Помоги проекту - поделись книгой:
Угрю было безразлично, сколько драгоценных традиций нарушил наставник и что по этому поводу думают еще пять Мастеров. И больное самолюбие Седого Барсука, мечтающего взвалить на себя обузу управления ордой ворья и мошенников, Угря не трогало.
Будь его воля, он бы собственноручно прирезал и Мастера Ткача, и всех убийц, начиная с Седого и заканчивая крысятами, и всех цеховиков от контрабандистов до карманников. Воздух Суарда определенно стал бы чище без гильдии Ткачей. А если ядовитые гады перекусают себя сами — тем лучше. Только бы помогли добраться до шера Бастерхази и утащить с собой в Ургаш. Туда, куда шер Бастерхази отправил всю семью Эспада, потому что шер Эспада посмел косо на него глянуть. Повезло выжить одному лишь Угрю — тогда семилетнему, полному наивного благородства мальчишке. И когда Мастер Ткач подобрал его, избитого нищими оборванцами и умирающего в канаве, ему все еще казалось, что выжить — это везение.
Сейчас же он точно знал — это было не везение, а судьба. Он получит свои ножницы, чтобы обрезать жизнь шера Бастерхази. А потом… что будет потом — неважно. Но Угорь совершенно точно не станет таким же, как Седой Барсук или Мастер Ткач. Уж лучше он уйдет служить в храм Хисса, Безликим. Говорят, Безликим дарован покой.
Но сначала — месть. То, ради чего Бенедетто шер Эспада отказался от собственного имени и стал Угрем. Просто Угрем. Скользкой ядовитой тварью, вором и убийцей без чести и совести.
— На тренировках не вздумай трогать Стрижа, — расщедрился Седой Барсук на советы. — И Волчку скажи, пусть остынет, не спешит к Хиссу. Он свой шанс упустил.
Тихий голос мастера теней проникал в сознание, подчиняя и пресекая на корню все возможные возражения, совсем как полгода назад…
…когда Угорь возвращался к наставнику с добытым из дома графа Сильво свитком и был остановлен мягким приказом:
— Малыш, иди-ка сюда.
Он обернулся, готовый убить наглеца. Но не обнаружил на площади никого, кроме каменного мантикора, изливающего в бассейн струю воды из пасти.
— Хм. Не туда смотришь.
Угорь снова крутанулся на месте — никого. И ни звука, кроме шелеста ветвей и журчания фонтана. Только чуть заметное сгущение темноты у ближнего платана, словно лунный свет обтекает нечто…
— Мастер?
— Плохо вас Мастер учит. Никуда не годится.
Темнота шагнула вперед, оказавшись Седым Барсуком.
— А провожу-ка я тебя. Заодно и познакомимся.
Пожалуй, так страшно Угрю не было, даже когда он вместо родного дома увидел пятно жирной сажи посреди нетронутых жаром деревьев и ровную шестиконечную звезду, нарисованную поверх гари ручейками живого пламени. Темный шер Бастерхази, придворный маг Валанты, не давал себе труда скрываться. Весь Лас-Беньяс знал, что именно он вырезал семейство Эспада. Знал — и трусливо молчал.
Теперь же Угорь словно встретился с самим Хиссом: в глазах Седого Барсука не было ничего человеческого. Но страх быстро прошел. Мановение ресниц, и вместо порождения Бездны перед Угрем был немного рассеянный, рано поседевший горожанин, хорошо известный любителям собачьих боев заводчик, за единственного друга почитавший страшенного кобеля ольберской породы.
Желание Седого Барсука познакомиться было очень подозрительно: до сего момента Седой успешно делал вид, что подмастерьев Ткача в природе не существует. Ничего хорошего внимание Седого не сулило, но выбора не было.
Угорь рассказал все, что тот хотел услышать: как ведет себя Мастер с каждым из учеников, что и как говорит, каким тоном отдает распоряжения жене, притворяющейся экономкой. На удивление Седой не ограничился вопросами и приказами. Он беседовал с подмастерьем почти как с ровней. Бенедетто шер Эспада рассмеялся бы ему в лицо и отослал на конюшню, поучиться почтительности к благородным шерам, но Угорь мог бы гордиться такой честью. И гордился бы, если бы не ощущение холодной стали у самого сердца. Одно неверное слово, одно неосторожное движение, и Седой убьет его.
Слава Хиссу, обошлось. Седой счел его достаточно полезным и молчаливым, чтобы оделить ролью доносчика и мальчишки на побегушках. Лишь спустя пару месяцев Угорь понял, сколь выгодно ему внимание Седого. Тот не ставил Угря в известность о своих намерениях, но задавал множество вопросов. По его вопросам и по обрывкам разговоров цеховых старшин Угорь понял — в гильдии затевается мутная игра. И если Угорь сыграет правильно — это приблизит его к цели. Всего на шаг, один шаг из тысячи — и Угорь сделает их все.
И быть может, когда-нибудь снова сможет назваться шером Эспада. Хотя бы один раз! Ему всего-то и надо, что прийти на место, где когда-то стоял родной дом, и сказать: я отомстил за вас. Я, Бенедетто, достойный сын шерре Эспада.
Глава 7. О гильдии и не только
В ответ на ее мысли — или эмоции, или шис знает что еще — Дайм поцеловал ее. В губы, нежно и жадно. А Роне коснулся губами шеи и притиснул за бедра к себе, огладил горячими ладонями… Дайм тоже, прямо поверх руки Роне. И сквозь зажмуренные веки Шу увидела золотое сияние. Словно они втроем оказались внутри солнечного луча, невесть откуда взявшегося посреди ночи.
Это сияние грело и слепило, вызывая слезы на глазах, и Шу хотелось остаться в этом солнечном луче навечно, всегда ощущать эту близость, родство, любовь… Она отвечала на поцелуй Дайма, вцепившись в его плечи, поглощая его боль и возвращая ему собственное наслаждение… не только собственное. Она ощущала и эмоции Роне — кипящую, готовую выплеснуться лаву желания под тонким, уже трескающимся слоем сдержанности, и наконец-то не боялась этого огня, а готова была гореть вместе с ним. Вместе с ними обоими. Вот только проклятие Дайма по-прежнему связывало его, грозило в любой момент остановить его сердце.
«Вместе у нас получится все, что мы захотим, — раздался внутри головы голос Роне. — Нет такого проклятия, чтобы было сильнее нас».
«Но как, я не понимаю», — не то подумала, не то сказала она, оторвавшись на мгновение от губ Дайма и заглянув в мерцающие штормовой бирюзой глаза.
Боль и наслаждение, любовь и ненависть, отчаянная решимость идти до конца окатили ее кипящей волной, и она на мгновение увидела себя его глазами. Себя — великолепную необузданную стихию, едва-едва удерживающуюся в хрупкой человеческой оболочке. Себя — прекрасную мечту, нежную принцессу. Себя вместе с Роне, шторм и лесной пожар.
— У нас все получится, — сказал Дайм, — я верю.
Да. Да! У нас — все, что мы захотим, все!
— Я тоже верю тебе… вам обоим, — внезапно пересохшими губами шепнула она.
И почувствовала, как обнимающая ее тьма проникает внутрь, сливается с ней самой, с ее стихийной сутью, и мир становится четким и прозрачным, словно нарисованные Роне схемы. Только на этот раз перед ней не схема, а Дайм. Живой и настоящий. И пронизывающие его серые нити на глазах наливаются всеми цветами радуги, утолщаются, впитывают в себя золотой свет… Сжимают его сердце, заполняют собой легкие, раскаляют кровь в его жилах, и от его боли ее собственное сердце готово остановиться… И если она сейчас же не прекратит — он сгорит в агонии, он уже не может дышать…
«Никогда не останавливайся на половине пути. Ты — Гроза, а не трусливая овечка! — пророкотало вулканическое пламя, текущее сквозь нее. — Делай то, что намеревалась сделать! Сейчас!»
Да, она… она не остановится. Нельзя останавливаться. Только не сейчас.
Они вместе, и вместе у них все получится! Прямо сейчас!
Стоило ей согласиться, — искренне, без сомнений и колебаний, — как нити проклятия разом вспыхнули, оглушив и ослепив ее. Вспыхнули — и исчезли. Сгорели.
На мгновение повисла тишина. Волшебный золотой свет погас, и под зажмуренными веками лишь мельтешили цветные пятна.
А потом… потом она начала чувствовать снова. Сначала — неровный стук собственного сердца, затем — тепло обнимающих ее мужчин, их дыхание и биение их сердец. И наконец услышала тихое и удивленное:
— Вы сумасшедшие, оба.
— От нормального слышу, — так же тихо парировал Бастерхази и, погладив Дайма по щеке, добавил: — Мой свет.
Шу не видела, как он это сделал, ведь ее глаза были закрыты. Она это почувствовала. Как будто ее пальцы коснулись прохладной, покрытой испариной кожи. Как будто ее кожа ощутила касание твердых, чуть шершавых пальцев.
И от этого касания снова родилась золотая искра, разрослась, заполнила собой все вокруг, растворила все лишнее… Или не все? Между ней и Даймом, между ней и Роне все еще было что-то ненужное. Одежда, всего лишь глупая одежда, мешающая ей почувствовать их целиком.
Ведь теперь можно, правда же? Теперь Дайму не больно.
Дайму не больно! И… он хочет ее, она чувствует, как в нее упирается твердая, горячая плоть! О боги, у них правда получилось!
Кажется, от радости она завизжала. Громко. А Дайм и Роне сначала расхохотались, а потом… потом они все трое повалились на невесть откуда взявшееся шелковое покрывало, подозрительно похожее на любимый плащ Роне. И вместе, в шесть рук, принялись раздевать друг друга. И целоваться. И…
Никакой боли!
А еще… еще они были разными. Шу трогала их обоих, изучала и ласкала, позволяя трогать и ласкать себя, и стонала от сумасшедше ярких ощущений.
А еще… еще ей было совсем чуть-чуть, самую капельку стыдно. Как будто Дайм застал ее с Роне… Но ведь он сам этого хочет, правда же? Он не станет ревновать?.. Или станет?..
— Маленькая дурочка, — шепнул Дайм.
А Роне, Хиссов сын, на мгновение оторвался от нее — и вместо его губ низ ее живота накрыла ладонь Дайма.
— Маленькая дурочка, — в тон ему шепнул Роне прямо ей в живот и потерся щекой о руку Дайма, а потом поцеловал ее горящую от смущения и предвкушения кожу.
Шу хотела ответить, что она не маленькая и не дурочка, но не смогла. Из ее горла вырвался невнятный стон, а когда Дайм скользнул ладонью ниже, к самому чувствительному местечку, и следом за его пальцами Шу ощутила язык Роне… о боги…
Последние глупые мысли вылетели из ее головы, оставив лишь расплавляющий жар желания и легкость, сумасшедшую легкость бытия — словно она рождена, чтобы быть здесь, с этими двумя мужчинами, чтобы отдаваться им обоим, брать их и любить их. Свет и тьму…
Лишь на миг она почти вернулась в реальность, когда Роне отодвинулся от нее — ей стало почти больно от того, что его губы больше не ласкают ее, а его пальцы не проникают в нее. Но тут же Дайм накрыл ее собой, поймал ртом недовольный стон — и вошел плавно и глубоко, заполнил ее всю, целиком, так что ей на мгновение показалось, что они стали единым целым — не только телами, но и душами, самой сутью. А потом она кричала от переполняющего ее наслаждения и от ощущения нежного пламени, ласкающего ее… нет, их обоих. Ее и Дайма. Вместе. Они оба принадлежали сейчас Роне, а Роне — им, весь, целиком…
Это было странно до ужаса и удивительно прекрасно, и до сумасшествия ярко, и невозможно отделить себя от него, от них обоих, невозможно не видеть себя их глазами…
Потом. Она подумает об этом потом. Потому что сейчас не существует ничего, кроме их единого, на троих, нереального наслаждения. Яркого, как взошедшее в полночь солнце. Как извержение вулкана. Как ураган.
Этот ураган унес ее куда-то… то ли в Светлые Сады, то ли в Бездну Ургаш, честно говоря, ей было все равно куда. Лишь бы вместе. С ними обоими, Даймом и Роне. Ее тьмой и ее светом. И ей было совершенно все равно, кто из них поднимает ее на руки, а затем укладывает на себя, а кто — ложится рядом, обнимая обоих.
— Я люблю тебя, — донесся до нее чей-то голос сквозь гул крови в ушах, а может быть, сквозь шелест ветвей или шум волн.
Она не поняла, кто это сказал и кому, но это было и неважно. Совершенно неважно. Потому что…
Она не успела додумать эту несомненно важную, но непередаваемо тягучую мысль. Потому что прямо в ухо вонзился отвратительно пронзительный звон, словно на каменный пол упало разом полсотни тарелок.
— Проклятье… чтоб ты сдох… — пробормотал кто-то, лежащий под Шу. Кажется, Роне. И попросил: — Тихо, вас тут нет.
Сама не понимая, как ей это удалось, Шу пошевелилась, выпуская Роне, но оставаясь в объятиях Дайма. И тем более не понимая, как это удается Дайму, влила свои потоки в поставленный им щит. Наверное, непроницаемый с другой стороны, ей-то все было отлично видно.
Медные кастрюли продолжали надрываться, но Роне не особо торопился. То есть, наверное, торопился, но все равно ему пришлось не только одеться, но и каким-то непостижимым образом изменить эмоциональный фон. Словно он поверх счастья и неги накинул плащ, сотканный из деловито-озабоченной хмари. И только тогда активировал артефакт связи.
— Где тебя носит, дубина?! — тут же послышалось из туманного облака.
Шу непроизвольно вздрогнула, такой тяжелой, опасной тьмой повеяло от этого голоса.
— Куда вы послали, там и носит, учитель, — ответил Роне, склоняясь перед проекцией щуплого лысого старикашки с жидкой раздвоенной бороденкой и узкими глазами.
— И чем это ты занимаешься?.. — Старикашка принюхался, узкие глаза сверкнули мертвенно-синим пламенем.
— Слушаю вас, учитель! — тоном придворного лизоблюда отозвался Роне.
— Нахал и тупица, — выплюнул старикашка, и от брызг его слюны камзол на Роне задымился, отчетливо запахло кислотой. — Из-за тебя я выгляжу полным идиотом. Какого екая ты не доложил о смерти Саламандры? Мне пришлось выдумывать Мертвый знает что прямо на внеочередном заседании! Дубина!
— Простите, учитель, — еще ниже склонил голову Роне, — я послал вам письменный отчет. Моя вина, не учел силы аномалии. Видимо, отчет затерялся.
— Почему-то отчет Дюбрайна не затерялся, а попал прямиком на стол к Светлейшему. Или твой отчет попал туда же, а, дубина?
Темнейший прищурился, и воздух наполнился гнилостными болотными запахами, от которых Шу чуть не раскашлялась. А Темнейший, наоборот, скрипуче засмеялся и кинул в Роне чем-то мокрым и шевелящимся, что Роне перехватил в полете и заставил зависнуть прямо перед собой. Кажется, это была живая гадюка.
— Единственное, что я слал Светлейшему, было письмо от его императорского высочества с требованием замены Саламандре. Видят Двуединые.
На этих словах гадюка зашипела и растаяла туманом, после чего Роне с омерзением вытер ладонь о камзол.
— Ну-ну, — еще более гадостно ухмыльнулся Темнейший. — Изворачивайся, да не поскользнись. По требованию высочества Конвент вызывает тебя в Метрополию. Дай-ка припомню… м… что-то про упырей, опасность августейшему здоровью… и еще кое-что любопытное… что ты опять прощелкал, баклан!
— Моей вины в этом нет, учитель.
В следующий миг Шу чуть не заорала от страха, потому что мерзкий старикашка вдруг вырос, заслонив собой звезды, и зашипел, словно демон Ургаша:
— У тебя осталось шесть дней, чтобы добыть мне девчонку и Линзу. Шесть! Тупиц-ц-ц-ца…
И всего на мгновение Шу увидела, как то же самое происходит с Роне — он вырастает, за его спиной разворачиваются черные шипастые крылья, взмахивают лапы с кривыми когтями-лезвиями, из зубастой пасти вырывается пламя…
Ужас и шипение прекратились в один миг. Со вспышкой огня, сжегшей артефакт связи. И громким, от всего сердца:
— Чтоб ты провалился, шисов дысс!
Добавив еще несколько коротких экспрессивных выражений, Роне обернулся к Шу и Дайму, несколько мгновений шарил взглядом по «пустой» поляне, пока Дайм не вспомнил, что маскировочные чары надо бы снять.
— Вызов в Конвент, мой темный шер, это крайне плохо, — сказал Дайм, поднимаясь и подавая Шу руку.
Они оба снова были одеты, от счастья и неги не осталось и следа. Да что там, от нежного, искреннего Роне, с которым Шу только что занималась любовью, тоже. Перед ней стоял незнакомец, пять десятков лет служивший вот этому кошмарному старику. Обещавший добыть ему «девчонку и Линзу». И ее снова тошнило от одного только его вида, словно она опять дышала болотными газами. А может быть, она просто увидела наяву чудовище из сна. То самое чудовище, которое сожгло заживо ее мать, королеву Зефриду.
— Значит, девчонка и Линза, — повторила вслух Шу, пытаясь хоть как-то отогнать кошмарный образ.
— Да. Девчонка, которую я прятал от него почти четырнадцать лет и скорее сдохну, чем отдам сейчас, — твердо сказал Бастерхази. Никаких крыльев, когтей и пламени из пасти у него, разумеется, не было. Выглядел он как обычно, разве что усталым и потрепанным. — У нас всего пять дней, чтобы инициировать Линзу и провести ритуал единения.
Выдохнув и постаравшись унять тошноту и страх, Шу кивнула. Ей ни за что не хотелось признаваться себе, что она рада — то, что они сделали сегодня, не было ритуалом единения. Потому что тогда… а что тогда? Проклятье, ей надо понять, что с ней будет после ритуала.
— Мы успеем, Роне. Только не сегодня, прошу.
— Дайм поможет тебе избавиться от яда, — с грустью кивнул Бастерхази, явно ощутивший все ее чувства и мысли.
— Яда? Какого яда?..
— Паучьего, — скривился Бастерхази. — Он отравляет все, на что посмотрит.
Он перевел взгляд на дырки, прожженные в его камзоле плевками Паука и до сих пор дымящиеся. Шу передернулась от омерзения, словно это ее плоть разъедала кислота, но потянулась к Бастерхази — залечить его раны.
— Он такой всегда? — спросила она, касаясь его плеча и стараясь не отводить взгляда. — Как тебе удалось прожить рядом с ним столько времени и не сойти с ума?
— Удалось ли, — побормотал Дайм, кладя свою ладонь поверх руки Шу. — Мне не нравятся его намеки. И я не уверен, что Паук нас не почуял.
— Даже если почуял, это ничего не меняет. Пока Светлейший не отменил запрета шерам-зеро появляться в Валанте, мы в относительной безопасности. И у нас шесть дней. То есть — максимум пять.
С последними словами Роне опять раздался какой-то странный посторонний звук.
— И если не ошибаюсь, мой августейший брат желает меня видеть прямо сейчас. Проклятье. — Дайм вынул из кармана нечто, похожее на карманное зеркальце с крышкой. Нечто вспыхивало зелеными всполохами, а выгравированный на крышке кугуар разевал пасть и тихо, но грозно рычал. — И тебя тоже.
Поделиться книгой: