Помоги проекту - поделись книгой:
Ванька-прогрессор… Какой может быть прогресс, если у обученных, организованных тобой людей — поджелудочная железа сама себя переваривает?!
— Иване, а может ты на меня заклятие наложишь? Как на свою девку, на Трифену?
— ?!!! Домнушка, это же для отвращения мужчин, а не для приворота!
— И вот! И пусть ни один! И чтоб он знал! Что я через него… что насовсем…
И снова плачет. «Торжествующий хакасец», «сводный гренадерский»… всхлипывает и заливается слезами.
Я на восемь с половиной веков старше этой женщины. Умнее, образованнее, продвинутее… И столь же беспомощен. Я — боярский сын, они — мои холопы. Могу приказать. Они будут жить под одной крышей, спать в одной постели. Могу указать необходимое минимальное количество соитий в неделю и их продолжительность, придумать технологию контроля исполнения и установить наказания за нарушения…
Попаданцы иногда описывают свои любовные приключения и переживания, возникающие при этом проблемы и способы их решения. Для них, для попадунов. И почти никто не пишет о любовных переживаниях своих людей. О необходимости находить выход вот из таких коллизий. Иначе они разорвут твою команду. И тогда… «полярный лис» всему прогрессу.
Жванецкий хорошо сказал про президента: «Наказать, когда эти суки…». Но вот: повариха взгрустнула и не доглядела, ложкомойка — закрутилась и не домыла… И как ты будешь наказывать поносящего? Ему же даже «ума в задницу» не вложишь! Всё выливается.
В дополнение — чёткое ощущение собственного аутизма. Я не понимаю полностью этих людей. Нужно с младенчества «впитать с молоком матери» их ценности, их тезаурусы… Какие сказки она слышала в детстве, какие песни пела ей мать? Какое детское воспоминание, образ, персонаж нужно напомнить, чтобы успокоить, чтобы «оптимизировать» — внушить оптимизм. Золушку? С доброй феей, хрустальными башмачками, а главное — с грядущим неизбежным принцем? — Здесь таких сказок ещё нет.
— Ладно, Домнушка, не плачь. А может ты себе другого найдёшь? Получше? А?
А что ещё посоветовать?
— Да не… да как же… Ваня! Ты только не казни его! Ты, когда нас женил, ты говорил… Ваня! Не надо! Пусть живёт. Гад ползучий… Я ж к нему… а он… к этой мокрохвостке… Чего ж мне делать-то, Ваня? Народ-то истинно говорит: насильно мил не будешь. Мила…
— Чего делать, чего делать… Взрослая женщина, умница, мастерица, красавица! А лепечешь как девка нецелованная! Быть счастливой! Не взирая ни на что, не обращая внимание на, и имея… ввиду всех! Домна, ты сама как есть — золото. На кой тебе эта лепёшка навозная вдоль бока? Да я тебя столько хочешь мужиков на выбор притащу! Из стольного города, из Смоленска. Копаться в них будешь — как курица в сору! Ножкой отбрасывать.
Ну вот, когда расквохтался, когда курицу изобразил — она хоть улыбнулась. Плакать перестала. Успокоилась, на меня платком махнула.
— Иди уж, поздно уже.
Собратья попандопулы! Кому из вас приходилось работать шутом? Не перед королями-императорами, а перед собственной холопкой? Скоморошничать и фиглярничать, чтобы ваша рабыня не плакала? Или это я один такой придурок, которому женщину просто жалко?
А насчёт мужиков — правда: надо будет бобылей в Смоленске набрать — демографическая ситуация у меня в вотчине… не выправляется. Беженцы её ещё усугубили: баб да девок у них больше.
Попадизм — это биквадратный маразм. Потому что, кроме технологии с экономикой, непрерывно по голове стучит психология с политикой. А маразм — потому что всё не так! Неправильно, по средневековому всё! А мне — разбираться, мозги корячить. Вместо «изобрести паровоз» — изобретаю аутотренинг для брошенной молодым мужем женщины. И вот за этим надо было вляпываться в 12 век? — А в какой?
Кстати, они же венчанные! Просто привести мужиков — «на, выбирай» — не получится. А развод… снова попа, денег платить… Цыкнуть на этого Хохряковича? Типа: «стерпится — слюбится»? Или там: «жена — не рукавица, с белой ручки не смахнёшь и за пояс не заткнёшь»? Может, его просто побить? — Она плакать будет… Таких заморочек, как у Фильки и Домны — через одного. Хорошо хоть Трифена… Соскучился я. По дому.
На другой день завёз Артёмия к Маре. Та тоже ко мне с делами, с наездами… Но — после. Умная баба: когда я ей ноги мечника показал только шипанула:
— Пшшшёл с отседова, не мешшшай.
Если у Артёмия газовая гангрена начнётся… лучше бы я его в Новгород-Северском прирезал.
Теперь Рябиновка, владетель наш, родный батюшка Аким Янович. Чем-то он меня порадует?
Что там говорил Вольтер о целибате? — Всех правителей надо кастрировать. Уточню Вольтера: и владетелей — тоже.
Ещё в начале ноября Аким с Яковом перебрались из столь достопамятных мне сеней возле «гаечного недостроя» в тёплую избу. Недалеко — через дверь. Я туда и сунулся. Сидит задумчивый лаоконист Яков на лавке и тачает сапоги свои. Мрачный какой-то. Он и так-то… А тут и вовсе… «тачальник-молчальник».
Чтобы все понимали: сапожник — это специальность. А ремонт сапог — регламентное занятие каждого мужчины. Ну, кроме тех, за которых этот ремонт делают слуги. Занятие чуть реже, чем в бане помыться — каждые две-три недели. «Сапог каши просит» в «Святой Руси» — не признак нищеты, а норма жизни. Причина простая — сырость. Нитки сгнивают. Хоть воском их промазывай, хоть в масле вываривай. Отчасти из-за этого на Руси такая любовь к лаптям.
Мне по молодости пришлось малость посапожничать. Был период, когда у жены туфельки просто «горели», каблуки стаями летали. Инструмент кое-какой довелось собрать: ножик сапожный, лапку, дратву… Если кто не знает: дратва — это не морда после драки, это нитка такая. Как-то коллеги-попаданцы насчёт сапожного ремесла… Босые, наверно, ходят.
По моим прикидкам, в избах с «белыми» печками, сапоги живут в разы дольше. Суше и теплее в доме. Во какой побочный обувной эффект от моей кирпичной деятельности!
— Здрав будь, Яков! А Аким где?
Посмотрел, помолчал, поднёс ко рту сапог. Типа: нитку перекусить. Говорить не хочет: не видишь что ли — рот занят. Мотнул головой в сторону следующей двери. Лаоконист! Слово ему сказать — труд великий.
Уже в сенях услышал за спиной глубокий, тяжкий вздох. Чего-то мужику нехорошо. На душе нехорошо.
Додумать не успел — ввалился в следующую избу. За столом Аким орехи колет, ядрышки в миску складывает. Рядом Ивица сидит, вышивает чего-то. Видать, в усадьбе возобновился запас рушничков.
Я, конечно, рад, но… что-то в доме не так. Как-то… неправильно.
— Здрав будь, Аким Янович.
— О, и Ванюша припожаловал. Давненько тебя ждём-поджидаем. Проходи-присаживайся. Узвару клюквенного не желаешь? Али покрепче чего?
Дед головой — мах, Ивица шитьё отложила и из избы — фыр-р…
Факеншит на мою лысую голову! Понял, что неправильно! Здесь живёт баба. То есть, я понимаю: здесь опочивальня Рябиновского владетеля Акима Яновича Рябины — вон его вещи лежат. Но повсюду чувствуется женская рука.
Какое огромное количество выдумок было сказано про «руку Москвы» или, там, «руки ЦРУ с госдепом». И так мало про «женскую руку». А она — везде. И дело не в чистоте — дело в мелочах, которые придают помещению уют.
Дать определение уюту… не рискну. Но разница сразу чувствуется. Жена так и говорила:
— У тебя вечно как в шофёрском общежитии!
Вот здесь стол накрыт белой скатертью. Я бы так не сделал: стол он и есть стол. Поверхность для размещения мисок. А тряпку эту заляпают, потом стирать её…
Карточная народная мудрость: «два главных врага преферанса — скатерть и женщина». Карт игральных здесь вообще нет — сначала надо книгопечатание спрогрессировать. А вот «враги» уже есть. Скатерть вижу, а…
— Аким Янович, ты, никак, подженился?
— Ты…! Я…! А тебе-то что?! Она на моём дворе живёт, мой хлеб жуёт! Я в Рябиновке господин! Хоть бы и твоя роба…
«Наезжалово» к концу произнесения несколько… «ослабелово». Дед, явно, встревожен и неуверен. Оттого и бородёнку свою чуть не до горизонта задирает.
«Моя роба»? Ну не Любава же!
— Так ты с Ивицей сошёлся?!
— И чего?! Я тут хозяин! Кого хочу — того и… приглашаю.
Хреново. Судя по форме окончания предложения, у деда не только «отношения», но и «чуйвства». А она чужая венчанная жена. И законный муж у неё — дебил-молотобоец.
— А ты не боись, не боись! Я и об дурне твоём подумал — бабёнку ему яловую из «паучих» подогнал. Твой-то Меньшак на ей трудился-трудился, а без толку. Придурку твоему всё едино. А? Что скажешь, Иване?
Видать крепко молодайка старика зацепила — вон как жалобно спрашивает.
— Может, Ваня, хоть третий сын нормальный будет. А то — что ты, что Плаксень… Кабы смешать бы вас да пополам поделить…
— Ты мёд с дёгтем смешивать не пробовал? А потом пополам делить… Ладно, пойду я, кузню гляну. Ольбег-то где?
Вот и поговорили. Я дорогой пытался продумать беседу. Как бы с дедом о походе моём потолковать, порассказывать не рассказывая. Подробностей кое-каких хотел вызнать. С нашими действиями на будущее определиться. А тут… «лямур» и… и факеншит.
В сенях Ивица попалась. Бежит-торопится. Аж запыхалась с кувшином в обнимку.
Дрючок мой неразлучный — торцом к горлу, под платок, в подбородок. Саму к стенке прижал, разглядываю.
Она вся вытянулась, чуть не на цыпочки встала, шевельнуться боится, только глазом косит. Бусы на ней хорошие: в три нитки, из лазурита. Раньше не было. Безрукавочка тёплая, бархатом крытая. Ткань хоть и старая, а неношеная. Может, ещё из боевых трофеев деда. Не по чину холопку так одевать. Дед наложницу балует. Я Трифене таких подарков не делаю.
— Как тебе с ним?
Опа! Опять не то спросил. У девки глаза на лоб полезли. И то правда: нашёл об чём подстилку спрашивать — об её чувствах. Гумнонизм хренов, равноправность с общечеловекнутостью…
— Он… добрый. И — не тяжёлый.
Понятно. После дебила Фофани…
— Ты с ним осторожнее. Владетель — человек немолодой. Не заезди.
— Ой, да што ты такое говоришь! Да как же сором-то такой…!
— Цыц. Ты девка молодая, горячая. А у него здоровье не очень. Утомишь деда — вдруг у него с сердцем чего… И руки его побереги — он их за меня сжёг. За всякое твоё упущение… Прозвище моё не забыла?
— З-зверь. Л-лютый.
— Молодец. Помни. И вот ещё. Нарядами да прикрасами не хвастай. Злых языков много — не дразни. И избави тебя боже становиться между мной и дедом! Цыц. Твоих слов мне не надобно — делами покажешь. Ты высоко взлетела — в боярскую постель забралась. Падать глубоко будет. Яков на тебя косится? Вон кувшин тянешь — предложи Акиму верного слугу за стол позвать. Тому же обидно: столько лет они с Акимом душа в душу. А теперь старого друга — за две двери в одиночку.
Улыбнулся испуганной девчонке, по попке хлопнул, побежала. Вот ещё мне забота. Да не одна — Ольбег тоже ревнив. Если они опять с Акимом… я их мирить не буду!
Мда… А куда я денусь?
Ещё одна забота налетела на меня на крыльце. С визгом и воплем. Потом, вспомнив вежество и отошедши на пару шагов, поклонилась в пояс и спросила дрожащим голоском:
— Поздорову ли дошли? Ясен свет боярский сын Иван Рябина…
Любава. А ведь я тебя вспоминал. Не когда от поганых бегал, и не когда, скрепя зубами, выволакивал голодный бежецкий обоз по льду разорённой реки. А в тот момент, когда лежавший после очередной дозы козьего молока у меня на груди маленький князь-волк вдруг открыл глаза. Первый раз в жизни.
И этот, мутный ещё, не сфокусированный, бессмысленный взгляд вдруг начал твердеть, наполняться вниманием, смыслом, любопытством и… любовью. Радостью от вида меня! Я ж этого ничем не заслужил! Просто оказался в этом месте в это время. Не в моё время — в ваше!
Подарок судьбы. Меня радует, когда мне радуются. И печалит: сколь же много таких подарков я пропустил, не получил, по лености своей, невнимательности, замороченности…
Я знаю, девочка, что я тебя придумываю. А ты — меня. Мы оба одеваем друг друга в одежды собственных иллюзий. И пока реальность не начнёт рваться из этих нарядов — наша радость с нами.
А девочка-то растёт — вежество вон, манеры такие…
— Здравствуй, Любава. Что-то ты далеко остановилася. Раньше-то я тебя с шеи снимал, а теперь…
О-ох… «Раньше» — продолжается. Только девочка тяжелеет и одежда на ней зимняя.
— Ванечка! Миленький! Я тебя так ждала! Так ждала! Все очи просмотрела! Я им всем рты позатыкала! Ну не может такого статься, чтобы ты ко мне не пришёл! Ну не может! Нету такой силы!
Как говорил Чарджи: у поганых клея не было, чтобы Ваньку в землю забить. А здесь, похоже, уверены, что такого клея, в природе и вовсе нет.
— Ой, Ванечка! Глянь — сейчас совсем подерутся!
Факеншит! Люди — это всегда проблема. Маленькие люди — большие проблемы. Либо — сразу, либо — когда вырастут.
Ольбег что-то высказал Алу и теперь молотит его кулаками. А тот только голову закрывает.
Всё правильно: по правилу территории — самец Ольбег на своём дворе. Разве что, двор не метил, да и сам ещё не самец. И по правилу сословий: вятший бьёт быдлёнка. Опять же — иноземца-инородца-иноверца-чужака. Ксенофобия форева!
Одна только моя «жаба» против.
Бздынь.
— Ты…! Ты чего?!
Ольбег, выкинутый за шиворот в сугроб, очень удивлён насильственным прекращением проявления его исконно-посконных прав. Любава, забравшаяся ко мне в подмышку, радостно выглядывает оттуда и хихикает при виде ошарашенной мокро-заснеженной физиономии боярского внука. Я понимаю, что при её нынешней эйфории — ей хоть палец покажи. Но… нехорошо это.
— Любава, нехорошо смеяться над глупым ребёнком. Ошибки бывают у всякого.
— Я…! Я не ребёнок! Я — боярский сын! А он… а она… они все… они холопы! Они рабы! Они должны… я…
— Не якай. Это только каша ячневая хороша. Ты — не боярский сын. Твой отец, Храбрит, был служилым человеком. Получил вотчину. Но не успел её поднять. Не успел получить боярство. Ты даже не боярский внук: у Акима вотчина есть, но дружина не выставлялась, к князю на сборы не являлась. Тоже боярства нет. Мы с тобой как-бы-полу-недо-почти-псевдо-квази-около-бояричи. Вроде него — он такой же ханыч.
— Он раб! Он приблуда от какой-то подстилки в ихней юрте…
Бздынь.
Поделиться книгой: