Инструктор. Первый класс

Поймав себя на раздражении, которое испытывал всякий раз, когда сталкивался со второй, решительно непонятной ему стороной натуры Иллариона Забродова, Андрей Мещеряков взял себя в руки и даже улыбнулся, втихаря посмеиваясь над собой. Да, Забродов как-то ухитрялся существовать будто в двух параллельных, нигде не пересекающихся мирах. Один из этих миров был миром ветерана спецназа Главного разведывательного управления, кадрового офицера и профессионального головореза, за свое непревзойденное мастерство прозванного Асом. Этот мир, с точки зрения генерала Мещерякова, был простым, понятным и если не милым сердцу, так хотя бы привычным, обжитым. Зато другой — мир вздорных стариков с манерами царедворцев и книг, ветхих и затхлых, как эти старики, и таких же, как они, бесполезных в наш стремительный век. Было совершенно непонятно, как Илларион ухитряется существовать в двух измерениях одновременно и какое для него главное.

На занятиях в учебном центре, в бою — словом, на службе — Забродов был собран, подтянут, абсолютно хладнокровен и стопроцентно надежен, как исправный, хорошо пристрелянный автомат Калашникова. Его часто упрекали за неуместную ироничность и недопустимое зубоскальство, граничащее с грубым нарушением субординации, но переделать так и не смогли. Иронизировать и зубоскалить он продолжал и в том, другом своем мире, но там хладнокровие ему порой изменяло. Мещеряков единственный раз в жизни видел Иллариона разозленным почти до бешенства; зрелище оказалось довольно неприглядное, и горько было сознавать, что эта буря эмоций вызвана такой пустяковой причиной, как проигрыш в споре по поводу датировки какой-то потрепанной книженции, за которую генерал Мещеряков, при всем его уважении к мировой и отечественной культуре, не дал бы и ломаного гроша. Это было несколько лет назад, и спорил Илларион как раз с Пигулевским. Оба вели себя безобразно, прямо как торговки семечками, не поделившие место на рынке, и у Мещерякова сложилось впечатление, что, будь тогда Марат Иванович помоложе или Забродов постарше, дело могло дойти до драки.

Теперь, бережно поддерживая под острый локоть дряхлого старца, Андрей Мещеряков вновь испытал чувство неловкости, которое ощутил во время того спора. Забродов, наверное, знал, что делает, или думал, что знает, но генералу от этого было не легче: ему все равно казалось, что он участвует в каком-то глупом лицедействе.

Втащив старика на лестничную площадку, Забродов оставил в покое его локоть и забренчал ключами, отпирая дверь квартиры. Почувствовав двойную ответственность, Андрей покрепче ухватил ходячий раритет под локоток, но тот неожиданно сердито вырвал у него руку и выпрямился, с независимым видом опираясь на трость.

— Не беспокойтесь, юноша, — дребезжащим тенорком обратился он к Мещерякову, — песок из меня пока не сыплется, и я могу обойтись без посторонней помощи!

Генерал, которого уже очень давно не называли юношей, сдержал улыбку. Спорить со стариком он не стал, хотя очень сомневался, что тот способен одолеть без поддержки хотя бы ступеньки на лестнице. Зато Забродов сдерживаться не стал: со стороны двери донесся сдавленный хрюкающий звук, свидетельствовавший о том, что Илларион, по крайней мере, способен оценить юмор ситуации, которую сам же и организовал.

Дверь наконец распахнулась, и они втиснулись в прихожую. Забродов на правах хозяина принялся бережно извлекать старика из провонявшего нафталином пальто. Предоставленный себе Мещеряков разделся самостоятельно — как, впрочем, и всегда.

Очутившись в комнате, Мещеряков первым делом увидел выдвинутый на середину комнаты стол. Стол был накрыт белой крахмальной скатертью; на скатерти двумя рядами стояли знакомые бутылки с длинными, слегка искривленными горлышками. Бутылки были откупорены и закрыты пробками. Рядом с каждой виднелся изящный бокал, а на краю стола лежал лист бумаги, где красовались выписанные в колонку числа от одного до шестнадцати. Картину завершала лежащая наготове шариковая ручка.

Старик, ради которого были проделаны все эти приготовления, казалось, не заметил стола. Некоторое время, стоя к нему спиной, он молча озирал заставленные книгами полки, после чего с явным уважением изрек:

— О!

Забродов в ответ лишь скромно улыбнулся.

— Ну что же, — добавил старик, — у вас действительно недурная коллекция.

— Мне тоже так кажется, — сказал Забродов.

Старик задал какой-то вопрос. Илларион ответил, и какое-то время — минут десять, наверное, — они оживленно болтали о книгах. Мещеряков мужественно скучал в кресле, борясь с зевотой, которая одолевала его всякий раз, когда Забродов в его присутствии переходил на специфический жаргон заядлых книголюбов. Потом он осознал, что разговор начинает затягиваться, и зевнул, уже не сдерживаясь, вслух, так, что хрустнуло за ушами. Старик этого, казалось, не заметил, а Забродов, бросив на генерала быстрый взгляд, кашлянул в кулак и сказал:

— Боюсь, мы слегка увлеклись.

— Пожалуй, — с готовностью откликнулся старик, который казался очарованным — то ли Забродовым, то ли его книгами, то ли тем и другим одновременно.

— Что ж, уважаемый Аполлон Романович, — продолжил Илларион, — мне известно, что ваше время ценится на вес золота.

— Пожалуй, — повторил Аполлон Романович. — Настоящую цену времени знает только тот, у кого его осталось мало.

— Мало кто из нас знает, какой срок ему отпущен, — сказал Илларион.

— Бросьте, юноша! Вы же понимаете, что я говорю о другом. Вы этого еще не почувствовали, а мне достаточно прислушаться, чтобы услышать, как скатываются вниз последние песчинки в моих часах. Посему перейдемте-ка к делу, как вы полагаете?

Почтительно поддерживаемый под локоток Забродовым, старый гриб, шаркая подошвами войлочных ботинок, направился к столу. Наблюдая за ними из кресла, Мещеряков про себя удивился разнообразию способов, которыми люди зарабатывают на жизнь. С младых ногтей и до глубокой старости только тем и заниматься, что пробовать на вкус разные вина и коньяки, — это ли не странно? То есть этим на протяжении всей жизни усердно занимается подавляющее большинство населения планеты, но мало кто получает за это зарплату, а в придачу к ней — почет и уважение. И если на вопрос о своих занятиях человек отвечает, что он дегустатор вин или, скажем, духов, собеседник издает уважительное «О!». Конечно, если на подобный вопрос ответить, что ты генерал ГРУ, реакцию получишь ту же: «О!», но в возгласе этом уважения будет куда меньше, чем опаски.

Пока генерал развлекался, жалея себя, процесс у накрытого белой скатертью стола шел полным ходом. Забродов с ловкостью и проворством заправского официанта наливал по паре глотков вина из каждой бутылки, ухитряясь при этом не пролить ни капли на скатерть. Аполлон Романович в свою очередь выполнял все приличествующие случаю манипуляции: брал своей дрожащей, покрытой пигментными пятнами и редким седым пухом старческой лапкой бокал, подносил к лицу, покачивал круговыми движениями, какое-то время водил над ним вислым бугристым носом, втягивая ноздрями воздух, как ищейка, после чего делал микроскопический глоток и долго смаковал. Иногда подобные манипуляции с одним и тем же бокалом повторялись три-четыре раза, иногда — нет. Как следует просмаковав вино и придя, по всей видимости, к какому-то выводу, старик ставил бокал на стол и, слегка повернув голову к Забродову, который, как ассистент, почтительно торчал за его левым плечом, коротко произносил «да» или, наоборот, «увы». Что означали эти замечания, генерал, хоть убей, не понимал, зато Илларион, казалось, понимал вполне и всякий раз, услышав вынесенный старым дегустатором краткий вердикт, делал пометку в своем списке, ставя напротив соответствующего номера галочку или косой крест.

Не имея другого занятия, Мещеряков считал эти значки, и, когда дегустация наконец завершилась, галочек оказалось двенадцать, а крестиков — четыре. Что должны означать эти очутившиеся в меньшинстве крестики, оставалось только гадать. Во всяком случае, не то, что вино отравлено: отсутствие во всех шестнадцати бутылках какого бы то ни было яда подтвердили эксперты из Института криминалистики ФСБ, да и старик, который с учетом своего весьма преклонного возраста нахлебался этого вина, считай, по самые брови, с виду оставался в добром здравии и даже заметно повеселел.

Андрей припомнил, скольких трудов ему стоило выполнить все просьбы, высказанные Забродовым во время их последней встречи. Просьб было всего две, но попотеть пришлось, поскольку обе были адресованы ведомствам, над которыми генерал ГРУ Мещеряков не имел никакой власти — ФСБ и управлению торговли правительства Москвы. В обоих случаях пришлось кланяться, унижаться и канючить, намекать на то, что долг платежом красен и что плевать в колодец не следует, как бы тебе этого ни хотелось. Труднее всего оказалось уломать торгашей, поскольку так называемая «оперативная необходимость», на которую упирал Мещеряков, требуя наложить негласный запрет на продажу определенного сорта вина, была для них пустым звуком: в самом деле, где вино, а где военная разведка? Действовать пришлось через очень высокое начальство, что всегда связано с немалым риском для карьеры. А когда он сказал Забродову, какие люди были вовлечены в удовлетворение его прихоти, этот паршивец только пожал плечами и высказался в том смысле, что даже очень большим людям порой бывает небесполезно немножко поработать на благо Отечества. И — ни слова благодарности.

Впрочем, подумав о благодарности, Мещеряков поспешил одернуть себя. Забродов действовал вовсе не по своей инициативе, ему это не сулило никакой выгоды, кроме, быть может, морального удовлетворения. Да и последнее представлялось весьма сомнительным: ну какое, спрашивается, удовлетворение можно получить, лишний раз убедившись в том, какими свиньями порой бывают люди?

— Итак, молодые люди, — продребезжал Аполлон Романович, медленно, осторожно усаживаясь в кресло, из которого Илларион только что бесцеремонно выгнал генерала, — подведем черту. Мною продегустировано содержимое шестнадцати — я не ошибся, их именно шестнадцать? — бутылок вина. Констатирую, что все они содержат красное сухое вино, изготовленное из винограда. При этом должен вам заметить, что виноград винограду рознь. Порой две лозы одного сорта, выращенные на разных склонах одной и той же горы, дают совершенно разное вино. В одном случае это будет божественный нектар, а в другом — кислятина, помои, годные лишь на то, чтобы за бесценок продавать их тем, у кого нет денег на настоящее вино.

— То есть нам, — подсказал Забродов.

— Не совсем так, — возразил старик. — Вино, о котором мы говорим, действительно изготовлено из винограда, выращенного на юге Франции и прошедшего через руки знающих виноделов. До коллекционного ему, разумеется, далеко, но в целом напиток весьма недурственный, поверьте моему слову. Стоимость его представляется мне несколько завышенной, но, в конце концов, ценообразование — не моя стихия и тем паче не моя прерогатива. Странным представляется другое. Французские виноделы издавна дорожат своим добрым именем, своей торговой маркой. Когда мы говорим «Шамбертен», мы автоматически подразумеваем качество, проверенное веками. И при этом в четырех из шестнадцати бутылок содержится продукт, не имеющий ничего общего с тем, название которого значится на этикетке. Это самое обыкновенное каберне, на изготовление которого пошел виноград, выращенный где угодно, но только не во Франции. Я не могу поручиться, но это, вероятнее всего, либо Молдавия, либо Грузия. Причем послевкусие, — старик замолк и некоторое время вдумчиво причмокивал языком, — так вот, послевкусие характерно скорее для грузинских вин. Повторяю, ничего более определенного я вам сказать не могу, тем более официально, но за то, что эти четыре бутылки наполнены вином, произведенным где-то на территории бывшего Советского Союза, готов поручиться своей репутацией. Желаете, чтобы я подписал официальное заключение?

— Не стоит затрудняться, — сказал Забродов.

— Если вас не затруднит, — оживившись, одновременно с ним произнес Мещеряков.

Старик снисходительно улыбнулся и благосклонно кивнул обоим по очереди. Покосившись на генерала, Илларион извлек из старинного бюро чистый лист бумаги и под диктовку Аполлона Романовича настрочил то, что старик именовал официальным заключением, а Мещеряков склонен был рассматривать скорее как некий вариант филькиной грамоты. Это мнение лишь слегка поколебалось, когда дегустатор, поставив под написанным Забродовым текстом витиеватую подпись, извлек из кармана круглую печать в металлической коробочке с чернильной подушечкой и, подышав на нее, аккуратно прижал к бумаге.

— Извольте, заключение готово, — изрек он, любовно разглядывая получившийся четкий оттиск и отчего-то не торопясь отдавать бумагу Иллариону.

Забродов без тени улыбки снова полез в бюро и положил на стол перед дегустатором стопку стодолларовых купюр — не толстую, но и не сказать, чтобы совсем уж тоненькую. Водрузив на нос очки с мощными бифокальными линзами, старик по очереди придирчиво осмотрел купюру за купюрой — глянул на просвет, помял, пощупал подушечками пальцев рельеф — и только после этого, церемонно извинившись и сославшись на лихие времена, убрал деньги в гигантское портмоне из потертой крокодиловой кожи.

«Вот это здорово, — с оттенком зависти подумал Мещеряков. — Ай да старикан! Нет, что за дивная профессия! И хорошего вина на дармовщинку нахлебался, и деньжат срубил. А сейчас ему за это благодарное человечество еще и в ножки поклонится…»

— Огромное вам спасибо, — подтверждая его догадку, произнесло благодарное человечество в лице Иллариона Забродова. — Оказанная вами помощь воистину неоценима.

— Полноте, — благосклонно продребезжал Аполлон Романович, поглаживая заметное вздутие в районе ребер, которое обозначало лежащее во внутреннем кармане пиджака портмоне, — не стоит преувеличивать. В конце концов, это моя работа, мое призвание. Так что в случае нужды обращайтесь. Если я к тому времени еще буду жив…

Забродов рассыпался в любезностях, уверяя, что собеседник просто обязан дожить как минимум до ста пятидесяти лет — тогда, быть может, ему, наконец, найдется достойная смена. Слегка разрумянившийся от вина старикан высказал сомнение в том, что действительно достойная смена такому специалисту, как он, найдется хоть когда-нибудь; Илларион на этом основании предположил, что Аполлону Романовичу придется жить вечно. Под аккомпанемент этой болтовни, в которой Мещеряков тоже принял посильное участие, высокооплачиваемый реликт кое-как выбрался из кресла и, сопровождаемый хозяином, зашаркал в сторону прихожей.

— Так вы говорите, Грузия? — переспросил Илларион, бережно упаковывая старика в пропахшее нафталином пальто.

— Весьма вероятно, весьма, — отвечал Аполлон Романович. — Я бы даже сказал, вероятнее всего. Причем, заметьте, качество вина не самое высокое, в Грузии умеют делать лучше. Молдова тоже не исключается, но я склоняюсь к мысли, что вино все-таки грузинское… Не понимаю, как оно попало во Францию? Это что, какой-то розыгрыш?

Мещеряков помог Забродову спустить продолжающего разглагольствовать старикана вниз. Во дворе они погрузили его на заднее сиденье генеральской машины; Мещеряков приказал водителю доставить дегустатора к месту жительства, и черный «мерседес», волоча за собой шлейф белого пара из выхлопной трубы, осторожно, будто на цыпочках, скрылся в жерле злокозненной арки, что вела со двора на Малую Грузинскую.

Вернувшись в квартиру, приятели отправились прямиком на кухню, поскольку гостиная Забродова все еще напоминала банкетный зал. Мещеряков зашел туда всего на минутку, чтобы прихватить лежавшее на краю стола заключение о происхождении вина. Заключение он спрятал в свой портфель. Забродов, который в это время наполнял чайник водой из-под крана и, казалось бы, не мог видеть, чем занимается за его спиной Мещеряков, вдруг сказал:

— Мне эта бумажка, конечно, ни к чему. Только прошу не забывать, что добыл ее я. И я же за нее заплатил.

— Глаза у тебя на затылке, что ли? — проворчал генерал, подсаживаясь к кухонному столу и застегивая портфель. — Деньги я верну, если ты на этом настаиваешь…

— Я настаиваю на другом. — Забродов поставил чайник на плиту, зажег газ и сейчас же с удовольствием закурил. Мещеряков последовал его примеру: пока в квартире находился Аполлон Романович, оба воздерживались от курения. — Я лицо приватное и могу себе позволить доверять мнению видного специалиста, даже если оно высказано в устной форме, а не изложено на бумажке с печатью. Как будто бумага не может лгать! Так вот, платил я не за бумагу, а за экспертизу, и речь, как ты сам прекрасно понимаешь, вовсе не о деньгах. На чем я настаиваю, так это, чтобы ты до поры до времени воздержался от размахивания этой бумаженцией. Ты не хуже меня представляешь, что будет, если она прежде времени выплывет наружу. Начальственный гнев, финансовые проверки, газетная шумиха, истерики по телевизору — словом, буря в стакане воды. Фирму-импортера возьмут за хобот и станут трясти, как грушу. Естественно, данное ответственное занятие поручат одному из заинтересованных ведомств, и ты отлично знаешь, к чему это приведет: совершив необходимый набор ритуальных телодвижений и получив приличный откат, руководство упомянутого ведомства тихо спустит дело на тормозах. Как только поднимется шум, убийца ляжет на дно, и тогда его поминай как звали. А ведь нас, если я правильно понял, в первую очередь интересует именно убийца, а не то, каким манером дорогое бургундское вино превращается в дешевое грузинское.

— Опять грузины, — морщась, как от кислого, проворчал Мещеряков. — И какая муха их укусила? Будто сбесились, ей-богу!

— Ничего они не сбесились, — пожав плечами, возразил Забродов. — Просто всем нам давно пора проснуться и избавиться от имперских пережитков в сознании. А то привыкли, понимаешь, считать, что вся Грузия — это что-то вроде большого ансамбля народной песни и пляски, а грузин — этакий плюшевый мишка с усами и кинжалом. Снаружи чернявый, воинственный и горячий, а внутри — белый и пушистый. И, само собой, лучший друг русского человека, глядящий на него снизу вверх, — как же, русский все-таки, старший брат и, быть может, даже из самой Москвы… А это, друг Андрюша, кинематографический образ, созданный в известные нам времена и по приказу известных нам людей. Ты напрягись, вспомни двух самых знаменитых в новейшей истории России грузин. Фамилии их помнишь? А я тебе напомню: Джугашвили и Берия. Эта парочка столько русских извела, что по сравнению с ними те головорезы, за которыми ты давеча по горам гонялся, как раз и есть самые настоящие плюшевые медвежата. А ты говоришь, сбесились… Просто они — православные, и мы на этом основании привыкли думать, что они с нами заодно. А такие вещи в наше время уже не работают.

Его пламенная речь была прервана свистком закипевшего чайника.

— Цыц, — сказал Забродов чайнику, выключая конфорку. — Сам знаю, что ничего умного или хотя бы нового я не говорю, но это вовсе не значит, что меня надо освистывать.

— Драть тебя надо, а не освистывать, — заметил Мещеряков, ввинчивая в донышко пепельницы окурок.

— А не поздно? — с усмешкой спросил Забродов, ораторский пыл которого угас так же быстро, как разгорелся.

— Поздно, пожалуй, — с огромным сожалением согласился генерал.

— Ты вот что, твое превосходительство, — деловито сказал Илларион, заливая кипяток в заварочный чайник. — Подсуетись-ка, будь ласков, насчет оперативных документов. Примерный список необходимых бумаг я уже составил. Пусть наши спецы глянут опытным глазом, подправят, если нужно… Только ксивы требуются качественные, чтобы выдержали любую проверку. В общем, как в тылу врага.

— У нас других не делают, — заметил Мещеряков.

— Вот и хорошо, вот и слава богу, — накрывая заварочный чайник сложенным вчетверо кухонным полотенцем, покивал головой Забродов. — Сейчас чайку попьем и все обсудим… Или лучше все-таки вина? Не пропадать же добру! Тем более что яда в нем нет, это доказано…

— Алкоголь сам по себе яд, — заявил Мещеряков. — И потом, ты извини, но я на это вино, если честно, смотреть не могу — с души воротит…

— Если честно, меня тоже, — признался Забродов и, усевшись за стол, закурил новую сигарету.

* * *

— Значит, говоришь, двадцать тонн, — тоном спокойной констатации повторил Игорь Витальевич Климов.

Он сидел в вертящемся кожаном кресле с высокой спинкой, повернувшись боком к столу, а заодно и к партнеру, и с задумчивым, странно умиротворенным видом смотрел в окно, за которым с низкого серого неба сыпался мокрый снег. Касаясь стекла, снежинки мгновенно таяли и, собравшись в тяжелые капли, медленными извилистыми струйками стекали вниз.

Виктор Мухин озадаченно поскреб согнутым мизинцем коротко стриженную макушку и неуверенно кашлянул в кулак. Он ожидал взрыва — визгливой брани, ударов пухлым кулачком по столу, жалоб, угроз, — а вместо всего этого получил реакцию, которую можно было считать нулевой, как будто предложил приобрести не двадцать тонн левого сырья весьма сомнительного происхождения, а новый скоросшиватель или набор шариковых ручек.

— Ага, — сказал он с осторожным энтузиазмом, — двадцать. Товар — высший сорт, документы, как всегда, в полном порядке, комар носа не подточит. Он уже в пути. Цена, как всегда, копеечная, а прибыль…

— Прибыли не будет, — все тем же спокойным, констатирующим тоном перебил его Климов, по-прежнему глядя в окно.

Муха на всякий случай проследил за направлением его взгляда, но, как и следовало ожидать, не увидел за окном ничего нового. Там виднелись мокрые плоские крыши цехов и ангаров промзоны. На черном рубероиде свинцово поблескивали продолговатые лужи и серели островки тающего снега, разновеликие трубы вытяжной вентиляции торчали кверху, как растопыренные, окостеневшие пальцы мертвецов, а кожухи вентиляторов напоминали раковины гигантских ископаемых улиток. Мир снаружи был окрашен в различные оттенки серого цвета и смазан, как на экране старого черно-белого телевизора с севшим кинескопом. Лишь вдалеке, на почти невидимой трубе котельной, тревожно рдел красный огонь, зажженный, несмотря на дневное время.

— Почему это не будет прибыли? — начиная предчувствовать недоброе, осторожно спросил Мухин.

Климов наконец повернулся к нему лицом. Анфас его бледная одутловатая физиономия выглядела еще более умиротворенной, чем в профиль. Узел галстука был ослаблен, воротник сорочки расстегнут; глаза поблескивали из-под полуопущенных век, отражая свет горевших под потолком люминесцентных ламп, на губах играла печальная полуулыбка.

«Чего это он нанюхался?» — тревожась все сильнее, подумал Мухин.

— Ты где пропадал-то? — вяло поинтересовался Климов и, наклонившись, принялся рыться в правой тумбе своего массивного письменного стола.

Пользуясь тем, что партнер его не видит, Муха скроил недовольную физиономию и задумчиво запустил мизинец в левую ноздрю. Из ресторана они с Ревазом отправились в казино, а оттуда, прихватив баб, двинули на квартиру к Мухину, где продолжили веселье. Это приятное времяпрепровождение отняло без малого двое суток; угрызениями совести Виктор Мухин не мучился, поскольку, во-первых, был сам себе хозяин и имел полное право на отдых, а во-вторых, Климов сам не единожды намекал, что чем меньше Муха будет соваться в текущие дела фирмы, тем лучше будет для всех.

— Ну, где пропадал… Так, по делам, — сам не зная, зачем это делает, солгал Муха. — Надо было вопросы порешать…

— Надеюсь, все вопросы, которые ты решал, были здоровыми, — вяло пошутил проницательный Климов. — А то, знаешь ли, может так случиться, что лечиться тебе придется в районной поликлинике, на общих основаниях. А это, полагаю, занятие не из приятных.

— Чего? — окончательно растерявшись, в классической бычьей манере тупо переспросил Муха.

— Ты слышал, — выставляя на стол бутылку шотландского виски и два стакана, прежним задумчивым, повествовательным тоном произнес Климов, — что в России намечается крупнейшая за последние десятилетия амнистия? На волю выпустят целую кучу бывших членов организованных преступных группировок, которые отсидели по десять-пятнадцать лет.

— Ну?

— Ну, вот я и радуюсь. Теперь тебе, по крайней мере, будет с кем поговорить на равных. Ты ему «чего?», а он тебе «ну»; ты ему «ну», а он тебе «чего?»… Так где, говоришь, тебя носило целых два дня?

— В Караганде, — грубо ответил Мухин, которому уже надоел этот допрос. Кроме того, его пугало поведение партнера; Климов здорово смахивал на зомби, и ему так и подмывало снести башку, пока не начал кусаться. — Что я, не имею права отдохнуть?

— Имеешь, — вяло согласился Климов. — Ты не быкуй. Я тебя не упрекаю, а просто уясняю обстановку. Судя по розовой окраске твоих органов зрения, все это время ты пьянствовал, а значит, ничего не знаешь.

Он щедрой рукой почти доверху наполнил стаканы. Стаканы Игорь Витальевич Климов, как правило, использовал для чаепития. В полном соответствии со своим основным назначением они были вставлены в красивые металлические подстаканники, а коричневатый цвет скотча создавал впечатление, что внутри действительно чай. Когда Климов спрятал бутылку обратно в стол, иллюзия стала совершенной: не зная, что в стаканах, случайный посетитель наверняка решил бы, что господа бизнесмены чаевничают.

— Что я должен знать? — спросил Мухин.

Климов подвинул к нему стакан.

— Пей. На трезвую голову такие новости лучше не узнавать. Это я по собственному опыту сужу, так что ты уж мне поверь: лучше сначала выпить, а уж потом…

Не договорив, он схватил свой стакан и стал пить виски в точности так, как пьют чай, — разве что не дул на него и не размешивал ложечкой. Окончательно сбитый с толку Мухин последовал его примеру, сделав изрядный глоток из своего стакана. Жидкий огонь хлынул вниз по пищеводу и мягко взорвался в желудке. Крякнув, Муха достал свой знаменитый золотой портсигар, крышка которого была подогнана так точно, что разглядеть линию разъема без лупы было практически невозможно, щелкнул кнопкой мудреного запора, сунул в зубы сигариллу и окутался резко пахнущим дымом.

— Ну? — повторил он. — Что тут стряслось, пока меня не было, и при чем тут наша прибыль?

— Прибыль, Витюша, — мелкими глоточками прихлебывая виски, сообщил ему Климов, — получается, когда ты что-нибудь продаешь дороже, чем купил. Прибыль — это то, что остается после того, как уплачены все налоги и окуплены все накладные расходы. Если ты до сих пор не понял, я клоню к тому, что прибыли неоткуда взяться, если ты не можешь продать свой товар.

Он замолчал, как будто сказал все. Увы, из сказанного Мухин так и не смог уяснить, в чем дело.

— А в чем, собственно, дело? — спросил он настолько интеллигентно, насколько мог.

— Дело в том, — проигнорировав возможность подпустить очередную шпильку и тем окончательно деморализовав партнера, сказал Климов, — что продаж нет и не предвидится. Все наши клиенты как сговорились: просят отсрочек по платежам, жалуются на отсутствие спроса, а некоторые расторгают договоры в одностороннем порядке… Короче, фура с вином, которая вчера утром вышла со склада, вернулась обратно полной. Так до сих пор там, на складе, и стоит. Никто не взял ни ящика, ни бутылки. А некоторые до того обнаглели, что звонят мне и предлагают вернуть деньги в обмен на наш товар, который они уже купили и оплатили.

— А вот им! — машинально отреагировал на такое беспрецедентное известие простодушный Муха, сделав куда-то в сторону окна неприличный жест.

— Знаешь, — с болезненной улыбкой признался ему Климов, — я дошел до того, что примерно так им и отвечаю. Сделка законная? Законная. Претензии к качеству товара есть? Нет претензий! Ну, и ступайте тогда на…

— Погоди. — Мухин потряс головой и залпом, как лекарство, допил все, что оставалось в стакане. Забытая сигарилла дымилась на краешке пепельницы, как догорающий в овраге сбитый самолет; мертвый свет люминесцентных ламп яркими точками отражался от гладкой поверхности стола и играл зеркальными бликами на прикрытой редкими прядями волос лысине Климова. — Ни черта не понимаю! Если все в порядке, какого хрена им надо? Что все это значит?

Климов отхлебнул из стакана и покосился на окно, но отворачиваться к нему, слава богу, не стал.

— Они ничего не объясняют, — сказал он, морщась. — Юлят, уклоняются от ответа, а то и просто врут… Но я обдумал ситуацию и пришел к выводу, что причина может быть только одна. Я тебе скажу, что это значит. Это значит, дружок, что ты допрыгался. Кто-то просек, что мы за реальные бабки гоним фуфло, и пустил слушок. А результат — вот он, налицо. Так что, приятель, я уже ничего не имею против дополнительных двадцати тонн твоего грузинского дерьма. Поступай, как считаешь нужным, а я умываю руки. Возьми эти двадцать тонн, оплати их из своего кармана и засунь в то место, которым думаешь. И не говори мне, что я тебя не предупреждал!!! — неожиданно заорал он во всю глотку.

По углам просторного кабинета шарахнулось пугливое эхо. В щель приоткрывшейся двери просунулось побледневшее кукольное личико обеспокоенной этим воплем секретарши; Муха свирепо махнул на нее рукой, и секретарша испарилась, беззвучно прикрыв за собой дверь.

— Я знал, что так будет, — с горечью заговорил Климов. — А самое смешное, что и ты это знал, но надеялся, что кривая вывезет. А кривая не вывезла, потому что на дворе не девяностые. Уже давно не девяностые!

— Погоди, — сказал Мухин. — Погоди ты, не психуй! Что, никакое вино не продается?

— Только наше, — вяло откликнулся Климов и опять полез в стол за бутылкой.

— Подумаешь, — после минутного размышления бодряческим тоном произнес Муха. — Пока суд да дело, напечатаем другие этикетки и — полный вперед! А то, что уже успели разлить, пусть пока полежит на складе. Ничего с ним за пару месяцев не случится. Даже за пару лет. Я слышал, хорошее вино превращается в уксус только лет через пятьдесят.

— Я столько не протяну, — заверил его Климов. — Особенно если буду продолжать каждый день смотреть на твою тупую рожу. Да и тебе столько не прожить. Рано или поздно тебе за твои художества отвернут башку. Так что, если тебе нужен уксус, лучше пойди в магазин и купи.

— Да при чем тут уксус? — досадливо отмахнулся Муха, решив для пользы дела пропустить мимо ушей оскорбления. Дело действительно пахло керосином, и у него, как всегда в подобных случаях, резко обострилась сообразительность. — Я тебе не предлагаю ждать полста лет, чудило ты гороховое! Вся эта бодяга уляжется буквально через пару месяцев. Разберемся, в чем проблема, откуда ветер дует. Кому в лапу сунем, кого нагнем по-взрослому — глядишь, вопрос и решится. И заживем мы с тобой, Игореха, лучше прежнего!

— Детей себе заведи, — неприязненно посоветовал Климов, — и им эти сказочки рассказывай. А с меня хватит, наслушался. Выкупай свою долю и шагай на все четыре стороны, пока нас обоих по твоей милости на нары не упекли.

— Ты, брат, так не шути, — отбирая у него бутылку и ставя ее на дальний от Климова край стола, попросил Муха. — Я таких шуток не понимаю. Я, брат, на такие шутки и обидеться могу.