Завтра будет поздно

Петр Капица

Завтра будет поздно

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СНЕГ ПАХНЕТ РОССИЕЙ

Каждый день, надев горные сапоги, Ульяновы уходили после завтрака вверх по каменистой тропе в сторону белевших вершин и пропадали там до обеда.

Прежде в этих местах русских никто не видел, поэтому хозяин пансионата, старый горец Чудивизе, внимательно к ним приглядывался.

Ульяновы были уже не молодыми людьми: обоим явно перевалило за сорок. Прибыли они усталыми и бледными, словно долгое время не бывали на свежем воздухе.

Гладкое и круглое лицо Ульяновой порой розовело, точно от внутреннего жара, чуть выпуклые глаза привлекали внимание пристальным взглядом и каким-то неестественным блеском.

Ульянов ничем особым не выделялся, разве лишь огромным выпуклым лбом и большой лысиной. На его скуластом и подвижном лице виднелись глубокие морщины. От карих и очень живых глаз морщины разбегались наподобие лучей и делали их лукаво-веселыми.

Ульянов носил небольшие усы и бородку. Они у него были не русыми и не рыжими, а скорей светло-коричневыми и придавали всему лицу золотистый оттенок.

Одевались русские просто, видно было, что за модой они не гонятся.

В конце первой недели Ульянова пришла к хозяину с просьбой.

— Нельзя ли хоть немного разнообразить стол, а то утром все молочное, обед почти весь на молоке и на ужин — сыр, простокваша, творог. Мы привыкли к мясным блюдам, — сказала она, — а они у вас редкость.

— Так и должно быть, — ответил хозяин. — Если вам кто-либо сказал, что здесь питание иное, то, вас обманули. Чудивизе славится молочным столом! Здесь легочники поправляются и толстеют. У меня все хозяйство приспособлено для этого. Но я не упрямец, если господа захотят, то за дополнительную плату на кухне мы приготовим все, что можно достать во Флюмсе.

Больше русская не говорила о еде. Видно, лишних денег у нее не оказалось.

Ульянов ждал каких-то важных сообщений. Стоило на ослике привезти почту, как он первым направлялся к сумке, быстро просматривал телеграммы, письма, посылки и забирал газеты. И вот однажды, прочитав телеграмму, Ульянов сильно побледнел и молча опустился на ступеньки крыльца.

— Что случилось, Володя? — встревожилась его жена.

— Умерла мама, — сдавленным голосом ответил он. Сразу же Ульянов ушел к себе. В комнате он повалился ничком на постель и не двигался.

Надежда Константиновна села у окна в сторонке. Она знала: утешать его не следует. Чуждый всяким сентиментальным излияниям, он не переносил банальных, пустых слов.

В этот день они не пошли ни обедать, ни ужинать.

Одна беда, как говорят, не появляется, жди другую. Едва Владимир Ильич стал приходить в себя, как обрушилась на него неприятная весть. Рукопись брошюры «Империализм, как новейший этап капитализма», над которой он трудился с утра до вечера, пропала, не дошла до редактора. Видимо, задержана военной цензурой.

А ведь из-за нее они оставили друзей в Берне, перебрались в Цюрих и поселились в не очень удобной комнате у сапожника, чтобы жить поближе к библиотеке. Легальная брошюра, написанная по заказу горьковского издательства «Парус», далась Ленину нелегко: пришлось не только прочитать уйму книг, но еще и хитрить, изощряться, ограничивать себя лишь теоретическим анализом, а замечания о политике делать намеками, чтобы обмануть цензуру.

Напряженная многомесячная работа изнурила его, вызвала бессонницу. Надо было дать хотя бы короткий отдых мозгу. А тут и Надежду Константиновну в городской духоте стала одолевать старая болезнь, которую она небрежно называла «базедкой». Унимал и успокаивал базедову болезнь только горный воздух. Но где взять денег хотя бы на пансион без лечения? В Швейцарии трудно было заработать франки, особенно эмигрантам.

Один из цюрихских друзей вспомнил, что в кантоне Сан-Гален есть недорогой пансионат, но тут же предупредил:

— Туда, обеспеченная публика не едет. У Чудивизе нет никаких услуг, даже комнату надо убирать самим. Но что вы хотите за два с половиной франка в день? Небогатого человека такой дом в диких горах устраивает. С развлечениями там неважно. Верней — их вовсе нет.

— Спасибо, это нас, кажется, устроит, — поблагодарила Надежда Константиновна.

Отослав рукопись об империализме во Францию, они быстро собрались в путь. Уложив в два саквояжа белье, рукописи и книги, они поездом доехали до горного местечка Флюмс, а там, погрузив вещи на ослика, пешком зашагали вверх по горной тропе.

Пансионат Чудивизе прилепился к скалам почти у заснеженной вершины. Публика в нем отдыхала самая простая: ремесленники, служащие кантона, телеграфисты и конторщики железной дороги, старые девы — учительницы, солдат и две девицы без определенных занятий. Из эмигрантов никого не было.

— Архирасчудесно! — обрадовался Владимир Ильич. — Похоже, что мы здесь действительно отдохнем.

В первый же день Надежда Константиновна предложила:

— Володя, давай условимся: в горах ни читать, ни писать, только бродить и набираться сил.

— Полностью подчиняюсь, — согласился он. — Ты права, надо дать отдых мозгу и нервам.

Первые дни он действительно, кроме писем, ничего не читал и не писал. Они вдвоем забирались по кручам почти до самых вершин. Там, среди дикой природы, начиналась полоса иного климата. А главное — веяло чем-то неуловимо родным.

— Что за колдовство? — не могла понять Надежда Константиновна. — Почему здесь так необыкновенно хорошо? Словно в России. Может, это благодаря северным растениям? Смотри, Володя, сколько черничника! И ягоды уже синеют.

— Нет, не черничник и не малина. Виноват снег, — определил Владимир Ильич, — я давно заметил: снег в горах пахнет Россией.

Как далека была од этих мест родина! Почти за тридевять земель. С первых же дней войны нейтральная Швейцария оказалась в мешке среди враждующих стран. Простейшие вести, посланные из России кружными путями, часто застревали в сетях военной цензуры. Тоненькие ниточки связи то и дело обрывались, их все труднее и труднее стало восстанавливать.

Как там товарищи? Кто из них уцелел в подполье?

Жизнь в пансионате Чудивизе первые недели протекала спокойно. Убирать небольшую комнату оказалось нетрудно. Половицы были аккуратно выкрашены, а простая деревянная мебель легко передвигалась. На время уборки Владимир Ильич, как истый швейцарец, засучивал рукава рубашки, брал обе пары горных сапог и шел под навес, где находились мазь и сапожные щетки.

Ему полюбился этот утренний час, когда под. навесом собирались чистильщики сапог. Здесь можно было узнать новости, уловить настроение швейцарцев, пошутить и посмеяться.

Самым ловким и умелым чистильщиком сапог оказался солдат, приехавший подлечить легкие. Он охотно показывал русскому, как надо смазывать горную обувь.

— У господина, наверное, очень строгая жена?

— Да, чрезвычайно требовательная особа, — расхохотавшись, согласился Владимир Ильич.

Так они разговорились. Парень охотно отвечал ему на вопросы. В Швейцарии не существовало регулярного войска, а лишь милиция. Служба была легче, нежели в русской армии, и начальство не распускало рук. Оно даже порой заботилось о рядовых: послало солдата в пансионат. Он жил здесь на казенный счет.

Грамотный и покладистый швейцарец пришелся Владимиру Ильичу по душе. Он исподволь стал наводить солдата на мысль, что империалистическая война простым людям не нужна, что парням, одетым в военную форму, незачем убивать друг друга. Оружие следовало бы повернуть против тех, кто затевает войны и гонит рабочих и крестьян на смерть.

Солдат внимательно слушал, даже кивал головой в знак согласия, но Владимир Ильич видел: в душе швейцарец равнодушен, глаза его пусты, они не загорались от мятежных мыслей, как это бывало у питерских парней.

А стоило заговорить о том, что следовало бы сделать в Швейцарии, если она вдруг будет втянута в войну, как солдат начинал обеспокоенно вертеть головой и, приметив какую-нибудь вышедшую девицу, смущенно перебивал:

— Прошу прощения… меня ждут. Очень приятно было разговаривать… Мы еще встретимся.

Он вежливо раскланивался и уходил.

— Не-ет, со швейцарцами каши не сваришь, — жаловался Владимир Ильич Надежде Константиновне. — Слишком они вежливы, боятся дерзнуть, нарушить мещанское благополучие.

— Ну, зачем тебе понадобился этот солдат? — не без упрека спрашивала она. — Мы ведь приехали сюда отдыхать.

Пропажа рукописи хотя и потрясла Владимира Ильича, но не выбила из колеи. Ведь остался черновик, его можно переписать.

Добыв тонкую бумагу, он принялся писать на ней мельчайшим почерком, не оставляя полей.

Черновой вариант собственной рукописи механически переписывать не будешь. Ленин то улучшал фразы, то изменял их так, чтобы никакая цензура больше не могла придраться.

Придумывая, как изменить заголовки и как вложить иной смысл в обыкновенные слова, он долго не мог уснуть, порой ворочался до утра. А в пансионате была традиция всех покидающих дом Чудивизе провожать песней. Отбывающие, чтобы не шагать на вокзал по жаре, обычно вставали с первыми петухами. И вот на рассвете, когда Владимира Ильича охватывал первый сон, начинал громко звонить колокол, созывавший голосистых швейцарцев, а через несколько минут под гармошку возникала песня о кукушке, которую пели на прощание.

Разноголосое кукование швейцарцев под окнами, конечно, будило Ульяновых. Ворча на певцов, Владимир Ильич натягивал одеяло на голову, но заснуть уже не мог. Потом весь день ходил с головной болью.

Наконец рукопись была переписана, упрятана в толстые обложки книг невинного содержания и отослана во Францию. В этот же день Надежда Константиновна сказала:

— Володя, довольно сидеть за столом! Где твое обещание? Мы же удрали в горы отдыхать.

— Да, да, конечно, — спохватился он, — одевайся, идем к снежным вершинам. А как твоя базедка?

— Почти утихомирилась, но после волнений опять жар появился… И сердце ни с того ни с сего вдруг стало колотиться.

— А ты йод принимаешь?

— Сегодня еще не пила.

Владимир Ильич накапал в стаканчик немного йоду, разбавил его молоком и дал жене выпить.

— Йод надо принимать ежедневно, особенно — в горах, — назидательно сказал он.

Владимир Ильич знал, чем можно укротить базедку, потому что еще три года назад, когда надо было решить — делать операцию Надежде Константиновне или нет, он прочитал все, что нашел в книгах об этой болезни.

На прогулке Владимир Ильич любил поразмышлять вслух, особенно — при Надежде Константиновне. Жена была понимающим и заинтересованным слушателем. Она никогда не перебивала его, а слушала до конца и лишь затем высказывала свое мнение, да не просто, а с юмором и порой так, что Владимир Ильич останавливался пораженный и принимался хохотать. Он любил смешное.

Добравшись до зарослей малины, где веяло прохладой с заснеженных гор, Владимир Ильич некоторое время постоял с закрытыми глазами и признался:

— Ух, как я соскучился по России! Неужели мы еще одну зиму проведем в Швейцарии?

Потом он уселся на замшелый ствол поваленного дерева и, слегка прищурясь, принялся читать захваченную с собой корректуру нелегального сборника, а Надежда Константиновна забралась в густой малинник.

Малина уже перезрела: стоило неосторожно дотронуться до ветки, как ягоды осыпались на землю. Увесистая темно-красная малина, сгибавшая ветки, на удивление была сладкой и сочной. Набрав полную горсть, Надежда Константиновна вернулась к Ильичу.

— Смотри, Володя, какая громадина. Попробуй.

Чтобы не запачкать соком листы корректуры, он прямо с ее ладони втянул в рот ягоды и, проглотив их, сказал:

— Необыкновенно вкусная!

К концу августа горы стало затягивать тучами, все чаще и чаще моросил дождь. Пришла пора и Ульяновым покидать пансионат Чудивизе.

Они хотели уйти на вокзал незаметно, поднялись с постелей чуть свет. Быстро собрали вещи и вышли во двор. Там их поджидал хозяин.

— Желаю счастливого пути, — сказал он. — Приезжайте еще, вы были приятными гостями. Если что было не так — прошу прощения.

— Нет, нет, мы вполне довольны, — поспешил заверить Владимир Ильич. — Если будет возможность, обязательно приедем.

Старый Чудивизе помог приторочить к седлу ослика поклажу и поднял руку. Сразу же послышался звон колокола. Во двор стали собираться отдыхающие швейцарцы. Вышел и хозяйский сын с гармошкой. Растянув мехи, он запел прощальную песню, ее подхватили провожающие.

Несмотря на дождик, сеявший с низко нависших туч, швейцарцы проводили Ульяновых до поворота тропы, ведущей на вокзал, и остановились, продолжая петь.

Владимир Ильич снял шляпу и помахал ею провожавшим. В ответ заколыхались белые платки, песня стала звучать громче. Даже когда ослик вошел в лес, голоса швейцарцев еще слышались, особенно четко доносилось: «Прощай, кукушка!»

Потом все стихло, лишь шуршали камешки, выкатывавшиеся из-под копыт ослика.

Капли дождя, поившие мох и землю, были так мелки, что от них даже не шелестели листья на деревьях.

Владимир Ильич вдруг свернул с тропы и окликнул жену:

— Надя!.. Скорей ко мне… ты только взгляни… даже срывать жалко. Лесное чудо!

Не понимая, что могло привести Ильича в такой восторг, Надежда Константиновна поспешила к нему и еще издали увидела две темные головки, выглядывавшие из рыхлой земли. Чуть дальше сидел на толстой ножке еще один белый гриб.

— Какая прелесть! Подожди, подожди, Володя, не срывай, дай полюбоваться!

— Надо поискать вокруг, они ведь растут семьями.

— Но мы же опоздаем к поезду, да и дождик не перестает.

— До станции еще не менее шести километров. Мы все равно промокнем. И поезд не последний, сядем на следующий.

Она знала, каким азартным он становился, когда собирал грибы, поэтому не стала перечить. Вернулась к поклаже, взяла холщовый мешок, нож и, отослав мальчика с осликом на станцию, отправилась с Владимиром Ильичем искать грибы.

Белых здесь оказалось много. В лесу то и дело слышалось:

— Надя, я еще нашел. Гляди, какой красавец… ножка с кулак!

— Ия вижу. Не грибы — чудо! Все крепкие, нечервивые. Странно, что швейцарцы белых грибов не признают, относятся к ним как к поганкам.

— Н-да, многое они теряют, не отведав маринованных боровичков.

За какой-нибудь час Ульяновы почти доверху наполнили мешок белыми грибами.

— Если расскажешь кому-нибудь — не поверят, — сожалел Владимир Ильич. — Сочтут за охотничьи выдумки.

В лесу Ульяновы промокли до последней нитки, но им казалось, что этот час они провели на родине.

ДЕВУШКА С ВЫБОРГСКОЙ

В вагон паровой конки вошла раскрасневшаяся от быстрой ходьбы девушка, державшая в руке небольшой судок — две самодельные кастрюльки, поставленные одна на другую и скрепленные общей ручкой. В таких судках жены рабочих носили к проходным заводов обеды.

— Скоро поедем? — спросила она у кондуктора.