Джунгли во дворе

Необычайная токсичность паучьего яда — одна из величайших загадок аранеологии. Зачем пауку такой сильный яд? Интригует такой, например, факт, что яд каракурта особенно сильно действует именно на млекопитающих, хотя питается он ведь не млекопитающими, а насекомыми. Яд другого паука — агелены лабиринтовой — гораздо сильнее действует на насекомых, чем яд каракурта. Для млекопитающих же он гораздо менее токсичен, и это понятно, это вполне оправданно. Зачем же и боливийскому скакуну такое губительное оружие? Непонятно…

Каракурт, кстати, очень красив. Бархатно-черная смертельно опасная самка «носит» на спинке тринадцать (чертову дюжину!) ярко-красных пятен, похожих — когда самка еще достаточно юная, но уже вполне ядовитая — на «сердечки» червонной карточной масти…

Один из виднейших наших аранеологов, П. И. Мариковский, рассказывает, что у калмыков есть легенда, согласно которой «души людей, обиженных при жизни, поселяются после смерти в пауков-каракуртов, для того чтобы мстить людям за их обиды»…

Вы слышали, конечно, о танце тарантелла? Это темпераментный, веселый итальянский танец, танцуют его на праздниках до упаду… А знаете, с чем связан этот искрящийся танец? Рассказывают, что в Италии, в окрестностях города Таранта, водилось особенно много крупных (до 60 миллиметров длиной) мохнатых пауков, живущих в норках. Этих пауков так и называли — тарантулы. В средние века считалось, что укус тарантула чрезвычайно опасен. Сывороток не было, и в качестве лечения предлагалось только одно — танцевать до упаду. Знатоки уверяли, что укушенный, доплясавшись чуть ли не до потери сознания, падает и засыпает, а просыпается здоровым. Вот, оказывается, чем объясняется столь пылкий темперамент зажигательного итальянского танца…

История с зеленым крестовиком

Итак, первыми моими любимчиками стали, конечно же, пауки. Фотографировать их было одно удовольствие. Во-первых, они никуда не убегали, не улетали, а сидели, спокойно позируя. Во-вторых, рисунки на спинках крестовиков были все разные, и, обнаружив в лесу колесообразную сеть, я с замиранием сердца ждал, каким на этот раз окажется ее хозяин. Да ведь и сами сети были разнообразны по своим конфигурациям и размерам. Фотографируя однажды маленького паучка на сети против солнца, я открыл, что паутина — это же просто сказочное, радужное сияние. А если на ней есть еще и капли росы, то это уже не что иное, как кружево, затканное алмазами из пещеры Аладдина…

Именно на сетях крестовиков разыгрывались иногда страшные трагедии Джунглей. В паутину попадали не только мухи, но и бабочки и даже сильные, мощные летуны стрекозы. Интересно было наблюдать и за цветочными пауками рода Мизумена. Они никогда не плетут паутины, а сидят на цветке, терпеливо подстерегая свою законную добычу — любителей сладкого нектара. Рывок, смертельное объятие, укус — и вот уже пчела или оса парализована и бесполезно ядовитое жало, могучее ее оружие…

Такова жизнь!

И именно вот этой своей кровожадностью пауки строго регулируют численность некоторых летающих насекомых, главным образом мух. Пауки прожорливы: считается, что каждый в день съедает не меньше насекомых, чем весит сам.

По подсчетам, приведенным в упомянутой книге И. Акимушкина «Первопоселенцы суши», «в лесу или на лугу, на пространстве в гектар, то есть в квадрате сто метров на сто, живет нередко миллион (в Брянских лесах), а местами (в Англии, например) пять миллионов всевозможных пауков! Если каждый паук от восхода до захода поймает хотя бы две мухи (это уже наверняка) и пусть пауков в тысячу раз меньше (в среднем пять тысяч на гектар), то сколько же этих окаянных насекомых гибнет каждые сутки на каждом квадратном метре нашей страны?»

Некоторые пауки уничтожают опасных сельскохозяйственных вредителей, таких, как хлопковая тля, вредная черепашка, а также хермесов, малярийных комаров и даже… постельных клопов (балканский паук танатус).

Главная же добыча пауков — это, конечно, мухи. Вредные и весьма плодовитые существа, настоящие наши враги. На теле одной только мухи, на густых волосках насчитывается до 26 миллионов микробов! Среди них бациллы туберкулеза, сибирской язвы, холеры, брюшного тифа, дизентерии, а также яйца глистов… Плодовитость мух просто невероятна: когда лето жаркое, каждая муха производит до десяти поколений себе подобных. Трудно даже себе представить, что было бы, если бы каждая муха выживала и давала потомство… Вот тут и приходят на помощь всем нам враги мух, главные среди которых — восьминогие арахниды. То есть пауки.

Оказывается, мои любимцы — настоящие друзья человека!

Но вот парадокс: очень многие пауков не любят. Странные они какие-то, ни на что не похожие… Страшные… Да и паутина еще. Запустение с ней связано, неопрятность жилища… А если паук, пусть даже совсем не опасный, внезапно окажется на ноге, руке, на шее и дальше побежит, то приятного в этом, конечно, мало. Или идешь, например, по лесу, пробираешься сквозь кусты за орехами и малиной, и вдруг лицо разом накрывает что-то почти невидимое, неприятно щекочущее, липкое. Паутина! И содрогаешься от неприязни, и с ужасом ждешь, что сейчас сам огромный паук тебе за шиворот побежит. Да еще и укусит…

А «фильмы ужасов»? Как часто в роли самого страшного злодея в них фигурирует не кто иной, как огромный, мохнатый, кровожадный… паук.

Кто не знает народного поверья: за убитого паука сорок грехов простится! Почему?..

И даже не убить, а просто повстречать паука, просто увидеть его и то, согласно поверью, что-то значит. И далеко не всегда хорошее.

А ведь на самом деле не так уж много у нас столь полезных и верных друзей, как паук.

Если же вспомнить античную легенду… Как же можно получить прощение в сорока грехах, убивая девушку, пусть даже и заколдованную?

Противоречие. Дикость. С суевериями всегда так.

Расскажу теперь историю с зеленым крестовиком, которая приключилась со мной в сентябрьский день в Подушкине.

Хотя и было у меня в то счастливое лето немало насыщенных, ярких дней, полных захватывающих путешествий, однако никак и не мог ими насытиться. Пленки летели десятками, я едва успевал их проявлять и вставлять слайды в рамки, едва успевал просматривать, а хотелось еще и еще. Ведь сколько их, обитателей Джунглей! И пауки, и клопы, и жуки, и мухи, пчелы, осы, кузнечики, улитки, бабочки, гусеницы, муравьи, ящерицы, лягушки, стрекозы… Всех разве перечислишь? А цветы? А травинки-листики всякие? А паутина? А капли росы?

Так уж устроен человек — все ему мало.

И вот в самых первых числах сентября я после довольно долгого перерыва сумел-таки вырваться из Москвы. Приехал в Подушкино на велосипеде и в странствия с фотоаппаратом отправился тоже на велосипеде. Дело в том, что за все лето я так и не смог отойти от своего сарайчика дальше чем километра на три-четыре. Выйдешь обычно и тут же увлечешься каким-нибудь крошечным существом. Пока снимешь, пока что, тут и вечер незаметно подбирается. Вот я и взял велосипед — отъеду, думаю, на этот раз куда-нибудь подальше, так сказать, «межконтинентальное» путешествие совершу… И отъехал километров на пять сразу.

Была там опушка березовой рощи, и под одной березой нашел я великолепный экземпляр личинки пилильщика — так называемую ложногусеницу. Ложногусеницей она называется потому, что очень похожа на гусеницу (неспециалист и не отличит), но если из настоящей гусеницы выводится обязательно бабочка, то есть представитель отряда чешуекрылых, то из ложногусеницы — кто-то другой. В данном случае березовый пилильщик цимбекс, похожий на большую синеватую муху с красивыми перепончатыми крыльями.

Гусеницы, а с ними и ложногусеницы уже начали мне нравиться, ненамного меньше даже, чем фавориты-пауки, и, найдя этот великолепный экземпляр юного цимбекса, я очень обрадовался. Нежно-желтовато-зеленоватая, салатная, с голой, почти белой, словно костяной, головкой, на которой две черные точки обозначали глаза, очень пластичная, с декоративными складками и пупырышками, с темной продольной двойной полоской на спине, личинка пилильщика, казалось, с удовольствием мне позировала. На одном снимке она получилась даже с поднятой как будто бы для приветствия лапкой. Я был весьма доволен своей находкой — истратил на нее почти целую пленку.

Пока я по-всякому фотографировал очаровательную личинку, поднялся довольно сильный ветер. Небо поначалу еще чистым было, но вскоре в той стороне, откуда дул ветер, начало что-то такое собираться. Правда, мне-то что — у меня велосипед, долго ли до дома добраться. Никакой дождь мне не страшен. Так думал я, радуясь хорошей добыче.

Сняв ложногусеницу и, по обычаю, отпустив ее, не подозревавшую о том, что образ ее, возможно, останется в памяти людской надолго, я решил пройтись по опушке. И уже издалека заметил несколько торчащих полузасохших стеблей крапивы. Направился к ним и, приближаясь, увидел большую колесообразную сеть крестовика. Вторая удача! «Успею снять до грозы», — подумал я и, положив велосипед на траву, подошел к сети.

Сеть была пуста — хозяин сидел в укрытии, домике из листьев крапивы. Он оказался необычного тускло-зеленого цвета с белым крестом. Снять его было трудно — я и так и эдак вертел домик из листьев, а хозяин прятался. Странный какой-то. Если Турок был очаровательный сорвиголова, а Серый — откровенный трус, то этот Зеленый сразу показался мне патологически скрытным, болезненным, как будто его в свое время очень сильно обидели. Может быть, у него было трагическое прошлое, полное несправедливостей и лишений? Или просто с самого рождения он имел характер чрезвычайно застенчивый и обладал «комплексом неполноценности»? Во всяком случае мне стало ясно, что он позеленел не случайно, и можно было только пожалеть, что сезон съемки кончается и я вряд ли смогу повидать Зеленого еще раз. Впрочем, он так старательно меня избегал, что я даже подумал: после съемки он тотчас же отсюда сбежит и, если приеду завтра, все равно его не застану.

А тут еще сильный ветер. И тучи все наползали, и край одной из них уже закрывал солнце. Потеряв терпение, стараясь все-таки вытащить Зеленого на свет божий, я резко отогнул крапиву. Подсохший стебель не выдержал и сломался. Зеленого я кое-как снял, но с огорчением обнаружил, что паутина и вообще все пристанище паука безнадежно испорчены. Сломанный стебель падал и увлекал за собой паутину, жилище Зеленого оказывалось на земле, и спрятаться ему было некуда: кругом только низкорослая трава, до леса далеко, и дождь уже начинался. Смешно, может быть, по этому поводу переживать, но я увидел вдруг всю перспективу жизни бедного паука в течение ближайших часов: дождь, гроза, паутина безнадежно испорчена, новую натянуть поблизости негде, не на чем, как дальше жить?

Короче говоря, опять постигла Зеленого досадная жизненная неудача. Так уж, видимо, на роду ему написано — быть обиженным. Жаль, правда, что обидчиком на этот раз поневоле выступил я. Ко всему прочему, и снял-то я его кое-как, так что о бессмертии образа в памяти людской говорить не приходится…

Печально все это, однако пришлось в конце концов стебель бросить. Он упал с трагическим шорохом, и сеть Зеленого, лишившись опоры, обвисла и слиплась, превратившись в жалкие лохмотья. Я попытался укрепить стебель, чтобы сохранить хотя бы домик Зеленого, однако он никак не держался. А тут еще ветер…

Дождь то капал потихоньку, то переставал. Ветер вдруг зловеще утих, а тучи совсем закрыли солнце. Стало быстро темнеть.

Я вскочил на велосипед, нажал на педали, но, не проехав по полю и километра, почувствовал, что с велосипедом что-то не в порядке. Так и есть — прокол! Попытался кое-как накачать камеру, она вроде бы держала воздух, удалось проехать метров двести, но потом камера опять села. Стало почти совсем темно, как поздним вечером, тревожно, и сначала медленно, а потом все сильнее и сильнее, с каким-то многозначительным нарастанием полил дождь…

Это в летнюю пору дождь не только не страшен, но даже приятен, а в сентябре прохладно. Но главное, в сарайчике нет печки, а мне ведь предстояло в Подушкине ночевать. Велосипед отказал совсем, он уже не транспортом был, а обузой, я бежал под проливным дождем по дороге, скользя на размокшей глине, спотыкаясь и балансируя, опасаясь за фотоаппарат, объективы и пленки. Как назло, в этот раз не взял с собой полиэтилен — такая погода хорошая с утра была, кто б мог подумать! Короче, когда добежал наконец до сарайчика — еще спасибо, ноги не переломал, перебираясь через овраг вместе с велосипедом, — дождь уже кончался. Именно теперь-то ему бы и лить, а он лишь едва моросил. Но солнца все равно не было.

Промок я, как говорится, до нитки. Хорошо, хоть фотоаппарат, объективы и пленки удалось все же в сумке спасти.

Что хотите думайте, но мне было неприятно оттого, что так нехорошо получилось с Зеленым. Да еще этот внезапный дождь и прокол. Ненастье началось, неизвестно, прояснится ли завтра, а у меня только один завтрашний день свободен. Возможно, это последние съемки в году.

А в сарайчике моем, надо сказать, и в ясную-то, сухую погоду воздух обычно сырой был. Мокрое полотенце так и оставалось мокрым; если на солнце не вывесишь, так и не высохнет. Масло сливочное и то за несколько дней зелеными узорами покрывалось, я такого раньше вообще никогда не видел. Можно было бы, конечно, в Москву ночевать уехать, но мне это и в голову не пришло — вдруг прояснится завтра? Последние дни! И принялся я свои вещи над электроплиткой сушить. Высушить не высушил, а пару в сарайчике напустил. И вот, помню, среди ночи проснулся оттого, что одеяло на сторону сбилось и спина открыта, да так замерзла, что окоченела даже, не чувствует ничего. Утром, смотрю, нагнуться как следует не могу. С утра солнце было, вышел я в овраг поснимать, а не получается — наклониться никак нельзя.

Понял, что дело плохо, вещи собрал, рюкзак кое-как на спину взгромоздил. Чтобы дверь сарайчика запереть, нужно ее приподнять немного. Так я минут пятнадцать у двери стоял, и так и так пристраивался, не получалось никак. Боль в спине такая, что в глазах темнеет и дыхание перехватывает. Чуть на автобус не опоздал. Не знаю уж, как до дома доехал. И две недели пластом лежал. С боку на бок повернуться большая проблема была. И пчелиным ядом поясницу мне натирали, и змеиным, и горчичники ставили — ничего не помогало. Так весь сентябрь и проболел.

Вот такая история. Поведал я ее одному своему приятелю, а он сказал: «Все правильно, это заслуженное наказание было, нельзя тебе пауков обижать. Послушай, а может быть, пауки были тотемом у твоих предков?..»

Тотемы

Люди никогда не были равнодушны к животным. В давние-давние времена первобытный человек завоевывал себе право быть хозяином на земле. Охотники убивали огромных мамонтов, чтобы прокормиться, сражались с саблезубыми тиграми, пещерными медведями, волками и другими крупными животными, чтобы выжить. Старые легенды и сказки пестрят описаниями таких сражений и битв. О них свидетельствуют наскальные рисунки, открытые археологами. От тех далеких времен дошли до нас сведения об удивительном явлении — тотемизме.

Слово «тотем» происходит из языка североамериканских индейцев. «Тотемизм — архаическая форма религии, возникшая в ранний период родового строя» — так говорится в энциклопедии. Культ тотемов распространен и сейчас во многих местах на земном шаре. В наиболее первозданном виде он сохранился в Австралии, у аборигенов.

Считается, что в живых существах, которые представляют собой ваш тотем, поселяются души ваших умерших родственников. Но так как вы точно не знаете, в каком именно существе поселилась душа какого именно родственника, то остается одно — оберегать, ни в коем случае не обижать всех животных этой породы. И получается, таким образом, что все животные, относящиеся к вашему тотему, — это ваши прямые родственники.

Ну, например, если тотем какого-то племени — крокодил, то и все люди этого племени в некотором смысле крокодилы. В Африке и сейчас существует «Общество леопарда». Связь членов этого таинственного братства с ловкими пятнистыми хищниками поразительна. Люди и звери якобы помогают друг другу… Вот отрывок из книги путешественника Лоуренса Грина «Последние тайны старой Африки»: «Европейцы, очень давно живущие в Западной Африке, вполне серьезно говорили мне, что между каждым новым членом „Общества леопарда“ и настоящим леопардом во время церемонии посвящения возникает „кровная связь“. Когда умирает человек-леопард, находят и мертвого леопарда. И наоборот. Это уж совсем неправдоподобно, но не так-то легко не поверить этому, когда ты очевидец событий».

Казалось бы, очень странно, необъяснимо. Не может быть! Однако люди, когда-либо пытавшиеся изучать или просто внимательно наблюдать за животными, сплошь да рядом сталкиваются с таинственными явлениями.

Почему у дельфинов очень большой мозг, настолько большой, что сравним с человеческим? Почему они очень дружелюбны к людям, несмотря на то что еще не так давно их безжалостно уничтожали ради мяса и жира? Почему дикие крокодилы позволяют делать с собой все, что угодно, жителям африканской деревни Пага, которая расположена на берегу большого озера (об этом писал журнал «Вокруг света»)? Однако те же самые крокодилы свирепо нападают на чужаков.

Или вот вопрос: каким образом удается приручить змей индийским и африканским факирам? Конечно, среди них, как и среди людей самых разных профессий, встречаются шарлатаны, которых, бывало, с шумом разоблачали, однако есть ведь действительно искуснейшие факиры.

«Шейх Муса никогда не прибегал к обману, — пишет Лоуренс Грин в уже упомянутой книге. — До начала представления он разрешал обыскать и даже раздеть себя. Змеи, которых он извлекал из нор под глинобитными хижинами, не были ручными. Он мог почуять скорпиона, затаившегося под камнем, или змею в ее убежище. По словам Мусы, запах змеи напоминает нашатырный спирт.

Монотонным пением Муса выманивал змей из их гнезд и подзывал к себе. Иногда кобра бросалась на него. Муса мягко отгонял ее своей палочкой. Потом кобра поднималась и пристально смотрела на заклинателя. Муса ждал этого момента. Продолжая напевать, он медленно приближался к змее. Затем опускал руку на землю, и кобра клала свою голову ему на ладонь.

Такие представления могли показывать и другие заклинатели, в том числе главный смотритель Лондонского зоопарка по имени Бадд… Но у старого Мусы были и другие поразительные номера, и их могли повторить лишь немногие заклинатели прошлого и настоящего.

Очертив палочкой круг на песке, Муса сажал туда только что пойманную кобру, и она оставалась в этом круге, как привязанная, до тех пор, пока Муса не отпускал ее. Не спорю, многие могут таким же образом заворожить курицу. Но попробуйте проделать это с коброй! В конце Муса сажал в такой же круг четыре или пять имей и всех завораживал. Зрители хорошо видели, что змеи пытались выбраться из круга, но ни одна не уползала далеко, пока Муса на нее смотрел».

Отношение людей к тому, чего они не могут понять, различно. Но, как и во всем, здесь тоже существуют две крайности. Одних непонятные вещи погружают во мрак беспомощного суеверия. Эти люди теряются перед непознанным и вообще отказываются познавать, предпочитая просто-напросто верить. Верить, и все. Они слишком почтительно умолкают перед непознанным, настолько почтительно, что опускают руки. У людей, принадлежащих к другой крайней позиции, непознанное вызывает скорее не почтение, и досаду. По какой-то причине, которую трудно понять, они вдруг начинают считать себя все познавшими, все превзошедшими. «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», — говорят они, взяв на вооружение принцип известного чеховского героя.

Трудно сказать, какая из этих позиций хуже. Ведь крайности, как известно, смыкаются. «Этого не может быть…» очень похоже на заклинание суеверных людей от «нечистой силы». А самое главное, что любители этого выражения точно так же опускают руки перед непознанным, как и представители почтительного всеверия. Разгадка обеих позиций проста: ведь давно известно, что опустить руки — самое легкое, для этого даже усилия никакого не нужно, наоборот. Гораздо труднее не открещиваться и не затыкать уши, а попытаться исследовать и понять.

Но вернемся к понятию «тотем» и к животным, которые, я уверен, еще преподнесут нам немало сюрпризов. Биология — наука будущего, она ждет своего Эйнштейна…

Итак, тотемизм предполагает «родственную связь». Но во многих странах, у разных народов почитаются священные животные, не обязательно связанные с культом тотема. В Индии, например, до сих пор считаются священными обезьяны, коровы и многие другие животные, в Египте — скворцы, крокодилы, в Кении — слоны, на Мадагаскаре — лемуры и некоторые птицы, на Шри-Ланка — очковая кобра, в Латинской Америке — попугаи, кошки…

Любопытно, что к тотемам и священным животным относятся не только крупные млекопитающие, птицы, рыбы, рептилии, но даже насекомые. Так, тотем новогвинейского племени астомов — богомол. Его фигурка, вырезанная из дерева, устанавливается на носу каноэ. Пауки тоже удостоились кое-где чести быть тотемами или священными животными. Завсегдатай многих народных песен и сказок Африки — хитрый и находчивый наподобие нашего Петрушки паук Ананси.

Убить животное-тотем или священное животное — все равно что убить родственника или просто хорошего человека. Известен случай, когда юноше, случайно убившему змею, напомнили, что змея — главнейший из тотемов его племени. Бедный юноша настолько перепугался и расстроился, что вскоре умер.

Может быть, именно в этом — в испуге, глубочайшем расстройстве и связанном с ним самовнушении — и кроется загадка тотема?

Что же касается пауков и рассказанной мною истории с зеленым крестовиком, то не пример ли это зачатков возникновения тотемизма? Пауки очень понравились мне своей индивидуальностью, «сообразительностью», фотогеничностью (самих себя и их «произведений» — паутины), некоторой загадочностью. История с Зеленым — простое совпадение, однако именно такие совпадения и запоминаются! Пауков нельзя обижать — это я знал и так, мне было неловко оттого, что я лишил Зеленого единственного его укрытия и как раз перед сильнейшим дождем, да еще вид у него был этакий «мистический», к тому же вечно обиженный. И «наказание» мне — сильнейший радикулит. Значит…

Но я не поддался. А других обитателей Джунглей разве обижать можно? Конечно, мух, комаров, оводов я в расчет не беру. Их действительно словно сама судьба создала нашими врагами. Какой с них спрос? Но вот, например, бабочки. О них речь впереди, но, забегая вперед, скажу, что потом они вытеснили-таки пауков с пьедестала моих пристрастий. Симпатия к паукам, уважение к ним у меня, конечно, остались, но бабочки-то ведь ничем не хуже. И взрослые, и их ранняя, «юношеская» стадия — гусеницы. А клопы? Некоторые травяные (разумеется, не домашние, еще не хватало!) клопы, ярко, со вкусом окрашенные, прекрасны! А жуки? А уже упоминавшиеся стрекозы? Со многими из упомянутых этих созданий были у меня и «личные» отношения… Так что же, выходит, всех их считать в некотором смысле своими родственниками?

Написал я эту последнюю фразу, подумал. И вот к какой мысли пришел.

Да. Конечно! В том-то и дело. Все мы и на самом деле в каком-то смысле родственники. Все мы представители живого на планете Земля. Дети одной своей щедрой матери — Природы. И дети, и часть ее. Как же не родственники?

Не любим того, кого не знаем…

Однажды я затеял со своими родственниками разговор о том, кому какие животные больше нравятся. Моя сестра Рита, женщина средних лет, мать семейства, сказала, что ей очень симпатичны косули. Видела их в зоологическом саду на юге очень давно, но до сих пор помнит. Очень уж они милые, сказала она, грациозные и покорные. Самки забитые такие, самцы их гоняют, жалко. Глаза у них печальные.

— Ну, хорошо, — согласился я. — Косули, конечно, красивые и безобидные, их трудно не любить. А еще кого бы ты назвала?

И тут сестра назвала крыс. Крыс, которых большинство так яростно ненавидит! У меня тоже, честно говоря, они не вызывают особой симпатии. Правда, она поправилась, сказав, что имеет в виду не серых домовых крыс, а пестрых. И рассказала, как у них жили две пестрые крысы — Фантомас и Феничка. Фантомасом назвали самца потому, что был он весь белый, а морда — черно-фиолетовая, как маска. Феничка же была вся разноцветная, живая и сообразительная. Коробку с этой парочкой поставили в ванну, и Феничка очень скоро научилась вспрыгивать на край ванны. Правда, получилось это у нее далеко не сразу: много раз она не допрыгивала и срывалась, но не падала духом, и наконец упорство и стремление к познанию нового победили. А Фантомас только ел, валялся на дне ванны и спал. Еще гадил. Феничка, бедная, такая чистоплотная, хозяйственная, за ним все катышки убирала. В сторонку оттаскивала или в сток ванны. Приберется, а потом вспрыгнет на край ванны, спустится на пол и по ванной комнате гуляет. Фантомас же, ленивый, трусливый, так от ванного донышка и не смог оторваться. А еще Феничка имя свое знала и тотчас прибегала, если ее звали. И очень любила с людьми играть, а когда Валентин муж сестры, спал днем (что с ним частенько случалось), то она обычно по нему ползала. Ведь это удивительно, чтобы крыса так к человеку привыкла!

— Крысы и мыши, как собаки и кошки, по развитию отличаются, — подытожила сестра. — Крысы гораздо умнее…

Тут насчет собак и кошек я возразил, сказав, что у них у самих теперь живут черный терьер и черная кошка и неизвестно еще кто из них умнее. Огромная терьериха по имени Лена действительно неглупа и эффектна. У меня к ней только одна претензия: когда я приходил читать вслух свои рассказы, то, лишь только мы садились и я начинал, Лена принималась демонстративно зевать, поскуливать, всем своим видом выражая невыносимую скуку. Я подумал: может быть, ее выводит из себя всего-навсего монотонность моего голоса? Но когда Валентин начинал читать вместо меня и старался читать с выражением, то и это не помогало. Значит, дело не в голосе… Нет, кошка Ночка, с моей точки зрения, гораздо умнее. Вы бы послушали, как разговаривает она с сестрой, любые оттенки эмоций выражая модуляциями мяуканья. А как она однажды вспрыгнула ко мне на колени и начала успокаивающе мяукать и ласкаться, сочувственно глядя в глаза, когда я пришел к родственникам после какой-то очередной своей неудачи!

Да, очень часто наше отношение к животным носит утилитарный характер. Понимает, ценит нас животное — значит, оно хорошее…

Но не всегда дело только в этом.

Для моей племянницы Лили, ставшей теперь семнадцатилетней девушкой, например, одно из самых любимых животных — медведка. Да-да, медведка — сравнительно крупное насекомое, похожее то ли на кузнечика без длинных ног, то ли на маленького рака с костяными лопаточками вместо клешней, причем бурого, тараканьего цвета. Я бы назвал ее помесью рака с тараканом. Живет медведка под землей, лопаточками прорывая длинные ходы, питается корнями растений, почему и считается вредителем в огороде.

— Чем же тебе так нравится медведка? — спросил я.

— А она хорошенькая, и глаза выразительные! Жалко ее: всю жизнь в земле живет, в темноте.

Вообще у моей веселой, живой и очень сострадательной племянницы странная склонность к существам очень неприятным на вид — клопикам, водяным скорпиончикам, гладышам, червячкам голым гусеницам, навозным и трупным жукам. Почему?

А вот красивая голубоглазая и очень неравнодушно относящаяся к своей красоте Вика всем животным предпочитает хищников из породы кошачьих — леопардов, пантер, тигров, барсов. Из насекомых же ей более всего милы стройные, изящные стрекозы-стрелки, тоже хищники между прочим. Да еще и голубоглазые…

Когда же я брал Вику с собой в путешествия, и мы находили крестовика, и я с восторгом фотографировал его со всех сторон, Вика (однажды она призналась мне в этом) едва удерживалась от того, чтобы проткнуть его раздутое брюшко чем-нибудь острым…

Так что же движет нашими избирательными чувствами к животным? Таинственная устойчивая память — наследие предков, избиравших тотемом то или иное живое существо? Или святое чувство человеческого сопереживания, желание заступиться за того, кто мил нашему сердцу, но слаб? А может быть, подсознательное перенесение своих собственных черт на «братьев наших меньших» и попытка таким образом утвердить себя, свои собственные черты и склонности в мире?

Моя сестра однажды сказала так:

— Обычно мы не любим того, кого не знаем. А как начинаешь узнавать, так все они хорошими кажутся.

Верно! Как тут не вспомнить тех, кто наряду с пауками с детства внушает нам мистический страх…

Героиня медицинской эмблемы

Их не любят и боятся многие. Хотя тотем змеи довольно распространен, а в некоторых местах змеи считаются священными животными (в Африке змея — охранитель благополучия), однако любить их действительно нелегко. И холодные они, ускользающие, и прячутся, и появляются всегда внезапно, и непонятные какие-то (почему без ног?), а главное, ядовитые. Издавна змея — это олицетворение коварства и злобы. Правда, еще и мудрости («И жало мудрыя змеи…»). Библейская легенда именно змею считает виновницей всех бед, преследующих человека (змей-искуситель). Многие места земного шара, главным образом в тропиках, да и в пустынях тоже, опасны из-за большого количества обитающих там змей. Тысячи людей гибнут на Земле ежегодно от их укусов. Французский закон от 4 августа 1766 года даровал островам Мартиника и Сент-Люсия (Малые Антильские острова) такой флаг: голубое полотнище, разделенное белым крестом на четыре квадрата. В каждом квадрате изображена извивающаяся змея. Копьеголовая куфия, и сейчас во множестве обитающая на островах, чрезвычайно ядовита. Для многих островитян встреча с ней кончается смертельным исходом…

С давних пор отношение к змеям сложилось настолько однозначное, что «змея», «гадюка», «кобра» стали весьма нелестными прозвищами для людей коварных и злобных, а, по одному из древнейших поверий, за убийство ядовитой змеи человеку прощается якобы сто грехов. То есть прикончил «ядовитую гадину» — и смело можешь грешить сто раз…

Значит, так: за змею сто грехов прощается, а за паука — сорок. Хорошо нам, грешникам! Греши сколько влезет, ну хотя бы раз двести! За это только и нужно будет, что убить двух змей или пять пауков. А если же мы в искупительном рвении прикончим не пять, а, допустим, семь пауков, то, следовательно, можем грешить еще 2×40=80 раз. Выгодная арифметика!

Только вот что непонятно. Почему за наши грехи должны расплачиваться не мы, а другие, то есть в данном случае пауки или змеи?

Вспоминается вот какой случай.

В школьные годы я довольно часто ездил на охоту в деревню с романтическим названием Медвежья Пустынь. В полукилометре от деревни раскинулось огромное моховое болото, поросшее мелкими березками и сосенками, кустиками багульника, голубики, брусники, а кое-где и высокой травой. И на самом болоте, и в его окрестностях, в лесу, на сырых лугах, на берегах двух речек, Яхромы и Сестры, водилось довольно много гадюк. Частенько нам, охотникам, приходилось видеть извивающееся в траве или во мху пестрое длинное тело… Я ходил в резиновых сапогах, которые гадюка не в состоянии прокусить, однако при виде змеи, уползающей прочь, ощущал во всем теле неприятную скованность.

Однажды мы с Владимиром Ивановичем Жуковым, моим старшим товарищем и постоянным спутником по охоте, шли по болоту с ружьями наперевес в ожидании тетеревов. Внезапно в двух шагах перед нами зашуршала гадюка. Владимир Иванович, недолго думая, выстрелил в нее и убил. В свое оправдание он тут же привел поверье о ста грехах.

И я тогда понял, как поступать. Не цепенеть в скованности при виде уползающей ядовитой змеи, а действовать как мужчина — стрелять или, еще проще, брать хорошую палку.

Когда в следующий раз я шел по болоту один и увидел змею, то тут же схватил подвернувшуюся толстую ветку, размахнулся… Ветка оказалась гнилой и при замахе сломалась. Не спуская глаз с извивающегося пестрого тела, я схватил другой валявшийся поблизости сук, ударил… И промахнулся. Ударил другой раз, а змея уже успела скрыться в кустах. До сих пор не могу забыть отвратительного смешанного чувства — трусливой скованности и… смутного сознания несправедливости своего поступка. За что? Она ведь и не думала нападать на меня, она, наоборот, уползала…

Тем не менее, встретив змею опять и не найдя поблизости палки — а вокруг была густая трава и гадюка вот-вот скрылась бы в ней, — я прицелился, спустил курок… Раздался выстрел, но я промахнулся. Тут же прицелившись из второго ствола, выстрелил снова. Зрелище окровавленной, превращенной в сплошное красное месиво головы гадюки было ужасным, а тело ее все еще продолжало беспомощно извиваться в траве…

Весь остаток дня я ходил в смятении. И вот ведь что удивительно: если я и раньше боялся гадюк, то теперь страх стал еще более сильным — к нему примешалось чувство вины. Я как будто бы ожидал теперь ответного удара, расплаты, и самое неприятное было то, что я понимал: расплата будет справедливой, я ее заслужил. Фактически я был теперь перед гадюками беззащитен.

Ах, с каким же трудом человек умнеет! Сколько уроков нужно ему преподать, прежде чем он наконец усвоит какое-то правило…

Походив под впечатлением отвратительного убийства, я, кажется, свое чувство забыл. Потому что, встретив через некоторое время гадюку, опять решил ее убить, но на этот раз не из ружья — оно было не заряжено, потому что я шел по дороге, — а ножом. Был у меня тяжелый складной нож, охотничий, я тотчас раскрыл его и, наклонившись над гадюкой, поспешно уползающей в кусты, ловко взмахнул своим острым оружием, намереваясь по-кавалерийски отсечь ей голову. Нож был очень острый, чем я особо гордился. Однако змея ползла быстро и извивалась, и я промахнулся. Придорожные кусты были уже от ее головы в полуметре, вот-вот она скрылась бы, и я поспешно взмахнул еще раз и еще… Я даже не знаю, как это произошло. Помню только, что гадюка уже скрылась в кустах, слышался удалявшийся шелест, а я в растерянности стоял и рассматривал носок своего левого сапога, который был насквозь рассечен моим же великолепно наточенным ножом, и чувствовал, что в сапоге большой палец ноги начинает ныть и теплеть от набегающей крови. Первой мыслью было: не попал ли яд змеи в рану…

Яд, разумеется, не попал — змея и не думала меня кусать.

То ли с этого момента, то ли просто-напросто по мере моего повзросления, но отношение к змеям у меня стало нормальным. То есть человеческим. И вот ведь что интересно: я понял, что странности во всех трех случаях с гадюками легко объясняются не какими-то особыми силами, якобы охраняющими змей, а тем, что во мне самом жило достаточно сильное сознание неправедности моих поступков. За что я трижды покушался на жизнь животных, не сделавших мне ничего дурного и в сущности не представлявших для меня никакой опасности? Трижды мною руководило одно из самых низменных чувств — страх. К тому же ничем не оправданный. И можно только радоваться, что в конце концов победило гораздо более благородное чувство. Пусть даже ценой жизни одной гадюки, порезанного сапога и раненого пальца моей ноги.

Любопытно здесь же вспомнить рассказ Леонида Андреева, который называется так: «Рассказ змеи о том, как у нее появились ядовитые зубы». Когда-то у змеи не было ядовитых зубов, но ее все равно не любили. И убивали. Тогда-то у нее и выросли ядовитые зубы.