Песнь Серебряной Плети

Киэнн подошел к престарелой фейри почти вплотную, но она по-прежнему отрешенно блуждала взглядом где-то в темноте, вцепившись сухими узловатыми пальцами в свой потертый, неопрятный енотовый воротник. Прозрачно-тонкая кожа, когда-то наверняка блиставшая алебастровой белизной богини, теперь казалась пожелтевшим и обгорелым пергаментом, который разлетится в прах от одного прикосновения. Из-под нахлобученного на макушку, точно ветхая корзина на голову огородного пугала, болотно-зеленого берета выбивались куриные перья жидких седых волосенок. Растянутый подол клетчатой шерстяной юбки с выбивающимися нитями приоткрывал тощие старческие ноги в видавших виды замшевых полусапожках на стертом каблуке. Киэнн невольно перевел взгляд на собственные туфли. С тобой происходит то же самое. Ты медленно опускаешься. Еще лет двадцать — и ты превратишься в точно такую же рухлядь. Если, конечно, решишь выжить любой ценой.

Несмотря на теплую погоду и свой нелепый зимний наряд, седая фейри дрожала так, словно стояла нагишом под леденящим февральским ветром. А ещё от нее исходил стойкий, абсолютно человеческий запах дряхления и близкой смерти, от которого Киэнна буквально передернуло. Запах — это, пожалуй, последнее, что может утратить фейри на пути вырождения. Вонь прели и нафталина вместо пьянящего аромата яблок…

И все же это был шанс. Причем жирный шанс, куда получше, чем с подменышем. Киэнн решил не ходить вокруг да около:

— Почему ты не можешь вернуться?

Изгнанница глухо вскрикнула, спешно зажав рот трясущейся рукой. Киэнн повторил вопрос на шилайди, чтобы быть уверенным, что его поняли и поняли верно. Она обернулась так медленно, как будто боялась рассыпаться, или, быть может, спугнуть то неведомое, что стояло у нее за спиной и говорило на языке фейри. И, в общем-то, Киэнн мог ее понять.

Взору Киэнна предстало лицо, схожее то ли с ритуальной маской африканских аборигенов, то ли с оплавленной свечой. Внешние уголки водянистых слезящихся глаз, казалось, медленно стекали к отвислым щекам, и те, в свою очередь, сотней восковых складок, застывали у подбородка. Узкий, изломанный морщинами рот скалился в жуткой трагической гримасе. Гротескный нос, точно вылепленный наспех никудышным гончаром, такая же уродливая лепнина под глазами и в разлете бровей, и брызги несмываемых пятен, какими отмечает подвластных себе созданий жестокий бог — время.

— Ты — Дэ Данаан? — сиплым, глухим голосом простонала она.

Старуха определенно не знала его, также, как и он ее не знал. И все же угадала безошибочно, с первой попытки. На лбу у меня, что ли, написано?

— Если я тот, за кого ты меня принимаешь, тебе следует отвечать на вопрос, а не ставить встречный, — холодно отчитал старую фейри король. Король, который давно умер. Но ей этого знать не обязательно.

Дряхлая фейри испуганно сжалась:

— Не надо…

Киэнн невольно поморщился. Как будто я могу тебе что-либо сделать. Только понтуюсь.

— Кто ты? — сжалился над ней он. Старуха явно малость не в своем уме, лучше уж спросить у нее что-то полегче. Не то, чтобы его и впрямь очень уж интересовала ее природа — она не тролль, несмотря на все нынешнее уродство, и, скорей всего, даже не гвиллион. Ее глаза, даже утратив былую яркость и сияние, изливали в сознание нежную зеленоватую бирюзу. Она почти наверняка была духом воды, какой-нибудь дивной морской девой или пленительной нимфой. Что делало ее настоящую еще более пугающей. — Кто ты такая? Шелки? Никса? Мерроу? Ундина?

— Я — ламия, — с нескрываемой горечью ответствовала она.

Небо Маг Мэлла! Ламия! Та, из волос которой рождается радуга! Та, что пробуждает спящие воды рек одним лишь поцелуем! Та, что умеет строить мраморные замки из пены прибоя! Если, конечно, все это не вранье.

Киэнн окинул жуткую каргу изумленным и одновременно недоверчивым взглядом:

— Ламия? Я о вас только в книжках читал. Вы существуете?

— Я была последней, — еще больше скривила губы горестная маска.

Киэнн глубоко втянул воздух, переваривая услышанное.

— То есть тебя не могли убить? И потому изгнали?

Ее преступление уже казалось неважным. Даже если оно было из разряда тех, за которые и впрямь карают смертью.

— Да, мой король.

— Но это же, по сути, то же самое! Такой же геноцид!

То же, да не совсем. Ее могли позвать обратно, по прошествии срока, который сочли бы вполне достаточным. Могли, да не позвали. Ни он сам, ни его отец, ни бабка, которая, скорей всего, и отправила последнюю из ламий в бессрочную ссылку. Говорят, проклятая стерва вообще не выносила женской конкуренции и уморила всех наложниц старика Нуады просто за то, что они все детство мозолили ей глаза.

— Ты пришел за мной? — ламия с преданностью щенка подняла на него глаза. — Ты позволишь мне вернуться?

Да что ж сегодня каждая встречная фейри видит в нем своего благодетеля?

— Да, ламия, — на этот раз все же величаво кивнул в ответ Киэнн. — Ты можешь пойти вместе со мной. Ты еще помнишь дорогу?

— Дорогу нельзя забыть, мой король! — ее погасший взгляд вспыхнул неудержимым ликованием.

«Ну и отлично, — так и просилось на язык. — Значит, ты поведешь. Потому как, видишь ли, мой навигатор сломан и, полагаю, ремонту не подлежит».

Такая великолепная возможность ему уже и не снилась. Пролезть через черный ход вместо того, чтобы лупить кулаками в парадные ворота и вопить: «Вот я! Вяжите меня!» Какая редкостная удача, что, в последний момент, ему все же не хватило храбрости зажмуриться и прыгнуть в пропасть! Страшно подумать, что она бы сделала с ним…

Киэнн одарил ламию еще одним покровительственным кивком, надеясь, что трухлявая развалина сама поймет, чего от нее требуется. Однако, вместо того, чтобы поспешить к желанным берегам, старуха вдруг упала на колени и принялась целовать ему руки своими сухими шершавыми губами. Киэнн с трудом сдержал порыв отпрянуть или, не дай бог, оттолкнуть стоявшую на самом краю бетонного пирса фейри. Девять лет назад он принял бы такое выражение благодарности как нечто само собой разумеющееся. Даже если бы дело обстояло примерно так же, как сейчас и благодарить этой несчастной его было, собственно, не за что. Теперь оно отчего-то раздражало. И дело было отнюдь не в брезгливости, эка невидаль! Да неужто ты и впрямь разучился лгать и при этом не чувствовать себя мудаком? — Плохи твои дела…

— Ну довольно, — все же попытался освободиться Киэнн, имитируя сытую небрежность в движениях. — Шевели своей костлявой задницей или я уеду без тебя.

Вопреки его ожиданиям, угроза не подействовала. Ламия продолжала лихорадочно цепляться за его пальцы, рукава, полы плаща, ремень джинсов, бессмысленно бормоча:

— Шестьдесят семь лет! Одна, совсем одна! Никого… Все ушли: Джон, Лаура, Генри… Шестьдесят семь! Почему? Почему ты пришел только сейчас? Никого, одна… Шестьдесят… семь… За что? Знаешь ли ты, что это такое? Шестьдесят семь… лет…

Киэнну живо представилась такая безрадостная перспектива. Не знаю, ламия. Правда, не знаю. Хотя боюсь, мог бы узнать. Но произносить этого вслух он точно не собирался.

— Ты проведешь здесь еще шестьдесят семь, если не перестанешь выть и не подыщешь нам транспортное средство, достойное твоего короля!

Несчастная старуха затряслась еще сильнее и наконец сделала попытку подняться на ноги. Но не успел Киэнн вздохнуть с облегчением, как глаза его провожатой закатились куда-то под веки, будто она хотела картинно изумиться его непроходимой глупости, левое плечо ушло в сторону и прежде, чем до него наконец дошло что происходит, внизу послышался глухой всплеск от упавшего в воду тела.

Троллье дерьмо! Боггартовы кишки! Да что ж за проклятье, разрази тебя Мор!

Киэнн спешно скинул туфли и плащ, и, ни секунды не раздумывая, прыгнул. Конечно, она — речной дух, а значит так быстро не утонет, даже будучи в полном беспамятстве, но лучше все-таки не тянуть. Будь же проклята его недогадливость! Держись, старая идиотка, держись! Я тебя вытащу! И тогда ты, в свою очередь, вытащишь меня. И все будут жить счастливо, хотя, может быть, и недолго.

Черная вода сомкнулась над ним, холод вцепился в мышцы железной хваткой бородатого старика-водяного. До дна оказалось дальше, чем он рассчитывал, хотя проявлять чудеса дайвинга все равно не пришлось. Киэнн пошарил руками по каменистому дну и почти сразу почувствовал что-то мягкое и ласкающее пальцы под водой. Манто. Для головы слишком много волос. Он ощупал свою невидимую находку на предмет чего-то вроде талии — и в этом также преуспел. Ламия была тощей как щепка и костлявой как ерш. Киэнн покрепче обхватил бесчувственное тело поперек, оттолкнулся от твердого дна обеими ногами и, через несколько секунд, уже вдыхал знакомый плотный воздух ночного города. Драгоценная ноша безвольно болталась у него под мышкой. Старая фейри потеряла один сапожок и свой невыносимо чучельный берет. Что хуже — никаких признаков жизни она все еще не проявляла.

Киэнн добрел до берега и уложил тело на камнях. И только после этого сообразил, что делать этого, кажется, не следовало. Конечно, нормальные фейри редко умирают всего лишь наглотавшись пресной воды, и Киэнн всем сердцем рассчитывал на знаменитую живучесть волшебного народца. Но, черт возьми, ей же, по людским меркам, под девяносто! Она стара, как рваная калоша, а такого с нормальными фейри также обычно не происходит!

Киэнн сорвал с ламии мокрое, теперь больше похожее на облезлую дворнягу, манто, выламывая перламутровые пуговицы, расстегнул розовый твидовый жакет, разорвал тонкий шелк заношенной до дыр блузки… Ночной пляж был по-прежнему пуст, однако внутренний демон Киэнн все же злорадно ухмылялся, наблюдая за происходящим со стороны. Хорошенькое зрелище ты сейчас представляешь! — Насрать. Если бы понадобилось, он бы и оттрахал ее прямо здесь, без колебаний. Спасатель на водах из Киэнна, конечно, был никудышный, но, по крайней мере, он сотни раз видел как это делают в кино. Четыре коротких толчка и вдох через рот. Зубы у ламии были определенно не голливудские и изо рта несло как из выгребной ямы. Потерпишь. Четыре толчка — вдох. Ну же! Просыпайся, спящая красавица! Четыре толчка — вдох…

Киэнн остановился только когда тело ламии стало таять, точно грязный комок снега, с самой середины зимы громоздившийся на обочине. Таять, оседая клочьями липкой пены на пальцах. Ветер усилился и бесшабашные волны принялись наперегонки слизывать то, что осталось от мертвой русалки. Светало. На Чикаго ползла грозовая туча, тяжелая, как свинцовый дирижабль. Черная, как безысходность и отчаянье.

Глава 3. Кровь на полу

Фэй погасила седьмую сигарету в кофейной чашке. Так тебе и надо! Нехрен лезть в постель с первым встречным-поперечным, чтобы, видите ли, тоску развеять! Тебе еще повезло, что он просто шизофреник, и сравнительно тихий. А не какой-нибудь сраный Ганнибал Лектер. Или Пеннивайз с воздушным шариком. «Пора летать!» А ведь чуть и впрямь не «полетали». Фея Динь-Динь, мать твою. Вот везет же на полоумных!

Идею с неудачной шуткой она уже решительно отмела: этот псих, похоже, на полном серьезе верил в то, о чем говорил. Он, судя по всему, действительно мнит себя волшебным принцем, или кем там? — Королем, да. Король Благословенного Края! Странно, конечно, что не Трандуил. Нет, когда достаточно долго занимаешься фольклором и мифами, при том публикуешься в сети, для широкой аудитории, так сказать — к чокнутым постепенно привыкаешь. Сфера такая, фантазию будит. От фольклористики недалеко до эзотерики, а там уже где-то совсем рядом полтергейст, телепатия, гадание на кофейной гуще, Кровавая Мэри в зеркале, вампиры в квартире напротив. Невольно начинаешь и за свой рассудок побаиваться. Того гляди, завтра тоже сядешь на метлу и возьмешь курс на Лысую гору… И все же… На душе скребли кошки. Сумасшедший «король» угодил в самое яблочко. Как-то именно так она себя и чувствовала. Как будто ее жестоко ограбили при рождении. «У тебя украли целый мир, которого ты даже не помнишь».

Первые детские воспоминания у Фэй были куда более ранними, чем у большинства нормальных детей. Поначалу, конечно, смутные и обрывочные, как разноцветные заплаты на сером одеяле небытия. Похожие на бессвязные сновидения — но Фэй готова была поклясться, что снами они не были! В одном из них — пожалуй, самом первом — бесцветный сумрак распахивался и она видела свет. Свет столь яркий, величественный и прекрасный, что, будь она по-настоящему религиозна, в своей взрослой жизни наверняка истолковала бы это как видение Бога. А еще свет был звуком. Пением. Пением столь невыразимо чудесным, что, читая Толкина, Фэй все время думала, что слышала тогда саму Айнулиндалэ, великую Музыку Айнур, музыку творения. А еще звук был образом. Радугой в крохотной капельке росы. Только радуга эта была не семицветной, как всякая обычная радуга — в ней были тысячи цветов и оттенков, и все они сияли и пели одновременно. А потом волшебство исчезло, и мир стал черно-белым.

Следующим по порядку эпизодом, отпечатавшимся в памяти Фэй, был уже тот, где отчаянно пахло формалином, коридоры, выкрашенные в однотонный бледно-голубой цвет, бесконечно тянулись, и чьи-то холодные шершавые руки — чужие руки, она чуяла это нутром! — крепко держали ее. Потом из мокрого тумана вынырнул полосатый пикап — бело-зеленый, со смешными желтыми колесами — и Фэй оказалась внутри. В узком салоне жались друг другу три пассажира: молодая красивая женщина, похожая на индейскую скво, какими их рисуют на открытках с волками, непременно в бусах и с перьями в волосах, круглолицый, немного нервный мужчина за рулем, коротко стриженный, пшенично-рыжий и с едва заметной сединой на висках, и третья, та, что держит ее, Фэй, на руках, и потому ее лица она не видит. Но это бабушка. Потом она будет удивленно улыбаться и недоверчиво качать головой, когда Фэй расскажет ей об этой давней утренней поездке «в тесноте, да не в обиде». Фэй не могла помнить этого. Пикап разбился, когда ей было всего шесть или семь месяцев. Но она помнила. И поющую радугу помнила тоже.

Все куда проще, малышка. Твое незрелое и восприимчивое детское сознание истолковало обычную картину солнечного утра как нечто в высшей степени сверхъестественное. Ну не думаешь же ты в самом деле, что видела «волшебную страну»? Сказочный Фейриленд? Опомнись, Мелани Риан Флетчер, ты же взрослая образованная женщина, преподаватель долбанного Северо-Западного университета! И тебе, между прочим, завтра в девять читать лекцию о латенской культуре старшекурсникам. Хороша же ты будешь, если проспишь!

Фэй окинула взглядом гостиную. Пепельницу жаль. И ведь не склеишь теперь. Вот бы прошептать заклинание — и все осколки собрались воедино! А еще бы так с разбитыми мечтами… Она присела на корточки и принялась безнадежно собирать черепки в ладонь. Потом отнесла свой урожай на кухню и безжалостно выбросила в мусорное ведро.

Она заметила, что порезалась только когда кровь начала капать на пол алыми пятнышками. Ну вот не было печали! Теперь идти искать какой-нибудь бинт или пластырь, не пачкать же постель. Вот почему если не везет, то уже сразу по всем фронтам? Как проклятье какое-то. Может быть…

Фэй не успела решить, что именно «может быть», а чего не может. Потому что в этот самый момент нечто чужое, могучее и темное ворвалось в ее сознание, точно петля индейского лассо захлестнулась на шее вольного мустанга, беспечно скакавшего по прериям. Точно длинный кинжал ассасина вошел в спину прямо из пустой и безопасной темноты. Так же холодно, жестоко и сокрушительно. Боль, по началу немая и безликая, стальным объятием сдавила голову, расплавленным оловом обожгла легкие, шипами «железной девы» пронзила все тело. А потом боль начала говорить. Гудеть в мозгу невнятным рокотом, от которого сердце холодело и останавливалось. Но не монотонно и непрерывно, а точно сплетая некий чудовищный, гипнотизирующий мотив. Затем интонации поползли вверх, стали складываться в неясные фразы, злые и хлесткие, как удары бича. Одна за другой они ужом, жадным до Меда Поэзии, проползали прямиком в подсознание, резали, рвали его зубами и пролитой кровью чертили образы — то видимые и осязаемые, то странные и далекие.

Что-то похожее уже случалось с ней раньше. Лет шесть или семь назад, когда она вдруг подсела на антидепрессанты. Но тогда неясный гул был похож на приглушенную, прерываемую визгом помех радиопередачу, или пущенную задом наперед магнитную пленку, хаотично искромсанную и небрежно скленную наспех. И все же Фэй узнавала тот же тембр, ту же угнетающую, вывернутую наизнанку мелодию. Какого черта? Она ведь ничего не принимала. Даже не ужинала, и… И кофе этому помешанному варила только на одного, так что подсыпать ей ничего не могли. Вернее, варила-то и себе, но пить не стала. Так и стоит, стынет. Сигареты? Фэй лихорадочно вспоминала, цепляясь пальцами за край кухонной мойки. Извилистый багровый ручеек стекал в сливное отверстие, точно прочерченная на стальном ландшафте Рио Тинто в миниатюре. Сигареты… Не было ли в них чего необычного? Вид, запах, вкус… Но нет, кажется нет… Та самая вчерашняя пачка, с надорванным верхним клапаном. Хотя, подложить сигаретку с «травой», наверное, дело недолгое, а? Но кому бы это понадобилось? И когда, если они все время лежали за монитором, придавленные четвертым томом «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха? Да и что она, запаха «травы» не знает, в самом деле?

Но что же с ней творится-то? Нервный срыв? Острая реакция на стресс? Что-то похуже? Нужно… Где же она бросила телефон? В спальной? В прихожей? Нужно кому-то позвонить. Девять один один, или что-то такое. Сказать, что у нее… приступ… Нет, для начала нужно хотя бы сесть. А лучше даже лечь…

Тем временем голос в ее мозгу все больше обретал очертания и наконец сделался полностью отчетливым, а язык — смутно знакомым. Ирландский? Нет, скорее, какой-то странный диалект древнеирландского. Сознание продолжало кровоточить, растекаясь по паркету багровыми пятнами, забиваясь в узкие щели между желто-коричневыми досками. Слова, похожие на ряженых, гарцующих по улицам распятого на крестах автостоянок города, в шубах наизнанку, с длинными шестами и шипящими погремушками, в рогатых масках с гротескно оскаленной пастью, еще какое-то время лязгали, точно ржавые стальные капканы — теперь уже снаружи, где-то в самих стенах, потолке, наэлектризованном воздухе. Но, прежде, чем Фэй все же начала различать их настоящие лица под звериными мордами, ее потусторонний собеседник, с ощутимой брезгливостью в тоне, перешел на британский английский:

— Отвечай, когда тебя спрашивают!

«Если это и безумие, то в своем роде последовательное», — промелькнуло в голове Фэй. Отвечать что? Я не знаю вопроса.

Разъяренная волна фантомного цунами, шипя, будто исполинский дракон, оторвала ее от скользкой раковины, опрокинула навзничь, и, швыряя, как бумажный кораблик, протянула по полу до самого окна. Вслед полетели брошенные чайные пакетики, немытая чашка, блюдце с недоеденными шоколадными маффинами, солонка, короткий кухонный нож… Кто тут шутил про полтергейста?

— Какой язык ты понимаешь, грязное ничтожество?

Вездесущий голос, казалось, сплюнул и проговорил что-то на третьем языке, теперь уже больше похожем на старонорвежский, или, может быть, исландский. Не дождавшись ответа и на этот раз, незримая Госпожа Боли вновь взялась за свои клинки. Фэй завопила. Казалось, кожу срывают с тела клочьями.

— Так понятнее? Или еще раз объяснить?

Фэй облизнула сухим языком запекшиеся губы, чувствуя привкус крови во рту:

— Не… на… до, — по слогам выдавила из дрожащих голосовых связок она.

Да что же это за хрень такая? Новый вирус? Кошмарный сон? Психотронное оружие? На руинах здравого смысла вопили и брыкались последние выжившие способности к критическому мышлению.

— Где он??? — рокотом лавины хлынуло в уши. Так, словно взбешенный до предела собеседник хотел вдавить, впечатать в Фэй каждое слово, выжечь клеймом на лбу, как беглому рабу, хозяйской скотине.

— К… то?

Ярость державшего ее в тисках нечто прокатилась по телу новым разрядом боли. В глазах потемнело, где-то на периферии зрения искрами рассыпался пламенно-кровавый фейерверк.

— Тот, с кем ты спала, дрянь!

— Н… не… зна… ю. У… шел, — как слабую попытку оправдаться, то ли просипела, то ли прошептала Фэй.

К счастью, неведомое чудовище ее услышало.

— Куда? Как давно?

Фэй потрясла головой, все еще надеясь проснуться в своей постели, c сопящим под боком «королем фейри» или без него — только бы проснуться! Язык упрямо не слушался, зубы отбивали отменную тарантеллу, пальцы выламывало судорогой. Сон, просто сон… Карающий каменный кулак реальности невидимыми костяшками вонзился в солнечное сплетение, на пол снова закапала кровь, кажется, теперь из носа. Могучее нечто, точно владыка ситхов под гудящий в мозгу «Имперский марш», приподняло свою задыхающуюся от боли жертву за плечи, оторвав от пола, встряхнуло, как пыльную тряпку, как нашкодившего котенка.

— Отвечай, когда тебя спрашивают! — прозвучало снова. — Или мне надо выбить все твои кривые зубы, чтобы ты наконец начала меня понимать?

Кривыми зубы Фэй никогда не были. Даже в раннем детстве. И она никогда не считала их кривыми. Может быть, немного мелкими, но уж точно не кривыми. Такого она сама не придумала бы даже в горячечном бреду. Это кто-то другой. И он настоящий.

Панически хватая ртом воздух, Фэй прохрипела невнятное:

— Н… не…е… з… на…

— Что?

— Не знаю! — проорала Фэй.

Хватка милосердно ослабла настолько, что Фэй, по-прежнему не видя ничего перед собой, кроме феерической пляски огней, точно в Ночь Гая Фокса, грянувшую не по расписанию, сумела выговорить больше трех слов:

— Я даже имени этого хрена не знаю! Он свалил. Трахнул меня и смотал удочки ко всем… х-х-хр-р-р…

Дыхание в очередной раз вылетело из легких.

— Пойди и вымой свой язык, чучело, — сквозь дикую канонаду, Фэй явственно почувствовала, как ее призрачный палач гадливо морщится. Голос был определенно женским: высоким и необыкновенно чистым. При других обстоятельствах, она даже, скорей всего, сочла бы его ангельски красивым.

— Найди мне его, — не терпящим возражений тоном, повелел он. — Найди и приведи, или я выпотрошу тебя живьем и заставлю съесть собственные кишки.

И отчетливая картина этого действа обрушилась на Фэй во всей неумолимой гамме чувств, как бы давая понять: владелица божественно чистого голоса знает, что говорит. И превосходно владеет необходимыми для этого навыками.

— Куда привести? — со стоном выдохнула Фэй и захлебнулась приступом кашля. — Кто ты?.. Откуда?..

— Ты что, подменыш? — с легким удивлением спросил ее голос.

На этот раз Фэй уже была готова поверить во что угодно. Если терзавшего ее демона это устроит — она признает себя кем угодно: подменышем, клоном, дроидом, деревянной куклой Пиноккио! Но что-то подсказывало ей, что лучше сказать, как есть.

— Я… не… знаю.

Голос сделался брезгливо-снисходительным, будто и впрямь вошел в ее положение:

— Как мило! Эта дурочка ничего не знает. Все просто, кукушонок: найди его, соблазни его и совокупляйся с ним до тех пор, пока я не возьму его на месте преступления. Это же ты умеешь, подстилка грязная? Хочешь — здесь, хочешь — в любой подворотне, мне без разницы. Дошло?

Фэй беспомощно кивнула, но потом внезапно сообразила, что существо — кем бы оно там ни было! — вероятно, ее тоже не видит, а если и видит, то однозначно предпочитает, чтобы ему отвечали вслух, и еще раз повторила:

— Да.

— Ну вот и умница, грязнулька, — все тем же неприязненным, язвительным тоном «похвалила» ее потусторонняя сущность. — И не забудь хорошенько отмыть свой зловонный ротик перед нашей следующей беседой.

Связь мгновенно оборвалась и чудовищная волна боли схлынула так же внезапно, как накатила. Фэй лежала на полу кухни, как дохлая рыба на песке — оглушенная и раздавленная. В голове скрежетал, постепенно затихая, хор злобных цикад, перед глазами плавали разноцветные круги, каждая мышца дрожала своей особой дрожью. Легкие разрывались от кашля, липкий холодный пот ручьем катился по спине. Вот тебе и волшебство. Получи и распишись.

Что он там сказал? «Зов Глейпнир» или как-то так? Правда, Фэй сомневалась, что цепь, которая сковывает клыкастого сына Локи, способна говорить. Да и на голос самого Великого Волка, каким она его себе представляла, это мало походило. Хотя, похоже, в мире существовало множество вещей, которые она тоже представляла себе совсем по-другому. «Она вытрясет из тебя все, что пожелает». Сукин сын! Он же все знал!

О том, кто такая «она» — ревнивая королева-жена, безумная колдунья, демоница или какое-то неведомое божество — даже и думать не хотелось. Фэй судорожно сжала пальцы — кровь от пореза все еще капала на пол, но теперь это уже не имело никакого значения. Пьяной походкой добравшись до спальной, она нашарила в темноте вчерашние черные леггинсы, спешно натянула их прямо на голое тело, в прихожей сорвала с крючка вешалки замшевую куртку, застегнула на груди, поверх мокрого от пота и, кажется, разорванного на спине ночного халата, влезла в узкие туфли на каблуках и пулей вылетела в ночь, ещё не зная наверняка, что именно собирается делать: разыскивать своего злосчастного любовника, как то было велено или же просто бежать прочь от этого страшного места, которым внезапно стал ее собственный дом.

Глава 4. Чужой кошелек

Восток, щедро суливший дремлющим высоткам трепетный золотой рассвет, точно ветреная актриска, фыркнул и задернул за собой тяжелую серую кулису дождя. Громовые птицы обрушились на город и терзали его как поверженную тушу буйвола. Киэнн сгреб в охапку все, что осталось от ламии — груду липких от пены тряпок и один замшевый полусапог — и зашвырнул подальше в озеро. Конечно, если кто-то видел его в этот момент или чуть ранее — он, наверняка, крепко влип. Но, собственно, какая уже разница. Если же нет — что ж, вода, по крайней мере, смоет отпечатки и, если старую леди будут искать, то не обнаружат ничего странного и подозрительного. Брошенный на причале плащ то ли унесло ветром, то ли успел прибрать к рукам кто-то из бомжей. Вместе с бумажником и телефоном, разумеется. На туфли, к счастью, никто так и не позарился, зато воды в них было полно до краев. Киэнн равнодушно вылил воду и обулся. Замерзнуть еще больше, чем сейчас у него вряд ли получится, а вот идти домой через весь город в одних носках было бы не слишком удобно. Впрочем, проливной дождь, промокшие насквозь туфли и отсутствие денег на дорогу лишь поставили последнюю точку под уже принятым ранее решением: «домой», в то место, которое он называл домом в последние несколько лет, он точно не пойдет. Его дом не здесь. Он — на восток от Солнца и на запад от Луны. Он — за белой землей и черными небесами. По ту сторону завесы. Там, где камни дышат, реки танцуют замысловатую Пляску Вечности, а ветер поет спящим яблоням песни на языке сидов и альвов. Там, где вода словно мед, а воздух — вино. Туда, в свой далекий утраченных дом, который немногие из смертных, побывавших там, наивно зовут Эдемом, он вернется во что бы то ни стало. И чего бы ему это ни стоило.

Дождь хлестал в спину, точно хлыст погонщика. Ранние пешеходы прятались от ярости неба за размалеванными щитами зонтов. Крупные капли лупили по асфальту как свинцовая дробь и разлетались рикошетом брызг. Киэнн перемещался стремительными перебежками от одного условно сухого островка, притаившегося под какой-нибудь рваной стрехой полуоблетевшего ясеня, к другому такому же пяточку посреди бушующего моря: как ни странно, льющаяся за ворот вода — сомнительное удовольствие, даже если ты и без того давно вымок до нитки. Смерть ламии — такая нелепая и уродливая — напугала и окончательно отрезвила его. Киэнн начал по-настоящему понимать, почему большинство фейри, оказавшись перед выбором: изгнание или смерть — без колебаний выбирали второе. Меньше всего на свете ему хотелось бы повторить жалкую судьбу бывшей нимфы ручьев. Что угодно, только не это! Однако вряд ли продажная девка Фортуна задерет перед ним юбку в третий раз — нужно хватать за хвост последний оставшийся шанс.

— Да чтоб тебе отсохло, мудак!