Помоги проекту - поделись книгой:
– У вас в Москве нет вонючих наклеек, что ли? – смеешься ты.
– Нет! – отвечает он и опять утыкает нос в цветную картинку. – Наклейки с запахом грязных носков есть только в Америке. В Москве, если хочешь понюхать грязные носки, ты вынужден нюхать носки.
Ты не помнишь, вырубился ли мотор резко или постепенно заглох. Дымила ли сгоревшая коробка передач? А может, произошел сбой электроники? В памяти осталось лишь то, как папа несет твою скрипку в одной руке, а другой держит тебя. Вы бросили машину в безлюдной лощине Нидмор. («Нидмор! – прокричала бы ты, проезжая здесь в лучшие времена. – Тебе нужно больше[17] людей!») Держась за руки, вы пускаетесь в путь. Ближайшая заправка и телефон-автомат – за перевалом. Вам предстоит взойти на крутую гору, преодолев более шестисот метров, а потом спуститься. Ранняя весна, сумерки; в лощине темно и холодно. Но вы здесь: отец, его восьмилетняя дочь, ее крошечная скрипка и шестисотметровая гора. Картина маслом: семья из Аппалачии совершает восхождение к вершине среднего класса.
Когда твоему папе было десять, его отец внезапно умер, и некогда обеспеченная семья из Вашингтона обеднела. Папа, так рано лишившийся собственного отца, превыше всех сокровищ мира ценит время, проведенное с тобой и твоими братьями. Ему нравится возить тебя на уроки скрипки. Ехать несколько часов, вы сидите рядом, и вам никто не мешает. Твоя мама более практична. Она родилась в большой семье энергичных итальянских эмигрантов, которые реализовали американскую мечту, трудясь на западновиргинских фабриках и в шахтах. Несложно представить разговор, состоявшийся у родителей после того, как ты заявила о своем желании играть на скрипке. «Скрипка? Почему бы и нет», – наверняка сказал отец. Мама же перечислила все причины, почему нужно отказаться от этой затеи (главная – время в пути: каждую неделю придется тратить на дорогу, пролегающую через перевал, от четырех до шести часов).
Однако на восьмилетие тебе все-таки дарят детскую скрипку размера три четверти – твою давнюю мечту, щит от горного тумана, талисман, оберегающий от фальшивого солнца цвета кукурузных початков. К скрипке прилагается еще один подарок, более щедрый: еженедельные уроки музыки в Виргинии. За несколько дней до первого урока ты открываешь жесткий черный футляр, гладишь блестящее янтарное дерево и выбеленный конский волос. Поддеваешь пальцем струну и бренчишь, а на ум приходят хрупкие и нежные слова – слова, которые нравятся тебе, потому что они правдивы. Ты принюхиваешься к эфам и вдыхаешь запах лака. Достаешь из розовой коробочки янтарный кубик чистой сосновой канифоли[18] и нюхаешь его тоже. Погружаешь ладони в голубую плюшевую обивку футляра, несколько раз щелкаешь блестящим серебряным замочком. Достаешь скрипку и держишь ее в руках бережнее, чем своего двухмесячного брата.
В следующий вторник вы с папой за два часа доезжаете до Виргинии; там, в солнечном доме, в комнате с паркетным полом и громадными окнами, находится музыкальная студия. Первым делом ты сообщаешь учительнице – молодой, красивой, с длинными вьющимися волосами, – что хочешь научиться играть мелодию, которую услышала четыре года назад. Мелодию из мультфильма про белку.
Учительница открывает скрипичный футляр и достает инструмент с пугающей быстротой.
Ты повторяешь, что хочешь выучить ту самую мелодию. Она должна ее знать. Она же преподаватель скрипки, а речь идет о скрипичной музыке.
«Ты знаешь
Нет. Но ты можешь спеть. Только оказывается, что невозможно спеть мелодию, написанную для барочного камерного оркестра из двадцати человек, пяти инструментов и вдобавок клавесина. Однако ты пробуешь. Сейчас, получив музыкальное образование, ты способна в технических терминах объяснить, что сделала тогда: ты пропела четыре доли в одной тональности, затем понизила тональность на квинту и пропела еще четыре доли, повысила тональность на уменьшенную кварту и пропела еще четыре доли и снова понизила ее на чистую квинту, пропев последние четыре доли. Так ты исполнила первые четыре такта первой части «Зимы» Вивальди. Но даже термины тут бессильны. Они не объясняют, почему в твои восемь лет тебе так важно научиться играть эту пьесу. Учительница не понимает, что эта музыка стала воплощением твоих мыслей о себе и о безумном непознанном мире вокруг.
– Я не знаю эту вещь, – по ее тону ясно, что разговор окончен. Она начинает показывать, как канифолить смычок.
– Может, это Брамс? – предполагаешь ты.
– Может, – отвечает она.
– Это музыка об Анне Франк, – подсказываешь ты.
Учительница с любопытством смотрит на тебя и переводит взгляд на твоего отца. Тот пытается объяснить, но у него не выходит, и он пожимает плечами.
– Начнем с «Сияй, сияй, маленькая звездочка», – говорит учительница.
Она показывает, как играть ритмические вариации композиции – стандартный урок для новичков по методу Судзуки, и у тебя мигом портится настроение. Четыре вариации сопровождаются дурацкими мнемоническими стишками, повторяющими четыре основных ритма: «Миссисипи хот-дог», «чашки и блюдца», «прыг, пони, прыг, пони» и «Миссисипи Алабама».
Папа наблюдает из угла. Ему нравится.
– Шоколадный пончик, шоколадный пончик, – напевает он.
– Точно! Ха! – улыбается учительница. – Это можно петь вместо «Миссисипи хот-дог».
– Раз картошка, два картошка, – папе понравилось, и он придумывает на ходу.
Ты кипишь от злости. Ты не для того годами выпрашивала скрипку, чтобы слушать песенки о дурацких хот-догах и пони! Ты хочешь разобраться в серьезных вопросах, таких как жизнь и смерть, наползающий горный туман!
В последующие недели ты учишься плавно опускать смычок – не обрушивать его на струны, а касаться их мягко, будто бабочка. Ты скептически относишься к этой идее. Конечно, ты маленькая девочка – ростом так и вовсе меньше всех в классе, но отнюдь не бабочка. Ты громкая, болтливая, очень подвижная и врезаешься во все подряд. «Успокойся!» – то и дело слышишь ты от родителей и учителей. Каждый день ты тренируешься опускать смычок плавно и с каждым разом все отчетливее осознаёшь: скрипка потребует от тебя того, чего раньше не требовало ничто, – таких концентрации и точности, на которые ты, возможно, неспособна. Но через несколько недель усердных тренировок до седьмого пота, через несколько сотен неудачных попыток смычок наконец касается струн бесшумно, как мотылек. Оказывается, прежде чем извлечь звук, нужно для начала научиться создавать тишину: чистый холст, пустую комнату, белый лист. Бездну сначала необходимо сотворить, а затем заполнить.
Согласно методике Судзуки, изучение музыки схоже с освоением языка; дети учатся играть, как говорить, и поэтому занятия желательно начинать очень рано: в идеале лет с двух и никак не позже пяти. Теория подтверждается исследованиями Оливера Сакса[19] и других ученых: действительно, по достижении определенного возраста – где-то от восьми до двенадцати лет – окошко, позволяющее в совершенстве овладеть иностранным языком или музыкальным инструментом, захлопывается. Восьмилетний ребенок, только начавший играть «Сияй, сияй, маленькая звездочка», – то же, что восьмилетний ребенок, до того не вымолвивший ни слова. Годы потеряны безвозвратно.
Поскольку это ты умоляла родителей позволить тебе заниматься музыкой, а не наоборот, ты гораздо более мотивирована по сравнению с другими учениками. Позднее ты узнаешь, что большинство ребят играть на скрипке «заставили родители» – и это вызовет у тебя полное недоумение. Но, несмотря на мотивацию, ты ежедневно поражаешься тому, насколько сложное занятие выбрала. Лишь через несколько месяцев тебе удается сыграть нечто похожее на мелодию. Постоянный визг и скрежет ничуть не воодушевляют, ты ощущаешь лишь скуку и тщетность, не говоря уже о болях в подбородке и шее, о воспаленных кончиках пальцев, которые шелушатся и горят, как обветрившиеся губы.
Еженедельные занятия скрипкой касаются не только тебя: ты вовлекла в это всю семью, и все уже начинают уставать. Ты живешь в городке, со всех сторон окруженном горами, в краю суровых отвесных скал и плоскогорий, формирующих Восточный континентальный водораздел в Аппалачах. Путь в Виргинию лежит по узкому горному серпантину – части западновиргинской государственной системы дорог, – изрытому колдобинами, где на каждом крутом повороте ухает в животе и закладывает уши. Восемнадцатиколесные грузовики с углем и живыми курами взбираются на гору и со свистом несутся вниз; бывает, что у них отказывают тормоза. Вся поездка, включая получасовой урок игры на скрипке, занимает от пяти до восьми часов, а в снегопад и того больше.
Каждый вторник в половине второго ты уходишь из школы на два часа раньше и шагаешь на парковку, спрятавшуюся в тени горы. В те редкие вторники, когда папа не работает, он ждет тебя в «ниссане». Вы переезжаете первое горное ущелье и останавливаетесь на заправке перекусить: он берет чипсы и колу, ты – печенье «Орео» и клубничное молоко. После урока он ведет тебя в китайский ресторан есть жареную лапшу в утином соусе и суп с вонтонами. Ресторан расположен в университетском городе, где живут более двадцати двух тысяч человек, и для тебя, девочки, выросшей в местности с населением две тысячи, где нет даже «Макдоналдса», он столь же многонаселен и многолик, как Гонконг. На обратном пути папа ставит новую кассету – мюзикл «Отверженные». Там много бранных слов и героинь-проституток, но это его не смущает. Он рассказывает о Французской революции, как будто ты в свои восемь лет можешь понять, что к чему, и тебе кажется, что ты действительно все понимаешь: эти люди так сильно замерзли и проголодались, что рассердились не на шутку и начали петь с сильным британским акцентом. Ты просишь отца еще раз поставить печальную арию Козетты, в которой тоже различила горный туман, хоть и не столь отчетливо, как у Вивальди. Так «Отверженные» становятся для тебя еще одним символом детской меланхолии; слыша отчаяние в музыке, ты учишься не видеть его в лицах твоих одноклассников – намного более грубых, злых, вонючих и по-человечески сложных, чем звонкоголосая одномерная вымышленная сиротка Козетта.
Поездки на уроки скрипки с папой дают тебе шанс в течение нескольких часов побыть серьезным взрослым человеком, говорящим о серьезных взрослых вещах, а не восьмилетней девчонкой в розовой футболке с радугой, единорогом и надписью «Западная Виргиния: почти рай». Отец полностью сосредоточен на тебе, и ты чувствуешь себя важной, особенной, любимой, а главное – уже не ребенком. Но гораздо чаще тебя возит мама: она в декрете. Когда папа занят в клинике, мама забирает одного твоего брата из детского сада, а второго сажает в кресло-люльку. Когда вы вчетвером сидите в «додже», нет смысла притворяться взрослой: ты ребенок, и твоя семья жертвует многим, чтобы ты могла получить желаемое. Маленький брат воет от боли: от резких перепадов высоты в горах у него закладывает уши. Мама успокаивает его и одновременно выруливает на опасных поворотах по гололеду; с одной стороны – грузовики с углем, с другой – обрыв и пропасть. После урока она пристегивает вас ремнями, подъезжает к окну KFC-авто и берет на всех запеченного цыпленка, печенье и простое молоко. Предстоит долгая дорога домой, уже в темноте. В пути мама дает тебе задачки на таблицу умножения, а младшего брата заставляет повторять алфавит. Она объясняет тебе, как накормить младенца из бутылочки, а когда одного из мальчишек тошнит в машине, останавливается и вытирает рвоту с твоей рубашки. Когда ей надоедает слушать вашу болтовню и вопли, она устраивает «тихий час»: ставит одну из двух кассет, хранящихся в минивэне. Это детские песенки («Паучок ходил по ветке, а за ним ходили детки») и песни из диснеевских мультфильмов («Чтоб в джунглях жить как в крепости, умерь свои потребности»). Через два (или четыре) часа ты вылезаешь из минивэна без сил; тебя укачало, к лицу, вымазанному куриным жиром и младенческими слюнями, прилипли крошки от печенья, а в ушах звенит только «биббиди-боббиди-бу».
Если бы тебя, восьмилетнюю, спросили тогда, в чем смысл этих поездок, ты ответила бы: смысл их в том, чтобы ты занималась музыкой, хотя это получалось не всегда. (После того как отцовская машина сломалась в заледеневшей Нидморской лощине, вы долго шли по обочине, взявшись за руки, навстречу горе высотой в шестьсот с лишним метров. Отец голосовал всем проезжающим машинам, и наконец вас согласились подвезти четыре девушки в пикапе с западновиргинскими номерами. Папа сел в кузов, а ты – в кабину, на колени к одной из девушек. Та предложила тебе алкогольный коктейль, ты вежливо ответила «нет, спасибо», и девушки рассмеялись. Пикап тарахтел, взбираясь в гору, ты повернулась посмотреть, не вылетел ли твой папа из кузова, а тот, увидев выражение твоего лица, улыбнулся, помахал и поднял вверх большой палец.) Но много лет спустя, путешествуя по Америке с группой Композитора и проезжая десятки тысяч километров, ты поняла: тогда ты обучалась не только игре на скрипке – каждую неделю ты училась быть в дороге и постигала, как далеко ты готова уехать и что ты и твои близкие готовы отдать, чтобы ты всего лишь добралась туда, где можно научиться чему-то важному.
Восемь часов в пути, ночь в отеле – и вы с Евгением наконец останавливаетесь на лужайке с шатрами в Вулфборо, городке на берегу озера Уиннипесоки. От прилавка с пончиками пахнет жареным маслом и сдобой. Дети толкаются в очереди на аквагрим. Знакомые запахи, знакомые картины – это более всего походит на окружную ярмарку, хотя что у нее может быть общего с классической музыкой?
Правда, для окружной ярмарки тут маловато прилавков и шатров. Бекка сказала, что вы едете на фестиваль, и ты представляла себе что-то типа Тэнглвуда[20], а попала на ярмарку ремесел. Тканевые кошельки, свечки и мыло ручной работы, деревянные ветряные колокольчики… Хотя мероприятие еще не началось, женщины лет пятидесяти в ярких кепках с большими козырьками от солнца и брюках капри уже толпятся у прилавков.
Евгений притаскивает полотняный тент в назначенное место в лабиринте других таких же тентов и устанавливает его. Затем возвращается в машину и приносит усилитель, микрофонные стойки и колонки. Его глаза опухли от усталости, кожа приобрела желтовато-серый оттенок, белесые волосы зализаны назад – точь-в-точь русский злодей из комиксов. Или, скорее, даже кагэбэшник из голливудской комедии – в черной рубашке с длинными рукавами, нарядных черных брюках, черных ботинках и с черным футляром в руках (правда, в футляре скрипка, а не снайперская винтовка). Продавцы за соседними прилавками – обычные американцы средних лет в футболках и шортах – взирают на него с ужасом.
Ты начинаешь распаковывать коробки с дисками, но останавливаешься, наткнувшись на коробку видеокассет. В отличие от дисков, на обложках которых изображены идиллические пейзажи, на кассетах как будто детской рукой нарисован кораблик и написано: «Композитор – пират».
Пират?
Ты хочешь спросить у Евгения, пират ли Композитор, но тот подсоединяет к усилителю плеер «Сони» и ставит диск без опознавательных знаков.
– Это сборник хитов, – объясняет он. – Мы играем только их.
– Но я не смогу сказать покупателям, на каком диске какая песня, – говорю я. – Я их до сих пор не различаю.
– Неважно, – отмахивается Евгений. Он показывает на женщин, толпящихся у прилавков, и шепотом добавляет: – Они их тоже не различают.
Пока ты раздумываешь над его ответом, приходит Дебби, флейтистка; она живет неподалеку и в Вулфборо приехала на своей машине. Дебби рыжеволосая, с внушительным бюстом и британским акцентом, на вид – чуть старше двадцати лет. Ее концертный костюм – розовые брюки, розовые кроссовки и черная футболка – никак не сочетается с черным кагэбэшным нарядом Евгения. Увидев тебя, она заметно настораживается и спрашивает:
– Меня что, уволили?
– Мечтай, – отвечает Евгений. – Готова?
Дебби кивает и достает из сумки пластиковую свирель. Евгений нажимает на плеере кнопку воспроизведения.
Крошечные волоски на твоем лице и руках затанцевали, словно по коже пробежал холодный ветерок. Ты смотришь на колонки, стоящие всего в нескольких метрах: дует как будто из них. И не сразу понимаешь, что этот ветерок на твоем лице – на самом деле звук. Твоя грудная клетка вибрирует, звуковые волны гудят в легких и отскакивают от их стенок. Ты забываешь дышать.
Очень громко. Словно ты на рок-концерте.
Ты переводишь взгляд на своих компаньонов. Дебби играет на дудочке – кельтской свирели, похожей на пластиковые блокфлейты, которые осваивают дети в начальных классах школы. Евгений водит смычком по струнам. Кажется невозможным, чтобы эти два инструмента издавали столь громкий звук, особенно скрипка. Правда, ты никогда не играла с усилителем и фоновой музыкой. Может, поэтому звук получается таким… таким… идеальным?
Инструменты звучат безупречно, хотя акустика здесь не ахти – другой она и не может быть на открытом воздухе. Слишком безупречно для ансамбля из двух человек, играющего в шатре на уличной ярмарке. Ты таращишься на них раскрыв рот, и от громкого звука вибрируют твои зубы и десны.
Евгений гневно смотрит на тебя и, указывая подбородком на прилавок, обращает твое внимание на покупателей. Ты оборачиваешься и видишь перед собой очередь человек из пятидесяти. Откуда они взялись? Как очутились тут так быстро? Покупатели перебирают диски, рушат аккуратные стопочки, которые ты выстроила всего минуту назад, щурятся на таблицу с ценами: один диск – двенадцать долларов, два – двадцать два и так далее; самое выгодное предложение – десять за восемьдесят. А потом ты слышишь вопрос, который в ближайшие четыре года тебе предстоит услышать еще несколько тысяч раз, слово в слово:
– А что он сейчас играет?
– Вот это! – отвечаешь ты, пытаясь перекричать музыку из динамиков, и вручаешь желающим диск под названием «Утро на лугу». Те рассматривают его, будто идиллическая картинка на обложке может что-то рассказать о записанной на нем музыке. Евгений и Дебби тем временем начинают играть другую композицию с другого альбома. Пронзительное соло на свирели, исполняемое Дебби, кажется тебе очень знакомым…
– А сейчас он что играет? – снова спрашивают покупатели. Диски расходятся как горячие пирожки. Ты протягиваешь всем желающим «Шум океана в апреле». Музыка такая громкая, что пластиковые коробочки от дисков дребезжат в твоих руках. Тебе дают деньги, отовсюду тянутся пальцы, сжимающие купюры. Горластые, обгоревшие на солнце тетки и их робкие мужья в бейсболках твердят наперебой:
– Я возьму этот и этот. И этот!
– А что он играет сейчас?
– Вот этот, пожалуйста.
– Джин, смотри! Они вот это сейчас играют!
– О боже! Какая расслабляющая музыка! Она прекрасна!
– Это сам Композитор?
– Нет, – отвечаешь ты, – это Евгений.
– А где же Композитор?
– Беру пять дисков!
– Его здесь нет. Он только сочиняет музыку.
– Значит, его здесь нет?
– Нет. Но вот он на обложке… – кричишь ты и показываешь фотографию Композитора на диске «Композитор: живой концерт в Нью-Йорке».
Твой взгляд задерживается на снимке. Он сделан в зале Элис Талли в Линкольн-центре. Композитор на нем совсем молод и чертовски хорош собой. Во фраке с голубыми лацканами, худощавый, с квадратной челюстью и густой копной каштановых волос – всем творческим гениям положено иметь такую взъерошенную шевелюру. Дирижерская палочка застыла в воздухе в середине выразительного музыкального пассажа. Если бы в Голливуде снимали кино о серьезном классическом дирижере, на главную роль взяли бы актера, как две капли воды похожего на Композитора.
Но кто он?
Покупатели повторяют один и тот же вопрос: «Что он играет сейчас?» К твоему недоумению, они всегда говорят «он», словно Дебби вовсе не существует. Но вскоре ты понимаешь: большинство покупателей ошибочно полагают, что Евгений и есть Композитор.
Некоторые уже знакомы с музыкой Композитора:
– Такой диск у меня есть, и этот тоже. Возьму еще этот и этот.
Кое-кто из них даже видел маэстро своими глазами.
– Я был на его концерте в Мэйн-холле, – говорит один парень. – Как у него дела?
– Прекрасно, – отвечаешь ты (наверное, сейчас не стоит признаваться, что вы с ним даже не знакомы). – У него все хорошо.
Чем больше ты пытаешься отвечать на вопросы об этом таинственном человеке, о его нынешнем местонахождении и планах, тем больше любопытства он пробуждает в тебе. Он продает диски и зарабатывает тысячи долларов, но не приходит на собственные концерты. Ты представляешь, как он в своем дирижерском фраке лежит в шезлонге и потягивает дайкири. Или шагает по тропе в амазонских джунглях, отмахиваясь дирижерской палочкой от москитов. Или идет по улице какого-нибудь европейского городка, наигрывая мелодию на свирели, а за ним тянется хвост из приплясывающих уличных мальчишек.
– Мисс! Мисс! А что он сейчас играет?
Ты всем раздаешь по экземпляру «Шума океана в апреле».
– Похоже на «Титаник», – замечает кто-то в толпе.
Другие покупатели с ним соглашаются:
– Точно! Это же «Титаник»! Он играет мелодию из «Титаника»!
Ты осторожно киваешь, не будучи уверенной: «похоже на “Титаник”» – это хорошо или плохо? Но сомнений быть не может. Ты вдруг понимаешь: конечно, ты уже слышала эту мелодию, она действительно сильно напоминает «Мое сердце будет биться дальше» Селин Дион, знаменитую балладу из «Титаника». Но с выхода фильма прошло почти пять лет, кто захочет покупать вариации старого саундтрека?
– Обожаю «Титаник»! – летит со всех сторон.
Тебе суют деньги пачками. Если продашь дисков на пять тысяч долларов, вы с Дебби и Евгением получите премию – пятьдесят долларов на брата. Но уже сейчас ясно, что ты продала гораздо больше, несмотря на систему скидок и место проведения концерта.
Сравнение с «Титаником» все чаще звучит из уст покупателей, и тебе начинает казаться, что вся музыка Композитора похожа на «Мое сердце будет биться дальше». Ты даже приходишь к выводу: чем больше сходство, тем выше вероятность того, что диск купят.
Поскольку мы играем под фонограмму, наши концерты всегда одинаковы, мы не импровизируем, не отклоняемся от заданного курса. Каждый вечер Композитор включает плеер, и мы пиликаем и дудим, как музыкальные автоматы. Патрик отвечает за проекторы и следит за нами из глубины зала. Он стоит, сложив руки на груди, слезы блестят в уголках его голубых глаз, усы подрагивают.
Концерт всегда открывается композицией «Цветок морей». Мы, скрипки и клавишные, хотя и начинаем первыми, стоим всё же по бокам сцены, как кордебалет в ожидании настоящей звезды. В пятом такте вступает наша «прима-балерина» – свирель (по этой схеме строятся все пьесы Композитора). Первые ноты свирель играет в нижнем регистре, но затем мелодия взмывает все выше и выше, к верхним границам человеческого слуха. На гигантских экранах орел парит в небесных далях, а затем пикирует вниз, к Большому каньону.
Зрители, сами того не подозревая, становятся эмоциональными заложниками происходящего. «СЕЙЧАС ВАС НАКРОЮТ МОЩНЫЕ ОЩУЩЕНИЯ, – голос орла звенит свирелью. – БЕЗ ВИДИМОЙ ПРИЧИНЫ ВАС ПЕРЕПОЛНЯТ СМУТНЫЕ, НО ОЧЕНЬ СИЛЬНЫЕ ЭМОЦИИ».
В этот момент снова вступают скрипки – протяжно вздохнув струнами, они будто говорят: «Давайте будем вести себя благоразумно. Сыграем спокойную, нежную мелодию без драматизма». Но орел-свирель отвечает: «НЕТ, ТРЕБУЮ НАКАЛА ЭМОЦИЙ! А НУ-КА, ВЫЛОЖИТЕСЬ ПО ПОЛНОЙ!» И скрипки подчиняются – тоже взмывают в верхний регистр. Видеоряд на экранах переносит аудиторию на побережье Мэна, в край безмятежных дюн и заброшенных маяков. Наконец перед зрителем расстилается бесконечная, как время, гладь Атлантического океана. И вот он уже летит над ней. Он будто сам становится орлом.
В первый рабочий день в труппе Композитора ты постепенно осознаёшь неочевидный, но важный факт: посетители ярмарки почти не слышат реальную игру Евгения и Дебби. Звук свирели, берущей самые высокие ноты, пронзителен и отчетлив, но тихая скрипка Евгения тонет в грохочущей фонограмме.
Осознание приходит поэтапно. Сначала ты понимаешь, что живая скрипка физически не может звучать так громко, как музыка из динамиков. Ты приглядываешься к пальцам Евгения. Нет никаких сомнений: он не притворяется. Играть на скрипке или флейте нельзя вполсилы либо понарошку, особенно если ты много лет действительно учился игре на них. Евгений и Дебби – настоящие исполнители, спору нет, но ты стоишь всего в паре метров и не слышишь ни звука. Даже если их инструменты и звучат, музыка из динамиков полностью заглушает их. Микрофоны, похоже, выключены. (Позже, начав выступать на концертах, ты и сама часто будешь играть с выключенным микрофоном.) В общем, ты слышишь не живое выступление, а безукоризненную студийную запись, сделанную другими музыкантами. Вот почему звук такой идеальный. Вот почему покупатели в таком восторге. Когда человеческое ухо слышит скрипку, а человеческий глаз видит русского скрипача, одетого в черное, человеческий мозг, не колеблясь, проводит параллель между этими двумя явлениями. Ты вдруг понимаешь, что этот «концерт» – оптическая иллюзия. Очень ловкий оптический обман.
Когда в череде покупателей возникает прореха, позволяющая перевести дух, ты украдкой посматриваешь на Евгения. Его техника кажется безупречной. Если отодвинуться от гигантской колонки и прислушаться, можно услышать отдельные ноты, сыгранные им, а не безымянным скрипачом с записи. Они идеальны: такой прекрасный, чистый звук может издать только живая скрипка живого музыканта. Через несколько часов он начинает играть с закрытыми глазами. Дебби со скучающим видом смотрит в одну точку. При взгляде на профессионального скрипача часто возникает ощущение, что тот играет всем телом: вовлечены все сухожилия, все нервные окончания. Но Евгений и Дебби похожи на учеников средней школы, поставленных против воли в задний ряд оркестра. Они едва не зевают от скуки. Им все безразлично. Все надоело.
Через несколько дней ты поймешь, чем объясняется столь апатичная манера исполнения. Евгений и Дебби не отлынивают, нет, – таким образом они пытаются сберечь силы. Обычно оркестровые выступления предусматривают перерывы. Паузы есть внутри каждого номера и между номерами, а большинство концертов длится не дольше часа-двух, включая антракт. Но Евгений и Дебби играют двухчасовые сеты без остановки в течение восьми часов; пауза между сетами – всего несколько минут, перерыв на обед – полчаса. К концу дня ты понимаешь, что концерт на ярмарке – испытание физической выносливости, а не музыкальных способностей. Это все равно что забрасывать мяч в корзину восемь часов подряд: сначала легко, но через час-два уже становится сложно. Температура под тентом – за тридцать, и ты удивляешься, как одетый во все черное Евгений еще держится на ногах.
Там, где ты стоишь, дует ветерок; музыка Композитора, растворяясь в нем, заставляет шевелиться тонкие волоски на твоей шее. Мощная волна восторга захлестывает тебя. Ты молода, свободна, у тебя лучшая в мире работа. Все возможно. Ты самая везучая на свете.
Внезапно ты с тревогой осознаёшь, что эта музыка искусственно усиливает твои эмоции, так же как музыка к фильму придает эпичности даже банальному диалогу между влюбленными. Евгений и Дебби играют номер под названием «Океанский утес». Он начинается с тихого перебора фортепианных клавиш – звукоподражания плеску воды – и соло на свирели, взывающей со дна морского голосом духа глубин. Затем вступает скрипка с выразительными октавами, накатывающими подобно волнам. Ты счастлива, сегодня твой первый рабочий день в качестве профессионального музыканта, и лето в Новой Англии в самом разгаре: светит солнце, зеленеет трава, дует теплый ветерок. Но эта музыка, словно психоделики, делает краски окружающего мира еще ярче и усиливает твое счастье настолько, что этот момент начинает казаться счастливее других счастливых моментов и становится самым важным счастливым моментом твоей жизни. Это твой первый транс, в который ты вошла благодаря музыке Композитора; ты перенеслась на нос «Титаника», раскинула руки и летишь в объятиях Леонардо Ди Каприо…
Чуть позже, когда день близится к вечеру и толпа покупателей редеет, Евгений спрашивает, хочешь ли ты сыграть пару номеров на его скрипке. «Да!» – восторженно отвечаешь ты, отряхиваешь крошки пончика с рук и берешь у него инструмент.
– Попробуй «Сияние осени», – говорит Евгений. – Самое простое.
Поделиться книгой: