Владукас

Я лежал на столе с открытыми глазами и прислушивался к каждому шороху большого дома. Не спускал глаз с двери. Мне казалось, вот-вот должен кто-то войти и убить нас с мамой. Потом он сдерет с нас кожу, из которой наделает дамских сумочек, а наше мясо пустит для производства мыла, которого так не хватало во время войны. Что фашисты этим занимались — я слышал в лагере.

Ночь прошла в кошмарах. Мама тоже не спала. Так до самого утра мы и не сомкнули глаз.

5

А утром, чуть свет, к нам явился вчерашний незнакомец вместе с женщиной, с которой он останавливался у бани. Она держала в руках плетеную берестяную кошелку. В кошелке находилась медная кастрюля, из которой валил пар, и лежали продукты.

— Доброе утро!.. Знакомьтесь, теперь вы останетесь с этой женщиной, — сказал эсэсовец и показал на свою спутницу. — Ее зовут Казимерой Константиновной. Она отведет вас, куда надо. Дорогой познакомитесь поближе, но предупреждаю: Казимера Константиновна по-русски не понимает. И там, где вы будете жить, тоже никто по-русски не говорит. Так что советую вам сразу же приняться за изучение литовского языка. О своих вещах, оставленных в сарае, не беспокойтесь: их вам скоро доставят. Прощайте!

И он ушел таким же серьезным, строгим, каким был на протяжении всего времени, когда мы его видели. Но женщина после его ухода сразу оживилась, дружески улыбнулась нам и протянула маме руку:

— Здравствуйте! — произнесла она с акцентом, очевидно, только что заученные слова. — Меня зовут Казимера… А вас?

— Паша, — ответила мама и тоже протянула ей руку. — Паша Котикова.

— Паша Ко-ты-ко-ва, Паша Ко-ты-ко-ва! — несколько раз по складам повторила литовка, запоминая.

— А это мой сын Вова, — сказала мама.

— О, знаю, знаю… Ваш сын я знаю — Владукас!.. Мне говориль…

Я слушал этот странный ответ литовки и ничего не понимал. «Откуда она меня знает? И кто ей говорил обо мне?..» — с удивлением думал я, не придавая вначале значения тому, что она, как и Павилас Кужелис, назвала меня Владукасом. Между тем дальнейшего разговора между мамой и литовкой не получилось. Кроме десятка заученных слов, она, как видно, и на самом деле ничего не понимала по-русски.

Казимера Константиновна накормила нас горячим супом, который принесла в медной кастрюле, и мы покинули странный дом.

На улице еще стоял туман. Утренний холодок заполз ко мне за воротник пальто, забрался в рукава. Я съежился. Но вот с родного Востока брызнули, как из брандспойта, первые солнечные лучи, заиграли золотистыми огоньками на крышах костелов, украсили желто-голубыми лентами карнизы (домов, засверкали на сонных окнах, и разгорелся солнечный пожар по всему городу. Я расправил плечи: холодок вылез из меня.

Вскоре город остался позади. Перед нами потянулась длинная проселочная дорога, по обе стороны которой лежали желтые и зеленые квадраты поспевающих хлебов. Впереди розовая даль, очерченная сиреневой каемкой далекого леса. Вокруг грачиными гнездами чернели крестьянские дома с надворными постройками. Они то жались кучками вдоль дороги, то беспорядочно рассыпались по всей окрестности. Как видно, живут в этих краях богатые люди. Редко где встретишь убогую избушку с соломенной крышей, все больше добротные строения, обшитые тесом и покрытые красной черепицей. Стоят они поодаль друг от друга, утопая в зелени садов и ягодных кустарников, ничем не огороженных. Вот диковинка! В Дятькове все эти неогороженные сады и огороды разорили бы мальчишки. А здесь прямо у дороги переплетаются грядки спелого гороха, растут яблони, сливы, выглядывают из зеленого кружева листьев вишенки на тоненьких шейках, соблазняют меня своими рожицами. Но меня теперь не соблазнишь. Я всю жизнь буду помнить того немецкого офицера с бульдожьим лицом, который чуть не пристрелил меня. Может, и тут за каждым кустом прячется такой бульдог. Я высунул ему язык и отвернулся от «ничейной» вишенки, росшей у дороги.

Казимера Константиновна шла впереди, а мы с мамой немного отстали от нее, чтобы поговорить. И мама наконец рассказала, что с ней случилось вчера в газокамере после санобработки. Она, уже одетая, стояла и плакала, когда к ней подошел офицер в эсэсовской форме и спросил на русском языке:

— Почему вы плачете? Не хотите ехать в Германию?

Мама испугалась: ведь фашист может подумать, что ей не нравится гитлеровская Германия, и пристрелить ее, что тоже бывало.

— Нет, нет, пан, я хочу…

И слезы, как из весенней сосульки, еще сильнее закапали из ее глаз. Чуть заметная улыбка пробежала по лицу эсэсовца.

— Зачем же тогда плакать? — мягко укорил он и спросил, кивком головы указывая на меня: — А это ваш сын?

Мама перепугалась за меня. «Зачем ему мой сын?» — подумала она и кивнула головой:

— Да, пан, сын…

Я в это время рылся в дымящихся ящиках: в куче прожаренной одежды разыскивал одну из своих рубашек, радуясь, что нас не задушили в камере. Я видел, что возле мамы вертелся эсэсовец и вроде бы что-то объяснял ей.

— Не бойтесь меня, говорил он. — Я литовец, и ничего не сделаю плохого ни вам, ни мальчику… Ваша фамилия Котикова?

— Да, пан, Котикова, — удивленно пролепетала мама, не понимая, откуда он знал ее фамилию.

— А вашего сына зовут Владукас?

— Нет, пан, его зовут Вова.

— Да это одно и то же: по-нашему значит Владукас. Слушайте меня внимательно. Я предлагаю вам вместе с сыном остаться в Литве. Жить будете в деревне, в крестьянской семье. Согласны?

— Конечно, пан! — обрадовалась мама.

— Но, — потушил ее радость этот странный человек, — я не могу вас взять отсюда открыто. Лагерное начальство не подчиняется нам. Вы должны совершить побег.

— Побег? — испугалась мама, и недоверие отразилось на ее лице.

— Да, — кивнул головой эсэсовец и объяснил: — Видите, вон те кустики? Это метров двадцать отсюда. Так вот, оставляйте здесь свои вещи, берите сына и идите в те кустики, будто в туалет. После погрузки, когда машина уедет, выйдите. Я вас встречу, буду кричать на вас, ругаться, но вы не принимайте к сердцу — это для того, чтобы не заподозрил меня обслуживающий персонал санпропускника. Потом я вас уведу отсюда, куда надо. Вот и все. Согласны?

Душа у мамы заметалась, как перед расставленными силками. Соглашаться или не соглашаться? А что если это действительно силки, в которые ее хотят заманить вместе с сыном? Она покосилась на охранника, который стоял поблизости и, казалось, с любопытством поглядывал на них. Эсэсовец перехватил ее взгляд:

— Это немец, — объяснил он. — Но его можно не опасаться: он мой хороший знакомый и, кроме того, ничего не понимает по-русски.

— Все равно, пан, я боюсь идти в кусты, — сказала мама. — Кругом немецкие солдаты. Они могут убить нас, как за попытку к бегству. Они уже предупреждали нас об этом.

— Хорошо. Тогда я подумаю о другом плане, — согласился литовский эсэсовец и отошел от мамы. Походил туда-сюда по площадке, переговорил о чем-то со своим знакомым охранником и снова подошел.

— Предлагаю вам другой план. Садитесь со всеми в машину. На одной из окрестных улиц она остановится. Дверь будет открыта. Вы забираете с собой самые необходимые вещи, быстро спрыгиваете и бежите в ближайшее укрытие от дороги. Охранник в это время будет разговаривать с шофером, а я выйду из кабины, машина поедет дальше. Вы же следуйте за мной на расстоянии метров тридцать. Я отведу вас, куда надо. Подходит?

Мама согласилась, хотя и этот план был весьма сомнительным и опасным.

— А дальше что было, ты уже знаешь, — закончила она рассказ и прибавила шагу, чтобы догнать Казимеру Константиновну.

— Вот здорово! — воскликнул я, внимательно выслушав маму. — Значит, мы на свободе?!

— Кто знает, сынуля. Не известно, куда нас еще приведут. Может быть, на такую же каторгу, как Германия.

— Еще чего! — возразил я и задумался над загадочными обстоятельствами нашего побега. Например, откуда эсэсовец узнал нашу фамилию и что меня зовут Владукас? Ведь так меня называли только Кужелисы, у которых я ночевал после побега из концлагеря. Вспомнилось, как дедушка Павилас расспрашивал меня о маме, обещал чем-то помочь, и я постепенно стал догадываться, что и вчерашний наш побег из газокамеры совершился не без его участия. Это открытие меня настолько взволновало, что я, не помня себя, закричал:

— Мама!

Последнее, что увидел, — это лицо Казимеры Константиновны, которое показалось мне неправдоподобно искаженным и увеличенным. Я потерял сознание.

Глава четвертая

Дятьковские батраки

1

…Жизнь возвращалась ко мне кусочками. Вначале появился слух, и я явственно услышал отрывки каких-то звуков. Понял, что это человеческая речь. Голоса были тихие, приглушенные, почти полушепот. Так говорят в церквях или в домах, где лежит покойник. До меня долетали только отдельные слова, но смысла их я не понимал. Они произносились не по-русски.

Потом ко мне вернулся второй кусочек жизни: я открыл глаза и увидел возле себя двух незнакомых людей. Они смотрели на меня в упор и молчали, но когда я открыл глаза, оживленно заговорили, и к ним подошла моя мама. Слабым, тусклым огоньком забрезжила в моем сознании первая мысль: «Где я?» Повернул зрачки и увидел несколько окон, дощатый потолок и стену, увешанную семейными фотографиями, как в доме на Базарной улице, где мы жили до войны. Но это был не наш дом. «Что же это за квартира? Как я сюда попал? Кто эти люди?..» — один за другим просыпались вопросы в моем затуманенном сознании. Вероятно, несколько секунд мой взгляд бессмысленно блуждал по чужим предметам, пока снова не сосредоточился на лице мамы, совсем близко склонившейся надо мной. Как всегда, на этом лице отражалась гамма чувств: радость, испуг, страдание и бесконечная доброта и нежность. «Почему она плачет? Что-нибудь опять случилось?..» Я хочу спросить ее об этом, но почему-то не могу раскрыть рта. Тогда я сделал усилие над собой, чтобы заговорить, и почувствовал сильную боль во рту, из которого вместо слов вырвался глухой стон, а распухший язык отказывался повиноваться. «Кажется, со мной уже такое случалось», — подумал я и вспомнил, как однажды в Дятькове точно так же очнулся после приступа эпилепсии, или «черной немочи», как называют в народе эту падучую болезнь. Тогда тоже у меня был распухший язык: я его прокусил, когда корчился в судорогах.

Одно за другим в моей памяти стали оживать события последних дней. Я вспомнил концлагерь, газокамеру, побег из нее, бессонную ночь в каком-то страшном доме с портретом Гитлера на стене, как мы с какой-то тетенькой, назвавшей себя Казимерой Константиновной, покинули этот дом и пошли куда-то далеко, как мама рассказала мне дорогой о таинственном незнакомце в форме эсэсовца, который нас спас от угона на германскую каторгу… Потом меня осенила какая-то догадка, а что произошло после этого — ничего не помнил, точно провалился в пропасть.

— Мама, — наконец, позвал я тихим голосом, преодолевая боль во рту.

— Что, сынуля? Что, мой милый? — встрепенулась она. — Как ты себя чувствуешь? Головка не болит?

— Нет, мамочка, не болит. Язык болит. А что со мной случилось? Где мы?

— Ничего не случилось. Спи. Тебе надо хорошенько выспаться.

— Я уже выспался, мама… Со мной случился припадок? Да?

Мама вздохнула:

— Да, сынуля…

— А где Казимера Константиновна? Она меня ударила?

— Никто тебя не ударил, сынуля. Когда ты закричал, она подбежала к тебе, но не успела подхватить — ты упал…

— А потом? — Ну, потом понемногу стал затихать и очнулся. Кое-как узнал меня и тут же уснул. И вот проспал почти до вечера.

— А как же я оказался здесь? Вы с Казимерой Константиновной меня принесли сюда?

— Нет, сынок, привезли. Казимера Константиновна остановила подводу, и добрый человек согласился довезти нас до места. Теперь мы здесь будем жить. А это наши хозяева: дядя Йонас и тетя Зося, — мама показала глазами на стоявших в стороне супругов, которые с любопытством смотрели на меня.

— Как тетя Зося? — удивился я. — Да это же Казимера Константиновна!

Чуть заметная улыбка пробежала по лицу матери.

— Нет, сына, — возразила она, — это тетя Зося, родная сестра Казимеры Константиновны. Они очень похожи. Я сама их перепутала. А Казимера Константиновна ушла обратно в Шяуляй. Ей нельзя долго оставаться здесь. Она хотела дождаться, когда ты проснешься, но так и не дождалась.

— Мама, откуда она знает, что меня зовут Владукас? Помнишь, она сказала: «О, знаю, знаю. Ваш сын зовут Владукас!»? Ведь так меня называли только те литовцы, у которых я ночевал после побега из концлагеря.

— Понятия не имею, — ответила мама, пожав плечами. — Но тебя так называл и тот мужчина, который спас нас от германской каторги, хотя я ему ничего о тебе не говорила.

— Это тот эсэсовец, который целый день водил нас по городу?

— Да не эсэсовец он вовсе и даже не немец.

— А кто же?

— Литовец. Обыкновенный портной. Ночевали мы в его мастерской. Так, по крайней мере, мне объяснила Казимера Константиновна.

Теперь я окончательно понял, что догадка моя была верна. Наш побег из «газокамеры» совершился не без участия дедушки Павиласа Кужелиса, который обещал нам помочь. И вот сдержал обещание. Но маме пока я ничего не сказал. Слишком много еще было здесь загадочного и неясного.

2

Как в романе великого английского фантаста Герберта Уэллса «Машина времени», жизнь моя с космической быстротой перемещалась во времени. Совсем недавно я был в «рабовладельческом обществе», когда меня везли на германскую каторгу. В Шяуляйском концлагере попал в «феодальное общество»: меня чуть не продали литовской помещице. А теперь вот оказался в «капитализме» — в батраках у Каваляускасов Йонаса и Зоси.

По моим представлениям, наши хозяева пан Йонас и пани Зося были людьми весьма зажиточными: жили в большом пятистенном особняке с верандой, имели много надворных построек, свой лес, а пахотной земли столько, что и глазом не охватишь. Детей у них не было. Они совершенно не понимали русского языка, а мы с мамой — литовского. Поэтому объясняться приходилось разными способами. Так, в первый же день пани Зося затараторила, обращаясь ко мне и маме:

— Вольгать, вольгать, вольгать…

А что такое «вольгать», мы не знали: смотрели на нее, как бессловесные животные, и пожимали плечами. Тогда наша хозяйка поднесла к нам пустую тарелку с ложкой и, вкусно цокая языком, поманила на кухню. Тут обе женщины рассмеялись, наконец, поняв друг друга. Оказывается, нас звали ужинать.

Мы уселись за небольшой стол на кухне, которая представляла собой прихожую с окном во двор. Возле окна стояла лавка. На противоположной стороне находилась голландская печь, оставляя узкий проход с улицы в горницу. Зося разложила на столе четыре деревянные ложки и посредине водрузила огромную миску дымящихся, густых щей, запах которых приятно защекотал мои ноздри. Йонас, прижав к животу круглый каравай, нарезал целую кучу пеклеванного хлеба с розовой корочкой. Когда начали есть, я чуть не проглотил язык: все было так вкусно!

После ужина хозяйка сказала маме:

— Гульть!..

И указана на постель.

— Баю-бай? — спросила мама.

— Баю-бай! — закивала головой хозяйка, довольная тем, что хоть в этом нашли общий язык.

Так мы узнали и запомнили два первых литовских слова: «вольгать», значит кушать, и «гульть» — спать.

После утомительной дороги и сытного ужина мы спали долго и крепко. Проснулись, когда на улице уже вовсю светило солнце. Каваляускасы опять пригласили нас за стол, а после завтрака повели во двор показывать свое хозяйство. Зашли в хлев. Здесь под одной крышей находились и лошади, и коровы, и свиньи, и овцы. Терпко пахло навозом. Я заметил, что хозяин по-разному относился к животным. Дольше всех он задержал нас у стойла высокого гнедого жеребца, любовно погладил его огненную шею, ласково поговорил с ним и с горсти покормил овсом. Стоявшей рядом маленькой сивой кобыле с бельмом на левом глазу он тоже подсыпал в ясли овса, но разговаривать с ней не стал, а только бросил ей несколько строгих слов и быстро отошел от этого стойла. Равнодушно пошлепал ладонью коров по гладким бокам, поднимая их с належанных подстилок. И совсем без внимания оставил глупых овечек, которые настороженно следили за каждым нашим движением и чуть что — шарахались от нас в разные стороны. Они содержались вместе с коровами.

У левой стены хлева в отдельных закутках, занимавших целый ряд, хрюкали брюхатые свиньи, окруженные поросятами, и откормки, отяжелевшие от сала. Это было Зосино хозяйство.

Потом нас повели в амбар, стоявший впритык к хлеву. Чего здесь только не было! Жратвы — навалом! В сусеках — зерно, в бочках — мука. Из-под крыши свисали на бечевках жирные копченые окорока, сычужина, куски сала, колбасы. На полках плесневели сложенные рядами желтые круги сыра и белые сырники, на полу в горшках скисало молоко и пучилась в корчагах сметана. У меня глаза разбежались при виде этого добра. «Вот здорово живут люди! — подумал я. — У двоих такая пропасть мировецкой еды! Как же они справляются с ней?..»

После осмотра хозяйства и усадьбы, которая занимала огромное пространство, пан Йонас и пани Зося снова пригласили нас к столу: снова «вольгать»! Бесподобен был пирог из тертого картофеля, запеченный в жирах на большом противне. Его называли «кугелем». Такого вкусного пирога я отродясь не ел.

А после обеда, как и положено, мы отправились «гульть» в отведенный для нас угол. Мне показалось, что теперь вся жизнь моя будет состоять из «вольгать» и «гульть» — «гульть» и «вольгать»: есть и спать — спать и есть… В общем, не жизнь, а рай, о котором мы с мамой не могли даже мечтать.

Однако этот «рай» вскоре закончился. Оказывается, нас привели к Каваляускасам не в качестве почетных гостей или нахлебников, а в качестве батраков. А батраков даром не кормят. За вкусный харч нужно отрабатывать. Но для меня, советского пионера, такие взаимоотношения людей были непонятными, я не осознавал своего положения и не мог с ним смириться. Очевидно, и для Каваляускасов, проживших всю жизнь в буржуазной Литве, я тоже показался довольно непонятным мальчиком — со «странностями», так как и сознание, и психология у них были другие.

3

Каваляускасы выдали нам по спецовке из грубой самодельной ткани, сандалии на толстой деревянной подошве, обтянутые на мысках сыромятиной, и заставили нас работать. Чтобы угодить своим хозяевам, мама хваталась за все дела, а так или не так делает, не знала, поэтому получалось у нее часто невпопад. Однажды хозяйка сказала ей:

— Пелене, пелене!..

И показала рукой на печь.

Мама не поняла, что это значит, но решила действовать по интуиции: побежала в сарай, нагребла там в корзину мякины и, возвратившись, стала растоплять ей печь. «Пелена» почему-то ассоциировалась у нее с мякиной. Хозяйка рассердилась: закрутила головой и замахала руками. Не то! Мама стояла перед ней столбом, подняв вверх плечи. А пани Зося, досадуя и бормоча что-то, погасила печь и выгребла из нее мякину… вместе с золой. Потом выяснилось, что она попросила русскую батрачку выгрести из печи золу, а не подтапливать печь мякиной.

Другой несуразный случай произошел со мной. Сидел я как-то на лавке в прихожей и от нечего делать смотрел в окно: считал воробьев на крыше амбара, ожидая, когда хозяева позовут нас «вольгать». Одолевала скука. Как известно, от безделья всегда бывает скучно, страшно медленно тянется время и хочется есть.

Неожиданно открылась дверь с улицы, и на пороге появился пан Йонас. Вежливо наклонив голову, он сказал мне:

— Владукас, айк арклюс порвяшк.

И пальцем указал на окно.

Это означало, что хозяин просил меня привести гнедого жеребца, который пасся за гумном на зеленой лужайке. Но я не понял и перевел его слова так: «Владукас, смотри, какая на улице замечательная погода, воробьи летают, а ты сидишь дома». Поэтому с детской простодушностью ответил ему: