Помоги проекту - поделись книгой:
Снова маленькая скамейка в парке клиники, ее глаза и мучительная неизвестность впереди. Они, как всегда, о чем-то говорили. Только не о болезни. Как будто ее и не было вовсе. Говорить на эту тему было бесполезно. Он снова рассказывал о старом еврее, а больше и не о чем было. Он видел в этой стране только стены клиники, гостиничный номер и кафе на пляже. Внезапно она спросила:
— Какого черта ты сидишь в том городке?
Он промолчал.
— Поезжай на экскурсию, возьми машину напрокат, посмотри Мертвое море, посмотри эту страну!
— Поедем вместе, когда ты выйдешь отсюда, — соврал он.
Нет, не соврал, но какое-то предчувствие уже подсказывало ему, что не получится у них такая поездка по этой удивительной стране. Клиника словно приковала этих двоих навеки к своим стенам. И долго еще придется жить на том пляже и приходить сюда. Она не обратила внимания на его реплику и воскликнула:
— Ну, Иерусалим ты же должен увидеть! Обязательно поезжай туда! Быть здесь и не зайти в Храм Гроба Господня, не подойти к Стене Плача! А ты знаешь, что всего в километре от Старого города за высоким забором находится Палестина, а там, в Вифлееме, есть еще один Храм и пещера, в которой обозначено место рождения Христа! Все это можно увидеть, прикоснуться, а ты сидишь тут!..
Он с удивлением на нее посмотрел. Он был поражен и не нашелся, что ответить, а она продолжала:
— А в Старом Иерусалиме, за стеной, находится целый городок с узенькими кривыми улочками, там проходит Крестный Путь! Есть улица Виа Долороса. Этот путь прошел сам Иисус с крестом на спине, пока не донес его до Голгофы. На этом кресте его и распяли. Это нужно видеть! Нужно своими ступнями пройти по камням, которые помнят его!
Она была очень возбуждена. Глаза светились незнакомым огнем, она была заразительна и без остановки продолжала говорить, а он все молчал и удивленно смотрел на нее. Потом спросил:
— Когда ты здесь побывала? Ты мне никогда не рассказывала, что ездила в эту страну!
Она удивилась и ответила:
— А я и не ездила.
— Тогда откуда все это знаешь? — еще больше удивился он.
Она задумалась на мгновение и как-то просто ответила:
— А как такое можно не знать?
По-видимому, добавлять к этой фразе ничего и не требовалось. Знала и все… Знала… А почему не знал он?
Потом молча сидел и любовался блеском ее глаз, возбужденным лицом — давно он не видел ее такой. Уже забыл, что была такой когда-то — энергичной, веселой, иногда азартной или боевой, какую он и полюбил. И вот сейчас в этой клинике на деревянной скамейке в нелепом спортивном костюмчике он снова видел ее такой же, как и прежде. И еще эти глаза… Он был потрясен. Уже не замечал ее ранних морщинок и седых волос, которых прибавилось за последнюю неделю. Видел, конечно, видел, но не замечал.
Сегодня он не хотел от нее уходить, и еще долго они сидели и говорили о чем-то. Ему было тепло и хорошо с ней. В первый раз за эти дни он успокоился и просто был рядом с ней, как будто ничего и не случилось. А она видела это и не отпускала его. Давно им не было так хорошо вдвоем.
Врач не торопился, говорил медленно, тщательно подбирая слова. Врач пригласил его сегодня позже обычного, когда он, уже посидев с женой на скамейке, собирался обратно на свой пляж. Теперь тот изъяснялся понятным доступным языком, и оставалось только дождаться конца этой тирады. Но тот, продолжая испытывать его терпение, рассказывал о болезни, о подобных случаях, известных медицине, говорил о методах лечения и только не говорил главного — сколько у нее осталось времени. И эта нескончаемая речь была невыносимой, хотя оттягивала неминуемый приговор. Поэтому перебивать его он не стал.
Окно в кабинете было открыто, и жизнь из маленького парка врывалась сюда, в этот строгий медицинский покой. Легкий ветерок шевелил занавеску, яркое солнце светило, согревая этот белый дом, снаружи доносился щебет заморских птиц. Словно ты маленький ребенок, а в детском саду тихий час, и тебе не спится, ты лежишь и смотришь в окно. Остается еще час, может, немного больше, и пока глаза не закрылись, ты будешь заглядывать в него безмятежно и сонно…
Сколько ей осталось? — резануло в глубине его сознания. Он посмотрел на врача. Тот уже знал, но почему-то пока не говорил. Почему не говорил? Может, спросить? Заткнуть эту болтовню и задать тот самый вопрос? Нет, пока не стоит. Неизвестность дает какой-то шанс. Может быть, год, может, десять лет. Придется немного подождать — минуты уже ничего не решают…
В окно впорхнула какая-то птица и уселась на подоконнике. Он тупо уставился на нее, продолжая молчать. Доктор, заметив его интерес, произнес:
— Райская птичка.
— Что? — не понял он.
— Райская… Птичка так называется.
— Да-да, райская, я понял, — произнес он. Доктор продолжил свой монолог, а он подумал: «У нас кукушка. Спросить, сколько тебе осталось лет, может быть, скажет? А эта… Топчется молча по подоконнику, толку никакого. Райская!.. Может, загадать? Сколько просидит на подоконнике минут… нет секунд, столько лет у нас есть! Да! Секунд! Давай, поехали!» — воскликнул он про себя и приготовился считать. Птичка, почувствовав пристальный взгляд или что-то еще, мгновенно вспорхнула и улетела. От неожиданности он в ярости ударил ладонью по столу. Врач удивленно поднял глаза и замолчал. Но молчать уже было нельзя. Молчать было просто невыносимо.
— Сколько? — резко произнес он. — Сколько нам осталось?.. Год, два, десять?
Врач устало посмотрел на него и задумался, потом снова медленно заговорил:
— По моим данным, события развиваются стремительно… Если так пойдет и дальше…
Он снова замолчал и уставился в стол.
— Считайте сами… Динамика удивляет.
Помолчал и, наконец, произнес:
— Один день ее жизни в нашем понимании равняется году… Одному году. За один свой день она проживает год нормального человека.
Мертвая тишина повисла в комнате, и теперь только с улицы было слышно легкомысленное щебетание заморских птиц… Райских…
Доктор снова заговорил:
— Если взять за основу продолжительность жизни у женщин, допустим, 75 лет…
— Ей осталось полтора месяца? — в ужасе воскликнул он.
— Едва ли… не уверен, — произнес доктор. — Вы приехали ко мне, когда процессы в ее организме уже начались, и нельзя ориентироваться на ее возраст в 30 лет. Вы пробыли у меня уже неделю…
— Целых семь лет! — воскликнул он.
— Думаю, у нас с вами осталось четыре-пять недель… Но это по предварительным данным.
Дальше врач говорил быстро, скороговоркой, больше не подбирая слова.
— Но мы будем до конца бороться с болезнью и сделаем все, что можно. Мы обеспечим надлежащий уход и постараемся облегчить ее положение. Есть кое-какие наработки, я обещаю вам, что сделаю все возможное, чтобы преломить ход болезни…
— Вы вылечили хотя бы одного человека с таким диагнозом? — перебил он врача. Тот смутился и пробормотал:
— Нет… Пока нет.
Потом уверенно продолжил:
— Но бывает всякое. Думаю, что я на пороге решения этой проблемы, и вот-вот у нас появится результат. В конце концов, вы ничего не теряете, и мы вместе сможем использовать этот шанс! Подумайте! Мы вместе будем бороться.
Он покинул кабинет врача и выскочил на улицу, ему стало душно, а в ушах все звенели слова врача:
— 4–5 недель… вы ничего не теряете… надлежащий уход… наработки… бороться…
Неподалеку топтались в траве птицы, те самые, райские! Они сидели и никуда улетать не собирались, и казалось, вечно можно наблюдать за ними и считать бесконечно долго — секунды или минуты, часы — а те продолжали бы невозмутимо ходить по своему газону, оставаясь на месте. Он поднял с земли камень и запустил в птиц со всей силой и злостью, на какую только был способен. Из травы поднялась возмущенная испуганная стая и рванула из этого парка прочь. Потом еще один камень и еще летели вдогонку птицам. Люди в парке удивленно наблюдали за ним, а из окна второго этажа спокойно смотрел человек, с которым он только что разговаривал…
«Остался один месяц», — стучало в его мозгу. Успеет ли он найти лекарство? Всего один месяц…
Было раннее утро. Сонный пляж встречал восход солнца, ветер шевелил остатки мусора на сером песке, пакеты, фантики, катал пустые пластиковые бутылки. Все это еще не успели убрать и подготовить пляж к новому дню. Городок еще спал, и только он один сидел на берегу и смотрел на надоевшие волны. Он не знал, как сегодня пойдет к ней, что скажет, не знал, что думать и какое принять решение. Первый раз в своей жизни он был совершенно бессилен. И еще, ему было нестерпимо жалко ее. Сердце щемило, и жутко болела голова. Вчера вечером он долго сидел на этом пляже и пил. Пил много, пил все подряд. Старый еврей не подходил, лишь издалека наблюдая за ним; еврей понимал, что бывают моменты в жизни, когда нужно побыть одному, нужно просто напиться. А он и напился. Дотащившись до своей гостиницы, провалился то ли в сон, то ли в какой-то кошмар, откуда из полудремы рано утром выполз и снова пришел сюда.
«Жалко ее, — снова подумал он. — Говорят, что в таких ситуациях жалеют скорее самих себя. Человек уходит навсегда, может быть, попадает в другой, лучший мир, если верить в это, а ты остаешься один наедине с собой. Вот и сейчас сидишь и жалеешь себя — что будет с тобой». А без нее он себя уже не представлял. Без ее глаз, стремительной походки, звонкого голоса…
«Какого черта ты сидишь здесь? Поезжай в Иерусалим!» — звенело в его ушах. Как он сегодня придет к ней? Что скажет, как посмотрит в эти глаза? Нужно что-то придумать… Один месяц! Всего один!
А ветер продолжал играть с мусором на сером песке, и солнце вставало над морем, равнодушно поглядывая на него. Скоро он останется абсолютно один в этом огромном пустынном мире.
Они долго ехали по зеленым холмам, и дорога уводила куда-то на высоту. Даже солнце стало другим. Таксист, всю дорогу рассказывая о чем-то, наконец, произнес:
— Осталось немного. Иерусалим находится на высоте 900 метров над уровнем моря. Мы поднимаемся.
«Зачем я поехал? — думал он. — Просто больше не мог сидеть на одном и том же месте, да и море это видеть уже не мог, и старого еврея, в кафе которого вчера напился». Тот видел все, но не подходил. А он словно под рентгеновскими лучами был на глазах этого еврея. И зачем он ему все рассказал? Терпеть не могу, когда тебя жалеют! Проще забиться в свою нору и мучиться одному. Вот почему в Москве люди молча напиваются и ничего не знают друг о друге. А здесь — душа нараспашку. А потом не знаешь, куда деться от этих глаз. Хватит и того, что не знаешь, куда деться от самого себя… Потому и поехал. Сбежал. В клинику можно будет приехать только к вечеру, а находиться в том городке, безвольно утюжить набережную и смотреть на море и жалостливые глаза старого еврея он не мог.
Они уже въезжали в город, и наконец показалась большая серая стена, которая скрывала собой массивные каменные строения.
— Старый город, — произнес таксист-еврей, и он начал осматривать окрестности. А таксист без умолку говорил:
— Это Масличная гора, — и показал на высокий холм напротив стены. — Вот старое еврейское кладбище.
Кладбище находилось на склоне холма и занимало значительную его часть.
— Гефсиманский сад, — он тоже находился на этом склоне. — Иисус любил гулять здесь и размышлять, разговаривая со своими учениками, здесь же его предали и схватили, отсюда и повели в Старый город. Что дальше происходило, вы, конечно, знаете, а когда он воскрес, снова вышел на эту сторону, ходил в этом саду, говорил с людьми, а через 40 дней вознесся с самой верхушки Масличной горы. Так что все рядом, — закончил таксист.
— Надо же, во что верят люди! — подумал он. — Хотя, если верить, наверное, легче, намного легче…
Пока они стояли на дороге в небольшом заторе, он мог не спеша осматривать окрестности. Все действительно находилось поблизости. Справа — длинная стена Старого города, потом резкий спуск, через дорогу по левую руку на склоне горы кладбище и сад, а дальше ее вершина.
«Как все близко», — подумал он.
Все напоминало какой-то маленький игрушечный мир, который как на ладони помещался здесь перед его глазами. В этом городе за стеной жили люди, там же проходил Крестный путь, потом они выходили и гуляли в этих садах, поднимались на гору, возвращались в свои дома за высокую стену, а когда умирали, их хоронили на этом кладбище всего в сотне метров отсюда. Все близко. Маленький уютный мир. Только зачем Он не ушел отсюда, когда уже знал, что его предали? Зачем отправился в этот город? Чтобы умереть? Нет, сначала нести свой Крест, а потом умереть… Кажется, так… «Сам-то ты веришь в это?» — подумал он и посмотрел на высокую стену Старого Города. Эта стена притягивала, она скрывала какую-то тайну, и захотелось быстрее проникнуть туда и пойти по его старинным кривым улочкам.
К вере он относился спокойно. В малолетстве его грудным ребенком отнесли в церковь и окрестили. Возраст был бессознательным, и крещение прошло без его воли, то есть по воле его бабушки. А потом он уже не заходил в храмы и церкви, да и креста не носил. Тот хранился у него где-то. На его глазах менялось время, менялась страна. Он видел, как недавние члены одной партии смело рвали свои партбилеты и переходили в партии другие, видел, как эти закоренелые атеисты бросились наперегонки в церковь и в один миг превратились в глубоко верующих людей. «И смех и грех» — русская поговорка. Учителя, недавно преподававшие научный атеизм, начали обучать истории религий и даже не ушли со своих кафедр. Просто эти кафедры тоже перекрасились и изменили свои названия. Все это не удивляло, но стоять с этими людьми рядом в полночь на Святую Пасху в одном Храме не хотелось вовсе. Время такое было. Наверное, поэтому спокойно относился к церкви, просто знал, что был крещеным, и не более того.
— Львиные ворота, — снова услышал он голос таксиста. — Вам сюда.
Он посмотрел на маленький уютный проход в высокой серой стене, и его непреодолимой силой потянуло туда. Едва не забыв расплатиться, он вышел из машины и устремился в городок, услышав на прощанье:
— Будьте аккуратны, держите сумку.
— Зачем? — внезапно обернулся он.
— Мало ли что, — улыбнулся таксист, — всякое бывает.
«Странно, — подумал он, — неужели в Святом месте такое возможно?»
И вошел в стены Старого города…
Сразу потерялся. Здесь, на крошечной территории, расположились сотни маленьких улочек без деревьев и тротуаров, покрытые какими-то навесами, и временами казалось, что идешь по одной огромной квартире, почему-то вымощенной полированными булыжниками. Он запомнил, откуда светило солнце, и сумел вернуться назад к воротам.
«Здесь Иисуса ввели в Старый город», — вспомнил он слова таксиста. Отсюда он и хотел пройти весь этот Крестный путь. Зачем хотел, сам не понимал. Но цель такую себе поставил и теперь изучал названия улиц, пытаясь понять, куда нужно идти.
— Потерялся? — спросил его здоровенный дядька на неплохом русском языке. — Давай, дадим тебе арапчонка, он доведет тебя до Их квартала, — весело предложил он.
— Почему арапчонка? — удивился он, оглядывая человека.
— Потому что квартал арабский, — ответил тот, — а ты не знал? — и засмеялся. Да и не был похож этот человек на еврея.
Он огляделся по сторонам и увидел женщин, закутанных по такой жаре в платки, увидел других мужчин, которые, видно, были местными и тоже арабами. «Арабский квартал», — понял он и спросил:
— А Их квартал, это чей?
— А Их — это христианский. Тебе же в Их Храм?
— Да.
— Ну, берешь моего парня? Договоримся.
Он сунул деньги мужчине и быстро пошел за мальчиком, все дальше углубляясь в этот удивительный город-лабиринт.
Мальчик иногда останавливался, тыкал в стены, показывая какие-то знаки на них, маленькие часовни, что-то еще, и лопотал на странном английском. Английский его был не совсем понятен, и поэтому он шел, словно с завязанными глазами, пытаясь запомнить дорогу. Пока это ему удавалось. Иногда попадались небольшие часовенки, и снова бесконечные стены домов, переходящие одни в другие, и огромные булыжники на мостовой. Мальчик подвел его к столику какого-то араба и знаками показал, что нужно купить сок.
— Джус! Джус! — повторял он. Стало понятно, что придется пить этот сок, иначе они застрянут здесь надолго. Сок оказался вкусным и терпким. Араб ловко выдавил пару огромных гранатов и налил ему полный стакан. Расплатившись, они пошли дальше. Потом его проводник подвел к маленькой лавке с сувенирами. Пришлось купить магнит на холодильник. Потом снова и снова какие-то палатки, сувенирные лавки, магазинчики. Здесь на этой улице был целый торговый ряд, и можно было долго идти, если заходить в каждый. Мальчик постоянно ему советовал что-то, а хозяева лавчонок трепали мальчика по волосам. Подошел какой-то парень и попросил денег. Просто протянул ручку, и пришлось положить туда пару монет… Так продолжалось уже полчаса. Он ходил и скупал какие-то сувениры или по-русски говорил арапчонку, что ему больше ничего не нужно, и тогда они шли дальше. Арапчонок понимал его, только не мог ничего рассказать. Одно он знал точно — идут они в правильном направлении по той самой улице, ее название было написано на табличках каждого дома. Виа Долороса — это и был тот самый Крестный путь. В конце какой-то улочки мальчик остановился как вкопанный и замахал руками, давая понять, что дальше он пойдет один — начинался Их квартал. Махнув рукой на прощанье, мальчик, протянув ладошку и получив монету, быстро удалился, оставив его одного стоять в недоумении.
Перед ним начинался Христианский квартал. Пока он топтался на месте и думал, мимо прошла странная процессия. Мужчина, а следом женщина, громко разговаривая по-немецки, неустанно веселясь и хохоча, тащили вдвоем большой деревянный крест. Он удивился: крест был большим и длинным, но, очевидно, легким. Они несли его, зажав под мышками, и такой веселой процессией передвигались по узенькой улочке, пока не скрылись из виду. Он понял, что нужно идти за ними, только не знал, зачем они это делают. Потом его обогнала такая же компания с такими же деревянными крестами. И снова хохот и громкая болтовня на всю улицу. Очевидно, так и проходят здесь Крестный путь. Такой обычай. Только не понимал одного — чему эти люди радуются, ведь идут они той самой дорогой, по которой когда-то шел Он, неся свой Крест, который был намного тяжелее этих бутафорских. Его допрашивали и избивали, потом осудили, и шел Он окровавленный этой дорогой, останавливаясь и роняя, снова подбирая ношу свою, потом говорил с людьми и снова шел, понимая, на что идет. А эти смеются…
Наконец добрался до большого Храма с маленьким прямоугольным проходом и остановился как вкопанный.
Здесь, на большой по меркам этого города площади, стояло множество туристов с крестами и без крестов, в футболках и майках, джинсах, с платками на головах и без них. Они фотографировали, громко разговаривали, тыча в воздух пальцами, лопотали на многих языках, и тогда он понял, что пришел. Храм Гроба Господня — он помнил это название. Вчера в клинике она рассказывала ему об этом месте, и вот он здесь. Здесь же Голгофа, и сам гроб, и плита, на которую Его положили, когда сняли с Креста. Здесь каждый камень помнит и повидал многое, каждый — святыня. По их поверью, можно без помощи священника самому приложиться и попросить о чем-то, пожелать… Если, конечно, веришь…
Он огляделся по сторонам, разглядывая праздную толпу. Потом уверенно пересек площадь и вошел внутрь помещения.
Он давно не был в Храме, просто проходил мимо, не замечая этих мест там, в далекой Москве. Иногда любовался золотистыми луковицами церквушек, сияющими на солнце, разбросанными по всему городу, но привычно шел дальше по своим делам, а тут вошел и понял, что идти больше никуда не нужно. Последняя остановка. Вот он, Гроб, под высоким каменным сооружением, откуда раз в году чудесным образом на Пасху выносят Святой Огонь.
«Верить ли в это?» — такая мысль почему-то больше не приходила ему в голову.
Поделиться книгой: