Кубок: Баллады, сказания, легенды

ВОЕВОДА

Из Мицкевича

Поздно ночью из похода Воротился воевода. Он слугам велит молчать; В спальню кинулся к постеле; Дернул полог… В самом деле! Никого; пуста кровать. И, мрачнее черной ночи, Он потупил грозны очи, Стал крутить свой сивый ус… Рукава назад закинул, Вышел вон, замок задвинул; «Гей, ты, — кликнул, — чертов кус! А зачем нет у забора Ни собаки, ни затвора? Я вас, хамы! — Дай ружье; Приготовь мешок, веревку Да сними с гвоздя винтовку. Ну, за мною!.. я ж ее!» Пан и хлопец под забором Тихим крадутся дозором, Входят в сад — и сквозь ветвей, На скамейке у фонтана, В белом платье, видят, панна И мужчина перед ней. Говорит он: «Всё пропало, Чем лишь только я, бывало, Наслаждался, что любил: Белой груди воздыханье, Нежной ручки пожиманье, Воевода всё купил. Сколько лет тобой страдал я, Сколько лет тебя искал я! От меня ты отперлась. Не искал он, не страдал он; Серебром лишь побряцал он, И ему ты отдалась. Я скакал во мраке ночи Милой панны видеть очи, Руку нежную пожать; Пожелать для новоселья Много лет ей и веселья И потом навек бежать». Панна плачет и тоскует, Он колени ей целует, А сквозь ветви те глядят, Ружья наземь опустили, По патрону откусили, Вбили шомполом заряд. Подступили осторожно. «Пан мой, целить мне не можно, — Бедный хлопец прошептал: — Ветер, что ли, плачут очи, Дрожь берет; в руках нет мочи, Порох в полку не попал». «Тише ты, гайдучье племя! Будешь плакать, дай мне время! Сыпь на полку… Наводи… Цель ей в лоб. Левее… выше. С паном справлюсь сам. Потише; Прежде я; ты погоди». Выстрел по саду раздался. Хлопец пана не дождался; Воевода закричал, Воевода пошатнулся… Хлопец, видно, промахнулся: Прямо в лоб ему попал.

* * *

   Кто при звездах и при луне Так поздно едет на коне? Чей это конь неутомимый Бежит в степи необозримой?     Казак на север держит путь, Казак не хочет отдохнуть Ни в чистом поле, ни в дубраве, Ни при опасной переправе.    Как сткло, булат его блестит. Мешок за пазухой звенит, Не спотыкаясь, конь ретивый Бежит, размахивая гривой.    Червонцы нужны для гонца, Булат потеха молодца, Ретивый конь потеха тоже — Но шапка для него дороже.    За шапку он оставить рад Коня, червонцы и булат, Но выдаст шапку только с бою, И то лишь с буйной головою.    Зачем он шапкой дорожит? Затем, что в ней донос зашит, Донос на гетмана злодея Царю Петру от Кочубея. Из поэмы «Полтава»

ДЕЛИБАШ

Перестрелка за холмами[28]; Смотрит лагерь их и наш; На холме пред казаками Вьется красный делибаш [29], Делибаш! не суйся к лаве[30], Пожалей свое житье; Вмиг аминь лихой забаве: Попадешься на копье. Эй, казак! не рвися к бою: Делибаш на всем скаку Срежет саблею кривою С плеч удалую башку. Мчатся, сшиблись в общем крике… Посмотрите! каковы?.. Делибаш уже на пике. А казак без головы.

* * *

Ворон к ворону летит, Ворон ворону кричит: Ворон! где б нам отобедать? Как бы нам о том проведать? Ворон ворону в ответ: Знаю, будет нам обед; В чистом поле под ракитой Богатырь лежит убитый. Кем убит и отчего, Знает сокол лишь его, Да кобылка вороная, Да хозяйка молодая. Сокол в рощу улетел, На кобылку недруг сел, А хозяйка ждет мило´го Не убитого, живого.

АНЧАР[31]

В пустыне чахлой и скупой, На почве, зноем раскаленной, Анчар, как грозный часовой, Стоит, один во всей вселенной. Природа жаждущих степей Его в день гнева породила И зелень мертвую ветвей И корни ядом напоила. Яд каплет сквозь его кору, К полудню растопясь от зною, И застывает ввечеру Густой, прозрачною смолою. К нему и птица не летит И тигр нейдет: лишь вихорь черный На древо смерти набежит — И мчится прочь уже тлетворный. И если туча оросит, Блуждая, лист его дремучий, С его ветвей, уж ядовит, Стекает дождь в песок горючий. Но человека человек Послал к анчару властным взглядом, И тот послушно в путь потек И к утру возвратился с ядом. Принес он смертную смолу Да ветвь с увядшими листами, И пот по бледному челу Струился хладными ручьями; Принес — и ослабел и лег Под сводом шалаша на лыки, И умер бедный раб у ног Непобедимого владыки. А князь тем ядом напитал Свои послушливые стрелы И с ними гибель разослал К соседям в чуждые пределы.

К. Ф. Рылеев

ИВАН СУСАНИН

«Куда ты ведешь нас?.. Не видно ни зги! — Сусанину с сердцем вскричали враги: — Мы вязнем и тонем в сугробинах снега; Нам, знать, не добраться с тобой до ночлега. Ты сбился, брат, верно, нарочно с пути; Но тем Михаила тебе не спасти! Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует, Но смерти от ляхов ваш царь не минует!.. Веди ж нас — так будет тебе за труды; Иль бойся: недолго у нас до беды! Заставил всю ночь нас пробиться с метелью… Но что там чернеет в долине за елью?» «Деревня! — сарматам в ответ мужичок: — Вот гумна, заборы, а вот и мосток. За мною! в ворота! — избушечка эта Во всякое время для гостя нагрета. Войдите, не бойтесь!» — «Ну, то-то, москаль!.. Какая же, братцы, чертовская даль! Такой я проклятой не видывал ночи, Слепились от снегу соколии очи… Жупан мой — хоть выжми, нет нитки сухой! — Вошед, проворчал так сармат молодой. — Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли! Скорей!.. не заставь нас приняться за сабли!» Вот скатерть простая на стол постлана; Поставлено пиво и кружка вина, И русская каша и щи пред гостями, И хлеб перед каждым большими ломтями. В окончины ветер, бушуя, стучит; Уныло и с треском лучина горит. Давно уж за полночь!.. Сном крепким объяты, Лежат беззаботно по лавкам сарматы. Все в дымной избушке вкушают покой; Один, настороже, Сусанин седой Вполголоса молит в углу у иконы Царю молодому святой обороны!.. Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом. Сусанин поднялся и к двери тайком… «Ты ль это, родимый?.. А я за тобою! Куда ты уходишь ненастной порою? За полночь… а ветер еще не затих; Наводишь тоску лишь на сердце родных!» «Приводит сам бог тебя к этому дому, Мой сын, поспешай же к царю молодому; Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей; Что гордые ляхи, по злобе своей, Его потаенно убить замышляют И новой бедою Москве угрожают! Скажи, что Сусанин спасает царя, Любовью к отчизне и вере горя. Скажи, что спасенье в одном лишь побеге И что уж убийцы со мной на ночлеге». — «Но что ты затеял? подумай, родной! Убьют тебя ляхи… Что будет со мной? И с юной сестрою и с матерью хилой?» — «Творец защитит вас святой своей силой. Не даст он погибнуть, родимые, вам: Покров и помощник он всем сиротам. Прощай же, о сын мой, нам дорого время; И помни: я гибну за русское племя!» Рыдая, на лошадь Сусанин младой Вскочил и помчался свистящей стрелой. Луна между тем совершила полкруга; Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга. На небе восточном зарделась заря; Проснулись сарматы — злодеи царя. «Сусанин! — вскричали. — Что молишься богу? Теперь уж не время — пора нам в дорогу!» Оставив деревню шумящей толпой, В лес темный вступают окольной тропой. Сусанин ведет их… Вот утро настало, И солнце сквозь ветви в лесу засияло: То скроется быстро, то ярко блеснет, То тускло засветит, то вновь пропадет. Стоят не шелохнясь и дуб и береза; Лишь снег под ногами скрипит от мороза, Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит, И дятел дуплистую иву долбит. Друг за другом идут в молчанье сарматы; Все дале и дале седой их вожатый. Уж солнце высоко сияет с небес: Все глуше и диче становится лес! И вдруг пропадает тропинка пред ними; И сосны, и ели ветвями густыми, Склонившись угрюмо до самой земли, Дебристую стену из сучьев сплели. Вотще настороже тревожное ухо: Всё в том захолустье и мертво и глухо… «Куда ты завел нас?» — лях старый вскричал. «Туда, куда нужно! — Сусанин сказал. — Убейте! замучьте! — моя здесь могила! Но знайте и рвитесь: я спас Михаила! Предателя, мнили, во мне вы нашли: Их нет и не будет на русской земли! В ней каждый отчизну с младенчества любит. И душу изменой свою не погубит». «Злодей! — закричали враги, закипев: — Умрешь под мечами!» — «Не страшен ваш гнев! Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело, И радостно гибнет за правое дело! Ни казни, ни смерти и я не боюсь: Не дрогнув, умру за царя и за Русь!» «Умри же! — сарматы герою вскричали, И сабли над старцем, свистя, засверкали. — Погибни, предатель! Конец твой настал!» — И твердый Сусанин весь в язвах упал! Снег чистый чистейшая кровь обагрила: Она для России спасла Михаила!

М. Ю. Лермонтов

ДВА ВЕЛИКАНА

В шапке золота литого [32] Старый русский великан Поджидал к себе другого Из далеких чуждых стран. За горами, за долами Уж гремел об нем рассказ, И помериться главами Захотелось им хоть раз. И пришел с грозой военной Трехнедельный удалец, — И рукою дерзновенной Хвать за вражеский венец. Но улыбкой роковою Русский витязь отвечал: Посмотрел — тряхнул главою… Ахнул дерзкий — и упал! Но упал он в дальнем море, На неведомый гранит[33], Там, где буря на просторе Над пучиною шумит.

БОРОДИНО

«Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром,    Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые? Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия    Про день Бородина!» — Да, были люди в наше время, Не то, что нынешнее племя:    Богатыри — не вы! Плохая им досталась доля: Не многие вернулись с поля… Не будь на то господня воля,    Не отдали б Москвы! Мы долго молча отступали, Досадно было, боя ждали,    Ворчали старики: «Что ж мы? на зимние квартиры? Не смеют, что ли, командиры Чужие изорвать мундиры    О русские штыки?» И вот нашли большое поле: Есть разгуляться где на воле!    Построили редут. У наших ушки на макушке! Чуть утро осветило пушки И леса синие верхушки —    Французы тут как тут. Забил заряд я в пушку туго И думал: угощу я друга!    Постой-ка, брат, мусью! Что тут хитрить, пожалуй к бою; Уж мы пойдем ломить стеною, Уж постоим мы головою    За родину свою! Два дня мы были в перестрелке. Что толку в этакой безделке?    Мы ждали третий день. Повсюду стали слышны речи: «Пора добраться до картечи!» И вот на поле грозной сечи    Ночная пала тень. Прилег вздремнуть я у лафета, И слышно было до рассвета,    Как ликовал француз. Но тих был наш бивак открытый: Кто кивер чистил весь избитый, Кто штык точил, ворча сердито,    Кусая длинный ус. И только небо засветилось, Все шумно вдруг зашевелилось,    Сверкнул за строем строй. Полковник наш рожден был хватом: Слуга царю, отец солдатам… Да, жаль его: сражен булатом,    Он спит в земле сырой. И молвил он, сверкнув очами: «Ребята! не Москва ль за нами?    Умремте ж под Москвой, Как наши братья умирали!» И умереть мы обещали, И клятву верности сдержали    Мы в Бородинский бой. Ну ж был денек! Сквозь дым летучий Французы двинулись, как тучи,    И всё на наш редут. Уланы с пестрыми значками, Драгуны с конскими хвостами, Все промелькнули перед нами,     Все побывали тут. Вам не видать таких сражений!.. Носились знамена, как тени,     В дыму огонь блестел, Звучал булат, картечь визжала, Рука бойцов колоть устала, И ядрам пролетать мешала    Гора кровавых тел. Изведал враг в тот день немало, Что значит русский бой удалый,     Наш рукопашный бой!.. Земля тряслась — как наши груди, Смешались в кучу кони, люди, И залпы тысячи орудий    Слились в протяжный вой… Вот смерклось. Были все готовы Заутра бой затеять новый    И до конца стоять… Вот затрещали барабаны — И отступили басурманы. Тогда считать мы стали раны,    Товарищей считать. Да, были люди в наше время, Могучее, лихое племя:    Богатыри — не вы. Плохая им досталась доля: Не многие вернулись с поля. Когда б на то не божья воля,    Не отдали б Москвы!

ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ

(Из Зейдлица)

По синим волнам океана[34], Лишь звезды блеснут в небесах, Корабль одинокий несется, Несется на всех парусах. Не гнутся высокие мачты, На них флюгера не шумят, И молча в открытые люки Чугунные пушки глядят. Не слышно на нем капитана, Не видно матросов на нем; Но скалы и тайные мели, И бури ему нипочем. Есть остров на том океане — Пустынный и мрачный гранит; На острове том есть могила, А в ней император зарыт. Зарыт он без почестей бранных Врагами в сыпучий песок, Лежит на нем камень тяжелый, Чтоб встать он из гроба не мог. И в час его грустной кончины, В полночь, как свершается год, К высокому берегу тихо Воздушный корабль пристает. Из гроба тогда император, Очнувшись, является вдруг; На нем треугольная шляпа И серый походный сюртук. Скрестивши могучие руки, Главу опустивши на грудь, Идет и к рулю он садится И быстро пускается в путь. Несется он к Франции милой, Где славу оставил и трон, Оставил наследника-сына И старую гвардию он. И только что землю родную Завидит во мраке ночном, Опять его сердце трепещет И очи пылают огнем. На берег большими шагами Он смело и прямо идет, Соратников громко он кличет И маршалов грозно зовет. Но спят усачи-гренадеры — В равнине, где Эльба шумит, Под снегом холодной России, Под знойным песком пирамид. И маршалы зова не слышат: Иные погибли в бою, Другие ему изменили И продали шпагу свою. И, топнув о землю ногою, Сердито он взад и вперед По тихому берегу ходит, И снова он громко зовет: Зовет он любезного сына, Опору в превратной судьбе; Ему обещает полмира, А Францию только себе. Но в цвете надежды и силы Угас его царственный сын, И долго, его поджидая, Стоит император один — Стоит он и тяжко вздыхает, Пока озарится восток, И капают горькие слезы Из глаз на холодный песок, Потом на корабль свой волшебный, Главу опустивши на грудь, Идет и, махнувши рукою, В обратный пускается путь.

ТРОСТНИК

Сидел рыбак веселый    На берегу реки, И перед ним по ветру    Качались тростники. Сухой тростник он срезал    И скважины проткнул; Один конец зажал он,    В другой конец подул. И, будто оживленный,    Тростник заговорил — То голос человека    И голос ветра был. И пел тростник печально:    «Оставь, оставь меня; Рыбак, рыбак прекрасный,    Терзаешь ты меня! И я была девицей,    Красавица была, У мачехи в темнице    Я некогда цвела. И много слез горючих    Невинно я лила; И раннюю могилу    Безбожно я звала. И был сынок любимец    У мачехи моей, Обманывал красавиц,    Пугал честных людей. И раз пошли под вечер    Мы на берег крутой Смотреть на сини волны,    На запад золотой. Моей любви просил он, —    Любить я не могла, И деньги мне дарил он, —    Я денег не брала; Несчастную сгубил он,    Ударив в грудь ножом, И здесь мой труп зарыл он    На берегу крутом; И над моей могилой    Взошел тростник большой, И в нем живут печали    Души моей младой, Рыбак, рыбак прекрасный,    Оставь же свой тростник. Ты мне помочь не в силах,    А плакать не привык».

МОРСКАЯ ЦАРЕВНА

В море царевич купает коня; Слышит: «Царевич! взгляни на меня!» Фыркает конь и ушами прядет, Брызжет, и плещет, и дале плывет. Слышит царевич: «Я царская дочь! Хочешь провесть ты с царевною ночь?» Вот показалась рука из воды, Ловит за кисти шелковой узды. Вышла младая потом голова, В косу вплелася морская трава. Синие очи любовью горят; Брызги на шее, как жемчуг, дрожат. Мыслит царевич: «Добро же! постой!» За косу ловко схватил он рукой. Держит, рука боевая сильна: Плачет, и молит, и бьется она. К берегу витязь отважно плывет; Выплыл: товарищей громко зовет: «Эй вы! сходитесь, лихие друзья! Гляньте, как бьется добыча моя… Что ж вы стоите смущенной толпой? Али красы не видали такой?» Вот оглянулся царевич назад: Ахнул! померк торжествующий взгляд. Видит, лежит на песке золотом Чудо морское с зеленым хвостом; Хвост чешуею змеиной покрыт, Весь замирая, свиваясь, дрожит; Пена струями сбегает с чела, Очи одела смертельная мгла. Бледные руки хватают песок; Шепчут уста непонятный упрек… Едет царевич задумчиво прочь. Будет он помнить про царскую дочь!

ТРИ ПАЛЬМЫ

(Восточное сказание)

В песчаных степях аравийской земли Три гордые пальмы высоко росли. Родник между ними из почвы бесплодной, Журча, пробивался волною холодной, Хранимый, под сенью зеленых листов, От знойных лучей и летучих песков. И многие годы неслышно прошли; Но странник усталый из чуждой земли Пылающей грудью ко влаге студеной Еще не склонялся под кущей зеленой, И стали уж сохнуть от знойных лучей Роскошные листья и звучный ручей. И стали три пальмы на бога роптать: «На то ль мы родились, чтоб здесь увядать? Без пользы в пустыне росли и цвели мы, Колеблемы вихрем и зноем палимы, Ничей благосклонный не радуя взор?.. Не прав твой, о небо, святой приговор!» И только замолкли — в дали голубой Столбом уж крутился песок золотой, Звонков раздавались нестройные звуки, Пестрели коврами покрытые вьюки, И шел, колыхаясь, как в море челнок, Верблюд за верблюдом, взрывая песок. Мотаясь, висели меж твердых горбов Узорные полы походных шатров; Их смуглые ручки порой подымали, И черные очи оттуда сверкали… И, стан худощавый к луке наклоня, Араб горячил вороного коня. И конь на дыбы подымался порой, И прыгал, как барс, пораженный стрелой; И белой одежды красивые складки По плечам фариса[35] вились в беспорядке; И, с криком и свистом несясь по песку, Бросал и ловил он копье на скаку. Вот к пальмам подходит, шумя, караван: В тени их веселый раскинулся стан. Кувшины звуча налилися водою, И, гордо кивая махровой главою, Приветствуют пальмы нежданных гостей, И щедро поит их студеный ручей. Но только что сумрак на землю упал, По корням упругим топор застучал, И пали без жизни питомцы столетий! Одежду их сорвали малые дети, Изрублены были тела их потом, И медленно жгли их до утра огнем. Когда же на запад умчался туман, Урочный свой путь совершал караван; И следом печальным на почве бесплодной Виднелся лишь пепел седой и холодный; И солнце остатки сухие дожгло, А ветром их в степи потом разнесло. И ныне все дико и пусто кругом — Не шепчутся листья с гремучим ключом: Напрасно пророка о тени он просит — Его лишь песок раскаленный заносит Да коршун хохлатый, степной нелюдим, Добычу терзает и щиплет над ним.

ДАРЫ ТЕРЕКА

   Терек воет, дик и злобен, Меж утесистых громад, Буре плач его подобен, Слезы брызгами летят. Но, по степи разбегаясь, Он лукавый принял вид И, приветливо ласкаясь, Морю Каспию журчит:    «Расступись, о старец море, Дай приют моей волне! Погулял я на просторе, Отдохнуть пора бы мне. Я родился у Казбека, Вскормлен грудью облаков, С чуждой властью человека Вечно спорить был готов. Я, сынам твоим в забаву, Разорил родной Дарьял И валунов им, на славу, Стадо целое пригнал».    Но, склонясь на мягкий берег, Каспий стихнул, будто спит, И опять, ласкаясь, Терек Старцу на ухо журчит:    «Я привез тебе гостинец! То гостинец не простой: С поля битвы кабардинец, Кабардинец удалой. Он в кольчуге драгоценной, В налокотниках стальных: Из Корана стих священный Писан золотом на них. Он угрюмо сдвинул брови, И усов его края Обагрила знойной крови Благородная струя; Взор, открытый, безответный, Полон старою враждой; По затылку чуб заветный Вьется черною космой».    Но, склонясь на мягкий берег, Каспий дремлет и молчит; И, волнуясь, буйный Терек Старцу снова говорит:    «Слушай, дядя: дар бесценный! Что другие все дары? Но его от всей вселенной Я таил до сей поры. Я примчу к тебе с волнами Труп казачки молодой, С темно-бледными плечами, С светло-русою косой. Грустен лик ее туманный, Взор так тихо, сладко спит, А на грудь из малой раны Струйка алая бежит. По красотке-молодице Не тоскует над рекой Лишь один во всей станице Казачина гребенской. Оседлал он вороного И в горах, в ночном бою, На кинжал чеченца злого Сложит голову свою».    Замолчал поток сердитый, И над ним, как снег бела, Голова с косой размытой, Колыхаяся, всплыла.    И старик во блеске власти Встал, могучий, как гроза, И оделись влагой страсти Темно-синие глаза.    Он взыграл, веселья полный, — И в объятия свои Набегающие волны Принял с ропотом любви.

БЕГЛЕЦ

(Горская легенда)

   Гарун бежал быстрее лани, Быстрей, чем заяц от орла; Бежал он в страхе с поля брани, Где кровь черкесская текла; Отец и два родные брата За честь и вольность там легли, И под пятой у супостата Лежат их головы в пыли. Их кровь течет и просит мщенья, Гарун забыл свой долг и стыд; Он растерял в пылу сраженья Винтовку, шашку — и бежит!    И скрылся день; клубясь туманы Одели темные поляны Широкой белой пеленой; Пахнуло холодом с востока, И над пустынею пророка Встал тихо месяц золотой!..    Усталый, жаждою томимый, С лица стирая кровь и пот, Гарун меж скал аул родимый При лунном свете узнает; Подкрался он, никем незримый… Кругом молчанье и покой, С кровавой битвы невредимый Лишь он один пришел домой.    И к сакле он спешит знакомой, Там блещет свет, хозяин дома; Скрепясь душой как только мог, Гарун ступил через порог; Селима звал он прежде другом, Селим пришельца не узнал; На ложе, мучимый недугом, — Один, — он молча умирал… «Велик аллах, от злой отравы Он светлым ангелам своим Велел беречь тебя для славы!» «Что нового?» — спросил Селим, Подняв слабеющие вежды, И взор блеснул огнем надежды!.. И он привстал, и кровь бойца Вновь разыгралась в час конца. «Два дня мы билися в теснине; Отец мой пал, и братья с ним; И скрылся я один в пустыне, Как зверь, преследуем, гоним, С окровавленными ногами От острых камней и кустов, Я шел безвестными тропами По следу вепрей и волков; Черкесы гибнут — враг повсюду… Прими меня, мой старый друг; И вот пророк! твоих услуг Я до могилы не забуду!..» И умирающий в ответ: «Ступай — достоин ты презренья. Ни крова, ни благословленья Здесь у меня для труса нет!..»    Стыда и тайной муки полный, Без гнева вытерпев упрек, Ступил опять Гарун безмолвный За неприветливый порог.    И, саклю новую минуя, На миг остановился он, И прежних дней летучий сон Вдруг обдал жаром поцелуя Его холодное чело; И стало сладко и светло Его душе; во мраке ночи, Казалось, пламенные очи Блеснули ласково пред ним; И он подумал: я любим; Она лишь мной живет и дышит… И хочет он взойти — и слышит, И слышит песню старины… И стал Гарун бледней луны:    Месяц плывет    Тих и спокоен,    А юноша-воин    На битву идет.    Ружье заряжает джигит,    А дева ему говорит:    Мой милый, смелее    Вверяйся ты року,    Молися востоку,    Будь верен пророку,    Будь славе вернее,    Своим изменивший    Изменой кровавой,    Врага не сразивши,    Погибнет без славы,    Дожди его ран не обмоют,    И звери костей не зароют.    Месяц плывет    И тих и спокоен,    А юноша-воин    На битву идет. Главой поникнув, с быстротою Гарун свой продолжает путь, И крупная слеза порою С ресницы падает на грудь…    Но вот от бури наклоненный Пред ним родной белеет дом; Надеждой снова ободренный, Гарун стучится под окном. Там, верно, теплые молитвы Восходят к небу за него; Старуха мать ждет сына с битвы, Но ждет его не одного!..    «Мать, отвори! я странник бедный, Я твой Гарун! твой младший сын; Сквозь пули русские безвредно Пришел к тебе!»      — «Один?»           — «Один!» — «А где отец и братья?» —           — «Пали! Пророк их смерть благословил, И ангелы их души взяли». — «Ты отомстил?»          — «Не отомстил… Но я стрелой пустился в горы, Оставил меч в чужом краю, Чтобы твои утешить взоры И утереть слезу твою…» — «Молчи, молчи! гяур[36] лукавый, Ты умереть не мог со славой, Так удались, живи один. Твоим стыдом, беглец свободы, Не омрачу я стары годы, Ты раб и трус — и мне не сын!..» Умолкло слово отверженья, И все кругом объято сном. Проклятья, стоны и моленья Звучали долго под окном; И наконец удар кинжала Пресек несчастного позор… И мать поутру увидала… И хладно отвернула взор. И труп, от праведных изгнанный, Никто к кладбищу не отнес, И кровь с его глубокой раны Лизал, рыча, домашний пес; Ребята малые ругались Над хладным телом мертвеца, В преданьях вольности остались Позор и гибель беглеца. Душа его от глаз пророка Со страхом удалилась прочь; И тень его в горах востока Поныне бродит в темну ночь, И под окном поутру рано Он в сакли просится, стуча, Но, внемля громкий стих Корана, Бежит опять под сень тумана, Как прежде бегал от меча.

СПОР

Как-то раз перед толпою    Соплеменных гор У Казбека с Шат-горою [37]     Был великий спор. «Берегись! — сказал Казбеку    Седовласый Шат, — Покорился человеку    Ты недаром, брат! Он настроит дымных келий     По уступам гор; В глубине твоих ущелий     Загремит топор; И железная лопата     В каменную грудь, Добывая медь и злато,     Врежет страшный путь. Уж проходят караваны     Через те скалы, Где носились лишь туманы    Да цари-орлы. Люди хитры! Хоть и труден     Первый был скачок, Берегися! многолюден     И могуч Восток!» — «Не боюся я Востока! —    Отвечал Казбек, — Род людской там спит глубоко     Уж девятый век. Посмотри: в тени чинары    Пену сладких вин На узорные шальвары[38]    Сонный льет грузин; И, склонясь в дыму кальяна[39]    На цветной диван, У жемчужного фонтана     Дремлет Тегеран. Вот у ног Ерусалима,     Богом сожжена, Безглагольна, недвижима     Мертвая страна; Дальше, вечно чуждый тени,     Моет желтый Нил Раскаленные ступени     Царственных могил. Бедуин[40] забыл наезды     Для цветных шатров И поет, считая звезды,     Про дела отцов. Все, что здесь доступно оку,     Спит, покой ценя… Нет! не дряхлому Востоку     Покорить меня!» «Не хвались, еще заране! —    Молвил старый Шат, — Вот на севере в тумане    Что-то видно, брат!» Тайно был Казбек огромный     Вестью той смущен; И, смутясь, на север темный     Взоры кинул он; И туда в недоуменье     Смотрит, полный дум: Видит странное движенье,     Слышит звон и шум. От Урала до Дуная,    До большой реки, Колыхаясь и сверкая,     Движутся полки; Веют белые султаны[41],     Как степной ковыль; Мчатся пестрые уланы,     Подымая пыль; Боевые батальоны     Тесно в ряд идут, Впереди несут знамены,      В барабаны бьют; Батареи медным строем      Скачут и гремят, И, дымясь, как перед боем,      Фитили горят. И испытанный трудами      Бури боевой, Их ведет, грозя очами,      Генерал седой. Идут все полки могучи,      Шумны, как поток, Страшно-медленны, как тучи,     Прямо на восток. И, томим зловещей думой,     Полный черных снов, Стал считать Казбек угрюмый —      И не счел врагов. Грустным взором он окинул     Племя гор своих, Шапку[42] на брови надвинул —     И навек затих.

А. Н. Майков

КТО ОН?

Лесом частым и дремучим[43], По тропинкам и по мхам, Ехал всадник, пробираясь К светлым невским берегам. Только вот — рыбачья хата; У реки старик стоял, Челн осматривал дырявый, И бранился, и вздыхал. Всадник подле — он не смотрит. Всадник молвил: «Здравствуй, дед!» — А старик в сердцах чуть глянул На приветствие в ответ. Все ворчал себе он под нос: «Поздоровится тут, жди! Времена уж не такие… Жди да у моря сиди. Вам ведь все ничто, боярам, А челнок для рыбака То ж, что бабе веретена Али конь для седока. Шведы ль, наши ль шли тут утром, Кто их знает — ото всех Нынче пахнет табачищем… Ходит в мире, ходит грех! Чуть кого вдали завидишь — Смотришь, в лес бы… Ведь грешно!.. Лодка, вишь, им помешала И давай рубить ей дно… Да, уж стала здесь сторонка За теперешним царем!.. Из-под Пскова ведь на лето Промышлять сюда идем». Всадник прочь с коня и молча За работу принялся; Живо дело закипело И поспело в полчаса. Сам топор вот так и ходит, Так и тычет долото — И челнок на славу вышел, А ведь был что решето. «Ну, старик, теперь готово, Хоть на Ладогу ступай, Да закинуть сеть на счастье На Петрово попытай». «На Петрово! эко слово Молвил! — думает рыбак. — С топором гляди как ловок… А по речи… Как же так?..» И развел старик руками, Шапку снял и смотрит в лес, Смотрит долго в ту сторонку, Где чудесный гость исчез.

ЕМШАН

Степной травы пучок сухой[44], Он и сухой благоухает! И разом степи надо мной Все обаянье воскрешает… Когда в степях, за станом стан, Бродили орды кочевые, Был хан Отрок и хан Сырчан, Два брата, батыри[45] лихие. И раз у них шел пир горой — Велик полон был взят из Руси! Певец им славу пел, рекой Лился кумыс[46] во всем улусе[47]. Вдруг шум и крик, и стук мечей, И кровь, и смерть, и нет пощады! — Все врозь бежит, что лебедей Ловцами спугнутое стадо. То с русской силой Мономах Всесокрушающий явился — Сырчан в донских залег мелях, Отрок в горах кавказских скрылся! И шли года… Гулял в степях Лишь буйный ветер на просторе… Но вот скончался Мономах, И по Руси — туга[48] и горе. Зовет к себе певца Сырчан И к брату шлет его с наказом: «Он там богат, он царь тех стран, Владыка надо всем Кавказом — Скажи ему, чтоб бросил все, Что умер враг, что спали цепи, Чтоб шел в наследие свое, В благоухающие степи! Ему ты песен наших спой, — Когда ж на песнь не отзовется, Свяжи в пучок емшан степной И дай ему — и он вернется». Отро´к сидит в златом шатре, Вкруг — рой абхазянок прекрасных; На золоте и серебре Князей он чествует подвластных. Введен певец. Он говорит, Чтоб в степи шел Отро´к без страха, Что путь на Русь кругом открыт, Что нет уж больше Мономаха! Отро´к молчит, на братнин зов Одной усмешкой отвечает — И пир идет, и хор рабов Его что солнце величает. Встает певец, и песни он Поет о былях половецких, Про славу дедовских времен И их набегов молодецких, — Отро´к угрюмый принял вид И, на певца не глядя, знаком, Чтоб увели его, велит Своим послушливым кунакам[49]. И взял пучок травы степной Тогда певец и подал хану, И смотрит хан — и, сам не свой, Как бы почуя в сердце рану, За грудь схватился… Все глядят — Он, грозный хан, что ж это значит? Он, пред которым все дрожат, — Пучок травы целуя, плачет! И вдруг, взмахнувши кулаком, «Не царь я больше вам отныне! — Воскликнул. — Смерть в краю родном Милей, чем слава на чужбине!» Наутро, чуть осел туман И озлатились гор вершины, В горах идет уж караван — Отро´к с немногою дружиной. Минуя гору за горой, Все ждет он — скоро ль степь родная, И вдаль глядит, травы степной Пучок из рук не выпуская.

ПРИГОВОР

(Легенда о Констанцском соборе)

На соборе, на Констанцском Богословы заседали; Осудив Иоганна Гуса[50], Казнь ему изобретали. В длинной речи доктор черный, Перебрав все истязанья, Предлагал ему соборно Присудить колесованье, Сердце, зла источник, кинуть На съеденье псам поганым, А язык, как зла орудье, Дать склевать нечистым вранам; Самый труп предать сожженью, Наперед прокляв трикраты, И на все четыре ветра Бросить прах его проклятый… Так, по пунктам, на цитатах, На соборных уложеньях, Приговор свой доктор черный Строил в твердых заключеньях; И, дивясь, как все он взвесил В беспристрастном приговоре, Восклицали: «Bene, bene!» [51] Люди, опытные в споре; Каждый чувствовал, что смута Многих лет к концу приходит И что доктор из сомнений Их, как из лесу, выводит… И не чаяли, что тут же Ждет еще их испытанье… И соблазн великий вышел! Так гласит повествованье: Был при кесаре в тот вечер Пажик розовый, кудрявый; В речи доктора немного Он нашел себе забавы; Он глядел, как мрак густеет По готическим карнизам; Как скользят лучи заката Вкруг по мантиям и ризам; Как рисуются на мраке, Красным светом облитые, Ус задорный, череп голый, Лица добрые и злые… Вдруг в открытое окошко Он взглянул: и — оживился; За пажом невольно кесарь Поглядел, развеселился — За владыкой — ряд за рядом, Словно нива от дыханья Ветерка, оборотилось Тихо к саду все собранье: Грозный сонм князей имперских, Из Сорбонны [52] депутаты, — Трирский, Люттихский епископ, Кардиналы и прелаты [53] — Оглянулся даже папа! — И суровый лик дотоле Мягкой, старческой улыбкой Озарился поневоле; Сам оратор, доктор черный, Начал путаться, сбиваться, Вдруг умолкнул и в окошко Стал глядеть и — улыбаться! И чего ж они так смотрят? Что могло привлечь их взоры? Разве небо голубое? Или розовые горы? Но — они таят дыханье И, отдавшись сладким грезам, Точно следуют душою За искусным виртуозом… Дело в том, что в это время Вдруг запел в кусту сирени Соловей пред темным замком, Вечер празднуя весенний; Он запел — и каждый вспомнил Соловья такого ж точно, Кто в Неаполе, кто в Праге, Кто над Рейном, в час урочный, Кто — таинственную маску, Блеск луны и блеск залива, Кто — трактиров швабских Гебу[54], Разливательницу пива… Словом — всем пришли на память Золотые сердца годы, Золотые грезы счастья, Золотые дни свободы… И — история не знает, Сколько длилося молчанье И в каких странах витали Души черного собранья… Был в собранье этом старец: Из пустыни вызван папой, И почтен за строгость жизни Кардинальской, красной шляпой, — Вспомнил он, как там, в пустыне, Мир природы, птичек пенье Укрепляли в сердце силу Примиренья и прощенья; И как шепот раздается По пустой, огромной зале, Так в душе его два слова: «Жалко Гуса» прозвучали; Машинально, безотчетно Поднялся он — и, объятья Всем присущим открывая, Со слезами молвил: «Братья!» Но, как будто перепуган Звуком собственного слова, Костылем ударил об пол И упал на место снова; «Пробудитесь! — возопил он, Бледный, ужасом объятый. — Дьявол, дьявол обошел нас! Это глас его, проклятый!.. Каюсь вам, отцы святые! Льстивой песнью обаянный, Позабыл я пребыванье На молитве неустанной — И вошел в меня нечистый! К вам простер мои объятья, Из меня хотел воскликнуть: „Гус невинен“. — Горе, братья!..» Ужаснулося собранье, Встало с мест своих, и хором «Да воскреснет бог» запело Духовенство всем собором, — И, очистив дух от беса Покаяньем и проклятьем, Все упали на колени Пред серебряным распятьем, — И, восстав, Иоганна Гуса, Церкви божьей во спасенье, В назиданье христианам, Осудили — на сожженье… Так святая ревность к вере Победила ковы ада! От соборного проклятья Дьявол вылетел из сада, И над озером Констанцским, В виде огненного змея, Пролетел он над землею, В лютой злобе искры сея. Это видели: три стража, Две монахини-старушки И один констанцский ратман[55], Возвращавшийся с пирушки.

МЕНЕСТРЕЛЬ

(Провансальский романс)

Жил-был менестрель[56] в Провансальской земле, В почете он жил при самом короле…     «Молчите, проклятые струны!» Король был неровня другим королям, Свой род возводил он к бессмертным богам…     «Молчите, проклятые струны!» И дочь он, красавицу Берту, имел… Смотрел лишь на Берту певец, когда пел…     «Молчите, проклятые струны!» Когда же он пел, то дрожала она — То вспыхнет огнем, то как мрамор бледна…       «Молчите, проклятые струны!» И сам император посватался к ней… Глядит менестрель все угрюмей и злей…      «Молчите, проклятые струны!» Дан знак менестрелю: когда будет бал, Чтоб в темной аллее у грота он ждал…      «Молчите, проклятые струны!» Что было, чью руку лобзал он в слезах, И чей поцелуй у него на устах…      «Молчите, проклятые струны!» Что кесаря значит внезапный отъезд; Чей в склепе фамильном стоит новый крест —     «Молчите, проклятые струны!» Из казней какую король изобрел, О чем с палачом долго речи он вел —      «Молчите, проклятые струны!» Погиб менестрель, бедный вешний цветок! Король даже лютню разбил сам и сжег…      «Молчите, проклятые струны!» И лютню он сжег — но не греза, не сон, Везде его лютни преследует звон…     «Молчите, проклятые струны!» Он слышит: незримые струны звучат, И страшные, ясно слова говорят…     «Молчите, проклятые струны!» Не ест он, не пьет он и ночи не спит, Молчит — лишь порой, как безумный, кричит:     «Молчите, проклятые струны!»

А. К. Толстой

ВАСИЛИЙ ШИБАНОВ

Князь Курбский от царского гнева бежал, С ним Васька Шибанов, стремянный[57]. Дороден [58] был князь. Конь измученный пал. Как быть среди ночи туманной? Но рабскую верность Шибанов храня, Свого отдает воеводе коня: «Скачи, князь, до вражьего стану, Авось я пешой не отстану». И князь доскакал. Под литовским шатром Опальный[59] сидит воевода, Стоят в изумленье литовцы кругом, Без шапок толпятся у входа, Всяк русскому витязю честь воздает; Недаром дивится литовский народ, И ходят их головы кругом: «Князь Курбский нам сделался другом». Но князя не радует новая честь, Исполнен он желчи и злобы; Готовится Курбский царю перечесть Души оскорбленной зазнобы: «Что долго в себе я таю и ношу, То все я пространно к царю напишу, Скажу напрямик, без изгиба, За все его ласки спасибо». И пишет боярин всю ночь напролет, Перо его местию дышит, Прочтет, улыбнется, и снова прочтет, И снова без отдыха пишет, И злыми словами язвит он царя, И вот уж, когда занялася заря, Поспело ему на отраду Послание, полное яду. Но кто ж дерзновенные князя слова Отвезть Иоанну возьмется? Кому не люба на плечах голова, Чье сердце в груди не сожмется? Невольно сомненья на князя нашли… Вдруг входит Шибанов в поту и в пыли: «Князь, служба моя не нужна ли? Вишь, наши меня не догнали!» И в радости князь посылает раба, Торопит его в нетерпенье: «Ты телом здоров, и душа не слаба, А вот и рубли в награждение!» Шибанов в ответ господину: «Добро! Тебе здесь нужнее твое серебро, А я передам и за муки Письмо твое в царские руки». Звон медный несется, гудит над Москвой; Царь, в смирной одежде, трезвонит: Зовет ли обратно он прежний покой Иль совесть навеки хоронит? Но часто и мерно он в колокол бьет, И звону внимает московский народ И молится, полный боязни, Чтоб день миновался без казни. В ответ властелину гудят терема, Звонит с ним и Вяземский лютый, Звонит всей опрични кромешная тьма, И Васька Грязной, и Малюта, И тут же, гордяся своею красой, С девичьей улыбкой, с змеиной душой, Любимец звонит Иоаннов, Отверженный богом Басманов. Царь кончил; на жезл опираясь, идет, И с ним всех окольных собранье. Вдруг едет гонец, раздвигает народ, Над шапкою держит посланье. И спрянул с коня он поспешно долой, К царю Иоанну подходит пешой И молвит ему, не бледнея: «От Курбского князя Андрея!» И очи царя загорелися вдруг: «Ко мне? От злодея лихова? Читайте же, дьяки, читайте мне вслух Посланье от слова до слова! Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!» И в ногу Шибанова острый конец Жезла своего он вонзает, Налег на костыль — и внимает: «Царю, прославляему древле от всех, Но тонущу в сквернах обильных! Ответствуй, безумный, каких ради грех Побил еси добрых и сильных? Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны, Без счета твердыни врагов сражены? Не их ли ты мужеством славен? И кто им бысть верностью равен? Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас, В небытную ересь прельщенный? Внимай же! Приидет возмездия час, Писанием нам предреченный, И аз[60], иже кровь в непрестанных боях За тя, аки[61] воду, лиях и лиях, С тобой пред судьею предстану!» — Так Курбский писал к Иоанну. Шибанов молчал. Из пронзенной ноги Кровь алым струилася током, И царь на спокойное око слуги Взирал испытующим оком. Стоял неподвижно опричников ряд; Был мрачен владыки загадочный взгляд, Как будто исполнен печали; И все в ожиданье молчали. И молвил так царь: «Да, боярин твой прав, И нет уж мне жизни отрадной, Кровь добрых и сильных ногами поправ, Я пес недостойный и смрадный! Гонец, ты не раб, но товарищ и друг, И много, знать, верных у Курбского слуг, Что выдал тебя за бесценок! Ступай же с Малютой в застенок!» Пытают и мучат гонца палачи, Друг к другу приходят на смену: «Товарищей Курбского ты уличи, Открой их собачью измену!» И царь вопрошает: «Ну что же гонец? Назвал ли он вора друзей наконец?» — «Царь, слово его все едино: Он славит свого господина!» День меркнет, приходит ночная пора, Скрыпят у застенка ворота, Заплечные входят опять мастера, Опять зачалася работа. «Ну что же, назвал ли злодеев гонец?» — «Царь, близок ему уж приходит конец, Но слово его все едино, Он славит свого господина: „О князь, ты, который предать меня мог За сладостный миг укоризны, О князь, я молю, да простит тебе бог Измену твою пред отчизной! Услышь меня, боже, в предсмертный мой час, Язык мой немеет и взор мой угас, Но в сердце любовь и прощенье, Помилуй мои прегрешенья!.. Услышь меня, боже, в предсмертный мой час, Прости моего господина! Язык мой немеет и взор мой угас, Но слово мое все едино: За грозного, боже, царя я молюсь, За нашу святую, великую Русь, И твердо жду смерти желанной!“» Так умер Шибанов, стремянный.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

Под броней, с простым набором,     Хлеба кус жуя, В жаркий полдень едет бором     Дедушка Илья. Едет бором, только слышно,     Как бряцает бронь, Топчет папоротник пышный     Богатырский конь. И ворчит Илья сердито:     «Ну, Владимир, что ж? Посмотрю я, без Ильи-то     Как ты проживешь? Двор мне, княже, твой не диво!     Не пиров держусь! Я мужик неприхотливый,     Был бы хлеба кус! Но обнес меня ты чарой     В очередь мою — Так шагай же, мой чубарый,     Уноси Илью! Правду молвить, для княжого     Не гожусь двора! Погулять по свету снова     Без того пора! Не терплю богатых сеней,     Мраморных тех плит; От царьградских от курений     Голова болит! Душно в Киеве, что в скрине[62],     Только киснет кровь! Государыне-пустыне     Поклонюся вновь! Вновь изведаю я, старый,      Волюшку мою — Ну же, ну, шагай, чубарый,      Уноси Илью». И старик лицом суровым     Просветлел опять, Понутру ему здоровым      Воздухом дышать; Снова веет воли дикой      На него простор, И смолой и земляникой      Пахнет темный бор.

САДКО

1

Сидит у царя водяного Садко И с думою смотрит печальной, Как моря пучина над ним высоко Синеет сквозь терем хрустальный.

2

Там ходят как тени над ним корабли, Товарищи там его ищут, Там берег остался цветущей земли, Там птицы порхают и свищут;

3

А здесь на него любопытно глядит Белуга, глазами моргая, Иль мелкими искрами мимо бежит Снятков серебристая стая;

4

Куда он ни взглянет, все синяя гладь, Все воду лишь видит да воду, И песни устал он на гуслях играть Царю водяному в угоду.

5

А царь, улыбаясь, ему говорит: «Садко, мое милое чадо, Поведай, зачем так печален твой вид? Скажи мне, чего тебе надо?

6

Кутья ли с шафраном [63] моя не вкусна? Блины с инбирем не жирны ли? Аль в чем неприветна царица-жена? Аль дочери чем досадили?

7

Смотри, как алмазы здесь ярко горят, Как много здесь яхонтов алых! Сокровищ ты столько нашел бы навряд В хваленых софийских подвалах!»[64]

8

«Ты, гой еси, царь-государь, водяной, Морское пресветлое чудо! Я много доволен твоею женой. И мне от царевен не худо;

9

Вкусны и кутья и блины с ннбирем, Одно, государь, мне обидно: Куда ни посмотришь, все мокро кругом, Сухого местечка не видно!

10

Что пользы мне в том, что сокровищ полны Подводные эти хоромы? Увидеть бы мне хотя б зелень сосны! Прилечь хоть на ворох соломы!

11

Богатством своим ты меня не держи; Все роскоши эти и неги Я б отдал за крик перепелки во ржи, За скрып новгородской телеги!

12

Давно так не видно мне божьего дня, Мне запаху здесь только тина; Хоть дегтем повеяло б раз на меня, Хоть дымом курного овина!

13

Когда же я вспомню, что этой порой Весна на земле расцветает, И сам уж не знаю, что станет со мной: За сердце вот так и хватает!

14

Теперь у нас пляски в лесу в молодом, Забыты и стужа и слякоть, — Когда я подумаю только о том, От грусти мне хочется плакать!

15

Теперь, чай, и птица и всякая зверь У нас на земле веселится; Сквозь лист прошлогодний пробившись, теперь Синеет в лесу медуница!

16

Во свежем, в зеленом, в лесу молодом Березой душистою пахнет — И сердце во мне, лишь помыслю о том, С тоски изнывает и чахнет!»

17

«Садко, мое чадо, городишь ты вздор, Земля нестерпима от зною! Я в этом сошлюся на целый мой двор, Всегда он согласен со мною!

18

Мой терем есть моря великого пуп; Твой жеребий, стало быть, светел; А ты непонятлив, несведущ и глуп, Я это давно уж заметил!

19

Ты в думе пригоден моей заседать, Твою возвеличу я долю И сан водяного советника дать Тебе непременно изволю!»

20

«Ты, гой еси, царь-государь водяной, Премного тебе я обязан, Но почести я недостоин морской, Уж очень к земле я привязан;

21

Бывало, не все там норовилось мне, Не по´ сердцу было иное; С тех пор же, как я очутился на дне, Мне все стало мило земное;

22

Припомнился пес мне, и грязен и хил, В репьях и сору извалялся; На пир я в ту пору на званый спешил, А он мне под ноги попался;

23

Брюзгливо взглянув, я его отогнал, Ногой оттолкнул его гордо, — Вот этого пса я б теперь целовал И в темя, и в очи, и в морду!»

24