне связанных с языком процессов, а также с пространственными и вычислительными функциями. Когда подобный токену визуальный символ наделяется значением, наш мозг связывает базовые зрительные области как с языковой, так и с концептуальной системой в височных и теменных долях, а также с областями зрительной и слуховой специализации, которые называются «ассоциативными зонами».

Следовательно, даже для маленьких токенов символизация использует и расширяет две из самых важных характеристик человеческого мозга: способность к специализации и установлению новых связей между ассоциативными зонами. Одним из главных отличий мозга человека от мозга всех остальных приматов является размер части мозга, занятой этими ассоциативными долями. Области, необходимые для чтения символов, отвечают за более сложную сенсорную обработку и за создание ментальных репрезентаций информации для последующего использования (задумайтесь над словом репрезентации: приставка ре- имеет значение «повторное действие») [10]. Эта способность создавать репрезентации жизненно важна для использования символов и для большей части нашей интеллектуальной жизни. Она помогает человеку запоминать и отыскивать сохраненные репрезентации самых разных типов, от зрительных образов, например следов хищников, до звуковых сигналов, например слов или рычания тигра. Более того, эта возможность репрезентации подготавливает почву для того, чтобы эволюционно наша способность к распознаванию моделей информации во всем, что нас окружает, стала практически непроизвольной. Все это дает нам возможность стать специалистами по идентификации различной сенсорной информации – как следов мохнатых мамонтов, так и токенов для обозначения коз. Все это – части единого целого.

Чтение символов требовало от наших предков чего-то большего, чем просто зрительной специализации. Решающее значение имела связь зрительных репрезентаций с лингвистической и концептуальной информацией. Норман Гешвинд, выдающийся невролог-бихевиорист, назвал область ангулярной извилины, расположенной в месте соединения трех задних долей мозга, «ассоциативной областью ассоциативных областей» [11]. Она имеет идеальное расположение для связывания различных видов сенсорной информации. Французский невролог XIX века Жозеф-Жюль Дежерин обнаружил, что повреждение зоны ангулярной извилины приводит к утрате способности читать и писать [12]. В наши дни нейробиологи Джон Габриэли и Рассел Полдрак вместе со своими группами в Массачусетском технологическом институте и Калифорнийском университете в Лос-Анжелесе в ходе исследований методом нейровизуализации обнаружили, что пути к зоне ангулярной извилины и от нее интенсивно активируются в процессе становления навыка чтения [13].

Рис. 2.3. Первый мозг, умеющий читать токены

На основании работ Рейчла, Полдрака и Габриэли мы можем заключить, что вероятным физиологическим базисом первоначального чтения токенов у наших предков была небольшая новая нейронная сеть, связывающая зону ангулярной извилины с несколькими расположенными по соседству зрительными областями и, если Деан не ошибался, несколькими теменными областями, ответственными за способность к количественному мышлению, а также затылочно-височными зонами, ответственными за распознавание объектов (то есть полем 37) (см. рис. 2.3). Новая форма связности, пусть и рудиментарная, возникла с использованием токенов, а вместе с ней состоялся первый когнитивный прорыв человеческого вида на пути к чтению. Обучая следующие поколения использованию постоянно увеличивающегося набора символов, наши предки, по существу, передавали знания о способности мозга к адаптации и изменениям. Наш мозг готовил себя к чтению.

Из уст королей и королев: второй прорыв к системам клинописи и иероглифического письма

Вы заметили, как живописна буква Y и насколько многочисленны ее значения? Дерево – это Y, пересечение двух дорог – это тоже Y, две сливающиеся реки, голова осла и голова быка, бокал с ножкой, лилия на стебле и нищий, воздевающий руки, – все это Y. Эти наблюдения можно распространить на все, что составляет элементы разных букв, придуманных человеком [14].

Виктор Гюго

К концу 4-го тысячелетия до нашей эры произошел второй прорыв: отдельные шумерские записи превратились в систему клинописи, а египетские символы стали системой иероглифов [15]. Ученые все больше спорят о том, были ли шумеры и египтяне изобретателями письменности, но нет сомнения, что шумеры изобрели одну из первых и самых почитаемых систем письма, влияние которой продолжилось в замечательной ассиро-вавилонской системе, использовавшейся по всей Месопотамии [16]. Слово клинопись происходит от латинского cuneus, что означает «гвоздь», то есть само слово описывает клиновидную форму шрифта. Используя заостренный стебель тростника, наши предки создали шрифт, который для неопытного глаза выглядит как следы птичьих лапок (см. рис. 2.4).

Рис. 2.4. Примеры клинописи

Открытие этих странноватых символов произошло сравнительно недавно и свидетельствует о том, на какие жертвы порой готовы идти отважные лингвисты, чтобы понять, как появился язык. Современные исследователи любят рассказывать о том, как в XIX веке ученый и военнослужащий Генри Роулинсон рисковал жизнью, чтобы исследовать древние письмена на территории современного Ирана. Роулинсон свисал на веревке с высоты почти сто метров и копировал первые шумерские надписи, вырезанные на поверхности отвесной скалы [17].

К счастью, 5000 сохранившихся до наших дней шумерских табличек значительно более доступны для изучения. Их находили в шумерских дворцах, храмах и складах, так как эти письмена были первоначально изобретены и использовались в первую очередь для ведения дел и учета. У самих древних обитателей дельты Тигра и Евфрата было намного более романтическое представление о том, как возникло их письмо. В одном эпическом произведении посланник от владыки Кулаба прибыл в отдаленное царство настолько усталым, что был не в состоянии передать важное устное сообщение. Чтобы обезопасить себя в подобном случае, царь Кулаба для подстраховки «слепил кусок глины и выдавил на нем слова как на табличке… и воистину было так» [18]. Так появились первые записанные слова, хотя шумеры обошли молчанием неудобный вопрос о том, кто смог прочитать слова владыки Кулаба.

Более определенна роль шумерской письменности как важного рубежа в эволюции письма. Это была настоящая система, и в ней было все, что необходимо для возникновения когнитивных навыков писателя, читателя и учителя. Первые шумерские клинописные знаки (хотя они были значительно более сложными, чем токены) требовали лишь немного более высокого уровня абстракции, потому что, как правило, были пиктографическими, то есть визуально напоминали репрезентируемые объекты. Пиктографические знаки легко опознавались зрительной системой, которой далее приходилось лишь сопоставить знак с именем объекта в устном языке. Станислас Деан считает, что многие из символов и букв, используемых в системах письма и счета во всем мире, включают общие визуальные формы и черты, которые соответствуют объектам в природе [19]. Французский писатель Виктор Гюго увидел это еще в начале XX века. Он предположил, что все буквы произошли от египетских иероглифов, которые, в свою очередь, возникли из образов нашего мира, таких как реки, змеи и стебли лилий. Конечно, эти схожие мысли писателя и нейробиологов так и остаются гипотетическими, но они обращают наше внимание на то, как мозг научился узнавать сначала буквы, а потом слова с такой быстротой. Согласно эволюционной точке зрения Деана, для обработки ранних пиктографических символов, основанных на известных формах окружающего мира, стали использоваться нейронные цепи, первоначально предназначенные для распознавания объектов и наименования.

Такое простое положение дел, однако, сохранялось недолго. Вскоре после возникновения шумерская клинопись загадочным и очень удивительным образом усложнилась. Символы очень быстро утратили пиктографичность и стали логографическими и более абстрактными. Логографическая система письма передает непосредственно понятия устного языка, а не звуки слова. Со временем многие из шумерских письменных знаков стали репрезентировать некоторые слоги устного языка. Такая двойственная функция системы письма классифицируется лингвистами как словесно-слоговая, а она предъявляет к мозгу значительно более высокие требования.

Фактически, чтобы выполнять эти двойственные функции, нейронные цепочки читающего мозга шумеров должны были бы его «оплетать», пересекаясь во всех направлениях. Во-первых, было бы необходимо иметь значительно больше путей в зрительной области и области зрительных ассоциаций с целью декодирования того, что со временем стало сотнями символов клинописи. Такие изменения в зрительных областях, по сути, эквивалентны добавочной памяти на жестком диске. Во-вторых, концептуальные запросы словесно-слоговой системы неизбежно задействовали бы больше когнитивных систем, которые, в свою очередь, потребовали бы больше связей со зрительными областями в затылочных долях, языковыми областями в височных долях и с фронтальными долями. Фронтальные доли задействуются из-за их роли в «управляющих навыках», таких как анализ, планирование и сфокусированное внимание. Все эти навыки необходимы для обработки маленьких слогов и звуков в составе слов и множества семантических категорий, таких как «человек», «растение» и «храм».

Внимание к отдельным звуковым образам в составе слов было совершенно необычным для наших предков и возникло из-за чего-то исключительно важного. Когда шумеры начали добавлять новые слова, они ввели в письменность то, что называется ребусным принципом или принципом фонетизации. Это происходит, когда символ, например «птица», репрезентирует не значение, а скорее звучание, и в шумерском языке это был первый слог слова. Таким образом, символ, обозначающий птицу, мог выполнять две задачи: передавать значение или звук речи. Устранение неоднозначности в этом случае требовало, несомненно, еще больше новых функций, включая специфические маркеры как для звуков, так и для обычных категорий значения. Эти фонетические и семантические маркеры, в свою очередь, требовали более сложных нейронных схем.

Чтобы представить себе, на что постепенно стал похожим мозг шумера, мы можем вернуться к результатам, полученным группой Рейчла, которая анализировала, что происходит, когда к словам добавляется значение [20]. Они изучали, как мозг читает псевдослова и настоящие слова, в которых все буквы были одни и те же, но значение имела только одна их комбинация. В каждом случае сначала активировались одни и те же зрительные области, но псевдослова стимулировали лишь незначительную активность после их идентификации в областях зрительных ассоциаций. В случае настоящих слов мозг просто «гудел» от активности. Запускалась целая сеть процессов: зрительные области и области зрительных ассоциаций реагировали на зрительные образы (или репрезентации); фронтальные, височные и теменные области обеспечивали информацию о мельчайших звуках в составе слов (фонемах); наконец, области в височных и теменных долях обрабатывали значения, функции и связи с другими настоящими словами. Различия активации между двумя вариантами расположения одних и тех же букв (в составе псевдослов и настоящих слов) охватывали почти половину коры мозга. Воспринимая слова, записанные клинописью или иероглифами, первые читатели – шумеры и египтяне – явно использовали части этих же областей, когда начали создавать первые системы письма.

В качестве свидетельства такого сценария у меня в рукаве еще один фокус. Чтобы взглянуть на читающий мозг древнего шумера, мы можем провести экстраполяцию от живой, процветающей системы письма, построенной по такому же принципу (то есть словесно-слоговой). В наши дни один язык имеет подобную историю переходов от пиктографических символов к логографическим, использует фонетические и семантические маркеры для устранения неоднозначности символов и представлен на достаточно большом количестве визуализаций мозга: китайский. Джон Дефрансис, специалист по древним языкам и китайскому, классифицирует и китайскую, и шумерскую системы письма как словесно-слоговые со множеством схожих элементов, хотя, конечно, и с некоторыми различиями [21].

Мозг читателя-китайца (см. рис. 2.5) дает нам вполне приемлемую аппроксимацию мозга первых читателей-шумеров. Широкая нейронная сеть заменяет небольшую сеть читателя токенов. Эта новая адаптация со стороны мозга требует значительно большей площади поверхности в зрительной области и области зрительных ассоциаций, а также в обоих полушариях. В отличие от других систем письма (например, алфавитных) шумерская и китайская демонстрируют значительное участие областей правого полушария, которые, как известно, участвуют в выполнении требований пространственного анализа применительно к словесно-слоговым символам, а также в более общих типах обработки. Многочисленные логографические знаки, требующие зрительной обработки, приводят к активации большей части обеих зрительных областей, а также важного теменно-височного отдела, называемого полем 37, который задействован в распознавании объектов и который, согласно гипотезе Деана, представляет собой главное место действия «нейронной обработки» в условиях грамотности [22].

Рис. 2.5. Мозг человека, умеющего читать словесно– слоговое письмо

Хотя все системы чтения используют некоторые части фронтальной и височной доли для планирования и анализа звуков и значений в словах, логографические системы, по-видимому, активируют очень конкретные части фронтальной и височной областей, особенно отделы, задействованные в навыках моторной памяти. Когнитивные нейробиологи Ли Хай Тан и Чарльз Перфетти из Питтсбургского университета отмечают важный момент. Эти области моторной памяти значительно больше активируются при чтении на китайском, чем при чтении на других языках, потому что именно так начинающие читатели овладевают китайскими символами: они их пишут, снова и снова [23]. Так же овладевали своими символами шумеры. Они писали, снова и снова, на маленьких тренировочных табличках: «воистину было так».

История в истории: как шумеры учили своих детей писать

Шумеры учили всех начинающих читать с помощью списков слов на маленьких глиняных табличках. Этот незначительный факт не выглядит как важное событие в истории развития интеллекта Homo sapiens, но он был именно таким. Акт чтения не только требует твердого знания предмета, но также побуждает учителя анализировать, что происходит при изучении конкретного содержания. Более того, хороший преподаватель старается придать многочисленным аспектам того, что предстоит изучить, бо́льшую визуальность – в данном случае комплексная природа языка реализуется в письменной форме. Постепенное понимание того, как нужно обучать самым первым системам письма, привело к тому, что первые в мире учителя языка стали и первыми в мире лингвистами.

Древние таблички, недавно проанализированные специалистом по культуре Ассирии Йори Коэном из Тель-Авивского университета, показывают, как много времени потребовалось шумерскому народу, чтобы научиться читать и писать, – в сущности, годы обучения в школах-академиях э-дубба, или «домах табличек» [24]. Само это название описывает один из важнейших аспектов шумерских методов обучения: учителя писали клинописные символы на одной стороне глиняной таблички, а ученики копировали изображения на другой. Шумерские дети учились читать текст, который содержал как логографическую, так и фонетическую информацию – иногда в одном слове. Чтобы справиться с этой задачей, начинающие читатели должны были иметь богатые контекстуальные фоновые знания, хорошо отработанные автоматизированные навыки и достаточно большой запас когнитивной гибкости, чтобы решить, какой статус (логографический, фонетико-слоговой или семантический) приписать конкретному письменному знаку. Только в таком случае они могли понимать тексты без труда. Для этого требовались годы практики. Неудивительно, что на недавно найденных табличках часто изображены несчастные ученики на разных этапах обучения рядом со своим учителем, а рисунок нередко сопровождается надписью: «А потом он побил меня палкой».

Но поражают не частые порки. Эти первые учителя чтения применяли в высшей степени аналитические, лингвистические принципы обучения, которые стоило бы использовать в любую эпоху. С самого начала Коэн увидел, что начинающие читатели изучали списки слов, основанные на одном из нескольких конкретных лингвистических принципов. Некоторые списки предназначались для обучения семантическим, основывающимся на значении, категориям, и каждая категория определялась специфическим маркером. По мере того как система письма шумеров начала включать символы для слогов, был создан следующий набор списков слов на основе общего произношения. Это означало, что шумеры анализировали основанную на звуках, или фонологическую, систему – она является главной в большинстве фонетических методов обучения чтению в наши дни. Другими словами, задолго до того, как педагоги XX века начали спорить о том, каким методом нужно обучать чтению, фонетическим или семантическим, шумеры в свои первые программы обучения включали элементы и того и другого.

Главное достижение ранней шумерской письменности заключается том, что методы обучения способствовали концептуальному развитию. Побуждая детей учить семантически и фонетически связанные слова, вы помогаете им более эффективно вспоминать их, увеличиваете их словарный запас и углубляете концептуальные знания. Говоря современным языком, шумеры использовали для обучения чтению первые известные метакогнитивные стратегии [25]. Это значит, что шумерские учителя предоставляли своим ученикам инструменты, которые помогали понять, как выучить или запомнить что-то.

Со временем начинающие шумерские читатели изучали также слова, которые иллюстрировали общие морфологические свойства языка (например, как две символические единицы можно соединить, чтобы получить новое родственное слово). Морфология – это система правил для образования слов из мельчайших значимых единиц языка, морфем. Например, английское слово bears состоит из двух морфем: корня слова bear и s, которая обозначает, что перед вами либо существительное множественного числа, либо настоящее время глагола [11]. Без этой крайне важной способности к сочетаемости в языке наш словарный запас и концептуальные возможности были бы серьезно ограничены, что имело бы драматические последствия для интеллектуальной эволюции и когнитивных различий между нами и нашими двоюродными братьями – приматами [26].

Система криков больших белоносых мартышек иллюстрирует важность комбинаторных способностей такого типа для языка. У большой белоносой мартышки, как и у зеленой мартышки, есть два различных предупреждающих крика для обозначения своих главных врагов среди хищников. «Мяуканье» означает, что где-то близко леопард, а сухой кашляющий звук обозначает приближение орла. Два шотландских зоолога недавно обнаружили, что эти обезьяны научились сочетать два крика и создали новый, который служит для молодых мартышек сигналом, что нужно «покинуть позиции» [27]. Такое нововведение белоносых мартышек аналогично нашему использованию морфем для создания новых слов, что часто делали шумеры в своей системе письма.

С точки зрения истории шумерское письмо и педагогика побуждают нас склонить голову в знак уважения не потому, что шумеры понимали морфологические принципы, а потому, что они осознали: обучение чтению должно начинаться с очевидного внимания к принципиальным характеристикам устного языка. Именно это происходит сегодня в так называемых «ультрасовременных» программах в нашей лаборатории, где мы инкорпорируем все основные аспекты языка в программы обучения чтению [28]. Это важно: если представить, что вы первые люди на Земле, умеющие читать, и раньше у вас не было методов обучения чтению, вы постараетесь понять, каковы характеристики вашего устного языка, чтобы создать его письменную версию. В случае первых шумерских учителей это привело к появлению сохранившихся на долгое время лингвистических принципов, которые способствовали обучению и научению, а также ускорили развитие когнитивных и языковых навыков у грамотных шумеров. Таким образом, с вклада шумеров в обучение нашего биологического вида читать и писать началась история изменения способа мышления умеющим читать мозгом.

Это касается того, как думаем мы все. Один из менее известных, но также достойных внимания аспектов наследия шумеров связан с открытием: в домах повелителей женщины учились читать. У них был собственный диалект (Emesal, «эме-саль», или «возвышенный язык», в отличие от стандартного диалекта Emegir, «эме-гир», «благородный язык») [29]. Женский диалект отличался уникальным произношением множества слов, свойственных лишь ему. Мы можем только представить себе когнитивные трудности, которые нужно было преодолевать ученикам, вынужденным перескакивать с диалекта на диалект, когда в одном абзаце богини говорили на «возвышенном языке», а в другом абзаце боги использовали свой «благородный». Замечательное свидетельство этой древней культуры видится в том, что некоторые из самых первых в мире записанных любовных песен и колыбельных были написаны женщинами.

Сон, приди, сон, приди, Приди к моему сыночку. Поторопись, сон, к моему сыночку, Усыпи его неугомонные глазки, Прикрой рукой его сияющие глазки, А его лепечущий язычок Пусть не мешает ему спать [12] [30].

От шумерского к аккадскому

Свидетельством преимуществ шумерской системы письма также является то, что по меньшей мере пятнадцать народов, включая персов и хеттов, заимствовали шумерский клинописный шрифт и связанные с ним методы обучения уже после того, как он вышел из употребления [31]. Когда умирают культуры, умирают и языки. К началу 2-го тысячелетия до нашей эры шумерский умирал как устный язык, а новые читатели начали изучать «двуязычные списки» слов на начинавшем преобладать аккадском. К 1600 году до нашей эры уже не осталось людей, говоривших на шумерском языке. Тем более впечатляющим оказывается то, что в аккадской системе письма и методах обучения продолжали сохраняться многие из шумерских письменных символов и методов. Шумерские методы обучения оставили заметный след в образовательном процессе на протяжении всей истории Месопотамии. Существуют датирующиеся 700 годом до нашей эры незабываемые изображения, на которых можно видеть двух сосредоточенно работающих бок о бок писцов, один из которых пишет на глиняной табличке, а другой – на папирусе: первый пользуется древним письмом, а второй – новым [32].

Шумерское письмо исчезло лишь к 600 году до нашей эры. И даже тогда его следы оставались в некоторых из письменных знаков аккадского языка и в методах обучения. Этот язык был лингва франка с 3-го до 1-го тысячелетия до нашей эры. Аккадский стал языком, который большинство народов Месопотамии использовали и приспособили для написания некоторых самых важных древних документов письменной истории, начиная с бессмертных описаний жизни людей в аккадском «Эпосе о Гильгамеше».