Метка рода

Князь, усевшись в кресле удобнее, выжидающе помолчал, смотрев на Вейю холодными синими, как лёд, глазами.

— В Годуч ныне дороги нет, туда ты не возвернёшься теперь. Гремислав… Не жди его… — сказал.

И Вейя, как ни храбрилась, а всё равно дыхание перехватило — не готова была такое услышать.

— Что случилось? — не оступилась, желая знать всё.

— Он с дружиной к Тургайской гряде отправился. И оттуда... не возвратился… — князь помолчал, стылые, как зимние колодца, глаза всё буравили Вейю.

Тишина по слуху ударила плёткой, что зазвенело в голове, даже мужи притихли.

— Полегли там многие… Но ты не горюй вперёд времени. Гремислава среди тех, кого привезли на телегах, не оказалось.

Неужели… Полонили? Худшего Вейя и представить не могла. К горлу подкатил ком. Нет, не может этого быть! Но мысли страшные завертелись против воли, утягивая Вейю куда-то в пропасть, не могла вздохнуть толком.

— И как понимать должна, — продолжил князь, — сейчас время неспокойное, идут к нам хазары, тут уж догляд нужен будет во всём. Заботы ныне тяжёлые. Думал я тебя отправить к родичам сестры своей­­­­­­­, но... что ты там делать будешь одна… — Годуяр склонился, локти на стол положив, на Вейю внимательно взглянул. — Жив Гремислав или нет — не знаю, Вейя. Потому решил я, что ты со мной в Каручай поедешь. Жизнь твою устрою, чтобы под защитой была надёжной.

Глава 11

Вейя опустила взгляд, рассеянно посмотрев перед собой, невольно припоминая слова волхвы. В беду всё же попал Гремислав. И о какой судьбе её может быть речь, когда… Вейя вздрогнула, приходя в себя. Она поедет в Каручай. Должна.

— Хорошо, — кивнула, соглашаясь с тем, чего она хотела сама, — воля твоя.

Князь отпрянул от стола.

— Будь готова, утром следующего дня покидаем Кряжич.

Глаза Годуяра будто потеплели немного, и Вейя ощутила заботу к ней — верно, Годуяру жалко её стало. Влажно сделалось глазам, что стены поплыли.

— Я пойду. Благодарю, князь, за заботу… — с трудом проговорила — сковало во рту язык, Вейя сглотнула, проталкивая вставший в горле влажный ком.

— Ступай, — не стал держать.

Поспешила подняться, да невольно глянула в сторону тихо разговаривавших мужей, напоровшись взглядом на Далебора. И дрожь по спине прокатилась от взора его пристального. Вейя отвернулась тут же, вышла из-за стола. Слышал всё сотник, что князь решил, он к ней теперь и приблизиться остережется — хоть трусливым не казался, да всё же жизнь дороже — что если Вейя ненароком расскажет всё князю?

Вейя покинула гридницу, спеша скорее скрыться от глаз Далебора, что так стыло прожигал её до самого порога. Шла, стараясь сдерживать слёзы, но всё чаще проводила ладонью по щекам, стирая мокрые дорожки. Как только вышла к женскому стану, остановилась на перепутье. Возвращаться в стены не хотелось. Подняла голову, взор обращая в чистое небо, утопая в синеве, озарённой утренним светом, силой звеневшей. Что теперь будет — только одним богам известно. Вейя вдохнула глубоко, наполняя грудь воздухом ещё холодным, развернулась и к воротам направилась. Нужно известить Доброраду, что покидает Кряжич, доведётся ли увидеться ещё с волхвой — неизвестно.

***

Знакомой, усыпанной хвоей дорожкой, Вейя добралась к избе быстро. На этот раз нашла волхву у сруба.

Доброрада, обряд творя, стояла возле костра, что разожгла в чаще. Женщина обернулась, услышав шаги позади себя, прочертила посохом по земле, что-то проговорила, а потом поманила гостью подойти. Вейя приблизилась, смотря на потрескивавший огонь.

— Пришла, сказать… — начала Вейя, поворачиваясь к женщине, что смотрела на девушку спокойно, — завтра в Каручай отправляюсь вместе с князем.

— Знаю, — отозвалась волхва, — теперь нить судьбы туда тянется, не послушала меня, теперь не изменить — решение князь принял, назад не заберёт, а ты не воспротивишься…

Вейя сомкнула губы, что подрагивали всё сильнее.

— Мне нужно туда. Годуяр сказал, что среди мёртвых его нет, значит…

— Задумала что?

— А как я могу оставить? — повернулась резко Вейя. — Я его кровь, она тянет, зовёт, и чувствую, что худо Гремиславу. А я что, забыть его должна? — Вейя задышала тяжело, слёзы всё накатывали и накатывали.

— Сильно он тебе теплоту и любовь отцовскую давал… — покачала головой волхва, — прикипела сердцем к нему. Но как ты помочь ему собираешься? Что можешь сделать ты?..

Чем больше говорила Доброрада, тем горше становилось, понимала, что права она, что бессильна совершенно Вейя помочь, сделать что-то не может, и от того ещё скверней становилось на сердце. Доброрада чертила по лицу Вейи взглядом острым, будто выискать что-то всё хотела.

— Попроси богов за меня, Доброрада, — выдохнула только Вейя.

Взгляд волхвы застыл.

— А тут и просить не нужно. Поезжай в Каручай, всё само сложится. Говорила, что узелок Макошь завязала. Туго завязала. А как ощутит вкус крови, тогда уже пути не будет назад — свяжет она тебя крепко, и метка та...

Наставления всколыхнули в груди ещё большую тревогу, по плечам зябь прошлась, хоть жар от костра обдавал. И отчего-то спрашивать о том не хотелось больше.

— Что мне сделать нужно, к кому обратиться, чтоб помогли?

— Сама всё поймёшь, как придёт время, — отвернулась Доброрада и, кажется, не рада была чему-то, только говорить не хотела.

— Спасибо тебе за всё... — сказала Вейя, отвернулась и отступила, прочь уходя.

— Подожди...

Вейя остановилась. Волхва поравнялась с ней, долго смотрела на девушку.

— …Требы принесу, чтобы боги тебя оберегали. Выбирай сердцем, как бы больно тебе ни было, как бы сложно ни казалось — сердце тебе всё подскажет…

На глаза вновь влага набегала. Привыкла Вейя за эти дни к Доброраде, хоть та чёрствой себя не выставляла, а всё же тепло и спокойно рядом с ней было. И жаль Вейе расставаться, а приходилось. Видимо, так суждено, что Вейя вновь теряет, и сколько ещё потеряет — то узнает ещё.

Вейя уходила от займища волхвы быстро, не оборачиваясь, ощущая, как твердело в груди…

Глава 12

Как встали на стойбище и развернули майханы[1], дайчины по приказу Тамира уже тащили телёнка, взятого в лесной общине полян, чтобы отдать его в жертву за спокойную дорогу без лишних потерь. И всё же многие отважные воины на зимовище не вернутся. Но есть и те, кто примкнули к кочевью. А ушли хазары в кочевье из Атрака, как только начала открываться земля. Едва минули Переволоку, во многих сражениях успели побывать, неуклонно устремляясь до русла Варуха. И сейчас много вспоминалось, хоть путь Тамира ещё был не окончен. Не ждал, что князь поляновский станет помощи у него просить да зазывать в свой чертог. Хотя Тамир собственными глазами убедился, как взъярился враг, набрасываясь, что пёс голодный, остервенелый, на земли западные. Сильно, видно, княжество потеснили, раз послал за ним дружбы и мира искать.

Всё чаще встречались на пути рощи. Всё теснее становилось отряду, так что стрелу уже не пустить да не проследить, куда та улетит. Для становища выбрали луг на берегу неширокой реки, на возвышенности, у крепкого высокого могучего деда-дуба, что вырос здесь, словно назло ветрам, на радость чужакам, что пришли с сухих степей, приняв под узловатые ветки — то сам Тенгри-отец покрывает, даруя покровительство. Добрый знак.

Бык взбрыкнул и обмяк, полилась густая горячая кровь на землю, загрохотали бубны, восславляя великую волю Тенгри, и неважно, что в чужих краях, под небом — под волей его все равны. Буйно запылал, взревел жертвенный костёр, взметнулся под самые ветви, листья опаляя жаром, озаряя крону. Понял Тамир, что высоко взобрался в нынешнее кочевье, давно не забирался так далеко от родных степей, и всё чаще вспоминал мудрость своего отец хана Ибайзара — чем выше поднимается величие, тем глубже должны быть корни. Мудрость эта крепким зерном осела в Тамире, а с этой Хавар[2] не давало покоя и всё сильнее горело под сердцем…

Тамир, щурясь на дым, неотрывно смотрел, как пляшет дикое пламя, как бьётся оно неуёмно, ощущая, как дух огня вливается в его тело, бурлит в жилах, толкаясь горячими потоками в предчувствии побед или поражений — то воля Тенгри-хана, хоть где-то в глубине на меньшее Тамир не согласен. Мужи пустили по кругу братчину, потянуло по лугу дымом, собираясь в лощинах влажных росистых, повеяло жареным мясом и варевом из котлов, привлекая духов да живность лесную, какой полнились чащобы — здесь она была другой, не такой, как в степях просторных и на дорогах. Давно, а может, ещё ни разу не чуяла она запаха снеди.

Трудный был путь до сени поляновских лесов. Диких, первородных. Лишь попадались деревеньки, к которым Тамир приказал не примыкать, народ мирный не тревожить — не каждый рад чужаку. Хотя они сейчас на виду: горели повсюду костры, шумели воины, празднуя после стольких боёв. Весело визжали женщины где-то в середине становища, слышались мужицкие хохоты, разгорячённые после распитого рога полынянки[3].

И всё же Тамир даже в этой глуши следил за всеми, настороженно поглядывая на серебристую ленту, тонувшую в вечернем горячем мареве. Непривычные места, даже не видно, где огненное око касается земли — чтобы взглядом проводить, нужно выйти туда, где попросторней. От того тесно было внутри и неспокойно.

— Тебе бы тоже отдохнуть, — отвлёк Тамира Итлар, брат по оружию и верный друг. — До княжества Каручая далеко, с ещё одной ночёвкой, если поторопимся.

Тамир допил остатки питья, оторвав взгляд от окровавленной бычьей головы, что повесили на крепкий сук. Развернулся к Итлару, глянув в сторону стойбища.

— Отдыхать и пировать станем, когда вернёмся на зимовье, — ответил Тамир, оглядывая Итлара — и хоть тот пил наравне со всеми, а взгляд оставался твёрдым, пусть и шало поблёскивали тёмные глаза. И всё же посерьёзнел Итлар. — Но ныне и правда сам Тэнгри велел, — глянул Тамир на величественный дуб, повернулся к воину опустил руку на широкое плечо, — пойдём.

К общему костру один за другим, расправившись со своими делами, подтянулись и ближники. Тугуркан — могучий воин с зорким, как у сокола, взглядом. Аепа, хоть и седина морозными нитями пронизала узкую броду, а всё так же тяжёл его удар, силён дух в его крепком теле, словно время над ним не властно. Сыгнак — бесстрашный и грозный, как беркут, он-то первым и пришёл со своим племенем к Тамиру, дал клятву верности на крови. И ещё много других, что сейчас заняты были ночёвкой. Со многими Тамир плечом к плечу бился, получая боевые раны, во многих он уверялся крепче, в иных только заметил отвагу и храбрость.

— Разобьют, едва мы войдём в княжество, — погладил угольные усы Сыгнак.

Тамир поднял чару, намочил язык хлебным квасом.

— Не бухти, Сыгнак, видишь знак добрый — в запазухе у самого Тенгри, — оборвал его Аепа. — Им сейчас не резон наживать больше врагов, сам видел, какая тьма творится на Переволоке.

Ярко припомнил Тамир недавнюю сечу — самую кровавую, пожалуй, из всех. Многие, кто переправлялся через реку, так и остались, пробитые стрелами, окрашивая воды великого Итиля. Там Тамир приобрёл много добра, да и потерял немало.

— Мир с князем полянским как ни поверни, а нужен, — Тамир прищурился на дым, — много выгоды в том, коли два племени плечом к плечу встанут, силы объединят, против врага стеной несокрушимой пойдём. Ко всему зима приближается, своих припасов из-за творящегося кровопролития не так много соберём. И коль скоро будет продолжаться такое… — Тамир смолк, оглядел, задумавшихся каждый о своём мужей, а рядом всё громче рокотали бубны, всё зычней гремели голоса воинов, собравшихся вокруг боровшихся противников, что мяли друг другу бока, пока один из них не ляжет на лопатки. — Ну а если князь что злое против задумал и станет чинить — не умру, пока не отсеку ему руки, пусть слышит мои слова Тенгри-хан.

Мужи замолкли, нисколько не сомневаясь в словах кагана Тамира. Каждый из них знал, что данное им обещание будет сдержанно.

А после много разговоров и споров было, много крепкой браги лилось в этот вечер, много Тамир выпил, да всё не мог до конца тиски разжать: всё же в землях чуждых он словно арканом задушен — нет простора, в любой миг всё ждал подвоха. Но всё было спокойно кругом, далеко по берегу уносились в вечернюю глушь обрывки и смех грубой хазарской речи. Всё жарче полыхали костры, душной становилась ночь, и яростней обрывались голоса. Кровь горячими толчками ударяла в виски так, что слишком лёгкой становилась голова, разгорячая мышцы и разум. И лучше остановиться — на оплошность Тамир не имел права, столько людей под его крылом.

Хазарич поднялся со шкур, оставляя пиршество, что продлиться ещё до самого утра во славу и усладу богов, обвёл взором становище раскинувшееся, доходившее почти до самого русла. Откинув полог, вошёл в освещённый одним пламенником майхан, распоясался, стягивая липший к спине кафтан. И хоть был пьян, а услышал тихое шевеление сбоку, тень лёгкая скользнула к нему. А после горячие женские руки легли на плечи.

-----------------------------

[1] Майхан — монг. палатка.

[2] Хавар — монг. весна.

[3] Полынянка — горькая настойка на полыни.

Глава 13

Запах трав и цветов полевых обволок Тамира, разлился сладостью по горлу, опускаясь в грудь знакомой тяжестью, проник в самую кровь, взбудоражив так, что закаменела плоть, отзываясь на лёгкие, горячие прикосновения полянки. Она прильнула к нему телом своим, дрожала вся. Горячее дыхание опалило спину меж лопаток, а следом влажные губы оставили след на коже, пуская к животу жаркую тугую волну. Тамир, сжав зубы, развернулся резко, перехватив девушку, притянул к себе так стремительно, что она и не поняла, как оказалась в его плену. Прижалась мягкой грудью с твёрдыми вершинками, задрожала сильнее. Глаза не напуганные: давно в них угас тот испуг животный, когда Тамир перехватил её у кангаров, что везли на торг вместе с остальным награбленным добром. А после он не выпускал её из своего майхана, сминая белые крупные бёдра, брал горячо и жадно каждый раз. До сих пор не знает имени её, да ему и не нужно — что нужно, он брал. И сейчас особо остро хотел погрузиться в упругое влажное лоно, врываться и владеть.

Тамир сжал тугие жаркие под льняной рубахой бёдра, пронёс её до выстеленного ложа, смотря в серо-голубые, как почти у всех полянок, глаза, в которых чуть подрагивал росами блеск, да всё же будто заволокло их тяжёлым туманом, утягивая Тамира в пропасть. Полянка всхлипнула глухо, когда он, собирав в горсти блестящие огненные, словно языки пламени, пряди, ворвался в неё, задвигался резкими толчками, вбиваясь в податливое тело, сжимавшего его изнутри тугим захватом. А поймав её полные губы, сладкие, как мёд, распалился ещё больше, выбивая из неё стоны толчками, такими резкими, твёрдыми, что полная грудь с красными, как маки, тугими вершинками всколыхивалась, привлекая Тамира накрыть их ртом...

***

И когда он проснулся, в приоткрытый полог струился щедрый свет — уже в самом разгаре утро. Прислушался, но в становище тишина стояла — после гульбища то дело обычное, отдых каждый заслужил. Тамир приподнялся выйти из тесного укрытия, пропахшего солью пота и жара, тревожа рядом спавшую полянку, вспомнив, что брал её всю ночь. Волосы полянки мягким блестящим ковылём разметались по постели, тело молочное в сумраке майхана чуть светилось тускло, вызывая в Тамире новую волну жара, что опустилась в напряжённую после пробуждения плоть.

Она потянулась к нему, обхватывая ладонью его шею, положила лениво подбородок на плечо, сонно смотря на Тамира из-под тяжёлых чуть подгоревших от беспощадного степного солнца ресниц. И чем ему нравилось с ней — то загадка, их женщины ничуть не хуже, а в чём-то даже и лучше: крепкие, выносливые, и бёдра крутые, за которые только ухватиться, и жарче они в постели как угли — в руках не удержать, обожжёшься. Но уже не одну он успел распробовать полянку, как появилась эта лисица в его кочевье, а всё равно каждый раз чужачка оказывается рядом с ним.

Девица, огладив его грудь, ладонью под меха скользнула, проведя по тверди. Губы полянки, размякшие от сна, чуть дрогнули в полуулыбке. Тамир притянул её, закидывая стройную ногу себе на бедро, сажая её наездницей. Полянка нависла над ним, упали мягкие пряди на грудь Тамира, огладив прохладой, поцелуи девицы, что клейма, жгли кожу, опускаясь всё ниже к поясу, но полянка вдруг замерла, а следом прошлись пальчики по коже там, где был след. Сошлись росчерки бровей на переносице девицы, а потом удивление отпечаталось на лице полянки, насторожило её увиденное.

Отметина эта с самого отрочества Тамира, и как вспоминал о ней, гарь палёной плоти вставала в глотке, отдавалась в грудь тупой болью — помнил отчётливо, ни на миг не забывал, что однажды отметина эта сохранит ему жизнь или погубит за то, что не достоин он называться потомком Ашина[1], и всё потому, что родила его наложница отца, что родом из племени чужого, куда Тамир и прибыл ныне. Смяв бёдра полянки, Тамир чуть приподнял девушку, плавно насадив на себя, проникая с напором в жаркое тугое лоно.

Полянка ахнула бессильно, поддалась вперёд нагибаясь над ним ковылём гибким, обхватив его шею, задвигала бедрами, насаживаясь глубже, раскачиваясь, выдыхая жаркие стоны, опаляя губы Тамира... Волны наслаждения бурно забились по телу, подкатывала к самому горлу, вынуждая мышцы натянуться, скрутиться верёвками. Тамир зарычал в её губы от нетерпения, сжал больнее, впиваясь загорелыми пальцами в белую плоть, пронизывал беспрерывно, выталкивая из горла девки сладкие слуху стоны. Полянка зажмурилась, глотая мелко воздух, откинув голову назад, открывая взгляду Тамира белую длинную шею, разбрасывая по бёдрам и коленам мягкие волосы. Тамир вонзался в её влажные мягкие складки, оглядывая её сочное, гибкое, молодое тело, окутанное зеленоватым  светом утра, пока не вошёл так глубоко — до самого упора, сжав мягкое тело в руках, продолжил резкими толчками всаживать налитую твёрдым камнем естество, пока не взметнулись в груди огненные вихри, опрокидывая Тамира в бурлящий поток. Удовольствие тугими толчками разнеслось по телу, не отпуская долго, словно он оказался под не прекращавшимся ливнем, что оглушил на время.

Полянка бессильно обмякла, упала на его грудь раненой птицей, прижавшись влажным мягким животом к его мускулистому животу, ещё подрагивавшему судорожно. Оставался в ней, наслаждаясь узостью её лона, что теперь заполнилось его семенем. Тамир, сглотнув сухость, приоткрыл веки, огладив мягкие округлости ниже поясницы девушки, вновь смял, вдавливая пальцы, ощущая тугой захват, что разогнал по телу остатки томления.

— Как твоё имя? — спросил на чужом, но всё же уже достаточно разученным и узнаваемом за три кочевья языке, и всё равно выговор слов не давался Тамиру чисто.

— Огнедара, — ответила с дрожащим выдохом. Голос Тамиру понравился её, мягкий чуть глубокий, спокойный.

— Забудь его, теперь твоё имя Унэг — лисица.

Тамир обнял её, укладывая рядом, поднялся, пройдя к поклажам — особо не развернёшься, запуская руки в ледяную воду чана, омыл шею лицо, смывая марь. Залёживаться нет времени, и пора стойбище поднимать да в путь готовиться, вспомнить, куда он ныне направлялся.

На улице и впрямь гомон поднялся. Тамир, накидывая на плечи кафтан, вышел из майхана, оставив томиться в утренней неге лежавшую на шкурах Унэг. У костра что-то творилось, послышался резкий оклик Тугуркана.

--------------------

[1] Ашин — (по-монгольски) «благородный волк»: по-монгольски, волк — шоно или чино, а по-тюркски, волк — бури или каскыр.

Глава 14

Тамир выдернул хлыст, сжимая его в кулаке направился к костру, возле которого всё больше хазар собиралось. Навстречу ему уже шёл Сыгнак.

— Местные пришли, — доложил он на ходу, — требуют, всё что-то, — ухмыльнулся Сыгнак, положив ладонь широкую на рукоять палаша, — видно вчера костёр наш заметили.

С каждым шагом напрягались мышцы в сталь обращаясь и дыхание становилось горячим в груди врываясь резче. Тамир расправил хлыст, сколько же дерзости нужно иметь чтобы прийти в становище. Не испугались.

Воины расступились, пропуская хазарича. Все кругом попритихли, как только Тамир предстал перед теми, кто вздумал покой степняков нарушить. И надо признать удивлён был немного, когда увидел перед собой двоих мужей, и кучку других поляничей чуть позади, что оружие хоть какое, но прихватили. Говорить вышли седобородый старец и муж покрепче моложе, но он за спиной его стоял, не смея вылезать вперёд. Взгляд его полные гнева врезался в дайчанов, что окружили толпу, коли те всё же задумали что-то. Древним старец всего лишь казался на первый взгляд — под белой рубахой, покрытой по рукавам и подолу вышивками из красной нити словно кровью запачканные, вполне крепкое тело, ещё хранившие силу, глаза острые на узком, заросшей бородой длинном лице, смотрели зорко. Старец, как вышел к ним Тамир, шагнуть чуть. Он ничем от обычных поляничей не отличался, кроме как тем, что на покатой груди висели различные подвески из железа, зубья волков, когти, мешочки какие-то, наполненные то ли землёй, то ли травами, а может и ядом, то Тамир не знал. Впрочем, много побрякушек всяких висели и на его поясе, и на посохе целыми связками, что крепко старец сжимал в жилистых, обвитые синими венами пальцах.

— Что привело тебя сюда, почтенный? — заговорил Тамир первым, в его племени старики чтили выше всего, даже чуть больше, чем самого кагана, если тем доводилось дожить до таких лет, в котором был полянич. Степь, особенно в нынешнее время, забирала мужей рано.

— И тебя приветствуем мы, чужеземец, — в свою очередь ответил старец, когда как мужик вонзали, словно топором взгляд в хазарича. Верно не искал всё добра, но Тамир добрым и не был, к тем, кто дерзить с ним позволял больше дозволенного, а непотребство к себе не позволит в каких-бы краях не оказался.

— Я старейшина общины этих земель, моё имя Белояр, — Это Колояр — кузнец наш, — указал на сородича, — не посчитай за дерзость, но пришёл я к тебе хазарич… спросить… — старик смолк, Тамир проследил едва уловимым взглядом Белояра в сторону раскинувшегося, где вчера был поднесён дар богам бык, по-прежнему висела подсохшая голова на суку. И, верно вызвал смятение у пришлых — вон как ноздри вздрагивают, да начал зыркать по сторонам кузнец.

— …Прошлым вечером, девица наша пропала, — продолжил Белояр, — должна она была от знахарки прийти, да так до избы своей не дошла… Коли у тебя она — отпусти, наша родная кровь она…

Тамир перевёл взор на Аепу что стоял рядом, лицо война твёрдое как камень, он лучше всех понимал речь полян — вразумил, что требует старец, да не сильно ему это понравилось. Как и Тамиру. Аепа покачал головой, давая понять, что никакой девице из общины здешней в становище нет. И не должно быть, коли Тамир не позволит.

— Просьбу твою я услышал, старейшина, — вернул взгляд на Белояра, Тамир, отвечая не чисто, да каждое слово звучало твёрдо, — но, никакой девицы в нашем стане из твоей общины нет. Ищи её в другом месте.

Сошлись густые брови на переносице старейшины, прочертилась на лбу складка глубокая, делая лицо резче, старше, задеревенел весь словно тот дуб что стоял на возвышенности. У Колояра же, взгляд потемнел, заходил напряжённо кадык. Видно его пропавшая девица была.

— Забирай своих сородичей, старик, и моли своих богов, что живыми вернётесь в свой стан.

Тамир смолк, обрывая себя на полуслове, но видит Тенгри в другое время, если бы не собирался с князем согласия и мира искать, не так бы разговаривал.

— Отдай девку, ты! — шагнул быком на Тамира Колояр.

Да застыл, как Тугуркан взмахнул, оголив с глухим шелестом саблю со скоростью ветра к толстой шеи мужика приставил. Остальные было дёрнулись да тут же к глоткам, сверкающие в утреннем свете широкие лезвия палашей подпёрли, обездвижив. Тишина гулкая разлилась сразу по становищу. Тамир шагнул к Колояру, вглядываясь в лицо общинника.