Расула Гамзатова я знаю с давних студенческих лет. Мы встречались в коридорах Литературного института имени Горького в Москве, а потом, периодично,— то в московском Доме литераторов, то в различных городах Советского Союза — Ташкенте, Тбилиси, Ереване — в дни съездов, юбилеев, литературных декад, на обсуждениях. Сейчас я своего друга чаще вижу издали, когда на голубом экране в моей ереванской квартире появляется его знакомый облик: коренастый, уверенный, с метким, сочным словом на устах, на груди — медали лауреата Ленинской и Государственной премий, звезда Героя Социалистического Труда, значок депутата Верховного Совета СССР.
Изменились мы все, изменился и Расул. Но его стихи, его поэмы если и изменились, то только к лучшему, стали вдумчивее и мудрей, одновременно сохранив прозрачность и полноводность таланта того, юного студента Расула.
Кажется, в течение всей, уже перевалившей шестой десяток жизни Расул Гамзатов с детской преданностью хранит наказы своего отца — народного поэта Дагестана Гамзата Цадасы,— которые, как вехи на жизненном пути, указывают направление на всех дорогах, по которым идет его сын, отмеченный славой, будь то в Индии, Японии или во Франции.
Будь связан с родимым народом. Пусть мал он, Живущий на кручах, на скалах отвесных. Тебе, как наследство надежное, дал он Язык, на котором слагаешь ты песни. ...С друзьями дели и веселье и беды, Весь мир пред тобою от края до края, Будь скромен, отзывчив, все чувства изведай, Тебе свою боль и любовь завещаю... «Боль и любовь». Боль и любовь к своей земле, к миру, к человеку, боль от опасностей и тревог, угрожающих людям, и любовь к каждому камню, дереву, к языку, к истории, ко всему человечеству — если поэт хранит в себе живыми, трепетными эти чувства, он навсегда останется поэтом и никогда не покроется разъедающей ржавчиной духовной сытости.
Гёте сказал, что если хочешь узнать поэта, надо побывать на его родине. Я много ездила, а в Дагестане мне еще не довелось побывать. Но когда речь идет о таком поэте, как Расул Гамзатов, можно и переиначить слова великого немца: если хочешь узнать страну, узнай ее поэта.
И вот передо мной книга Расула Гамзатова. Читаю его строки, и чудится, что шаг за шагом приближаюсь к Дагестану, потихоньку накатывается свежее дыхание Каспийского моря, подымаюсь по скалам и кручам на аварскую землю, и, наконец, он — побратавшийся с небом аул Цада. На узеньких улочках резвятся чумазые, темноглазые ребятишки, одетая сдержанно-современно торопится к школе горянка-учительница, сидящие на аульском годекане старики горцы с седыми усами и бородами, ставшими еще белее на фоне черных черкесок, рассказывают о лихой молодости своей и лихих своих конях, а над плоскими крышами высится двухэтажная сакля Гамзата Цадасы.
Я перешагиваю через порог. Дом полон книг, изделий прославленных кубачинских мастеров, полон прошлого, воспоминаний, старых и новых голосов. Этой заветной перекличкой старого с новым насыщен и сам воздух аула Цада. Здесь и раскатистое вольное ржание скакунов отчаянных всадников, что оберегали свободу родных гор, и нежный шелест стихов Махмуда. Здесь на деревянных колыбелях начертано: «И маленькие дети видят большие сны».
Отважен аул Цада, горд, честен. Он, как факел, проносит через поколения свет памяти, он с достоинством посылает своих сыновей защищать великую Советскую Родину и скорбно склоняется перед могилами павших — и аварского джигита, и хрупкого сына вьетнамской матери. Все радуги мира и грозные молнии преломляются в его небе и меняют матери аула красные и черные шали свои, сопереживая красное и черное планеты людей. Маленький, отлитый из скал, примостившийся со своими преданиями и орлами к верным своим горам, аул Цада в то же время пытливо следит за облетающими земной шар космическими кораблями, его око и сердце напряженно улавливают идущие со всех уголков земли сигналы ликования и бедствия, волны любви и братства всех племен и народов. И устами своего сына-стихотворца так говорит аул Цада:
Кто край свой не чтит с постоянством сыновьим, Тому не понять и далекие земли, Кто отчему дому не внемлет с любовью, Тот глух и к соседям, тот братству не внемлет. Закрываю книгу Расула Гамзатова и по той же дороге спускаюсь с дагестанских гор, возвращаюсь к себе домой. И вот думаю: на карте мира, густо закрапленной кружочками городов, нет аула Цада.
Расулу Гамзатову выпал великий удел — своим блистательным талантом, силою духа и души открыть место для аула Цада не только на карте, но и в людских сердцах.
Есть ли большее счастье для поэта?
Сильва Капутикян
РАЗГОВОР С ОТЦОМ
1 С рассветом на кручах цветы запестрели, И росы в густом разнотравье сверкнули. А ночью река отразила в ущелье Созвездья, горящие в горном ауле. Ну что же, выходит, в дорогу пора мне. И вновь отправляюсь я утром весенним Туда, где вода, разбиваясь о камни, Летит мимо склонов, объятых цветеньем; Где можно столетье прожить не состарясь, Где в сакле, что лепится над крутизною, Земляк мой, совсем еще крепкий аварец, Сейчас наслаждается сотой весною. Пора мне! Уже в лепестках красноватых Цветущие персиковые деревья. В распахнутом небе цепочки пернатых — На родину движутся птичьи кочевья. И счастлива мать: «Журавли прилетают, Должно быть, и сын мой появится скоро!» Сестра, повстречавшая ласточек стаю, Ликует: «Мой брат возвращается в горы». Я еду. Пожитки уложены наспех. Прощайте, огни дагестанской столицы! Прощайте, равнины и ласковый Каспий,— В источниках горных спешу освежиться. Я еду... Петляют меж выступов острых Капризные русла грохочущих речек. Родными горами рожденные сестры, Четыре Койсу выбегают навстречу. Гора — как скакун под седлом белоснежным. Не тает седло даже в летнее время. Седая гора среди зелени свежей, Как прадед, стоит, возвышаясь над всеми. Деревья, деревья! Их жизнь вековую Украсили вспышки трехдневных соцветий. В аулах, что тысячи лет существуют, Резвятся на солнце трехлетние дети. Столбы с проводами идут по высотам. На них восседают скворцы-новоселы. И, словно ребят обучая полету, Орел распластался над зданием школы. Люблю я рассветы в горах, и закаты, И воздух высот — опьяняющий воздух. Люблю, развалившись на бурке косматой, В ночи пересчитывать дальние звезды. Люблю земляка повстречать спозаранок, Люблю его крепкое рукопожатье, Люблю золотые улыбки горянок, Их черные косы, их строгие платья. Счастливый, хожу по альпийским просторам, По нивам вершинным, где зреет пшеница. И пушкинский томик со мною, в котором Аварский цветок меж страничек хранится. 2 Вот так и бродил я три дня неустанно, В траве и в ручьях находя свои строки. Я пел о суровой красе Дагестана, О смелом джигите, о горной дороге. О старцах седых, что лезгинку плясали, Как будто бы жить начинали сначала. О девушке с гор, что игрой на рояле Столичную публику очаровала. Еще описал москвича-агронома, Парторга, что в поле с рассветом уехал. О свадьбе писал, где у добрых знакомых Я славно гулял, и о прочих успехах. В стихах изложить я стремился все то, что Мне радует сердце весенней порою. Послав их в редакцию утренней почтой, Я ждал с нетерпеньем ответа, не скрою. «Спасибо! Печатаем без сокращений»,— Гласило письмо из аварской газеты. И вновь на дорогу глядел я с волненьем — Кого ожидал я в сиянье рассвета? Не девушку ждал я, не друга, не брата — Коня, что покажется за поворотом. На скачках призы получал он когда-то, А ныне без всадника тихо бредет он. Как будто старик, сединой убеленный, Спокойно идет он, не ведая лени. Он знает дорогу до почты районной, Он знает дорогу обратно в селенье. Как тот ветеран, что на пенсию вышел, Идет не спеша он, годами испытан, И ржет он, завидев знакомые крыши, И цокают громче по камню копыта. Идет он — не надо ему провожатых. Он сам — почтальон и в пути независим. Не требует он персональной зарплаты — Доставщик газет, извещений и писем. В мешках, что к седлу приторочены прочно, Все новости мира и весточки близких; Журнал «Огонек», и служебная почта, И множество всякой другой переписки. Здесь все, что сближает земные пространства, Здесь все, что сегодня подписчику нужно, И наш — на пяти языках дагестанских — Родной альманах под названием «Дружба». Дождавшись газеты с моими стихами (Коня повстречал я рассветною ранью), В то утро воскресное со стариками Сидел я, взволнованный, на годекане1. Очки не спеша надевая, газету, Как будто окно, старики раскрывали, И взором окидывали планету, И видели самые дальние дали. Безмолвствуя скромно, исполнен почтенья, Сидел я среди собеседников мудрых И слушал весомые их рассужденья. О многом узнал я в то ясное утро. Но горцу мечтается на годекане, Чтоб люди его скакуна похвалили. Хотелось и мне, чтоб в достойном собранье Стихи мои тоже замечены были. А судьи сидели в спокойствии строгом. «Стихи ничего...— кто-то молвил, добавив: — Ты хочешь идти по отцовской дороге? Ну что же... Ты силы попробовать вправе... Я помню, Гамзат понимал нас прекрасно. Ведь так?» Говоривший склонился к соседу, И тот закивал головою согласно, Взглянул мне в глаза и продолжил беседу: «Сынок, ты всегда приезжаешь весною, О жизни счастливой поешь, о цветенье. Скажи, ты знаком с иссушающим зноем? Хоть раз побывал под ненастьем осенним? Поёшь... А когда же ты будешь работать?» «Вот странный старик,— я подумал с досадой,— Должно быть, он просто не понял чего-то... Ведь песня — мой труд... Так чего ж ему надо?» 3 Но эти слова меня крепко задели, Я шел с годекана домой опечален, Стихи перечел о весне, о веселье, Но в эту минуту они не звучали... Так речка струится, преграды не зная, И вдруг из воды выступают пороги. Так в жизни — прервется дорога прямая, И встретятся трудности, беды, тревоги. Бывает и пекло, бывает и ветер, Со сладостью перемежается горечь. И тьма и туман существуют на свете. Житейские истины не переспоришь. Так можно ли петь лишь о добром и светлом, Глаза закрывая на все остальное, Не видя ни мрака, ни злобного ветра, Щадя сорняки, пребывая в покое? О зрелость моя! Мне исполнилось тридцать. Спасибо седым мудрецам за советы! Стихи, вы обязаны тоже трудиться. Я понял, что в этом — призванье поэта. ...К отцу я вошел — здесь работать любил он, Оружье его я с почтеньем потрогал. Полвека оно ему честно служило Во многих сраженьях, на горных дорогах. Невежество пятилось, злобно оскалясь, И тьма вековая от песни бежала: Горянки с чохто2 навсегда расставались, И кровник отказывался от кинжала... Всесильный, казалось бы, шейх из Аргвани, Кулак и мулла, обиравшие горцев, Торгаш, лицемер и базарный карманник Страшились карающих слов стихотворца. Пусть время другое и люди другие, Но нам от былого остались в наследство Привычки чужие, пороки такие, С которыми стойко сражался отец мой. Другое названье, другая одежда, Но то же лицо у них, если вглядеться. Живут бюрократ, подхалим и невежда — С такими когда-то сражался отец мой. Бездельник все дни в разговорах проводит, Ворюга амбары колхозные грабит. Охвостье минувшего, вражье отродье,— Как зубы больные, их вырвать пора бы! Не сразу я смог разгадать их повадку, Хотя и нередко встречал их в аулах. Одни подходили с улыбкою сладкой, Другие спешили свернуть в переулок. А третьи, не видя особого риска (Мол, сыну искусство отца не под силу), При мне поступали бесчестно и низко... Обидно мне было, и горько мне было. И мысли мои обратились к оружью, Которым отец побеждал многократно. Мне гнев его нужен, мне смех его нужен, Мне стих его нужен, простой и понятный. 4 На крыше себе постелил я. Усталый, Прилег, но уснуть я не мог почему-то. Быть может, реки клокотанье мешало Иль ветер, с вершины срывавшийся круто. Спустился я в дом, прихватив одеяло, К старинной тахте я прижался щекою. Теперь тишина мне уснуть не давала, Теперь духота не давала покоя. Я лампу зажег. Озаренные светом, Отцовские рукописи лежали. И сам он глядел с небольшого портрета В раздумье, а мне показалось — с печалью. И с плеч его черная бурка спускалась, Казалось, в дорогу собрался он снова, И быстрый скакун через дикие скалы Его унесет, дорогого, живого. И я подошел, как к живому. Я в детстве Вот так же, бывало, являлся с повинной: «Вторую весну без тебя я, отец мой... Ты за руку вел малолетнего сына. Растил меня, путь мне указывал верный, Учил не робеть и преград не бояться, В поэзию ввел... Помоги и теперь мне — Как трудно во всем одному разобраться!..» Я смолк. Неожиданно мне показалось, Что голос я слышу родной и знакомый, Что снова вошел мой отец, как бывало, Что он лишь на час отлучился из дома. Седой, невысокий — таким его помню,— Глаза меж лучистых морщинок не гаснут. Он теплую руку кладет на плечо мне. Звучит его речь глуховато, но ясно. 5 «Мой сын, я слежу за тобой постоянно, С тех пор, как тебя убаюкивал в зыбке. Я знаю всегда твои мысли и планы, Возможные предупреждаю ошибки. Признаться, тревожусь порой о тебе я. Ты выбрал нелегкое дело, сыночек. Как должно поэту, встречай, не робея, Душевную боль и бессонные ночи. Профессия эта потребует много Терпенья и мужества, силы и страсти, Будь честным! Чтоб сердце чужое растрогать, Свое раскрывай безбоязненно настежь. Пускай, ослеплен красотою невесты, Жених никаких в ней не видит изъянов, Но в деле твоем слепота неуместна, Здесь правда — основа любви постоянной. Чем утро светлее, тем легче заметить Все темные пятна, все давние тени. Весну воспевая, воспользуйся этим, С полей сорняки убирай и каменья. Полвека носителей зла обличал я. Их множество сгинуло, без вести канув. Но все-таки их уцелело немало,— Так хищник уходит порой из капкана. Хитрей они стали, трудней распознать их. Они выступают уверенным шагом. Как щит впереди — документы с печатью, Но черные души за белой бумагой. Дашь волю им — золото сделают ржавым, И горькими станут медовые соты, Неправое восторжествует над правым, Померкнут сияющие высоты. Вовек не мирись с благодушьем и ленью И знай — ты на службу бессрочную призван. Борение мыслей и чувств столкновенья Останутся даже в года коммунизма. Прислушайся к гулу стремительных речек, И к шуму деревьев, и к посвистам птичьим, Но прежде всего к голосам человечьим. В познанье народа — поэта величье. Всегда выбирай потруднее дороги. Твой разум — в народе, богатство — в народе. Не бойся в пути запылить свои ноги, Как тот чистоплюй, что на цыпочках ходит. Не жди вдохновенья подобно лентяю, Который в саду, не смущаясь нимало, Часами лежит в холодке, ожидая, Чтоб спелое яблоко с ветки упало. Дешевую славу купить не пытайся, Как жалкий хвастун, что стрелять не умеет, А купит на рынке лису или зайца, И их за охотничьи выдаст трофеи. В поэзии надо работать на совесть. Не вздумай носить одеянье чужое, Не вздумай лукавить, как виноторговец, Вино потихоньку смешавший с водою. Не уподобляйся бездушным поэтам, Их книгами топят зимою печурку, А летом — ты сам, видно, знаешь об этом — Их книги идут чабанам на раскурку. Пускай пробивается правда живая В любой твоей строчке, с неправдою споря, Чтоб песня, не печь, а сердца согревая, Была им подспорьем и в счастье и в горе. Я сед, как вершина горы снеговая, Я рано отцовскую саклю покинул, Нуждою гоним и плетьми подгоняем, Я сызмальства гнул над работою спину. Весной на Андийской Койсу, в половодье, Я бревна сплавлял из цундинской чащобы, А в Грозном, где нефть на поверхность выходит, Бурил до упаду земную утробу. Я снес бы лишенья и голод едва ли, Но верных друзей находил я повсюду. Они мне погибнуть в пути не давали. Я выжил. Спасибо рабочему люду! Я землю измерил босыми ногами, Обид не снося, проявляя упорство, С муллою, со старостой и кулаками Вступая в неравное единоборство. И так досадил я им первой же песней, Что был под судом, лихоимцам в угоду, В Хунзахе томился я в камере тесной, И снова я выжил. Спасибо народу! Страну, что когда-то под плетью металась, Я вижу теперь в небывалом расцвете, Не семьдесят лет моя жизнь продолжалась, А семь удивительных тысячелетий. Живи же и ты средь народа родного Не гостем, что ветром заброшен попутным, Не в месяцы творческих командировок,— Всегда, ежедневно и ежеминутно. Поэзия — это не звонкая фраза. Поэзия людям нужна, как дыханье, Как старости посох, как зрелости разум, Как детству игрушки, как юности знанье. Поэт не факир и не канатоходец, Что кланяться должен и вправо и влево. Поэт — не танцор, подчинившийся моде, Готовый плясать под любые напевы. Поэта сравню лишь с орлом — он и зорок, И смел, и силен. Распластав свои крылья, Летит он,— ни тучи, ни снежные горы Бескрайний его кругозор не затмили. Отчизны простор неоглядно огромен. Будь всюду как дома, люби эти дали. Но помни всегда и аул свой, и домик, Где мать и отец тебя в зыбке качали. Будь связан с родимым народом. Пусть мал он, Живущий на кручах, на скалах отвесных, Тебе, как наследство надежное, дал он Язык, на котором слагаешь ты песни. Аул, где тебе довелось народиться, Пускай он под самые тучи закинут, Он — родины нашей живая частица, Он связан с великой Москвой воедино. Пускай эти горы, где стал ты поэтом, На карте отмечены точкою малой, Народ озарил их немеркнущим светом, Чтоб точка на карте звездой засияла. Кто край свой не чтит с постоянством сыновьим, Тому не понять и далекие земли. Кто отчему дому не внемлет с любовью, Тот глух и к соседям, тот братству не внемлет. Мой дом невелик и ничем не украшен, Лишь окна сияют — источники света. Отсюда я видел всю родину нашу, Отсюда я видел всю нашу планету. Здесь дружбу я пел, прославлял изобилье, Здесь голос и гневом звенел и печалью, Отсюда сыны мои в бой уходили, Сюда победителями возвращались. Отсюда я видел героев Мадрида, Сражавшихся доблестно в схватке смертельной. Здесь плакал от боли и тяжкой обиды, Узнав, что расстрелян фашистами Тельман. Тут, скован недугом, слабея, старея, Сынок, я страдал не от собственной хвори,— Из этих вот окон я видел Корею, Мне душу терзало далекое горе. С друзьями дели и веселье и беды, Весь мир пред тобою от края до края. Будь скромен, отзывчив, все чувства изведай. Тебе свою боль и любовь завещаю...» 6 С глазами закрытыми слушал отца я. Открыл их — стою посреди кабинета. И в комнате пусто. Лишь луч озаряет Бумаги, и книги, и раму портрета. Я встал, повинуясь далекому зову, И, словно боясь опоздать на мгновенье, Из дома я вышел. Полоской багровой Сверкает заря над раздольем весенним. И дети в уютных постелях спросонок Предчувствуют праздничный миг пробужденья. Уже оседлали коня-почтальона, Он с цокотом скоро пройдет по селенью. В саду над обрывом плоды еще дремлют — Их зрелости время пока не настало, И солнце, чуть-чуть осветившее землю, Еще не достигло дневного накала. Птенцы желторотые нежатся в гнездах, Еще не окрепли их слабые крылья. Еще не согрелся предутренний воздух, Бутоны еще не повсюду раскрылись. Вот так и стихи во мне дремлют, как дети, Как птицы, готовящиеся к полету, Как завязь в саду, как цветы на рассвете, Проснутся они — им пора за работу. Я в дом поспешил, нетерпеньем охвачен, К рабочему месту отца... Вдохновенье Меня обдавало волною горячей. В дорогу, без отдыха! Без возвращенья! 1953
БРАТ
1 Вовеки не забудется такое. В те дни дышалось тяжко и в горах, А тут была равнина за рекою Сера, как пепел, как летучий прах. Тропа вела вдоль мутного канала Туда, где от воды невдалеке Лопата одинокая лежала На осыпи, на свежем бугорке. ...Я не забыл глаза скорбящей мамы И горький взгляд Гамзата Цадаса, Когда плясали строки телеграммы В ладонях потрясенного отца. — Сынок, поедем... Собирайся к брату,— Сказал он, обернувшись на ходу. Судьба несла нам новую утрату В том сорок третьем памятном году. Мать, обессилев от немых страданий, От злых предчувствий и глухих тревог, Впервые в жизни августовской ранью Нас проводить не вышла за порог. О как ты изменилась, дорогая, Под гнетом иссушающих вестей! Отчаянье свое превозмогая, Отец печально улыбнулся ей. Над Каспием дышали раскаленно Пески, жаровней неоглядной став. И от махачкалинского перрона, Протяжно свистнув, отошел состав. А в том составе был вагон почтовый. Не прерывалась письменная связь. И мы с отцом пустились в путь суровый, В купе служебном скромно примостясь. Нас приютили вопреки закону, Но были сплошь забиты поезда, И доступ к неприступному вагону Открыла нам семейная беда. Мы всю дорогу тягостно молчали, Стремясь в далекий город Балашов. Казалось, нам вослед глядят в печали Вершины гор в наплывах ледников. О Балашове в первый раз, пожалуй, Мы услыхали. Брат мой, Магомед, Опасно ранен, полыхая жаром, Был в тамошний доставлен лазарет. Еще живой, в бреду, на узкой койке Он там пылал уже немало дней. Засевшие в груди его осколки Огнем горели и в груди моей. Я помню час, когда средь многих горцев, Родню покинув и цадинский дом, Он твердо стал на путь противоборства, Свой стан армейским затянув ремнем. О Каспий, отчего ты так спокоен? Слух до тебя неужто не дошел О том, что рухнул твой земляк, твой воин, Что бурей расщепило стройный ствол. ...Вагоны застревали на вокзалах Среди руин, чернеющих вокруг. Навстречу нам везли солдат бывалых, Кто без ноги, кто без обеих рук... За окнами в селеньях обветшалых Дома безлюдны были и темны, Как птичьи гнезда на аварских скалах, Что вспышкой молнии разорены. Так длился путь томительный и долгий В пыли кромешной, в сумрачном дыму. Но впереди забрезжил облик Волги, Как свет надежды, пронизавший тьму. У Сталинграда в стареньком вагоне Отец, приблизясь к узкому окну, Прикрыв глаза широкою ладонью, Стоял и грустно слушал тишину. Стоял он так и час и два, как будто Ему глаза лучами обожгло. Потом вздохнул он, повернулся круто, На полку опустился тяжело. Отец, безмолвье ты хранил угрюмо, Но я, присевши рядом, на краю, Мгновенно угадал, какие думы Все ниже клонят голову твою. Терзает брата жженье вражьей стали, Напрасно ждут его в родном дому. Родитель мой, неужто опоздали Мы к первенцу, любимцу твоему? 2 Мы опоздали с тобой, опоздали... Вспомню — и вновь разрыдаться готов. Госпиталь встретил нас тихой печалью, И безутешно молчал Балашов. С коек страдальцы с участьем глядели Двум потрясенным пришельцам вослед. Возле пустой и холодной постели Мы задохнулись... Его уже нет! На костыли опираясь, солдаты Нас обступили. Но где Магомед? Стены, и двери, и окна палаты — Всё на местах. А его уже нет. Даже врачи — победители смерти — Нам виновато твердили в ответ: — Сделано все, что возможно, поверьте...— Верим, друзья. Но его уже нет. Был среди них санитар-дагестанец. Он поначалу стоял в стороне, Но подошел к нам, когда мы остались С горем безжалостным наедине. Тихо поведал земляк наш, аварец: — С вами мечтал повидаться сынок. Ждал он. Слезами душа обливалась. Жаждал свиданья. Дождаться не смог. Как он мечтал, чтоб закрыл ему веки Кровный отец из аула Цада...— Не зарубцуется это вовеки, Не остывает такая беда. — Он вам писал...— Из кармана аварец Бережно вынул тетрадный листок. «Мама, отец...» — Но строка, обрываясь, Вниз поползла. Дописать он не смог. Книгу отца, что в боях обтрепалась, Брат нам оставил на память. А в ней Карточка нашей Пати оказалась — Он тосковал по дочурке своей. Девочке этой — смотрю я на фото — Больше родителя не увидать. Брат мой, ушел от семьи далеко ты, Как обездолил ты бедную мать! ...Но продолжается путь наш трехдневный. От Балашова большак повернул К избам саратовской тихой деревни, Маленькой, словно аварский аул. Дальше тропинка вела вдоль канала К месту, где горец недавно зарыт. Нет, не свидание нам выпадало, Только прощанье навеки, навзрыд. Рядом теснились могилы другие. В них после боя почили сыны Армии нашей, бескрайней России, Разных народов, единой страны. ...Ехали мы сквозь тревожные дали И к Магомеду взывали: — Держись!..— Брат мой держался. Но мы опоздали, Мы опоздали на целую жизнь. 3 Пылало небо блеклое, сквозное, Поникли травы на степных буграх. Была земля под августовским зноем Сера, как пепел, как летучий прах. Лежала степь в пожарищах, руинах, Мерцала обмелевшая вода. Как далеки от этих мест равнинных Аул Хунзах и наш родной Цада! Как далеки отсюда наши скалы, Где в сакли заплывают облака, Где юность Магомеда протекала, Бурливая, как горная река. Вновь школьный колокольчик услыхать бы, Или веселый барабанный бой, Или бурленье многолюдной свадьбы, Весь гомон жизни, прерванный войной. Доселе брата ожидают горы, Его состарившаяся жена И все ученики его, которых Уже, увы, покрыла седина. Учитель молодой, простым солдатом Покинул ты свой дом, родную высь, И нет конца каникулам проклятым, Которые в то лето начались. ...Ты в пору обороны сталинградской Не оплошал среди однополчан, В разноязычье фронтового братства Достойно представляя Дагестан. Иссечен сталью и свинцом прострочен, Держался город, мужество храня. Здесь дымный день вставал темнее ночи, А ночь была багровой от огня. Все сотрясал сражений гул зловещий, Но в ноябре у заданной черты Противника умело взяли в клещи Взаимодействующие фронты. А в феврале ты видел, брат мой старший, Как пленные по улицам брели, Как из подвала вышел их фельдмаршал, Худой, озябший, в бункерной пыли. Но впереди еще простерся длинный, Тернистый путь — числа сраженьям нет. Дорогой той до самого Берлина Тебе дойти хотелось Магомед. ...Прямое попаданье, вспышка взрыва. И ты, доставлен в госпитальный тыл, Под скальпелем хирурга терпеливо Немыслимую боль переносил. Надежды затаенной не утратив, Ведя со смертью непрестанный бой, Ты запрещал соседям по палате Послать известье грустное домой. Уже с весною птицы возвратились И щедро щебетали за окном. Ты слушал их, вернуться к жизни силясь, Желанием немеркнущим влеком. Хоть покрывала смертная остуда Холодным потом бледное чело, Врачи еще надеялись на чудо, Но только чуда не произошло. Уже к Орлу сраженье подходило, Разросся наступления накал. А у тебя вконец иссякли силы, И ты проститься с нами пожелал. Но мы непоправимо опоздали, Посланцы сиротеющей семьи. Мы опоздали. И бессмертьем стали Бессрочные каникулы твои. ...В саратовской земле останки брата Покоятся среди других могил. Лежит на скромном бугорке лопата — Ее могильщик унести забыл. Два пришлых горца, с горем и любовью Склонились мы над холмиком родным. Скорбели и у ближних изголовий Приезжие... Мы поклонились им. Товарищи по боли, по разлуке, По праву безутешного родства, Друг другу молча мы пожали руки. Что скажешь тут? Беспомощны слова. Обычай гор, что освящен веками, Велит над свежим траурным холмом Воздвигнуть наш цадинский скромный камень И высечь эпитафию на нем. Но в Балашове нет ни гор, ни скал, Нет мастеров работы камнесечной. И Цадаса слова печали вечной На временной дощечке начертал. Вершины гор связав с раздольной степью, Он деревцо на память посадил У ног твоих, чтоб юных листьев трепет Судьбу испепеленную продлил. 4 Покоя не ведали мы в Балашове Три дня и три ночи подряд. Согбенный отец на могиле сыновьей Встречал и рассвет и закат. И солнце и месяц, друг друга сменяя, Почетный несли караул. Нас тихо омыла вода дождевая, Степной ветерок охлестнул. Но мы не заметили ветра и зноя, Вечерних и утренних рос. Покрылся отец снеговой белизною, А я потемнел и оброс. Но вот расставанья минута настала, Упал на колени Гамзат, Он к небу взывал, и к земле припадал он, Отчаяньем черным объят. — Прощай, твои годы прошли быстротечно, Надежда моя, Магомед! Ты праведно жил, воевал безупречно, Мой мальчик, души моей свет. Любовь моя, первенец мой незабвенный, Джигит, устремившийся в бой, Когда б не помехи дороги военной, Я мог бы проститься с тобой.— Две горьких, две трудных слезы обронили Два горца, домой уходя. Казалось, что с круч дагестанских к могиле Скатились две капли дождя. 5 Не будет нам и в старости покоя, Мы позабыть такое не вольны... В степи, над легендарною рекою, Не умолкают отзвуки войны. О ратники, залечивайте раны И снова отправляйтесь в дальний путь. И вы, врачи, трудитесь неустанно, Мы вас ни в чем не можем упрекнуть. Бегут враги, клубится пыльный след их, Но слышен плач сиротский, вдовий стон. Где душегуб, убивший Магомеда, Где он петляет, где укрылся он? Сжимая кулаки, глотаю слезы, Шагаю по вагону взад-вперед. И рыжий шлейф над старым паровозом, Раздваиваясь, медленно плывет. Расколот мир, и кажется, что мчится Состав по этой трещине земной. Мелькают избы, полустанки, лица, И Волга остается за спиной. А хлопья гари за окном повисли, Земля летит за треснувшим стеклом, Раздваивая тягостные мысли, Что мечутся между добром и злом. Прислушиваясь к скрежету и гулу, Мы сумрачно торопимся назад. Чем ближе мы к родимому аулу, Тем дальше мой незаменимый брат. Отца изводит новая утрата, В окно глядит он, видит мглистый дым. Но перед ним стерильная палата, Забытая лопата перед ним. Как будто в госпитале, в Балашове, Мы все еще находимся досель, И убрана подушка с изголовья, И стынет опустевшая постель. ...Мы едем по воюющей России, Начав обратный безотрадный путь. Я прикрываю веки, обессилев, Уже не смея на отца взглянуть. О, как он часто и тоскливо дышит, Как постарел певец Кавказских гор! Его сейчас не вижу я, но слышу Безмолвный непрестанный разговор. Знакомые слова аварской речи Звучат и под землей и на земле, И та, несостоявшаяся, встреча Мне чудится в вагонной полумгле. Доносится глухой гортанный клекот. Улавливаю в скорбной тишине: «О Магомед!..» И голос издалёка Вещает: «Не печалься обо мне. Ведь ты не одного меня утратил. Моя душа об Ахильчи скорбит. Подумаем вдвоем об этом брате, Он был моложе, раньше был убит. Я хоть в земле почил. Мою могилу Душа родная навестить придет. Но Ахильчи волна похоронила, Приняв его подбитый самолет. Морской орел парил за облаками... Подводный пантеон необозрим. Уж тут не водрузишь могильный камень И не посадишь дерево над ним. Отец, мой век недолог был, но все же Я сладость жизни как-никак вкусил. Наш Ахильчи совсем немного прожил, Пал, не растратив юношеский пыл. Два истых горца, мы не знали страха, Местами поменяться мы могли б. Ты первым на меня надел папаху, Уж лучше бы я первым и погиб». «Ах, Магомед, не знаю, что ответить. Кто знает меру горечи моей? Как дальше буду жить на этом свете, Утратив дух любимых сыновей? Один ушел в пучину Черноморья, Другой дождаться не сумел отца... Лишь тот, кто испытал двойное горе, Меня понять сумеет до конца». «Отец,— в ответ я слышу,— нам труднее На дне морском и в глубине земли. Ведь гибелью безвременной своею Мы нашим близким горе принесли. Мы принесли вам новые морщины, Отец родной и дорогая мать. Я бедную жену свою покинул, Как без меня ей дочку воспитать? Но ты учил нас побеждать страданье, Не замыкаться в горести своей. Взгляни — на бесконечном поле брани Убиты миллионы сыновей. Ты знаешь, от какой погиб я раны, Тебе мой друг поведал обо мне. А сколько есть героев безымянных, Чей след пропал в прожорливом огне? Я, может быть, в стихах твоих воскресну, В строке Расула оживу на миг. А сколько их, достойных, но безвестных, Что не войдут в проникновенный стих? Ты не казнись, не думай непрестанно О нас, ушедших,— мы живем в тебе, В твоих делах во славу Дагестана, В твоей неиссякающей судьбе». ...Опять вокзалы, деревеньки, люди, А впереди и Каспий, и Цада. Крутые горы, как седые судьи, Нас встретят — что мы скажем им тогда? Навстречу выйдет мать. Куда нам деться? Невестка спросит: «Где же мой супруг?» Ее дочурка спросит: «Где отец мой?» Папахи снимем. И замкнется круг. Познала мать немало испытаний, Жене пришлось в горнило их войти. Всего труднее ранить возраст ранний, Сказав всю правду маленькой Пати. Быть может, на далеком перегоне, Из Балашова в наш аварский тыл, Отец в почтовом обжитом вагоне Стихи для бедной внучки сочинил? Те строки, продиктованные горем, Цадинцы могут вслух произнести. Теперь на память знает каждый горец Стихотворенье «Маленькой Пати». Теперь оно и в русском переводе Звучит, войдя в наследие отца, Напоминая о суровом годе, О мужестве Гамзата Цадаса. 6 Среди разора и печали Земных красот не знали мы, Весенних дней не отличали От будней тыловой зимы. Но вот за всю войну впервые Открылся мир листвы и трав. Солдаты шли домой, живые, Победу в мае одержав. Весна обильно увенчала Вернувшихся под отчий кров. В те дни, казалось, не хватало Вершинных луговых цветов. Война из каждого аула Призвала многих сыновей. Она, увы, не всех вернула, Но стало на земле светлей. Боец явился с поля брани, Людей надеждой озарив, Пускай контужен или ранен, Но все-таки он жив, он жив! И это счастье стало общим, Оно и к нам стучится в дверь. Мы радуемся, мы не ропщем, Наследники своих потерь. Оборотясь к теплу и свету, Стремясь управиться с бедой, Воспел стихами славу эту Гамзат, совсем уже седой. Гремели щедрые салюты, Везде видны, везде слышны. Но выпадали и минуты Святой и горькой тишины. Когда смолкает ликованье, Задремывая до утра, Тогда бессонной старой ране Открыться самая пора. Отец мой, бодрствуя ночами, Накинув бурку в тишине, Молчал... Но суть его молчанья Опять была понятна мне. Он видел тех, кому Победа Сплела прижизненный венок. Любой похож на Магомеда, Ведь так и он прийти бы мог. А вдруг... Хотя у Балашова Почил израненный боец, Но лучик ожиданья снова Зажегся для живых сердец. А вдруг... Хотя в морской пучине Уснул крылатый Ахильчи, Но как не помечтать о сыне? О безнадежность, помолчи! Случается, что похоронка Лежит в родительском дому, Но ветеран приходит с фронта, Воскресший вопреки всему. Кто в плен попал, кто к партизанам Ушел из вражеских тенёт. Пропавший без вести нежданно Благие вести подает. Пусть хоть один, пускай хоть на день (Поэты верят в чудеса!) Придет домой во всем параде И сын Гамзата Цадаса. Но нет, увы, таких вагонов, Что привезут его сюда. Он там, где двадцать миллионов От нас ушедших навсегда. 7 Давно уж стал я круглым сиротою, И голова моя белым-бела. В душе теснится все пережитое, Дорога круто под уклон пошла. Я был когда-то молодым да ранним, Но повзрослели дочери мои. Уже я предаюсь воспоминаньям В кругу друзей, в кругу своей семьи. Но что б ни делал я, куда б надолго Ни уезжал, свершая путь земной, В тревожных снах все чаще вижу Волгу, Саратовские степи предо мной. В купе, в каюте, в реактивном рейсе Мне чудится, что в давнем том году Вагон почтовый движется по рельсам И в Балашове скоро я сойду. А там деревня, знойное прибрежье, Последнее пристанище бойца... И я стою перед могилой свежей, Поддерживая скорбного отца. ...Видения безжалостные эти Тиранили его и в поздний час. Чем меньше остается жить на свете, Тем чаще память обступает нас. Высказывая все, что наболело, Дряхлея, он произносил в тоске: — Ветров и гроз немало пролетело, Неужто стерлась надпись на доске? И мама пересохшими губами Мне повторяла на пределе сил: — Я вижу, как лежит цадинский камень На месте том, где Магомед почил. Земли аварской горсточку сперва ты Смешай, Расул, с могильной почвой той, Потом живое деревце Гамзата Полей цадинской ключевой водой. Звучали те слова как завещанье. Куда б ни ездил, ни летал, ни шел, Себе весной давал я обещанье, Что к августу поеду в Балашов. Недели пролетали вереницей... Увы, теперь я в будущем году Приду могиле брата поклониться И к ней, уже заросшей, припаду. 8 Но опоздал я, снова опоздал... От островов японских до Каира Полмира я объездил, облетал, Не созерцатель, а ревнитель мира. Въездная виза, проездной билет, Все при тебе — кружись по белу свету, Невольно нарушая свой обет, Но подчиняясь общему обету. Спешил я — ждали срочные дела. Но без ответа оставался вызов В тот край, куда меня душа вела, Где никакой не требуется визы. Экватор я на судне пересек, Полярный круг — на лайнере крылатом, А в Балашов наведаться не смог, Опять в долгу остался перед братом. В Америке за тридевять земель Я помнил о невыполненном долге. Мне снился тихий городок близ Волги, В который не собрался я досель. А в Мозамбике я почтил венком Всех африканцев, павших за свободу, Проникшись вечным фронтовым родством И заново познав его природу. Я в Бухенвальде услыхал набат, Прошел сквозь ад — его зовут Освенцим. И в Трептов-парке был, где наш солдат Стоит, держа спасенного младенца. А в Хиросиме, где развеян прах Людей, которые тенями стали, Я написал стихи о журавлях, Исполненные песенной печали. Я голову безмолвно обнажил У Пискаревского мемориала, И там, среди бесчисленных могил, Строфа Берггольц торжественно звучала. Ее слова, что врезаны в гранит, Потомству адресованы открыто. Никто не будет на земле забыт, Ничто не будет на земле забыто. Меня вблизи от Минска обожгла Печальная мелодия Хатыни. Негромкие ее колокола Не умолкают в памяти поныне. У Вечного огня в Москве моей, Где похоронен воин неизвестный, Стремление беречь живых друзей Внезапно тоже обернулось песней. ...Слез набежавших не стерев с лица, Опять справляя траурную дату, Я прихожу к надгробию отца. И вопрошает он: «Ты съездил к брату?» Над холмиком, где мать погребена, Стою, молчу, вздыхаю виновато. Я знаю, спрашивает и она: «Расул, давно ли навещал ты брата?» И совесть беспокойная опять Допытывается в часы ночные: «Скажи, неужто павших забывать Мы начинаем, братья их живые?» Но если мы забудем их, тогда Ни пакты не спасут, ни договоры Весь этот мир — и новая беда Обрушится на города и горы. Так говорят мне русские леса И камни поседевшие Европы, Родитель мой, столетний Цадаса, Мой личный, тоже многолетний опыт. На всех широтах, где солдаты спят, У каждого святого обелиска, Беседует со мною старший брат, Хотя до Балашова и неблизко. И деревце, что посадил отец, Поднявшееся над степной могилой, Мне шепчет: «Приходи же наконец!» Не молкнет этот зов зеленокрылый. Есть кровная, испытанная связь, Надежная, как почта полевая. Она ни разу не оборвалась, Всех павших и живых соединяя. Гудит бессонный провод: «Не забудь!» И связан с братом линией прямою, Я наконец-то отправляюсь в путь, В тот давний путь. Но нет отца со мною. 9 И снова лето полыхает в мире, Полдневным солнцем золотя листву. По неоглядной, многоводной шири Я к берегам саратовским плыву. На Волге — дни большого урожая. Степь залита сиянием хлебов. Саратовцы как друга провожают Седого горца в город Балашов. Я вспоминаю — Пролетарской звали Ту улицу, где мы нашли с отцом Вместилище надежды и печали, Битком набитый госпитальный дом. Его уже не существует ныне, Туда идти, пожалуй, ни к чему. Скорей вперед, по всхолмленной равнине, На поклоненье к брату моему. Я ощущаю тайную тревогу. А что, коль там ни знака, ни следа? Как я пущусь в обратную дорогу, Как возвращусь я к родичам тогда? Но сам себя подбадриваю все же: «Расул, терять надежду не спеши, Могилу средь степного бездорожья Сумей найти по компасу души». Нашел, представьте! Вот деревня эта, Вот обмелевший к августу канал. А все ж при свете нынешнего лета Я памятное место не узнал. Все прежнее, но вроде все иное. Стара могила брата и нова. А может, от безжалостного зноя И от волненья кругом голова? Вот дерево, которое Гамзатом Посажено над холмиком родным. Оно ведь было крохотным когда-то, А ныне тень огромная под ним. А может, это не оно... Ведь рядом Расположилась тень ветвей других. Деревьев кроны не окинешь взглядом, Другие руки посадили их. Стволы взметнулись над степным простором, На солнце блещут камень и металл. Но где же та дощечка, на которой Отец родное имя начертал? Ужель она нигде не сохранилась? В зеленой раме трепетных ветвей Граненый обелиск недавно вырос Над прахом незабвенных сыновей. Как монумент утратам и победам, Он мирным солнцем ярко озарен. И высечено имя Магомеда На мраморе среди других имен. Сияют эти буквы золотые, Как чистый отблеск Вечного огня, Не выцветая, вопреки стихии Метельного иль грозового дня. Отец! Лежит лопата на могиле Все та же... И лопатой старой той Мы землю вкруг деревьев разрыхлили — Одно из них посажено тобой. Я, волю дав слезам своим обильным, Благоговейно, как послушный сын, Степную почву на холме могильном Смешал с землей моих крутых вершин. О мама, вновь я чист перед тобою. Я твой наказ исполнил до конца, Полив водою горной, ключевою Разросшееся дерево отца. Я из Цады привез надгробный камень. Обветренный, он темен и суров, Но обработан мудрыми руками Искуснейших аварских мастеров. Теперь я этот камень к обелиску Почтительно и скромно прислонил, И многим братьям поклонился низко, Бессмертному содружеству могил. Установленья отчего обряда Не стал я даже в малом нарушать. Близ Балашова, на могиле брата, Три дня, три ночи я провел опять. Незримые, в торжественном молчанье, Несли со мной почетный караул Собратья, земляки, односельчане, Весь Дагестан и малый мой аул. Сюда призвал я все свои дороги, Все горы, все поля, все воды рек, Все замыслы, искания, итоги, Весь мир тревожный, весь двадцатый век. Тут все сошлось — времен и странствий дали, Все океаны, все материки. И мы на этот раз не опоздали, Годам и расстояньям вопреки. 10 Где б ни был я, когда гляжу на встречных, Они похожи чем-то на меня. Картины их воспоминаний вечных Как жаркий отблеск Вечного огня. Я обнимаю всю родню большую И снова слышу, трепетом объят: «Остановись, прохожий, здесь лежу я. Защитник правды, твой безвестный брат». Я подхожу к солдатским погребеньям. Мне камни постаментов говорят: «Остановись, товарищ, на мгновенье, Здесь опочил твой незнакомый брат». Везде, где есть печальные холмы, На мой вопрос мне отвечают свято. — Куда идете? — На могилу брата. — Откуда? — Брата навестили мы. ...Но есть среди живых, сказать по чести, И те, кто недостоин быть живым,— Убийцы, скрывшиеся от возмездья, Жестокие — опять неймется им. Они бесстыдно жаждут оправданья, Наглеют, мир сегодняшний кляня, Вынашивая гнусное желанье — Лишить народы Вечного огня. Но это очищающее пламя Не погасить им силой никакой, Ни снежными ветрами, ни дождями, Ни бомбами, ни злобою людской. Ведь если факел памяти погаснет, Померкнет жизнь без этого огня. Окажется, что жертвы все напрасны, И ни тебя не будет, ни меня. Все обернется гибелью, разором, Цветенье мира превратится в хлам, Лавина смерти по земным просторам Прокатится, по рекам и полям. Так говорит моя живая совесть, Так утверждает мертвая зола, Так говорю я, завершая повесть, Что в сорок третьем начата была. 11 ...Из ближних странствий, из далеких странствий Вернувшись в милый сердцу Дагестан, С незыблемым сыновним постоянством Спешу к священным для меня местам. Сперва являюсь к матери с поклоном, С рассказом — для меня она жива,— И в шуме ветра, в шелесте зеленом Я различаю тихие слова: «Спасибо, сын! Тебе отвечу кратко. Одна из наших дедовских примет Гласит — коль нет на кладбище порядка, Порядка и в самом ауле нет». Я слышу наставления Гамзата, Им вторит эхо снеговых высот: «Пускай тропа к надгробию Солдата Нигде и никогда не зарастет. Расул, запомни, если будут люди Беречь могилы павших сыновей, Кровопролитья нового не будет, И мир пребудет на планете всей». ...Вовек не зарубцуется такое: Военный август, пыль седых дорог, И лазарет, лишивший нас покоя, И за деревней серый бугорок, Граненый обелиск, цадинский камень, И памяти неутомимый зов, И над могилой негасимый пламень, И скорбный перезвон колоколов. Смешав степную почву с нашей горской И горсть земли с могилы брата взяв, В аул Цада вступаю с этой горсткой, В обитель песен, облаков и трав. 1978
ЗАРЕМА