Четверть века с отвёрткой в руках

Дмитрий Леонов

Четверть века с отвёрткой в руках

1. Предисловие

Эти записки являются результатом неудержимой графомании, развившейся у меня на протяжении последних нескольких лет. Меня часто спрашивают – где надо учиться, чтобы работать по моей специальности? Обычно под этим подразумевается – в каком институте? Задумавшись над этим, я понял, что обучение в институте – это лишь малая часть профессиональной подготовки. Мало того, сложен сам выбор института. Но даже полученная профессия не совсем определяет дальнейший жизненный путь. Оказалось, что дать такой простой совет – где и как учиться, чтобы работать по такой специальности, как я, не так-то просто. Вообще-то моя специальность на момент написания этих строк – директор малого предприятия. Обычно таких людей называют "предприниматель" или "коммерсант", но я считаю себя инженером, так как мотивы предпринимателя – получение прибыли, мотивы же инженера – техническая целесообразность. Будучи от природы скромным человеком, я решил не поучать каждого, кто подвернётся под руку, а написать мемуары, таким образом оставив людям выбор: кому интересно – может почитать, кому неинтересно – может не читать.

Хотя изначально это замышлялось в другом виде. Как-то летом я прочитал в новостях о проектировании очередного российского суперпроцессора. Такие сообщения время от времени появляются, причём чем дальше издание от компьютерной тематики, тем более пафосно и запутанно об этом пишут. Но тут это сообщение меня зацепило. Помимо крайне невнятного описания нового процессора в нём содержался стандартный гарнир для такого рода новостей – "уникальные разработки для ВПК", "продолжение славных традиций советской компьютерной школы", "ЭВМ БЭСМ-6, самая быстрая в Европе" и т. д. и т. п. Я подумал, что плохо знаю историю советской вычислительной техники, и стал заниматься этим вопросом. Сведения, которые я собрал всего за несколько месяцев, мягко выражаясь, не укладывались в рамки официальной версии этой истории. Я продолжил свои исследования, поставив перед собой два вопроса:

– Как и для чего создавалась советская вычислительная техника?

– Почему после распада СССР советские ЭВМ как-то моментально оказались морально устаревшими, а новых разработок, продолжающих старые, просто не стало?

Я старался рассматривать только техническую сторону вопроса, по возможности избегая политики и даже экономики. Результаты моих изысканий меня озадачили, и у меня появился вопрос – почему всё делалось именно так? Книжек по истории советской вычислительной техники написано немного, в отличие, например, от авиации или космонавтики. Поэтому я подумал – если такой книжки нет, то придётся написать её самому. Но тогда у любого критика (а в их многочисленности я не сомневаюсь) возникнет законный вопрос – а откуда этот автор вылез и какое отношение к этой истории он имеет? Чтобы упредить этот вопрос, я решил описать свои столкновения с вычислительной техникой – отечественной и импортной.

Выяснилось, что с вычислительной техникой я сталкиваюсь уже давно – года эдак с 1979-го. И основным инструментом в этих столкновениях была отвёртка (а когда её не было под рукой, пользовался монеткой). Так родилось название – "Четверть века с отвёрткой в руках". Сначала я хотел назвать свои записи как-нибудь более пафосно и абстрактно, например "Воспоминания и размышления", но потом вспомнил, что так называется книга маршала Жукова.

Попутно я понял, что без описания политико-экономической обстановки на момент событий трактовка этих событий выглядит как-то неубедительно и по современным меркам даже нелепо. Поэтому некоторое внимание политическим и экономическим событиям в стране, а также описанию быта того времени всё же пришлось уделить.

Несмотря на соответствие этих записей жанру мемуаров и полной достоверности описанных событий, всё же это не документальная книга. Многие события касались в основном меня лично, другие вещи я оцениваю со своих собственных позиций, кроме того, я не описываю всё подряд, а только интересные с моей точки эпизоды, и не всегда придерживаюсь хронологии. Короче, не претендую на объективность.

Надеюсь, что читатель этих записок будет снисходителен к автору и у него не возникнет об авторе превратного мнения. Также надеюсь, что какие-то эпизоды покажутся читателю поучительными и в чём-то помогут ему, по крайней мере, такая цель ставилась.

2. Первые воспоминания

Дмитров 70-х годов сложно было назвать научным центром. Наука в основном была на загородной базе МВТУ в Орево и на Автополигоне в Ново-Синьково. База МВТУ была засекречена сильно, Автополигон не очень, но все равно сказать, что наука была рядом, как в Дубне или Жуковском, нельзя. Поэтому в Дмитрове главным островком чистой науки был вычислительный центр. Он занимал специально для него построенное в 1972 году двухэтажное здание среди пятиэтажек в микрорайоне Маркова. Много позднее, когда я уже стал работать в этом здании, я подробнее узнал историю Дмитровского ВЦ, и ближе познакомился с людьми, там работавшими, и продолжающими работать до сих пор. Тогда, в 70-е, горящие ночь напролет окна, таинственные синие шкафы и не менее таинственные люди в белых халатах производили сильное впечатление. Еще стояли в двухстах метрах бараки времен ДмитЛага, только-только закончились праздничные демонстрации, посвященные 50-летию СССР, а здесь, за круглосуточно освещенными окнами, проходил передний край науки и техники. Это рождало то чувство романтики, которое вряд ли понятно современным подросткам, когда они получают в подарок от родителей Pentium-4.

В 70-е годы были популярны технические журналы – "Наука и жизнь", "Техника–молодёжи". По моему мнению, популярность была заслуженной – журналы были интересные. Своё познание окружающего мира я начинал со стандартных мальчишеских занятий – плавил свинец в жестяной банке на костре, подкладывал гвозди под электричку, учился ездить на велосипеде, который потом учился ремонтировать. Короче, двигался явно в техническую, а не гуманитарную сторону. Как-то постепенно мои интересы сместились в сторону химии. Этому немало способствовала "Химическая энциклопедия", которую я читал на манер художественной литературы, кроме того, там было много красивых цветных картинок. Видя мой интерес к химии, отец купил мне на 12-летие набор "Юный химик". Там был набор химической посуды, горелка и немного сухого спирта для неё, а также некоторое количество реактивов. К этому всему прилагалась книжечка с описанием несложных химических опытов. Короче, это был замечательный подарок. Я стал воспроизводить описанные опыты. Один из них заключался в получении этилового спирта, но я был сообразительным ребёнком и понял, что описанная в этом опыте установка – не что иное, как действующая модель самогонного аппарата. Но всё же я был в то время не слишком умным, и об этом опыте проболтался своим одноклассничкам. Это имело нехороший резонанс, отголоски которого через классную руководительницу дошли до моих родителей. Короче, после этого случая я изрядно охладел к органической химии.

Примерно в то же время я увлёкся фотографией. Этому меня тоже научил мой отец, но свой "Зенит-3" он мне не доверил, и я пользовался "Сменой-8М". Поначалу отец мне показывал, как готовить растворы проявителя и закрепителя, как заправлять фотоплёнку в проявочный бачок, как печатать фотографии. Но вскоре я научился делать это самостоятельно. Естественно, меня заинтересовала химическая сторона процесса получения фотографий. Изучив этот вопрос по "Химической энциклопедии", я уяснил, что светочувствительный слой фотоплёнки и фотобумаги содержит серебро, которое в процессе проявки частично вымывается фотофиксажем. Поскольку в то время я занимался фотографией довольно интенсивно, я задался целью получить серебро из отработанного фиксажа. Простейший путь был очевиден – осадить серебро, заместив его в фиксаже на какой-то более активный металл, например медь. Сделать это очень просто – побросать в отработанный фиксаж кусочки медной проволоки, и вскоре они покрывались слоем серебра. Но как потом отделить серебро от меди? Нужен был аффинажный процесс, но как это сделать на практике, я не представлял. Поэтому я решил сохранять отработанный фиксаж до того времени, пока не овладею технологией выделения из него чистого серебра. Способ сохранения отработанного фиксажа я выбрал очень простой – выпаривал его до получения кристаллов, а затем складывал полученные кристаллы в стеклянные пузырёчки. Выращивать кристаллы из водного раствора вещества я уже умел – опыт по выращиванию кристаллов медного купороса описывался в руководстве к набору "Юного химика". Кристаллы медного купороса получались красивого синего цвета и всегда правильной ромбовидной формы. Так я получил представление о кристаллографии. Но кристаллы фиксажа не укладывались в правило, что определённое вещество кристаллизуется всегда в кристаллы одной и той же формы – фиксаж кристаллизовался в кристаллы двух разных форм. Я даже заподозрил, что форма кристалла зависит от температуры раствора, в котором идёт кристаллизация.

Но уже в 9 классе я понял, что химия – это не моё. Этому немало способствовал Всесоюзный химический лагерь под Уфой, где я побывал летом 1981 года благодаря своей учительнице химии Тамаре Матвеевне Яворовской. До 8 класса я уверенно занимал первое место на районной химической олимпиаде, и казалось, что моя химическая судьба предрешена. Поэтому Тамара Матвеевна решила, так сказать, продвигать меня в профессиональное сообщество. Результат же получился прямо противоположный. Общение с самыми продвинутыми юными химиками Союза, а ребята там были одарённые не только в химии, но и в спорте, и в художественной самодеятельности, убедило меня, что в химии я если не полный ноль, то около того. Окончательно меня в этом убедил тест на профориентацию, который с нами в химическом лагере провели спецы из института повышения квалификации учителей. По этому тесту в рейтинге моих интересов химия была на третьем месте – после физики и математики. Поэтому после лагеря в 9 классе я к химии полностью охладел и в этом направлении двигался только по инерции. Всё своё время я стал уделять электрике – почему-то меня очень занимали люминесцентные лампы. Начало этому увлечению я положил ещё в химическом лагере – там я из низко висящего люминесцентного светильника вывинтил стартёр – маленький металлический цилиндрик с двумя контактами. К концу 9 класса я уже вполне разбирался в люминесцентных светильниках и в институте на лекциях по электротехнике выражение "косинус фи" не застало меня врасплох. В то время у меня было около 20 рабочих люминесцентных ламп, собранных на окрестных помойках.

3. Знакомство с электроникой

В 1978-м году мой брат Леонид работал на загородной базе МВТУ. База находится километрах в 10 от Дмитрова, в посёлке Орево. В то время там работало довольно много народу – только из Дмитрова по утрам ходило три служебных автобуса. На базе, помимо сугубо учебных занятий, велись и какие-то научные разработки – для которых не было условий в Москве, в основном оборонной направленности. Работы эти ведутся там и сейчас, поэтому подробнее писать не буду.

В то время там проходила замена вычислительной техники. То есть, скорее всего, технику меняли постоянно, а старую выкидывали на свалку на территории базы. Препятствие в виде вахты на выходе с базы преодолевалось довольно легко, и вскоре Леонид, а, следовательно, и я стали счастливыми обладателями довольно большого количества кусков вычислительной техники. В основном это были блоки полупроводниковых "Уралов" производства конца 60-х годов, но попадались и интересные вещи типа ферритовых ячеек производства 60–61 года – круглая коробочка диаметром сантиметра 2, в центре транзистор типа П13, внутри коробочки – пара ферритовых колец диаметром миллиметра 3. Была у меня и ферритовая матрица – пластмассовая рамка размером примерно 10 на 10 см, внутри которой были натянуты медные проводки, а на их пересечении были ферритовые колечки диаметром меньше миллиметра. Это была очень красивая вещица, но очень хрупкая. В силу моего возраста меня в основном интересовали световые индикаторы – тогда это были неоновые лампочки и тиратроны МТХ-90. Была у меня и парочка семисегментных индикаторов на неоновых лампочках – серые вытянутые металлические прямоугольники размером примерно 2 на 4 на 12 см, с одного торца серое стекло, с другого – гибкие провода. Сами блоки я рассматривал как источник радиодеталей, в основном это были транзисторы МП42А и П416, и в совершенно немеряных количествах диоды Д220. Если транзисторы еще можно было использовать в радиолюбительской практике – в усилителях низкой частоты или радиоприемнике, то высокочастотные (по тем временам) диоды кроме как для цифровых устройств никуда не подходили. Я считал, что стал обладателем совершенно немеряного радиолюбительского богатства – радиодетали тогда продавались в магазинах, но в очень узком ассортименте и стоили довольно дорого. Что меня поражало в блоках, принесенных со свалки – это аккуратность изготовления, все платки были сделаны очень точно, пайка одинаковая, и всё покрыто лаком. Лак придавал всем платам особый шик, но очень мешал выпаивать детали. Очень завораживало большое количество одинаковых элементов, расположенных с математической точностью. Но больше всего поражало то, что все эти блоки 60-х годов, которые по технологическому уровню были выше бытовой техники конца 70-х, и явно стоившие в свое время огромных усилий и средств, были просто выброшены на свалку. Тогда я подумал: "А ведь эти все блоки наверняка делали какие-то полезные операции". Так я заинтересовался вычислительной техникой. Но поскольку в то время я ещё учился в школе, книжки по ЕС ЭВМ, которые я брал у брата, в то время поступившего в МИИТ, я читал просто как художественную литературу, пропуская неинтересные с моей точки зрения места.

Ранней весной 1979 года я начал свои первые опыты с электроникой. Я решил собрать простейший радиоприёмник по схеме из радиолюбительской книжки. На металлический стержень я намотал немного провода, концы его примотал к какому-то конденсатору, а в качестве лампы взял тиратрон МТХ-90 – выводов-то три, вполне сойдёт за триод. Транзистор я использовать не стал, так как ещё не умел различать, где коллектор, а где эмиттер. В качестве источника питания я использовал квадратную батарейку напряжением 4,5В. Скрутив всё это проводками (паять я тогда ещё не умел), я долго и безрезультатно вслушивался в наушник.

Спустя год я повторил свою попытку собрать радиоприёмник. Я хотел собрать именно радиоприёмник, так как в радиолюбительских книжках подчёркивалось, что все радиолюбители начинают своё творчество именно с радиоприёмников. На этот раз я поступил хитрее. В то время в радиомагазинах продавались наборы для детей, один из них и был набор для сборки радиоприёмника – набор деталей, текстолитовая плата, корпус, описание и схема. Задача казалась очень простой – согласно схеме впаять детали и настроить входной контур. Но справиться с ней я так и не смог – после двух недель усилий я кое-как припаял детали, но ни одной радиостанции поймать так и не удалось. Польза от этой затеи была разве что в том, что я примерно понял, как держать паяльник. Что самое странное, тогда у меня не возникало мысли пойти в радиокружок, хотя наверняка в городе такой был. Возможно, это было желание до всего дойти самому. Но, скорее всего, я просто не придавал этому большого значения, в то время я был увлечён химией и занимался выращиванием кристаллов из раствора фотографического фиксажа.

Другое моё увлечение тех лет также имело непосредственное отношение к электронике. Точнее, это увлечение досталось мне по наследству. В 1967 году, когда мне только исполнился годик, мой отец купил магнитофон. Это был ламповый агрегат, изготовленный в Вильнюсе, и назывался он Aidas. Для своего времени это была довольно совершенная машина – скорость ленты в 19 см/сек обеспечивала приличное качество звука. Магнитофон был сделан на четырёх электронных лампах: трёх усилительных и одной индикаторной – 6Е1П, "магическом глазе", она показывала уровень сигнала при записи. К середине 70-х отец потерял к магнитофону интерес, и им заинтересовался мой брат Леонид. Уже в то время он был продвинутым меломаном, и он записал на магнитофон много модных записей с радио. Тогда это было сделать непросто, так как в основном транслировали революционные и патриотические песни, а эстрады, тем более западной, почти не передавали. Сначала я слушал музыку вместе с братом, но годам к 14 стал проявлять самостоятельность. Леониду это не нравилось, и когда он уходил, он прятал электрический провод. Но я довольно быстро выяснил, что к магнитофону подходит провод от приёмника. Году к 80-му я уже заявлял права на совместное владение магнитофоном. В то время в среде подростков магнитофон был примерно такой же культовой вещью, как после 2000 года стал компьютер. Как сейчас подростки обмениваются компакт-дисками, так тогда обменивались музыкальными записями, но, чтобы переписать музыку, нужно два магнитофона, и поэтому мне приходилось ходить к одноклассникам со своим магнитофоном (он весил 12 килограмм). Короче, к 15 годам магнитофон был моей любимой игрушкой, и во время сдачи экзаменов после 8-го класса я вместо того, чтобы готовиться к экзаменам, возился с магнитофоном – протирал пассики одеколоном, смазывал подшипники подсолнечным маслом (то, что этого делать не стоит, я понял существенно позже). Со временем я занялся усовершенствованием древнего музыкального агрегата. Сначала я утыкал его по периметру неоновыми лампочками. Затем я решил приделать к магнитофону пиковый световой индикатор – тогда они как раз входили в моду. В качестве индикатора я взял длинную неоновую лампу, которая использовалась для индикации напряжения в бытовых автотрансформаторах. Короче, усовершенствования носили в основном декоративный характер.

Уже к концу 9 класса мои интересы окончательно сместились к электронике. На этот раз меня заинтересовали телевизоры. Общие принципы электроники я тогда уже знал, так как после 8 класса прочитал замечательную книжку Рудольфа Свореня "Электроника шаг за шагом". Теперь меня интересовала практика. В качестве объекта своих новых опытов я избрал наш ламповый чёрно-белый телевизор "Рекорд", к сильному неудовольствию родителей. Тогда к каждому телевизору прилагалась принципиальная схема, что существенно упростило мне процесс изучения. После ряда не слишком удачных опытов с телевизором и возмущения родителей (телевизор был хоть и старый, но единственный, а новый стоил прилично – цветной стоил 750 рублей при средней зарплате 150), я решил набрать свою, так сказать, элементную базу – набор деталей, с которыми можно было бы экспериментировать. Покупать это всё мне и в голову не пришло – во-первых, детали телевизоров не продавались на каждом углу, а во-вторых, это стоило весьма приличных денег. Поэтому источник деталей был проверенный – окрестные помойки и свалки. В то время в Дмитрове шло довольно интенсивное жилищное строительство, и при этом сносили много старых частных домов. Они-то и стали объектами моего внимания – переезжая в новые квартиры, люди бросали старые вещи, в том числе и телевизоры. Это были ламповые аппараты 60-х годов, и доставались они мне в весьма плачевном состоянии. Но небьющиеся вещи – ламповые панельки, трансформаторы, резисторы – можно было использовать. Какой-то опыт у меня уже появился, и поэтому я пробовал чинить телевизоры посторонним людям. Когда я уже был на первом курсе института, моя бабушка попросила посмотреть телевизор у её соседки. Позвав для смелости своего одноклассника Лёшку Зубова и захватив тестер, который мне подарил мой дядя Сергей Васильевич, я отправился на первую в жизни халтуру. Телевизор был ламповый чёрно-белый, назывался "Весна". Экран не светился, хотя звук был. После часа безуспешных изысков Лёшка предложил осторожно покрутить все регулировки. Уже на втором подстроечном резисторе нас ждал успех – скорее всего, там просто окислился контакт, и лёгкое шевеление его восстановило. Счастливая старушка дала нам 3 рубля, на которые мы с Лёшкой купили 100-граммовую бутылочку коньяка и распили её в новогоднюю ночь с 1983 на 1984 год.

4. Первое прикосновение к работающей вычислительной технике

В 1983 году я поступил в МИИТ на факультет ЖАТС (железнодорожная автоматика, телемеханика и связь). На мой выбор именно МИИТа оказали влияние несколько моментов: во-первых, в МИИТе уже учился мой брат; во-вторых, до МИИТа было удобно добираться от Савёловского вокзала. Но были и менее прагматические соображения. В 10 классе я задумывался, куда податься, и решил побывать на днях открытых дверей институтов, чтобы своими глазами увидеть разные варианты. Первым моим выбором был МЭИ. С моим одноклассником Валерой Журавлёвым мы отправились на метро до станции "Авиамоторная", по очереди пугая друг друга "катастрофой на Авиамоторной" (за полгода до этого там произошла авария эскалатора, погибли люди). Но МЭИ не произвёл на нас впечатления, мы посидели минут 20 в актовом зале и отправились домой. Следующим нашим выбором был МИИТ. Собрание потенциальных абитуриентов проходило в актовом зале ДК. После краткого рассказа об институте начались вопросы из зала. Один мне запомнился – какой-то парень спросил: "А можно ли в вашем институте найти спутницу жизни?" Представитель института ответил на полном серьёзе: "По статистике, среди студентов МИИТа 45 % юношей и 55 % девушек, так что найти спутницу жизни нетрудно". Время показало, что представитель МИИТа не обманул – со своей женой Леной я познакомился на 5 курсе в институтском общежитии.

В то время уже считалось, что каждый инженер должен иметь представление о программировании. Поэтому, начиная с первого курса, нас стали пичкать программированием. Надо сказать, что мне это показалось гораздо более скучным занятием, чем распаивать старые блоки от ЭВМ. Но, по счастью, ещё в школе мне попался старый учебник по алгебре для 8-го класса, издания начала 70-х годов. Там в середине была вставка для факультативных занятий по программированию, где описывался АЛГОЛ-60, и рассказывалось, что такое блок-схема алгоритма программы. Тот учебник, по которому учился я, был издания 1980 года и один в один повторял старый, но этой вставки не было. Поэтому я достаточно подробно эту вставку и изучил, и программирование на первом курсе не застало меня врасплох. Надо сказать, что большинство наших студентов пришли от программирования в полный ужас и считали, что нормальному человеку понять это не по силам. Но у нас было несколько ребят-москвичей, для которых это не представляло труда. Причина их познаний в сфере программирования была не только и не столько в математической школе, которую они закончили, а в том, что их родители имели непосредственное отношение к работе на ЭВМ.

К концу первого семестра нас пустили проверить, как наши программы будут работать на ЕС ЭВМ. Каждый должен был написать программу на Фортране объемом примерно на страницу, вбить ее с терминала и запустить на выполнение. Как я понял много позднее, нам доверили самую передовую технологию, так как мы вводили программу с терминала и сохраняли где-то в недрах ЕС на жёстких дисках, а не возились с перфокартами, как это было в то время принято. Все это происходило на ЕС-1033, а дисплейный зал находился на первом этаже 3-го корпуса. Терминалы управлялись новейшей в то время операционной системой PRIMUS, разработанной, кажется, в МВТУ. Надо сказать, что нас учили чистому Фортрану, ничего не рассказывая ни о ЕС ЭВМ, ни об её операционной системе, ни об управлении заданиями. Сказали только, что в начале программы должны быть управляющие строки, как сейчас помню: "CONT PROGLIB ####" (четыре крокодила). Поэтому наша обычная студенческая бестолковость была усугублена полным непониманием происходящего. Всё это навсегда оставило у меня впечатление о ЕС ЭВМ в целом и о системе PRIMUS в частности как о чем-то безумно сложном и запутанном. Скорее всего, это впечатление неверно, но наших преподавателей это тогда совершенно не заботило. Кстати, в 1986 году Валера Журавлёв, тогда студент МВТУ, провёл меня по своему студенческому к себе в МВТУ и продемонстрировал, как работает у них этот самый PRIMUS. Он не только мог запустить свою задачу и получить результат, но и просмотреть выполнение других задач, и чуть ли не менять им приоритет.

В дверях машинного зала на втором этаже, где стояла ЕС-1033, было окошечко, куда надо было сдавать колоды перфокарт, а на следующий день сменный инженер выдавал старосте группы длинную распечатку на всю группу, и студенты сидели на подоконниках и делили ее на свои задания. В основном это были приматы (студенты со специальности "Прикладная математика"). Я бывал в предбаннике машинного зала (в машинный зал студентов не пускали), и видел перфораторы для подготовки перфокарт размером с небольшой сервант. Мне с перфокартами поработать не пришлось, и я подозреваю, что когда я говорил потом об этом людям, заставшим ЕС ЭВМ, это сильно роняло меня в их глазах. Про эту ЕС-1033 говорили, что когда её только устанавливали, то есть краном затаскивали стойки на второй этаж, то уронили процессорную стойку, и за годы эксплуатации она своими сбоями так замучила инженеров, что когда её демонтировали, все вздохнули с облегчением. Остатки этой ЕС-ки я застал на свалке за 3-м корпусом уже весной 1988 года, но взять там было нечего, только один металл стоек.

Говорили, что где-то на первом этаже 3-го корпуса стояла ЕС-1060. Студентов на нее не пускали, и вообще говорили об этом таким таинственным тоном, каким, наверное, в МИФИ говорили о том, где находится ядерный реактор. Как бы то ни было, в туалете на первом этаже 3-го корпуса в качестве туалетной бумаги всегда использовали ЕС-совские распечатки.

Надо сказать, что в то время в МИИТе работало много известных людей, имеющих непосредственное отношение к развитию отечественной вычислительной техники. Кафедрой ЭВМ заведовал Борис Моисеевич Каган – автор довольно известного учебника по ЭВМ, он работал во ВНИИЭМ на советской ЭВМ М-3 ещё в 1957 году. Он справлял своё 85-летие в 2003 году.

Кафедрой электроники заведовал Владимир Алексеевич Шилейко – в начале 50-х он работал в СКБ-245, где в то время создавали одну из первых советских ЭВМ – "Стрелу". При этом он учился в Энергетическом институте, причём по воспоминаниям сокурсников, учился на "отлично", хотя на лекции почти не ходил, и вообще был человеком незаурядным. Я застал его уже немолодым, высоким, чуть сутуловатым, он ходил в больших очках. Кто сдавал у него экзамены, рассказывали, что на экзамене он разрешал пользоваться любой литературой.

На кафедре ТОЭ преподавал профессор Д.В.Свечарник. Ещё в 30-е годы он занимался средствами автоматики во Всесоюзном электротехническом институте под началом С.А.Лебедева – создателя БЭСМ. По причине студенческой бесцеремонности мы за глаза звали Свечарника Дэвидом. Это был крупный коренастый мужчина, совершенно лысый, очень весёлый и остроумный. В то время ему было уже сильно за 50. Про него ходило много легенд. Согласно одной, волос у него не было, потому что когда-то он попал под высокочастотное излучение. По другой легенде, он был женат третий раз, причём последняя жена – его студентка, красавица, моложе его лет на 30, и души в нём не чает.

В МИИТе было две кафедры высшей математики. Нам читали лекции преподаватели с кафедры ВМ-2, а на кафедре ВМ-1 работала Елена Сергеевна Вентцель. Она была довольно известным математиком, специалистом по теории вероятности, её учебники, например "Исследование операций", были очень популярны. А её художественные книги "Кафедра" и "На испытаниях", написанные под псевдонимом И.Грекова ("Игрекова" – сразу чувствуется математик), тоже в своё время наделали шума.

5. Программируемый микрокалькулятор "Электроника Б3-34"

В 1984 году я узнал о существовании программируемых калькуляторов. Простые калькуляторы не были чем-то особенным, хотя стоили довольно дорого, особенно инженерные, которые могли вычислять синусы, логарифмы, возводить числа в степень. У меня уже был такой – "Электроника Б3-36". Но когда я узнал, что есть калькулятор, в котором можно задавать целую последовательность вычислений, осуществлять ветвления в зависимости от результатов вычисления, я потерял покой. Калькулятор назывался "Электроника Б3-34", продавался в специализированном магазине на Кузнецком Мосту и стоил 85 рублей (стипендия была 40 рублей). Накопление денег заняло у меня всю весну, в течение которой я периодически приезжал в магазин и рассматривал на витрине предмет моей мечты. Никаких подробных описаний найти было невозможно, и поэтому догадаться о технологии программирования и о возможностях калькулятора можно было только по надписям на кнопках. И вот в мае 1984 года я наконец-то купил его! Калькулятор был довольно массивным, в основном за счёт четырёх аккумуляторов, и весил грамм триста. По размеру он был, наверное, даже побольше современных Palm'ов. К нему прилагался блок питания от сети, чуть покрупнее современных зарядных устройств к сотовому телефону, и толстая книжечка небольшого формата с довольно подробным описанием, списком команд и примерами написания простейших программ. Фактически это был обычный инженерный калькулятор с так называемой польской нотацией. То есть на нём в принципе не было кнопки "=", и чтобы выполнить, например, сложение, надо было ввести первое число, затем нажать кнопку, на которой была изображена стрелка вверх, затем второе число, и потом знак "+", и получался результат. Но его можно было и перевести в режим программирования. В нем была память для программы на 98 операций. Программа в памяти могла находиться только одна (или никакой). После выключения питания программа не сохранялась. Можно было войти в режим ввода и редактирования программы – на обычном 12-разрядном семисегментном индикаторе показывалось четыре пары символов: номер текущей команды, сама текущая команда и две последующие (или предыдущие, не помню). Команды задавались мнемокодами из двух символов, при этом максимально использовались возможности семисегментного индикатора. Сами операнды, то есть числа, находились в нескольких регистрах, операции выполнялись над числом в регистре Х, и его содержимое выводилось на индикатор после завершения программы, чтобы просмотреть содержимое других регистров, надо было специальной кнопкой менять их содержимое с регистром Х. В памяти команд находились только команды – выполнение тех математических функций, которые умел выполнять калькулятор, а также чисто программистские действия: переслать числа из регистра в регистр, проверить условие, осуществить переход по программе. Все это было подчинено стройной логике структуры калькулятора, и поняв эту логику, составлять программы для него было довольно просто. Главная сложность была в экономии шагов программы, так как их не могло быть более 98, и в оперировании регистрами. Другая проблема была в том, что после выключения питания все содержимое памяти пропадало, и после включения программу надо было снова вводить руками. После запуска программы индикатор начинал невнятно мигать, на нем проскакивали результаты выполнения шагов программы, и имея навык, можно было догадаться, какие шаги в данный момент выполняются. Если выполнялась недопустимая операция, то на индикатор выводилось слово "ERROR", составленное из сегментов цифрового индикатора. Все это требовало определенного навыка, напоминало решение головоломки, и было интересно уже само по себе. Поэтому я игрался "Электроникой Б3-34" почти год, хотя серьезных задач по вычислениям у меня не было, меня занимал сам процесс программирования. Впоследствии, когда я узнал структуру процессора К580 (i8080), я нашел, что она сильно напоминает структуру "Электроники Б3-34" – те же регистры, операции производятся только над данными в регистре-аккумуляторе, те же двузначные мнемокоды команд. Опыт работы на программируемом калькуляторе сильно помог мне в освоении "Радио-86" и PC/AT, хотя на персоналке такие подробности знать совсем необязательно.

Надо сказать, что в середине 80-х в СССР программируемые микрокалькуляторы рассматривались как серьезный вычислительный ресурс. Издавались даже книжки "Инженерные расчеты на программируемых микрокалькуляторах", автор, кажется, Дьяконов. Там было много текстов программ в мнемокодах для многих стандартных инженерных расчетов по механике, сопромату, электротехнике с подробными описаниями. Но на мой взгляд, потребность в таких расчетах была преувеличена.

О том, что были зарубежные программируемые калькуляторы, в частности, Hewlett-Packard, я узнал только в конце 90-х.

6. Практика в дисплейном классе на СМ-1

Летом 1984 года у нас была практика по работе на вычислительной технике. Заключалась она в том, что надо было написать и отладить несколько программ на BASICе. Задачи были типа: "Тремя точками в пространстве задана плоскость, и дан массив точек. Проверить, какие из точек попадают на плоскость". Занятия проходили в дисплейном классе, где было примерно 20 дисплеев рядами, управлялись они машиной СМ-1, которая стояла за загородкой, в рост человека состоящей из фанеры, а выше до потолка – из стекла. Там дежурил инженер, и там же стояло АЦПУ. В самом дисплейном классе еще было устройство вывода на перфоленту (кажется, ПЛ-150) и фотоввод с перфоленты. Машина работала в режиме разделения времени, то есть по очереди обрабатывала задачу с каждого терминала фиксированный отрезок времени (возможно, объясняю не совсем правильно). Когда машина была загружена, достаточно было включить терминал, и сразу попадал в интерпретатор Бейсика. Программу можно было вывести на перфоленту, или загрузить с фотоввода. Доступ к перфоратору и фотовводу у всех терминалов был равноправный, то есть кто быстрее нажмёт кнопки, у того выведется или введётся. Вывод происходил с характерным треском пробиваемой бумаги, и был довольно медленным – пока выводилась программа из ста строк, можно было дойти от дисплея до перфоратора. Программа занимала метра два перфоленты. Ввод с перфоленты в компьютер происходил гораздо быстрее – два метра перфоленты проскакивало за несколько секунд, и главное было, чтобы перфолента не спуталась, не смялась и не порвалась. Поэтому вводили вдвоем – один заправлял конец перфоленты в фотоввод и держал рулончик ленты на пальце или карандаше, чтобы не спуталась и не порвалась, а другой в это время нажимал кнопки на терминале. Работала вся эта система вполне надежно, СМ-1 висла один раз в несколько дней, и иногда происходила ошибка при вводе с перфоленты, приходилось повторять ввод. Для работы требовалось только знание Бейсика, то, что при этом происходило с машиной, нас совершенно не касалось. По сравнению с системой PRIMUS работать в этом дисплейном классе было одно удовольствие.

После первого курса я уже довольно сносно ориентировался в институте, что было непросто, так как МИИТ занимает почти целый городской квартал. В частности, я выяснил, что во дворе 4-го корпуса стоит несколько мусорных контейнеров, рядом с которыми время от времени бросают разные электронные штуки – печатные платы, модули и даже почти целые осциллографы. С тех пор я бывал там не раз, и находил там много интересных вещей, имевших отношение к вычислительной технике. С точки зрения изучения элементной базы ЭВМ свалка во дворе 4-го корпуса была самой лучшей кафедрой в МИИТе.

В то время из радиодеталей меня больше всего интересовали радиолампы. В начале 80-х ламповые телевизоры были ещё довольно распространённым явлением, так что возможность разжиться радиолампами на помойке 4-го корпуса имела практические перспективы. Тем более что лампы на свалку выкидывали существенно более свежие, чем я находил на развалинах дмитровских бараков. А вот с ассортиментом полупроводников на институтской помойке дело обстояло существенно хуже, поэтому в своих опытах я ориентировался на электронные лампы. Анодно-накальные трансформаторы у меня были ещё со времён увлечения телевизорами, а паять я к тому времени уже научился. В первую очередь я экспериментировал с индикаторной лампой – "магическим глазом", она называлась 6Е5, больше всего в ней меня восхищала дата изготовления – май 1941 года. К идее построения радиоприемника я больше не возвращался, а вот звуковой усилитель сделать попробовал, правда, он был однокаскадный, но работал вполне сносно. Но в основном меня интересовала цифровая техника – свои первые мультивибратор и триггер я сделал на лампах 6Н1П. Шедевром моего творчества того времени была световая панель – картонка из-под яиц, в каждую из ячеек которой я вклеил по неоновой лампочке. Управлялось это дело ламповым мультивибратором и триггерами, и можно было сделать световой эффект навроде "бегущей волны". Всё это было в виде макетов, то есть без всяких намёков на корпус.

К тому времени – началу 80-х – электронные лампы как элементная база для разработки новых устройств считались безнадёжно устаревшими, все схемы в радиолюбительских изданиях шли на полупроводниках, и мне приходилось пользоваться книжками 60-х годов. Разумеется, в институте нам о лампах не говорили не слова. Так что до всего мне приходилось доходить только с помощью старых книжек. Почему-то они мне казались более понятными, чем современные. Вряд ли транзисторная техника более сложная, чем ламповая, наверное, просто авторы 60-х были более добросовестные и талантливые, чем 80-х, впрочем, это моё субъективное мнение. Короче, это были опыты ради опытов, но факт остался фактом – первые мои работающие электронные модели были на лампах.

7. Задача – разломать "Наири-К"

После второго курса, в течении лета 1985 года, я какое-то время ещё бывал в институте. Как-то я встретил Рому Адамовского, он учился с нами в параллельной группе. Как выяснилось, он на лето умудрился устроиться на ставку лаборанта. Но главное было не это, а то, чем он занимался – в компании с еще двумя студентами он демонтировал ЭВМ "Наири-К". Естественно, мимо такого источника халявных радиодеталей я пройти не мог, да и возможность покопаться внутри настоящей ЭВМ меня необычайно привлекла. И я ненавязчиво набился к ним в бесплатные помощники.

Здесь надо поподробнее рассказать о МИИТе, чтобы было понятно отношение нашего института к вычислительной технике. МИИТ (Московский институт инженеров транспорта) был в системе МПС, а не министерства образования, и считался ведомственным институтом. По всей стране было много железнодорожных институтов – в Ленинграде, Харькове, Иркутске и ещё где-то, но МИИТ, естественно, был первым в этом списке. МПС всегда было небедным ведомством, и на закупку вычислительной техники для подготовки специалистов не скупилось. Поэтому в МИИТе вычислительных машин было много, и постоянно приобретались новые. Конечно, до Бауманского или Энергетического нам было далеко, но такие нищие институты, как педагогический, смотрели на нас с завистью.

Те "Наири-К", которые нам предстояло разломать, стояли в 4-м корпусе, и относились к кафедре ТОЭ (теоретические основы электротехники). На них студентов учили машинным расчетам электрических цепей. Но к середине 80-х годов эта техника уже изрядно устарела, и расчеты по ТОЭ делались на ЕС. Поэтому "Наири" решили списать. Но тогда списанные ЭВМ, да и любую другую технику нельзя было просто так выбросить, так как там содержались драгоценные металлы, и акт списания подписывался только после сдачи содержащих драг. металлы деталей на соответствующее предприятие по переработке. В каждом тех. паспорте был отдельный раздел: "Содержание драгоценных металлов". Кстати, в описании на калькулятор "Электроника Б3-34" тоже были строки: "Содержание золота", "Содержание серебра", "Содержание платины" и цифры с точностью до тысячных грамма. В "Наири", судя по её габаритам, драг. металлов было поболее, чем в калькуляторе, и поэтому нам предстояло разобрать её на части, и содержащие драг. металлы детали сложить в пакеты, а остальное выкинуть.

"Наири-К" представляла из себя железную тумбу размером примерно 3 на 1.5 на 1 метр. На верхней чуть скошенной поверхности этой тумбы было много-много патронов с неоновыми лампочками, а на центральной части тумбы стояла электрическая пишущая машинка "Консул-254". Ещё было несколько тумбочек – блок питания ЭВМ, подставка (или блок управления) перфоратором для перфоленты и фотовводом – металлическими коробками голубого цвета. На перфораторе была большая пластмассовая подающая катушка для перфоленты, что делало его похожим на древний кинопроектор. Но перфораторы нас не интересовали, так как в них не содержалось драг. металлов, согласно тем указаниям, которые мы получили. На подоконнике лежали образцы ТЭЗов, в которых были транзисторы и диоды, которые надо было извлекать. Кажется, нужны были транзисторы П213 и диоды Д242. Это были довольно массивные детали – сантиметра 1.5 в диаметре, и они были прикручены к платам гайками и болтами. У ребят был определенный план выработки, и им приходилось торопиться, так как был уже июль месяц, а в помещении было штуки три ЭВМ, и всё надо было закончить к середине августа. А я, поскольку был не на окладе, вел себя совершенно свободно. Первое, что я сделал, – это навывинчивал из пульта машины побольше неоновых лампочек. Потом подумал, что к лампочкам нужны и патроны, и стал вывинчивать патроны. Потом надоело и это, потому что лампочек в каждой машине было больше сотни. Тогда я стал помогать вывинчивать ТЭЗы из стоек. Надо сказать, что весь корпус ЭВМ – 1 на 1.5 на 3 метра – был забит ТЭЗами довольно плотно. ТЭЗы представляли из себя текстолитовые платы размером примерно 8 на 15 см, печатный монтаж односторонний. Детали – конденсаторы, резисторы, диоды и транзисторы типа П13. Судя по маркировке, машина была сделана в первой половине 70-х годов. Монтаж был не очень плотный, на каждом ТЭЗе было от силы десяток транзисторов. С одного длинного края ТЭЗа выходил ряд жестких контактов, которые были впаяны в большую объединительную плату. Я вспомнил блоки от полупроводниковых "Уралов", которые потрошил в детстве, и подумал, что "Уралы" были посолиднее, хотя и 60-х годов. И текстолит там был двухсторонний, и монтаж более плотный, да и сделано все поаккуратнее, ещё и лаком покрыто. Впрочем, загородная база МВТУ, откуда ко мне и попадали куски "Уралов", была секретным объектом, и "Уралы" были, скорее всего, военной приемки. А несчастные "Наири", которые мы потрошили, были рассчитаны на наш штатский МИИТ.

Мои коллеги посмотрели, как я отвёрточкой аккуратно вывинчиваю болтики, и сказали, что я не умею обращаться с ЭВМ. Для извлечения ТЭЗов они пользовались более серьёзным инструментом – чем-то типа фомки, и каждый болтик не отвинчивали. Я такого варварства пережить не мог, и занялся изучением ЭВМ. Печатная машинка "Консул" была наполовину разобрана, а то, что осталось, было погнуто и покорёжено молотком. В то время так поступали со списанными печатными машинками, чтобы они не попали в руки диссидентов, и те не стали бы на них печатать антисоветские листовки. В углу были свалены методички по работе с ЭВМ, и из них я примерно уяснил, как с этим чудом надо было обращаться. Общаться с "Наири" надо было через пишущую машинку – ты ей печатаешь команду, а она тебе печатает в ответ, что получилось. Дисплеев в то время не было. Впрочем, с таким способом управления ЭВМ я столкнулся и много позднее – один мой знакомый – Олег Борисович Оржевский – рассказывал, что в первой половине 90-х ему срочно надо было что-то сделать на персоналке, а монитор, как назло, сгорел. Тогда он на ощупь загрузил DOS, на ощупь переназначил вывод с монитора на принтер, благо матричный принтер у него был, и общался с персоналкой через принтер. Но в "Наири" это был единственный путь. Одна из тех методичек у меня осталась до сих пор, и поэтому просто немного процитирую:

"Кафедры теоретических основ электротехники и электронных вычислительных машин и математического обеспечения.

В.Н.Мелешкин, А.И.Самохвалов, М.А.Маричев

Методические указания к выполнению типовых заданий (на ЭВМ "Наири" с использованием процедурного языка).

Москва-1984.

…Для решения электротехнических задач на ЭВМ "Наири" разработан специальный язык, названный языком матричных процедур (ЯМП), или процедурным языком…в печатающем устройстве ЭВМ "Наири" используются лишь строчные буквы алфавита… Наряду с латинской символикой, применяемой в электротехнических формулах, язык ЯМП позволяет использовать в программе и наименования электротехнических величин непосредственно в русском произношении: ток, напр[яжение] и т. п…

Порядок работы.

Для реализации программы на языке ЯМП следует ввести в ЭВМ "Наири" транслятор, который записан на перфоленте и хранится в студенческом ВЦ. Достоверность ввода и работоспособность транслятора проверяются набором команды "886и". При этом на режимной панели ЭВМ должны быть нажаты клавиши "Вывод на печать" и "Команда вывода". Символ *, напечатанный ЭВМ в ответ, свидетельствует о неработоспособности транслятора (причиной может быть сбой в процессе ввода, дефект перфоленты и т. п.). Если же ЭВМ напечатала слово "все", то это означает, что транслятор воспринят ею правильно и можно приступать к вводу текста программы.

Текст программы вводится либо с перфоленты, либо прямо с клавиатуры печатающего устройства "Консул"… Ошибка, допущенная программистом в процессе ввода программы, фиксируется ЭВМ в виде символа * который сопровождается поясняющими репликами (например, "нет скобки", "нет пробела", "нет ключевого слова" и т. п.) Подобная ошибка может быть тут же исправлена повторным набором соответствующего оператора (начиная с его порядкового номера). Таким же образом при вводе с "Консула" можно корректировать исходную программу, заменяя прежние операторы новыми. Следует однако иметь в виду, что ЭВМ будет выполнять операторы не в порядке их ввода, а только в соответствии с их порядковыми номерами. Если же среди введенных операторов два или более имеют одинаковые порядковые номера, то ЭВМ примет к исполнению лишь тот из них, который был введен последним.

Реализация программы начинается после набора ее завершающего оператора "счет"…

Читать все это, глядя на останки "Наири", было довольно грустно. Термин "моральное старение вычислительной техники" обрёл конкретное выражение. Неотъемлемая часть научно-технического прогресса – процедура смерти старой техники выглядела довольно буднично. Наши пакеты постепенно наполнялись покореженными диодами и транзисторами, содержащими драг. металл, а корпус машины постепенно пустел.

8. ЭВМ в промышленности – СМ-4

Летом 1986 года у нас была очередная летняя практика. Я проходил ее на опытном заводе ВНИИЖТа (Всесоюзного НИИ железнодорожного транспорта). ВНИИЖТ занимает целый квартал в районе метро "Алексеевская" (тогда "Щербаковская") рядом с платформой "Москва-3" Ярославского направления. Сам ВНИИЖТ вёл почти все научно-технические разработки для МПС, а опытный завод обеспечивал изготовление опытных образцов и мелкосерийное производство. Мы попали в тот отдел завода, который занимался изготовлением электроники (разработкой занимались отделы ВНИИЖТа). Часть наших студентов отправили в цех сборки паять платы, а я и ещё несколько человек попали в отдел АСУ (не помню точного названия), который занимался разработкой и изготовлением печатных плат. Точнее, задачей отдела являлась автоматизация процесса подготовки фотошаблонов для изготовления печатных плат и автоматизация сверления отверстий в уже протравленных платах. Народу в отделе было немного, но люди были молодые, дружные, и естественно, выпускники МИИТа. Начальником отдела был Михаил – парень лет 30–35. Он же занимался обслуживанием и ремонтом вычислительной техники – ЭВМ СМ-4, графопостроителя, планшетов для графического ввода разводки печатных плат и кое-какого другого оборудования. Время от времени приходили из других подразделений завода с просьбой починить что-то электронное. Когда нам предложили на выбор – паять или быть при ЭВМ, я захотел быть при ЭВМ: менее формальная работа, больше свободы, да и вообще интереснее.

Технологический маршрут изготовления фотошаблонов был примерно следующий: разводка печатной платы поступала из ВНИИЖТа в виде миллиметровки в масштабе 1:2 или 1:4. Она превращалась в электронный вид на планшетах для графического ввода – электронная доска типа чертежной размером примерно метр на метр. На ней крепилась миллиметровка с разводкой, и данные о разводке скалывались – то есть специальным карандашом с проводком надо было ткнуть в контактную площадку, при этом вводились ее координаты, потом надо было задать один из фиксированных типов площадки – размер и форму, затем надо было тыкаться карандашом во все точки изгиба дорожки, при этом вводились их координаты, по которым можно было бы затем построить это дорожку. И так надо было ввести всю печатную плату. Данные выводились на перфоленту, которая потом вводилась в СМ-4. Сама СМ-4 была укомплектована накопителями на ленте СМ-5300, на сменных магнитных дисках на 27МБайт, и перфоратором для вывода на перфоленту. Кажется, было еще АЦПУ, но им практически не пользовались, так как при печати шум был такой, что в комнате разговаривать было невозможно. Сколотые с планшета данные СМ-ка превращала в управляющую информацию для координатографа – устройства в виде стола или скорее двуспальной кровати размером примерно 3 на 4 метра, который управлялся стойкой с фотосчитывателем перфоленты. Управляющая программа состояла из кадров – набора последовательных операций для координатографа. Один кадр – простейшая операция: провести линию от точки до точки, задать ширину дорожки, задать форму площадки. Координатограф мог рисовать на бумаге цветными чернилами, а мог выводить рисунок печатной платы в реальном масштабе на фоточувствительную пленку при помощи специальной фотоголовки. Сначала готовили перфоленту с управляющей командой на СМ-4, и делали пробный вывод на бумагу. Потом проверяли, правильно ли была сколота информация, правильно ли всё выводится, и вносили коррективы. Что-то серьёзное правили на СМ-ке, а небольшие изменения вносили прямо в управляющую перфоленту – находили нужный кадр, который выполнял неверную операцию, и изменяли его прямо на ленте: пробивали недостающее отверстие или заклеивали лишнее. Отверстие пробивали специальным ручным перфоратором – это небольшая стальная пластинка с зажимом, куда зажималась перфолента. В пластинке были просверлены отверстия, и глядя на просвет, можно было видеть, где пробиты отверстия в ленте, а где нет. Недостающее отверстие пробивалось специальным стальным стерженьком. Лишние отверстия заклеивали бумажными кружочками, которые брали из перфоратора, их приклеивали скотчем. Ручной перфоратор лежал на стойке управления координатографом и считался очень ценным прибором, брать его без спросу не разрешалось. После того, как правильность управляющей программы проверялась на выведенной на бумагу разводке, и убеждались, что всё в порядке, начинался вывод на светочувствительную плёнку. В координатограф заряжали плёнку, ставили фотоголовку, и закрывали координатограф специальным непрозрачным чехлом чёрного цвета. Вывод схемы на плёнку мог продолжаться несколько часов. Потом плёнку несли проявлять, и уже где-то в другом месте с неё изображение переносили на фольгированный текстолит, а затем травили его. Если печатная плата была двусторонней, то делали две плёнки – на каждую сторону. Потом на СМ-ке готовилась программа для сверлильного станка, который автоматически сверлил отверстия в уже протравленных печатных платах. Сверлильный станок был американским, по-моему, это было единственное импортное оборудование на всём заводе. В принципе, были и отечественные сверлильные станки, но они были ненадежными и неточными, поэтому правдами и неправдами добыли американский. Остальное оборудование работало вполне удовлетворительно, и в месяц отдел изготавливал фотошаблоны более чем для десятка плат, точное число зависело от размеров и сложности самих плат.

В принципе на СМ-ке была программа для автоматической трассировки печатных плат, но, насколько я понял, ей не пользовались. Этому было несколько причин. Во-первых, платы заказывал один из отделов ВНИИЖТа, а делать за них разводку никто не горел желанием. Во-вторых, многие платы были довольно простыми, и развести их вручную было быстрее, чем на ЭВМ. И в-третьих, для автоматической разводки пришлось бы плотно общаться с программистом при СМ-ке (не помню, как его звали). Это был себе на уме малый неформальной внешности и ещё более неформального поведения. Слушался он только Михаила, начальника отдела, а к остальным относился снисходительно. С нами, студентами, он вообще не находил нужным общаться. При нас с этим программистом произошёл один случай, который дал нам повод позлорадствовать. Однажды на всем заводе вырубилось электричество. Естественно, встала и СМ-ка. Но когда электричество включили, выяснилось, что накопитель на сменных жёстких дисках не работает. Михаил с программистом сидели полдня, и вроде разобрались. А дело было вот в чём. СМ-овский накопитель на сменных жестких дисках монтировался в стойке СМ. Пакет сменных дисков представлял из себя несколько магнитных дисков диаметром сантиметров 40, высота пакета сантиметров 8. Пакет хранится в белой пластиковой банке, из которой в нужный момент извлекается и помещается в накопитель. Накопитель для этого выдвигается из стойки по специальным направляющим. После того, как пакет сменных дисков помещен в накопитель, и накопитель задвинут в стойку, диски начинают раскручиваться, и когда они достигнут определенной скорости, то сбоку на специальных коромыслах выдвигаются магнитные головки. Головки парят над магнитными дисками за счёт воздушного потока, создаваемого вращением. Такой же принцип используется и в современных жестких дисках, только тогда размеры были побольше и герметичность не требовалась. Для смены пакета головки отводились в сторону и диски останавливались. Скорость вращения была большой – несколько тысяч оборотов в минуту, и поэтому шум от накопителя был сильный. Если диски останавливались, когда головки не были убраны, то воздушный поток прекращался, и головки падали на магнитные диски, что было аварийным случаем. Именно это и произошло на СМ-ке, когда отключилось электричество. Разумеется, это было предусмотрено конструктивно, и в накопителе стояли могучие электролитические конденсаторы на несколько тысяч микрофарад, их заряда должно было хватить на то, чтобы отвести головки в зону парковки при внезапном пропадании электричества. Сами диски при этом какое-то время вращались бы за счет инерции. Так вот, этот наш программист эти самые конденсаторы отключил, когда однажды копался в накопителе, и поэтому, когда пропало напряжение, головки не отвелись, и когда скорость вращения дисков снизилась, головки упали на поверхность дисков, пропилили там борозды в магнитном слое, и за счёт разогрева от трения прилипли к поверхности дисков. Мало того, что испортился пакет жёстких дисков на 27 МБайт со всей информацией, так его ещё нельзя было вытащить из накопителя – головки были между дисков, а пакет надо за специальную пластмассовую ручку поднять вверх. Михаилу с программистом пришлось целый день разбирать накопитель, чтобы выковырить пакет дисков. Головки, кажется, не пострадали. Уж не знаю, что Михаил сказал программисту, но тот несколько дней ходил скромный и вежливый, и даже успел нам что-то рассказать о машине.

Поскольку было лето, и операторы планшетных вводов были в отпусках, наших девчонок поставили скалывать миллиметровки, сложного в этом ничего не было, и они освоили этот процесс за пару дней. А меня, как человека, склонного к тому, чтобы покопаться в аппаратуре, Михаил оставил при себе на всякий случай. Случай представился в ближайший понедельник с утра – пришел рабочий, оператор электроэрозионного станка из цеха на первом этаже, и попросил посмотреть станок. Электроэрозионный станок позволяет делать отверстия и выемки сложного профиля за счет электрической эрозии металла в масляной ванне. Рабочий инструмент опускается в масляную ванну, где находится заготовка, между инструментом и заготовкой остаётся небольшой зазор, к заготовке и инструменту прикладывается переменное напряжение вольт на 50 высокой частоты (несколько сот килогерц). Между инструментом и заготовкой начинают проскакивать голубые искорки, и вскоре в заготовке образуется углубление, полностью повторяющее форму инструмента. Так вот, этот станок перестал делать искорки, а делал электрическую дугу вроде электросварки. Поскольку высокочастотное напряжение делалось электронным блоком, то из цеха пришли к Михаилу, как к человеку, понимающему в электронике. В принципе Михаил мог послать их подальше, так как станки были не по его части, но ему тоже иногда приходилось обращаться в цех, чтобы сделать что-то для отдела, и он согласился посмотреть. Выяснив, что я знаю, что такое электроэрозионный станок (я совершенно случайно когда-то прочитал об этом в каком-то учебнике для техникума), Михаил прихватил тестер, инструменты и меня, и отправился в цех. Надо сказать, что размеры блока электроники и обилие масла на всём, чём только можно, меня сильно смутили, но уважительные взгляды рабочих внушили мне уверенность в своих силах. Надо сказать, что это было опытное производство, и тамошние рабочие могли сделать почти всё, что только можно сделать из металла. Когда такие люди смотрят на тебя уважительно, это обязывает. Станок был отечественный, и довольно новый, к нему была документация с электрической схемой и осциллограммами. Мы с Михаилом сходили за осциллографом, и стали мерить контрольные точки. В принципе в институте нас учили пользоваться осциллографом, но уделяли этому не очень много внимания, поэтому если не знать это заранее, то научиться было нельзя. Я читал радиолюбительские книжки, и поэтому примерно представлял, как снимать осциллограммы. Провозившись до обеда, Михаил к этой затее сильно охладел, кроме того, у него же были и свои дела. Увидев, что я умею пользоваться осциллографом и отвёрткой (отверткой я научился пользоваться во дворе 4-го корпуса МИИТа, когда потрошил выброшенную аппаратуру, а когда отвертки не было, отворачивал болтики копейкой), и сильно не наврежу, Михаил предупредил рабочих, что после обеда станок починять будет студент, а у него дела. После обеда я в одиночку под скептические взгляды рабочих стал щупом тыкать в электронные схемы. Блок электроники представлял из себя железный ящик, где в направляющих стояло шесть плат размером примерно 30 на 30 см – плата задающего генератора, и пять одинаковых силовых плат, работающих в параллель, чтобы обеспечить большой ток. На каждой силовой плате было по шесть силовых транзисторов типа КТ805 на радиаторах. С платой задающего генератора было всё в порядке, а на силовых платах осциллограммы даже отдалённо не напоминали то, что было нарисовано в документации. Когда я проверял тестером каждую плату в отдельности, с ними было всё в порядке, когда вставлял их все в блок и включал станок – опять получалась электрическая дуга. Начал я в понедельник, а к среде рабочие окончательно потеряли ко мне интерес, только с утра зашли к Михаилу и спросили, как дела. Тот спросил у меня, я пожал плечами, и Михаил ответил рабочим, что, мол, в процессе, ждите. В четверг к обеду я понял, что от осциллографа толку нет, и надо от приборов переходить к здравому смыслу. После обеда и применил метод, который раньше обычно меня не подводил – метод научного тыка. Я вытащил все силовые платы, кроме одной, и включил станок – все заработало как надо, вокруг инструмента появились голубые искорки. Через пять минут я выяснил, что неисправна только одна силовая плата, еще через пять – что пробило четыре силовые транзистора из шести. Я схватил неисправную плату и побежал наверх к Михаилу. Вбежав в комнату, я сказал, что всё, нашёл, в чем дело. Наверное, я говорил очень громко и возбуждённо, потому что все заулыбались. Короче, через час станок работал как надо. Всю эту эпопею я рассказал для того, чтобы объяснить, каким образом я заслужил право ремонтировать компьютеры. Только после этого Михаил пускал меня с осциллографом внутрь стоек. От работоспособности аппаратуры зависела работа (и зарплата) отдела, поэтому студентам тренироваться на ней не дали бы, но я заслужил.

Следующей работой, которую мне поручил Михаил, был ремонт накопителя на магнитной ленте СМ-5300. Накопитель стоял в СМ-ской стойке, две катушки – слева подающая, справа приемная – располагались горизонтально и закрывались крышкой из затемнённого оргстекла. Сверху, над крышкой, располагались прямоугольные подпружиненные кнопки, в частности "Загрузка" и "Разгрузка". Чтобы заправить ленту, надо было отмотать с подающей катушки примерно метр ленты, заправить ее в щель перед головкой, надев при этом на несколько рычагов, стабилизирующих натяжение, и закрепить на приемной катушке, намотав на нее несколько витков. Схема заправки ленты на стабилизирующие рычаги была нарисована на крышке. После заправки ленты надо было нажать клавишу "Загрузка", лента начинала мотаться вперед до маркера начала. Этот маркер представлял из себя кусочек фольги на ленте, который определялся фотоэлементом, расположенным рядом с головкой. Как только определялся маркер начала ленты, перемотка прекращалась и загоралась лампочка "Готово", стабилизирующие рычаги становились в среднее положение и обеспечивали постоянное натяжение ленты. При считывании скорость ленты была примерно 60 см в секунду, и если не обеспечить постоянное натяжение, то получались бы рывки и лента бы порвалась. Неисправность нашего накопителя заключалась в том, что когда после нажатия клавиши "Загрузка" начиналась перемотка, один из стабилизирующих рычагов сразу же уходил в крайнее положение, срабатывала защита, перемотка прекращалась, и незаправленная лента сползала с приемной катушки на пол. К накопителю было подробное описание и принципиальная схема. Сам накопитель был изготовлен в Болгарии, на известной (в то время) фирме "ИЗОТ". Конструкция накопителя была довольно удобная для проведения ремонта – шасси накопителя просто открывалось на петлях как дверь, а на шасси уже была смонтирована электроника и три мотора весьма могучих размеров (один – подающая катушка, второй – приемная, третий – ведущий вал, который тянул ленту при считывании). В открытом состоянии был полный доступ ко всей электронике, и можно было измерять сигналы прямо при работе. Несмотря на то, что накопитель был сделан в Болгарии, большая часть микросхем была советской – 155-я серия.

Так как я уже к тому времени освоил метод научного тыка, с накопителем я справился довольно быстро. Оказывается, положение стабилизирующего рычага определялось с помощью ёмкостного датчика – к рычагу внутри корпуса накопителя была приделана пластина, которая при повороте рычага входила в обкладки конденсатора и изменяла его емкость. Там то ли отошли контакты, то ли ещё чего, но после пропайки всё заработало.

Как я уже писал, всё это происходило летом 1986 года. Тогда в журнале "Радио" публиковали описание и схемы радиолюбительского компьютера "Радио-86", и во время практики я как раз получил номер с принципиальной схемой (я выписывал журнал). Схема была не очень сложная – всего 29 микросхем на двухсторонней печатной плате размером примерно 20 на 30 см. Туда входила вся 580-я серия, а также ПЗУ, ОЗУ и несколько микросхем 555-й серии. Достать такие микросхемы в то время было сложно, а для человека, не вхожего в электронные сферы – практически невозможно. Сейчас это напоминает слова доктора Брауна из "Назад в будущее-2": "Может, в 80-е годы плутоний будет продаваться в аптеках, а у нас, в 50-е, его достать сложно". В то время не было Митинского радиорынка, а сомнительных мужичков у магазина "Электрон" гоняла милиция – боролась со спекуляцией и нетрудовыми доходами. Сейчас невозможно понять, что какие-то детальки нельзя купить, а тогда вариант был один – похитить ("взять") на рабочем месте. До конца практики оставалась неделя, а надеяться, что в течении учебного года я на помойке 4-го корпуса насобираю 580-й серии, было наивно. Поэтому вариант был один – ненавязчиво заглянуть в большой железный шкаф, где Михаил хранил все мелкие радиодетали. На следующий день я торопился на практику так, как будто на экзамен. Первое, что я увидел, войдя в нашу комнату – журнал "Радио" на столе у Михаила. Открыт он был, естественно, на схеме "Радио-86". Второе, что я увидел – замок на дверях железного шкафа с микросхемами. Я понял, что халявы не будет. Все мои попытки подобраться к заветному шкафу кончились тем, что меня сослали в соседнюю комнату приглядывать за американским сверлильным станком, который сверлил отверстия в печатных платах. Михаил не зря оканчивал МИИТ, и он знал, как студенты-радиолюбители достают детали, тем более что после практики их больше здесь никто не увидит. Сам Михаил, похоже, тоже серьёзно задумался над сборкой "Радио-86". В следующем номере журнала была опубликована разводка печатной платы "Радио-86", и я думаю, что Михаил задействовал мощности родного отдела для её изготовления. Свой "Радио-86" я собрал только в начале 1988 года, но тогда сама идея иметь собственный (!!!) компьютер запала в душу.

9. Снова в институте – СМ-1800

Начало четвёртого курса для меня ознаменовалось моим очередным радиолюбительским успехом. Хотя правильнее было бы назвать это первым успехом, да и то не полностью моим. Ещё в конце 3-го курса, весной 1986 года я увидел в магазине очередной радиолюбительский конструктор – электронные часы на одной микросхеме (не надо смеяться – это сейчас такие часы продаются за копейки на каждом углу, а тогда это была редкость, к тому же недешёвая). Конструктор включал всё – микросхему К1901ИК1, катодолюминесцентный индикатор, готовую текстолитовую плату, блок питания, прочие детальки, а также схему и описание. Не было только корпуса. Стоила эта радость, кажется, 24 рубля (аналогичные часы заводского изготовления на микросхемах 176-й серии стоили рублей 60). Я сильно запал на эту штуку, но подошёл к этому делу основательно. Сначала я купил паяльник с регулируемым нагревом (пользуюсь им до сих пор). Потом привязал к наручным часам длинный проводок и закрепил его батарее отопления – типа заземления, так как я слышал, что микросхемы боятся статического электричества. Потом приступил непосредственно к сборке конструктора, что заняло всего пару дней. И часы заработали! Потом целую неделю я игрался с ними так и эдак, и выяснил, что кроме чисто часов их можно использовать как таймер и будильник. В описании об этом не было не слова. Я был счастлив – обнаружил недокументированные возможности! Правда, спустя два месяца все эти возможности были подробно расписаны в журнале "Радио", но это не омрачило моего открытия. Часы лежали у меня на столе, накрытые газеткой от пыли. Но я уже готов был двигаться дальше и решил сделать для них корпус. В качестве материала я выбрал листовое оргстекло, которое я насобирал во дворе 4-го корпуса. Моя конструкторская деятельность продолжалась недели две – уточнение размеров; раскрой оргстекла; изготовление блока кнопок, чтобы можно было использовать все обнаруженные возможности; клейка корпуса. В результате получился полупрозрачный параллелепипед со скошенной передней стенкой, закрытой зелёным оргстеклом, кнопки располагались сверху. Это было первое изготовленное мною устройство, которое можно было смело доверить постороннему человеку, не опасаясь, что он поцарапается или его ударит током. Это своё творение я закончил в последних числах августа, а в сентябре началась учёба на четвёртом курсе – нас отправили в колхоз убирать картошку.

На четвертом курсе нам стали читать лекции по микропроцессорному набору К580. Надо сказать, что нас знакомили с 580-й серией, наверное, предметах на трех. Тогда, в середине 80-х, это был один из самых популярных советских микропроцессорных наборов. То, что он полностью повторяет процессор Intel 8080 разработки 1974 года, и всех прилагающихся к нему микросхем (контроллер прямого доступа к памяти, контроллер прерываний, порты ввода-вывода и др.), тогда особо не афишировалось, но сильно и не скрывалось. Были и другие микропроцессорые наборы – К588, К589, К1801, новейший К1810 (аналог 16-битного i8086 разработки 1979 года), но К580 был особенно известен и популярен. Может, это связано с определенной элегантностью и законченностью этой серии, ведь её микросхемы использовались даже в PC/XT в конце 80-х. Может, просто потому, что по ней было много литературы. Насколько я знаю, в СССР процессор копировали все-таки без лицензии ("пиратски", как сказали бы сейчас), но инженеры из Министерства электронной промышленности дали нашим микросхемам имена, схожие с именами их прародителей, например сам процессор назывался К580ИК80 (i8080), параллельные порты ввода-вывода – К580ВВ55 (i8255), К580ВИ53 – i8253 и т. д. Это упрощало работу с переводной литературой. Над этим посмеивались, ходила даже байка, что в СССР i8080 был скопирован с подачи ЦРУ в качестве спланированной диверсии, и даже какие-то чины из ЦРУ получили за это награды и повышения. Собственно, почти все микропроцессорные наборы были так или иначе скопированы с западных, но в силу их малой популярности их "зарубежные аналоги" не были на слуху. Конечно, особую популярность К580 дал компьютер "Радио-86", но и промышленность тогда выпускала на нём "настоящие" ЭВМ, в отличие от "радиолюбительских".

Поскольку я тогда уже загорелся идеей сборки "Радио-86", то всё, что относилось к К580, я изучал добросовестно и с личным интересом. Где-то в середине 4-го курса, наверное, осенью 1986 года, на одном из предметов, по которому нам читали К580, нас решили ознакомить с реальной ЭВМ на этом процессоре. Повторюсь, "Радио-86" считался радиолюбительской поделкой, а настоящими ЭВМ считались те, которые выпускала промышленность, в первую очередь ЕС и СМ. С одной такой ЭВМ – СМ-1800, нас и решили ознакомить. Нас привели в лабораторию, где была установлена одна машина. Надо сказать, что её СМ-ское происхождение чувствовалось сразу – она была выполнена в стандартной СМ-ской стойке размером примерно 500 на 600 на 1900 мм, то есть в виде средних размеров стального шкафа в рост человека. Поскольку я уже имел представление, какие размеры может иметь ЭВМ на К580 ("Радио-86"), меня такая гигантомания слегка удивила. В стойке было два дисковода на 8-дюймовые дискеты, располагавшиеся вертикально. Кажется, ещё было подключено стандартное СМ-вское АЦПУ. Оператор с ЭВМ общался через дисплей, что было по тем временам уже рядовым явлением. Но больше всего меня восхитил небольшой пультик над дисплеем, соединенный с ЭВМ кабелем. На пультике были ряды красных светодиодов, которые показывали состояние каждой шины ЭВМ – 16 разрядов адреса, 8 разрядов данных, и ещё, кажется, прерывания. Они очень весело мигали в процессе выполнения программы, и их мигание замедлялось, когда ЭВМ ожидала команды оператора. К тому времени я уже знал, что "Радио-86" работает на частоте примерно 1.5 МГц, то есть сигналы на шинах адреса и данных меняются с сопоставимой частотой. Поэтому меня очень озадачило, что же должны показывать эти светодиоды. Но под диодами располагались жёлтые и белые клавиши, которым я не мог придумать другого назначения, кроме как вручную задавать значения данных и адреса. Всё это напоминало осовремененную пародию на первые ЭВМ.

Нам загрузили с дискеты операционную систему, кажется, CP/M, и транслятор Фортрана. Надо сказать, что Фортран я не любил с первого курса, когда пытался запустить программу на нем на ЕС ЭВМ. Фортран отвечал мне взаимной нелюбовью, и я в жизни не написал ни одной работающей программы на Фортране. Поэтому я спихнул написание программы на Геннадьича, нашего старосту, который понимал в программировании больше других студентов нашей группы (возможно даже, вместе взятых, потому что сейчас он работает в Канаде системным программистом). Вообще, по моим понятиям, на современных машинах должен был использоваться более современный язык программирования, а Фортран больше подходил к ЕС ЭВМ (сейчас знаю, что неправ). Одним словом, СМ-1800 произвела на меня странное впечатление и укрепила меня в распространенном тогда мнении об ущербности советских ЭВМ. Основы этого мнения у меня заложил Геннадьич, он в то время подрабатывал по ночам сменным инженером на каком-то ВЦ, и с восторгом рассказывал о ЕС-1040 производства ГДР. Особенно мне запомнились его рассказы о том, что дверцы накопителей у ЕС-1040 закрывались не вручную, а пневматикой, это рассматривалось как несомненное достоинство ГДР-вского компьютеростроения по сравнению с советским. У СМ-1800 8-дюймовые дисководы закрывались вручную, впрочем, нам, студентам, вставлять дискеты в дисковод тогда не доверяли, для этого при ЭВМ был инженер.

10. "Искра-226" – персоналка 80-х

Курсе на четвертом не помню уже на каком предмете у нас были занятия на другой советской мини-ЭВМ – "Искре-226". Тогда это называлось – "дали машинное время". Суть занятий была в программировании на Бейсике, тогда считалось, что каждый инженер должен уметь писать программы, но Фортран слишком сложен для нормальных инженеров (не профессиональных программистов), и вполне достаточно Бейсика. Поэтому нам ничего не объясняли про операционные системы и прочие подробности, а просто загружали интерпретатор, и всё. Естественно, такой роскоши, что на каждого студента приходится по отдельной "Искре", не было, это не дисплейный класс на СМ-1 с разделением времени. Группу разбивали на бригады из 3–4 студентов, и каждая бригада работала на отдельной машине. То есть за экраном сидел один человек, который больше всего понимал, второй, который понимал поменьше, диктовал ему текст программы, подавал ручку, бумагу и вообще был на подхвате. Остальные члены бригады на всё это смотрели или занимались своими делами. Программы за всех делал тот, кто больше понимал. Это давало возможность тем, кто интересовался, посидеть за экраном всласть, а тем, кто не интересовался, позволяло не ломать лишний раз голову.

"Искра-226" по своим габаритам уже приближалась к персональному компьютеру в современном понимании и вполне помещалась на письменном столе. Это был единый блок, в который был вделан черно-белый экран приятного свечения диагональю примерно 25 см (10 дюймов по-современному). Клавиатура была сделана отдельно, и присоединялась к самой ЭВМ кабелем. Из всех характеристик "Искры-226" больше всего мне запомнилась одна – вес 50 кг. Были "Искры", которые в качестве внешнего носителя использовали обычную бытовую аудиокассету типа МК-60, для этого справа от экрана на передней стенке был вделан кассетный магнитофон. Но мы им не пользовались, а работали на "Искрах" с внешними накопителями на 8-дюймовых дискетах. Накопитель стоял рядом, соединялся с ЭВМ кабелем и выглядел как большой ящик (или небольшая тумбочка), был он на две дискеты, которые засовывались горизонтально. С системной дискеты можно было загрузить Бейсик, на обычную записать текст программы. У большинства студентов дискет не было, и вообще купить их было невозможно. Обладание 8-дюймовой дискетой было такой же крутизной, как сейчас, наверное, обладание ноутбуком. У меня такая дискета фирмы "ИЗОТ" появилась только к концу 5-го курса, на преддипломной практике. Уже в середине 90-х, когда 5-дюймовые дискеты считались старьём, а новые компьютеры шли только с 3-дюймовыми дисководами, я случайно нашёл у себя в письменном столе ту дискету "ИЗОТ". Меня пробил совершенно жуткий ржач, так как 8-дюймовая дискета по форме была очень похожа на 5-дюймовую, но раза в два больше; тогда это уже было похоже на изощрённую компьютерную шутку.

Крутизна в обладании дискетой заключалась в том, что на неё можно было сохранить, а потом загрузить текст программы, а у кого дискеты не было, тому на следующем занятии приходилось заново вбивать текст программы с распечатки. Понятия килобайтов в отношении дискет тогда не существовало, а информация на дискету выводилась блоками. Один файл мог занимать несколько блоков, которые на дискете должны были идти подряд. Можно было просмотреть содержимое дискеты, что-то типа команды DIR, и удалить ненужный файл. В результате получалось свободное место, на которое можно было записать файл такого же размера (в блоках) или меньшего. Файл большего размера туда не помещался, его можно было писать только в конец. Эдакий вариант магнитной ленты на дискете. Когда позднее я познакомился с MS-DOS, я был в восторге от системы записи файлов – надо только знать объём свободного места, а распределением блоков по диску занимается сама операционка.

В качестве печатающего устройства использовались принтеры "Роботрон". Причем его так и называли "принтер", а не АЦПУ, потому что он был сделан очень аккуратно (по тем представлениям) и умещался на столе. Печатал он не иглами, как современный матричный, а специальной круглой головкой, на которой были литеры – по тем временам очень передовая технология. Запомнился мне этот принтер из-за одной истории. На одной машине принтер был "с приветом" – при распечатке в строке менял буквы местами, причём не пропускал, не добавлял, а именно менял местами. Тогда в начале программы в комментариях принято было писать фамилию студента и номер группы – чтобы потом не спутать распечатки, и преподаватель сразу видел, где чьё. Так вот, у нас на потоке был парень, его звали Лёня Беленький. При распечатке первые две буквы фамилии поменялись местами. Кличка прижилась, но широко пользоваться ей стеснялись по понятным причинам.

Уже на преддипломной практике у нас сложилась ситуация, что можно было работать на "Искре-226" по одному и довольно длительное время – по несколько часов подряд. Вообще к концу пятого курса мы стали ощущать себя белыми людьми, на третьекурсников смотрели свысока, а само обращение "студент" уже немного обижало. Однажды, придя на машину, я обнаружил, что в дисководе кто-то забыл дискету. Позаимствовать ее я постеснялся (понятия "приватизация" тогда ещё не было), тем более что у меня уже была своя дискета, но содержимое просмотрел. На ней оказалось много программ на Бейсике, в том числе программы, которые печатали картинки. Ничего сложного в них не было, просто командами PRINT на печать выводились чёрточки, нолики и крестики, из которых, если смотреть издали, складывалась картинка. Самой модной тогда была Мона Лиза. Естественно, я переписал это себе на дискету, сколько влезло, а Мону Лизу распечатал. Кажется, чуть позже я подарил эту распечатку своей будущей жене, чем поимел дешёвый авторитет. Короче, я начинал ощущать себя полноценным советским инженером. Этому немало способствовало то, что после четвертого курса мы прошли офицерские сборы, и на нас уже был подписан приказ министра обороны на присвоение звания лейтенантов.

Совсем недавно узнал, что "Искра-226" была скопирована с компьютера Vang. В любом случае машина была неплохая, наверное, даже самая совершенная из того, что я видел в середине 80-х.

11. Советское электронное производство – практика в Таллине, 87-й год

После четвертого курса, летом 87-го года мы на месяц отправились на офицерские сборы в Горьковскую область, в Гороховецкие лагеря. Из благ цивилизации там была только баня раз в неделю и приказ командира части местному магазину: "Одеколон не продавать" (в часть пришел эшелон с "партизанами" после Чернобыля). Из вычислительной техники были автоматы АК-47 выпуска 1965 года, но зато у каждого. Поэтому производственная практика в Таллине сразу после этого производила очень сильное впечатление. Мои родственники говорили: "Поедешь за границу" (Как в воду глядели).

Практику мы проходили на таллинском предприятии "Punane Ret". Оно состояло из двух частей – в центре города на Нарвском шоссе и на окраине, в районе аэропорта за микрорайоном Ласнамяэ. В центре производство было на старом месте, часть зданий были еще досоветскими, и было оно режимным и секретным (как я понял, делали измерительную аппаратуру с военной приёмкой). На окраине располагался цех БРА – бытовой радиоаппаратуры, там делали стереокомплексы "Эстония". Цех БРА был построен недавно, строили его финны и оснащен он был финским оборудованием. Тогда была такая практика (и соответствующее распоряжение правительства СССР), что каждый оборонный завод должен был на рубль оборонной продукции выпускать на рубль гражданской продукции. По-другому в те времена заставить выпускать гражданскую продукцию было невозможно. Стереокомплексы "Эстония" были высшего класса и стоили довольно дорого – стереопроигрыватель "Эстония" (без усилителя) стоил в магазинах 500 рублей. Но производство гражданской продукции шло не очень, и незадолго перед нашим приездом руководство цеха сменили на вновь прибывших людей из Тольятти. Местных это сильно обидело – во-первых, автомобилисты ничего не понимали в электронике, во-вторых, это имело национальную подоплёку. Среди рабочих было много эстонцев, но руководство было русским.

Собственно, к советской вычислительной технике это всё не имеет никакого отношения, и пишу это я для того, чтобы было понятно, как тогда было устроено советское радиоэлектронное производство.

В цехе бытовой радиоаппаратуры было организован весь цикл производства – пайка плат, сборка, тестирование, упаковка. При цехе было даже небольшое конструкторское бюро. Какие-то мелочи – шильдики, ручки, детали корпусов – цех получал со стороны. Кажется, в другом месте изготавливали печатные платы, но сборка и пайка шла в цехе. Для этого стояла машина пайки волной – платы с установленными радиодеталями на конвейере проходили через ванну с расплавленным припоем. Дальнейшая сборка проходила на конвейере, который занимал большую часть цеха. Собираемая аппаратура ехала по конвейеру на специальных поддонах. В поддонах была даже розетка, чтобы испытывать аппаратуру, не снимая с поддона. На этих поддонах аппараты не только собирались, но и проходили испытания на вибростенде и в камере термопрогона. Снимались готовые изделия с поддонов только на упаковочном участке. Конвейер был финским, как и почти всё остальное оборудование в цехе, и управляла конвейером финская же микро-ЭВМ на процессоре Z-80. Приглядывал за этим чудом техники Юра Злобин, местный программист, который держался с цеховым начальством удивительно независимо. У него было собственное помещение, где он и трудился. В его распоряжении находился лаптоп тех времен – Osborne-1, портативный компьютер с ручкой для переноски, 64К Байт ОЗУ и двумя 5-дюймовыми дисководами, причем Юра не скрывал уверенности, что этот компьютер перейдёт в его личную собственность. Такой техники я тогда не видел даже на картинках, это было время ЕС ЭВМ размером с несколько шкафов. Естественно, я изъявил желание быть поближе к такой технике, и Юра отнесся к этому снисходительно. Его обязанностью были приглядывать за микро-ЭВМ, управляющей работой конвейера, устранять неполадки и в случае необходимости вносить изменения в управляющую программу. Юра изучил управляющую микро-ЭВМ очень хорошо, и выполнение прямых служебных обязанностей занимало у него не очень много времени – по моим наблюдениям, не больше часа в день. Остальное время он совершенствовал свои навыки в программировании, паял простенькие устройства, или уходил к конструкторам. Одним словом, его свобода на производственном предприятии была невероятной даже для многих научных учреждений. Он и объяснил мне, как работает цех, а также причины своего привилегированного положения.

Как и все советские предприятия, цех БРА работал на основе плана. Основным критерием был объём выпускаемой продукции за отчетный период, то есть количество упакованной аппаратуры на конец месяца. Конец месяца для цеха наступал в полночь последнего дня месяца. В принципе, при ритмичной работе цеха выполнить месячный план не составляло труда, но ритмичной работы как-то не получалось – то застопорится конвейер, то заболеет кто-то из рабочих на конвейере, то не подвезут комплектующие, то ещё что-то. Но невыполнение плана наказывалось, а выполнение и перевыполнение – наоборот, поощрялось. Впрочем, было не до перевыполнения – выполнить бы. Поэтому в конце месяца начинался аврал – все начинали суетиться, мастера бегали как посоленные и кричали: "Давай-давай!". Рабочий день удлинялся и в последний день месяца длился до полуночи. Чуть позднее и мне пришлось в этом поучаствовать, но я стоял на упаковке, и поэтому в общежитии был только в 4 утра 1-го августа. Естественно, за такую сверхурочную работу полагались отгулы, поэтому первую неделю месяца цех практически не работал. Это способствовало воспроизведению ситуации в конце месяца. Насколько я понял, это была нормальная производственная жизнь не только этого предприятия. Вообще-то я имел примерное представление о советском производстве на основе того, что читал в журнале "Крокодил". Тогда в нём любили печатать фельетоны и карикатуры про бракоделов, штурмовщину и прочие пороки. Но, как выяснилось, "Крокодил" не сгущал краски.

Как рассказал мне Юра, когда только финны сдали цех, очень много проблем было с конвейером. Конвейер полностью управлялся микро-ЭВМ. Поддоны и исполнительные механизмы конвейера приводились в движение сжатым воздухом, а подачу воздуха регулировали электромагнитные клапаны, которыми и управляла микро-ЭВМ. Основные проблемы были из-за "сырой" управляющей программы. Она могла завернуть поддоны из камеры термопрогона назад на сборку, или же начинала сталкивать поддоны с аппаратурой со стеллажей камеры термопрогона, когда к ним ещё не подъехал лифт. Естественно, всё падало на пол и разбивалось. Несколько раз вызывали финнов, чтобы они всё исправили. Пока финны ехали, цех стоял. Финны приезжали, исправляли программу и уезжали. Спустя какое-то время проблемы появлялись в другом месте. Юра полгода разбирался в управляющей программе, в результате досконально всё изучил, а наиболее сомнительные места переписал. К моменту нашего приезда проблем с управляющей программой не было. После этого Юра справедливо решил, что работоспособность и благополучие цеха во многом зависят от него. Однажды, в один из предновогодних авралов, когда чуть ли не лично начальник цеха встал к конвейеру, пришли и за Юрой – мол, план горит, надо выручать и т. д. На что Юра сказал, что его аппаратура работает нормально, рабочий день кончился, спокойной ночи и с новым годом. Естественно, мастер от такого обалдел, сбегал за начальником цеха, и они напару прочли ему лекцию о плановой экономике вообще и о трудовой дисциплине в частности. На что Юра ответил, что в случае каких-то санкций по отношению к нему конвейер встанет надолго, и отвечать за всё будет, естественно, начальник цеха. Кончилось это тем, что на авралы Юру больше не звали, а начальство его тихо ненавидело, но сделать ничего не могло. Был у Юры предусмотрен и случай, если его увольняют под благовидным предлогом. Он мог заложить в программу логическую бомбу, которая сработала бы уже без него – например, программа отсчитывает 255 поддонов и начинает делать что-то нехорошее, например, сталкивает поддон со стеллажа мимо лифта. Формально Юру было бы не в чем упрекнуть, так как к этому моменту в цехе его давно бы не было. Кроме того, разобраться во всем этом в разумные сроки смог бы только он. Поэтому начальству приходилось с ним считаться. Надо сказать, что человек он был скромный и ничего сверх положенного не требовал. Таким образом, в споре программиста и планово-административной системы победа осталась за программистом.

После аврального конца месяца последовала неделя полного производственного затишья. Мы грелись на солнышке во дворе или дремали на складе на мешках с упаковочным материалом. В эти дни ко мне подошел мастер и сказал, что головной конторе надо послать человека в командировку, а у них все в отпуске, и предложил поехать в командировку мне. Подробностей он не знал, сказал только, что лететь надо куда-то в Подмосковье. Возможность на халяву покататься на самолете меня сильно заинтересовала, и я поехал в центр Таллина на главное производство. Там меня направили в отдел, который занимался снабжением главного производства комплектующими. В задачу этого отдела входило заключение договоров на поставку радиодеталей, а затем отслеживание поставок. Для ритмичного получения деталей одних договоров было недостаточно, и нужны были "толкачи" – профессионалы-снабженцы. Но в летний период все были в отпуске, и поэтому на роль толкача позвали меня – студента-практиканта. То, что толку от меня в этом качестве не будет, было понятно даже мне самому, но то ли ситуация была не слишком горящей, то ли, наоборот, безвыходной. Короче, матёрый дядечка-снабженец поручил мне отправиться "в Подмосковье" – под Новомосковск Тульской области и привезти с конденсаторного завода несколько сотен конденсаторов, которые они должны были давно прислать, но почему-то не присылали, а без этих конденсаторов все основное производство могло остановиться. Был понедельник, и надо было решить, как я отправлюсь в Москву – на самолете или поездом. В то время достать билеты на этот же день было невозможно. Но "Пунане РЭТ" был не последний в Таллине завод, а в снабжении работали профессионалы, и к обеду дядечка отправил меня в центральные авиакассы, сказав, что мне уже заказан билет на вечерний самолет. Потом он объяснил мне дорогу – с Павелецкого вокзала доехать до Новомосковска, там устроиться в гостиницу, номер должен быть заказан, а с утра на автобусе отправиться в город Северозадонск километрах в 15 от Новомосковска, там найти конденсаторный завод, с вахты по местному телефону такому-то найти мастера такую-то, отдать ей требования, получить конденсаторы и привезти их в Таллин. В случае непредвиденных обстоятельств мне предписывалось слать телеграммы по адресу типа "Таллин, Марс, Шмакову". Все это напоминало инструктаж перед заброской в тыл врага.

В 6 вечера я уже сидел в самолете, который направлялся в Шереметьево-1, а в 11 вечера подходил к своему дому. На следующий день я, как меня и инструктировали, выехал с Павелецкого вокзала в Новомосковск. Дорога заняла 6 часов. "Ничего себе Подмосковье, – думал я. – Им из Таллина и Липецк Подмосковьем покажется". Поезд прибыл в Новомосковск в 11 вечера. Город встретил меня слабо освещённой вокзальной площадью и моросящим дождём. По счастью, гостиница находилась через дорогу от вокзала, но вот номер мне заказан не был. И вообще свободных номеров не было, а у стойки толпились командированные, приехавшие со мной на одном поезде. Народу было много – в Новомосковске расположен крупный химический комбинат, а в то время там как раз пускали цех бытовой химии (сейчас там делают стиральный порошок "Миф") Вообще-то командированные говорили, что в городе есть ещё одна гостиница, но дежурная засомневалась, есть ли там свободные номера, да и искать её ночью в незнакомом городе мне не хотелось. В конце концов меня подселили в двухместный номер к пожилому армянину из Еревана, который приехал на хим. завод налаживать установку по производству азотной кислоты.

Утром, в лучах солнца, Новомосковск выглядел более приветливым, чем дождливой ночью. Автобусы в Северозадонск отправлялись с другого конца вокзальной площади, на которой стояла наша гостиница. Я долго думал, как сказать кондуктору, до куда мне нужен билет – ведь конденсаторный завод, наверное, секретный, и местные жители могут не знать о его существовании. Поэтому я протянул кондукторше рубль и сказал нейтральным голосом: "До Северозадонска". "До конденсаторного завода, что ли? – так же буднично отозвалась кондукторша, отдавая сдачу и билет. – Я скажу, когда выходить". Примерно через полчаса автобус переехал через небольшой мостик, у которого стоял знак "река Дон", и слева от дороги потянулись частные одноэтажные домики в окружении садов. Вскоре автобус остановился на остановке в центре большой площади, на окраине которой уходили в даль приземистые цеха конденсаторного завода. У меня возникло подозрение, что большая часть производства расположена под землей. Естественно, никаких вывесок не было. Я зашел в проходную, и из обычной телефонной будки набрал внутренний номер. Вскоре появилась женщина, которая курировала наш завод. Она мельком глянула в требования и сказала: "Это есть, это есть, а этого до конца месяца не будет. Подходи завтра и забирай". Меня такая простота и приветливость поразила.

На следующий день я снова звонил из телефонной будки на проходной. Но жизнь уже вошла в нормальную колею. Сначала никто не отвечал, но после получаса усилий удалось выяснить, что вчерашней женщины на месте нет, а будет позже. Я решил не торчать на проходной, а прогуляться по городу, тем более что проходная постепенно заполнялась моими коллегами – толкачами со всего Союза. Рядом с заводом стояли двухэтажные каменные дома, но в центре Северозадонска был целый микрорайон свежепостроенных пятиэтажек, между которыми были детские сады, школа и даже массивное здание с надписью "Плавательный бассейн". Похоже было, что конденсаторный завод – главное предприятие города.

Когда я вернулся к проходной, на площади уже стояли десятка два крытых грузовиков с номерами разных областей и республик Союза. По телефону мне ответили, что конденсаторы можно забрать только после обеда. Предстояло ждать еще больше часа. Я решил не ехать в Новомосковск, а подождать на площади. Постепенно познакомился с коллегами – парнишкой из Тамбова, мужиками из Мурманска и Еревана. Они мне объяснили устройство конденсаторной промышленности СССР. Конденсаторные заводы были разбросаны по всей стране, но каждый завод выпускал только определённые типы конденсаторов, и список выпускаемой продукции заводов не пересекался, то есть конкретный вид конденсаторов выпускал только один завод в Союзе. В принципе весь выпуск конденсаторов был расписан среди предприятий-потребителей, но из-за неритмичности производства и прочих трудностей (тут я вспомнил производство в Таллине) на всех конденсаторов не хватало. То есть в конце года план все-таки выполнялся (а может, и не выполнялся – не уверен), но заводам-потребителям конденсаторы нужны были постоянно. Тогда в дело вступали толкачи, и конденсаторы доставались тем предприятиям, чьи толкачи были более пробивными. Я к таким явно не относился, потому что, как потом выяснилось, мне дали те конденсаторы, которых и так в Таллине было много, а которых не хватало, мне, наоборот, не дали. Но, выходя с завода, я был доволен, что вообще что-то получил, и поехал в Новомосковск отправлять телеграмму на завод. Накорябав на бланке телеграммы что-то типа "Позиции 1 и 2 получил, а позиции 3 нет", и адрес "Марс, Шмакову", я протянул бланк телеграфистке, ожидая, что меня пошлют с такой писулькой куда подальше. Но телеграфистка равнодушно спросила командировочное удостоверение и протянула мне квитанцию.

Когда я принес коробки с конденсаторами в отдел снабжения, дядечка, отправлявший меня в командировку, воспринял результаты моей командировки спокойно, но тон его был "Другого я и не ожидал". Я подумал, что в институте нам всех тонкостей работы на производстве всё-таки не объясняют.

12. "Радио-86" – научный коммунизм побоку