Плачущий колодец (сборник)

А ночью ему приснился диковинный сон. На верхнем этаже дома, том же самом, где находилась его спальня, в дальнем конце коридора располагалась не используемая ванная комната. Дверь держали на запоре, но муслиновые занавески, закрывавшие раньше ее верхнюю, застекленную часть, куда-то подевались, и теперь, заглянув внутрь, можно было увидеть прикрепленную к правой стене изголовьем к окну выложенную свинцом ванну.

И вот в ту ночь, о которой я уже говорил, Стивен Эллиотт обнаружил себя стоящим у этой двери и неотрывно смотрящим сквозь стекло на лежащую в ванне фигуру.

По полученному от него впоследствии описанию, фигура напомнила мне мощи монахов, виденные мною в склепах церкви Св. Михана в Дублине, воздух которых обладает потрясающим свойством на протяжении столетий сохранять тела от разложения. Истощенная до крайности, трогательная в своей худобе, облаченная в подобное савану одеяние фигура возлежала навзничь, плотно прижав руки к груди в области сердца, и ее тонкие губы изгибались в едва заметной страшной ухмылке.

И тут, на глазах ошеломленного жутким зрелищем мальчика, руки начали шевелиться, а до его слуха донесся сорвавшийся с тонких губ почти не слышный и словно бы отдаленный стон. От ужаса Стивен отпрянул и пробудился, поняв, что действительно стоит босиком на холодном каменном полу коридора перед стеклянной дверью залитой лунным светом ванной комнаты. И тут он совершил поступок, на мой взгляд, не слишком характерный для большинства мальчиков его возраста: вновь подался вперед и заглянул в ванную, желая проверить, вправду ли там что-то лежит, или же ему все привиделось. Ванна оказалась пустой, и Стивен вернулся в свою спальню.

На следующий день мальчик рассказал про свой сон домашним, вызывав у них живейший интерес. Миссис Банч дошла до того, что снова повесила на стеклянную дверь муслиновую занавеску, а мистер Эбни за завтраком с нескрываемым интересом выспросил у Стивена все подробности и занес его рассказ в свою «книжицу».

Между тем приближался день весеннего равноденствия, по поверьям древних, о чем частенько напоминал мистер Эбни, являвшийся небезопасным для молодых людей. Он советовал Стивену держать спальню по ночам запертой, указывая, что весьма ценные замечания на сей счет можно найти у Сенсориуса. И как раз в это время случились два происшествия, что произвели на мальчика сильное впечатление.

Первое было связано с необычно душной ночью, которую Стивен провел весьма беспокойно, хотя и не мог припомнить ни кошмара, ни вообще какого-либо сновидения. Но когда миссис Банч взяла его пижаму, она пришла в изумление.

— Боже мой, мастер Стивен! — воскликнула экономка с явным негодованием. — И как это вас угораздило разодрать в клочья новехонькую пижаму. Неужто, сэр, вам не жалко бедных слуг, которым вы задаете этакую работенку?

И действительно, на пижаме — на левой стороне груди — обнаружилось множество параллельных разрезов около шести дюймов в длину, в большинстве своем сквозных, хотя некоторые не совсем пронзили текстуру ткани. Стивену оставалось лишь заверить экономку в полном своем неведении: мальчик был уверен, что пижаму не портил и, когда ложился спать, она была в полном порядке.

— Так что, миссис Банч, к появлению этих дырок я не имею ни малейшего отношения, — заявил мальчик, — могу только добавить, что с виду они в точности такие же, как царапины на внешней стороне двери в мою спальню.

— Миссис Банч уставилась на Стивена, разинув рот, а потом схватила свечу и поспешно вышла из комнаты, Было слышно, как экономка поднялась наверх. Через несколько минут она вернулась.

— Ну и дела, мастер Стивен, — заявила женщина. — Дверь-то ваша и вправду расцарапана, хотя я в толк не возьму, как такое могло случиться. Для кошки или собаки, не говоря уж о крысе, они слишком высоко. А человеку, чтобы оставить такие, надо иметь ногтищи, как у тех китайцев, о которых рассказывал мне в детстве дядюшка. Ну, хозяину я ничего говорить не стану, да и вам, милый мастер Стивен, не советую: просто перед сном запритесь на ключ.

— Я всегда запираюсь, как только прочитаю молитву.

— Вот и молодец. Всегда читайте на ночь молитвы, и никто не сделает вам никакого худа.

С этими словами миссис Банч принялась за штопку, чем, с перерывами на размышления и занималась, пока не приспело время отправляться на боковую. Описанное происшествие имело место в марте 1812 года, в ночь на пятницу.

На следующий вечер обычная беседа Стивена с миссис Банч была прервана появлением мистера Пар-кса, предпочитавшего, как правило, находиться в своей буфетной. На сей раз обычно невозмутимый дворецкий был так возбужден, что даже не заметил присутствия хозяйского кузена.

— Хозяин, коли ему угодно, может ходить в винный погреб по вечерам сам, — с порога заявил он. — А я буду спускаться туда только днем или вообще обойдусь без вина. Вот так-то, миссис Банч. Не знаю, что там творится, может, все дело в крысах или в ветре, но я уже не молод и зря храбриться не собираюсь.

Но вы ведь знаете, мистер Парке, как трудно вывести крыс в такой усадьбе, как наша.

— Я этого не отрицаю, миссис Банч, равно как и того, что не раз слышал от людей с верфей россказни о говорящих крысах. Правда, раньше я этим толкам веры не давал, но нынче другое дело: решись я сегодня вечером приложиться ухом к двери дальней клети, наверняка услышал бы многое из их разговоров.

— Да полно вам, мистер Парке, что за фантазии. Где это слыхано, чтобы крысы вели меж собой разговоры в винном погребе.

— Ну, миссис Банч, спорить с вами я не стану: хотите, так сходите в погреб, да приложитесь ухом к двери в дальнюю клеть.

— Мистер Парке, ну как можно рассказывать этакие страсти, да еще при детях? Чего доброго напугаете мастера Стивена до потери чувств.

— Мастера Стивена? — дворецкий лишь сейчас заметил мальчика — Ну, уж мастер-то Стивен всяко понял, что я с вами шучу.

В действительности Стивен отнюдь не воспринял слова Паркса как шутку: вся эта история его обеспокоила, но, к его сожалению, все попытки вытянуть из дворецкого более подробный рассказ о случившемся в подвале не увенчались успехом.

И вот наступило 24 марта 1812 года. День стоял ветреный, и Стивену казалось, что и дом, и парк полнятся ощущением тревоги. Стоя у изгороди и глядя на парк, мальчик не мог отделаться от ощущения, будто ветер гонит мимо него процессию бесплотных духов, тщетно пытающихся остановить свое бесцельное и беспорядочное движение, зацепившись за что-то вещественное, способное восстановить их связь с миром живых, к которому они некогда принадлежали. А после завтрака мистер Эбни обратился к Стивену со словами:

— Мальчик мой, не сможешь ли ты к одиннадцати часам вечера прийти к мне в кабинет? Я хочу показать тебе нечто, очень важное для твоего будущего, но до этого времени буду занят. Но только не стоит говорить о моем приглашении ни миссис Банч, ни кому бы то ни было еще: будет лучше, если ты в обычное время удалишься к себе в спальню, как будто отправился спать.

Перспектива узнать нечто новое и важное, равно как и возможность не ложиться спать до одиннадцати часов, были восприняты мальчиком с немалым удовольствием. В урочное время, направляясь к себе наверх, он, проходя мимо, заглянул в приоткрытую дверь кабинета мистера Эбни, и отметил, что стоявшая обычно в углу жаровня передвинута к камину, а на столе стоит позолоченная серебряная чаша с красным вином, близ которой разложены исписанные листки бумаги. Хозяин кабинета разбрасывал над жаровней из круглой серебряной коробочки крупицы какого-то ароматического вещества и проходившего мальчика не заметил.

Ветер унялся, на небе взошла полная луна. Около десяти вечера Стивен, остановившись у открытого окна своей спальни, выглянул наружу. Тишина ночи казалась обманчивой, словно некие таинственные обитатели залитых лунным светом лесов никак не могли обрести покоя. Время от времени над прудом разносились странные крики, как будто их издавали заблудившиеся и отчаявшиеся найти дорогу путники. Возможно, конечно, то кричали совы или выпи, однако, по правде сказать, звуки не слишком-то походили на голоса ночных птиц. И они приближались — проплыли над водой и зазвучали в кустах на ближнем берегу пруда. Затем все стихло, но когда Стивен уже вознамерился закрыть окно и вернуться к чтению «Робинзона Крузо», он неожиданно приметил на посыпанной гравием, огибавшей усадебный сад террасе две фигурки, показавшиеся ему очертаниями мальчика и девочки. Дети стояли рядом и смотрели на окна. Облик девочки напомнил Стивену помнившуюся ему фигуру из страшного сна, однако куда больший страх вызвал у него вид мальчика.

В то время как девочка стояла неподвижно, сложив руки на груди и изогнув губы в намеке на улыбку, ее истощенный, черноволосый, обряженный в лохмотья спутник с угрожающим, выдающим ненасытное вожделение видом воздел над головой иссохшие, почти прозрачные руки с необычайно длинными и словно наполнившимися лунным светом ногтями. Стоя с поднятыми руками, он представлял собой устрашающее зрелище еще и потому, что на левой стороне его груди зияла черная рана. Стивену показалось, что он понял, чьи голодные, алчущие стоны доносились из леса. В следующий миг ужасная пара быстро и бесшумно заскользила по гравию и пропала из виду.

Несмотря на свой безмерный испуг, Стивен все же решился взять свечу и спуститься к кабинету мистера Эбни, ибо близился назначенный час встречи. Но если путь до кабинета мальчик преодолел за несколько мгновений, попасть внутрь оказалось не так-то просто. Причем — в этом Стивен не сомневался — дверь не была заперта, ведь ключ, как всегда, торчал из скважины снаружи. Но она не подавалась, а неоднократный его стук ни к чему не привел, хотя мистер Эбни определенно находился внутри. Оттуда донесся его голос, точнее, сдавленное, словно умершее в его горле восклицание. Что же с ним? Неужто ему тоже явились те страшные дети?

Эти мысли одолевали Стивена, когда дверь наконец подалась под его дрожащими пальцами.

Обнаруженные на столе в кабинете мистера Эбни бумаги смогли прояснить для Стивена Эллиота суть случившегося, когда он повзрослел достаточно, чтобы прочесть и понять их. Позволю себе привести некоторые, наиболее интересные выдержки из этих писаний:

Древние, мудрость которых в силу моего опыта и познаний для меня несомненна, придерживались того убеждения, что с помощью определенных действий (каковые нам, людям современным, могут показаться «варварскими» ритуалами) можно добиться невиданного подъема духовных способностей: так, путем поглощения некоторого количества личностей себе подобных человек способен возвыситься и над теми категориями духов, которые управляют природными стихиями нашей Вселенной. Достоверные сведения свидетельствуют о том, что Симон Волхв[7] обладал способностью летать, становиться невидимым или принимать любое обличье с помощью души мальчика, которого оный волхв, пользуясь неуместным выражением автора «Clementine Recognitions»,[8] «умертвил». Из трудов же Гермеса Трисмегиста[9] можно почерпнуть существенные детали, позволяющие прийти к выводу, что наилучшим способом достижения столь выдающихся результатов является последовательное потребление сердец трех человеческих существ, не достигших двадцати одного года. Почти двадцать лет я посвятил опытной проверке этого положения, выбирая в качестве corpora vilia[10] моего эксперимента таких персон, исчезновение которых не вызвало бы ощутимого общественного резонанса. Первым шагом стало состоявшееся 24 марта 1792 года изъятие некой Фиби Стэнли, девочки цыганского происхождения. В ночь на 23 марта 1805 года к ней присоединился бродячий итальянский шарманщик Джованни Паоли. И наконец, последней «жертвой», хотя это слово и претит моим чувствам, назначено стать моему кузену Стивену Эллиоту. Его день наступит 24 марта сего 1812 года.

Наилучшим способом абсорбции является изъятие сердца из груди живого субъекта, сожжение изъятого сердца в пепел и смешение этого пепла примерно с пинтой красного вина, предпочтительно портвейна. Разумеется, всегда следует подумать о сокрытии останков: в первых двух случаях для этого подошли неиспользуемая ванна и винный погреб. Некоторое неудобство способны доставить духовные сущности субъектов эксперимента, в вульгарном просторечии именуемые призраками или привидениями. Но человек философского склада — а подобные опыты и изыскания предназначены лишь для таких людей — едва ли будет склонен придавать жалким попыткам таких существ осуществить мщение какое-либо значение. В настоящее время я с наслаждением предвкушаю то состояние высшей свободы, которое подарит мне успешный эксперимент, поставив меня выше не только так называемой человеческой справедливости, но и самой смерти.

Мистера Эбни нашли в его кресле с откинутым назад головой и лицом, искаженным яростью, испугом и смертной мукой. Зияющая рана на левой стороне груди открывала взору сердце. На руках покойного не было следов крови, чистым оставался и лежавший рядом на столе длинный нож. Пожалуй, подобную рану могла нанести дикая кошка, а поскольку окно кабинета было открыто, коронер постановил считать причиной смерти нападение дикого зверя. Но Стивена Эллиота изучение только что процитированных мною бумаг подвигло к совершенно иному выводу.

Гравюра

Полагаю, некоторое время назад я имел удовольствие поведать вам историю, приключившуюся с моим другом по имени Деннистоун, когда он занимался поисками произведений искусства для пополнения коллекции музея Кембриджа.

Хотя по возвращении в Англию он отнюдь не стремился предать случившееся с ним широкой огласке, однако это происшествие не могло не стать известным немалому числу его друзей и, среди прочих, джентльмену, руководившему в то время художественным музеем другого университета. Следовало ожидать, что в силу близости его профессиональных интересов к сфере деятельности Деннистоуна рассказ произведет на него сильное впечатление и заставит ухватиться за любое толкование, которое позволило бы счесть возможность хотя бы малейшего участия в подобных событиях его самого совершенно невероятной. В действительности, однако, он утешал себя тем, что возня с древними манускриптами не входит в его обязанности: это дело Шелбурнианской библиотеки. Пусть специалисты по рукописям, коли им угодно, рыщут по темным закоулкам Европы в поисках письменных памятников, он же, с немалым удовольствием, посвятит все свое внимание пополнению принадлежавшего его музею и без того непревзойденного собрания английских топографических планов и гравюр. Увы, оказалось, что темные закоулки попадаются повсюду, и даже занимаясь привычным и близким делом, можно столкнуться с чем-то совершенно неожиданным. Как и случилось с мистером Уильямсом.

Всякий, хоть немного интересовавшийся коллекционированием топографических планов знает, что в этом деле не обойтись без помощи одного лондонского торговца. Мистер Дж. У. Бритнелл регулярно и часто издает превосходные, постоянно обновляющиеся каталоги с великолепной подборкой планов, карт, чертежей, а также старинных гравюр и эскизов, изображающих особняки церкви и городки Англии и Уэльса. Разумеется, ознакомление с этими каталогами относилось к азам деятельности мистера Уильямса, хотя, в силу того что музей уже располагал чрезвычайно богатым собранием графических материалов, для мистера Бритнелла он являлся скорее постоянным, чем слишком уж выгодным покупателем, ибо стремился не столько разжиться раритетами, сколько заполнить еще имевшиеся в коллекции пробелы.

И вот в феврале прошлого года в музее, на письменном столе мистера Уильямса появился очередной выпуск каталога магазина Бритнелла, к которому прилагалась отпечатанная на машинке записка следующего содержания:

Милостивый государь!

Осмелюсь предложить Вашему вниманию лист № 978 из прилагаемого каталога, каковой лист мы с радостью пришлем Вам для ознакомления.

Искренне Ваш, Дж. У. Бритнелл

Для мистера Уильямса найти в прилагаемом каталоге № 978 было (как отметил он про себя) делом одного мгновения. Под указанным пунктом имелась следующая запись:

978 — Интересная гравюра в технике меццо-тинто[11] неизвестного происхождения с изображением усадебного дома. Начало века. Размер 15 на 10 дюймов, в черной рамке. Цена 2 фунта 2 шиллинга.

Описание не сулило ничего особенного, да и цена казалась слишком высокой, однако поскольку мистер Бритнелл, несомненно знавший свое дело и своего покупателя, счел гравюру заслуживающей его внимания, мистер Уильямс послал ему открытку, предложив среди нескольких других чертежей и гравюр из того же каталога направить ему для ознакомления и этот лист. Затем, не испытав ни радости, ни досады, он вернулся к повседневным трудам.

Всякого рода посылки непременно прибывают на день позже, чем вы ожидаете, и я не погрешу против истины, сказав, что пакет от мистера Бритнелла отнюдь не стал исключением из этого правила. В музей его доставили в субботу с дневной почтой. Поскольку на работе мистера Уильямса не было, а жил он на территории колледжа, служитель отнес посылку на его квартиру, чтобы ему не пришлось ждать до понедельника возможности ознакомиться с содержимым и отослать назад материалы, которые он не станет приобретать. Там-то он и нашел ее, когда пришел домой с другом, собираясь попить чаю.

Помимо других, не имеющих значения для моего повествования материалов, в посылке находилась довольно большая, заключенная в черную рамку гравюра в технике меццо-тинто, краткое описание которой, данное в каталоге мистера Бритнелла, я уже приводил. Ниже к нему будут добавлены некоторые подробности, но я не надеюсь, что благодаря моему рассказу вы составите о ней столь же отчетливое представление, какое имею я, видевший ее воочию. Множество гравюр, способных на первый взгляд показаться чуть ли не точными ее копиями, и по сей день можно увидеть висящими в гостиных старых трактиров или в коридорах не затронутых бегом времени сельских помещичьих домов. То было заурядное меццо-тинто, а заурядное меццо-тинто возможно представляет собой худшую разновидность гравюры как таковой. Весь лист занимало развернутое изображение не слишком большого усадебного дома постройки прошлого века с тремя рядами заключенных в скользящие рамы гладких окон, имевшего парапет с шарами или вазами по углам и небольшой портик в центре. По обеим сторонам дома теснились деревья, а заметное пространство перед ним занимала лужайка. Никаких надписей, кроме пометки А. У. Ф., на узких полях не имелось. В целом лист производил впечатление работы любителя. Какими соображениями руководствовался мистер Бритнелл, запрашивая за подобную вещь 2 фунта 2 шиллинга, мистер Уильямс не мог даже вообразить.

Не без раздражения перевернув гравюру, он обнаружил с обратной стороны бумажную наклейку. Левая половина ее была оторвана, а на оставшейся части сохранились расположенные в две строки буквы: …нгли-Холл на одной и …ссекс на другой.

Пожалуй, решил он, прежде чем вернуть гравюру мистеру Бритнеллу вместе с нелицеприятными замечаниями относительно его оценки предлагаемых материалов, стоит попробовать с помощью географического справочника уточнить, что же здесь изображено.

Поскольку уже стемнело, мистер Уильямс зажег свечи, заварил чай и угостил друга, с которым перед этим играл в гольф (по моему убеждению, руководители университета, о котором я пишу, в свободное время предаются именно этому занятию). Попивая чай, друзья вели разговор, содержание которого любому знатоку гольфа понятно без лишних слов, тогда как утомлять его пересказом тех, кто в гольф не играет, автору не позволяет совесть.

Высказав свое мнение относительно иных ударов, которые могли быть куда лучше, и иных игроков, везение коих превосходило все, на что смертный вправе рассчитывать, гость — назовем его профессором Бинксом — взял заключенную в рамку гравюру и поинтересовался:

— Что это за место, Уильямс?

— Как раз это я собирался выяснить, — ответил Уильямс, направляясь к книжной полке за географическим справочником. — Взгляни на обратную сторону. Невестьгдетонгли-Холл, то ли в Сассексе, то ли в Эссексе. Видишь, от обоих слов осталось по половинке. Ты, как я понял, тоже не знаешь?

— Надо думать, гравюру прислал тот торговец, Бритнелл, — отозвался Бинкс. — Это для музея?

— Ну, — пожал плечами Уильямс, — я мог бы приобрести ее для музея шиллингов за пять, но он, бог весть по какой причине, запросил две гинеи. Цена совершенно несусветная. Гравюра никудышная и унылая, несколько человеческих фигур возможно оживили бы ее, так ведь и их нет.

— Да, — согласился Бинкс, — двух гиней она, конечно, не стоит, но и вовсе никудышной я б ее не назвал. Скажем, лунный свет передан совсем неплохо. А насчет фигур… да, впечатление такое, словно они были изображены на переднем плане. Во всяком случае, одна.

— Ну-ка, взгляну еще разок, — промолвил Уильямс. — Насчет света ты, пожалуй, прав, что же до фигуры… Хм, так вот же она! Только голова, но действительно на самом переднем плане.

И впрямь, присмотревшись повнимательнее, можно было понять, что черное пятно на самом краю гравюры представляет собой изображение человеческой (женской или мужской, неизвестно) головы со всклоченными волосами, обращенной лицом к дому и затылком к зрителю.

До этого Уильямс ее не заметил.

— И все же, — продолжил он, — пусть вещь и получше, чем казалось мне поначалу, я не могу потратить две гинеи музейных денег на покупку изображения дома, находящегося неизвестно где.

Профессор Бинкс, которого ждали свои дела, вскоре ушел, а Уильямс посвятил все оставшееся до обеда с членами Совета время бесплодным попыткам идентифицировать изображенное место.

— Ну хоть бы гласная перед нг осталась, — ворчал он, — все было бы легче. А так название может оказаться любым — хоть тебе Гестингли, хоть Лэнгли. Топонимов, заканчивающихся на…нгли, оказывается хоть отбавляй, а в этом дурацком справочнике нет указателя окончаний.

Ровно в семь у Уильямса собрались члены Совета его колледжа. Распространяться о самом заседании, пожалуй, не стоит, тем паче что там он встретился с коллегами, игравшими до обеда в гольф, и состоявшийся за столом разговор не представлял для нас (в противном случае я не преминул бы на нем остановиться) ни малейшего интереса.

Час или более того гости провели в комнате, называвшейся «профессорской», а ближе к вечеру некоторые из них перебрались в кабинет Уильямса, где, как я полагаю, занимались тем, что играли в вист и курили. Во время перерыва в игре Уильямс не глядя взял со стола гравюру и показал ее одному немного разбирающемуся в искусстве джентльмену, рассказав, откуда она взялась и все прочее, что нам с вами уже известно.

Джентльмен бросил на нее небрежный взгляд и, тоном, выдававшим некоторую заинтересованность, сказал:

— Что ж, Уильямс, работа совсем недурна. В ней чувствуется налет романтизма. Свет, на мой взгляд, передан просто великолепно, да и фигура, хоть и излишне гротескна, тоже производит впечатление.

— Да, не правда ли? — рассеянно откликнулся Уильямс, как раз в этот момент раздававший всей компании виски с содовой и потому не имевший возможности еще раз взглянуть на гравюру.

Разошлись гости довольно поздно. Оставшись один, Уильямс написал несколько писем, доделал кое-какую работу и, наконец, уже после полуночи, решил лечь спать. Собираясь в спальню, он зажег свечу и, когда уже потушил в кабинете лампу, случайно обратил внимание на лежавшую на столе, где ее оставил последний из смотревших на нее гостей, гравюру. Увиденное едва не заставило его выронить свечу (впоследствии он говорил, что если бы остался в тот миг в темноте, его бы хватил удар). Но поскольку ничего подобного не случилось, Уильямс поставил свечу на стол и присмотрелся к гравюре как следует. Результат осмотра был столь же невероятным, как и несомненным. В центре лужайки, перед неизвестным домом, была видна фигура, в пять часов пополудни совершенно точно отсутствовавшая. Закутанная в странное черное одеяние с белым крестом на спине, она ползла к дому на четвереньках.

Как следует поступать в подобных обстоятельствах, я судить не берусь: могу лишь поведать вам, как поступил мистер Уильямс. Он взял гравюру за уголок, отнес по коридору в другую комнату, спрятал в ящик, запер все двери и, перед тем как отправиться в постель, сделал запись обо всех странных изменениях, произошедших с гравюрой с того момента, как она к нему поступила, заверив написанное своей подписью.

Сон пришел к нему далеко не сразу: Уильмс размышлял о случившемся и пришел к выводу, что изображение на гравюре никак не зависит от его неподтвержденного свидетельства. Очевидно, человек, смотревший на нее вечером, видел то же самое, что и он: в противном случае Уильямсу оставалось бы лишь предположить, что у него самого неладно либо со зрением, либо с головой. Но поскольку такая возможность, к счастью, исключалась, утром его ждали два дела. Во-первых следовало пригласить свидетеля и весьма тщательно осмотреть гравюру в его присутствии, а во-вторых, непременно выяснить, что же все-таки за дом на ней изображен. Стало быть, ему предстояло пригласить к завтраку своего соседа Низбета и соответственно провести утро, склонясь над географическим справочником.

Низбет явился к 9:30 и (отмечу с сожалением), несмотря на столь поздний час, застал Уильямса не вполне одетым. Непосредственно за завтраком Уильямс лишь вскользь упомянул, что у него есть гравюра, которую он хотел бы показать гостю и узнать его мнение. Всякий, кто знаком с университетской жизнью, легко представит себе весь круг животрепещущих вопросов, какие могли обсуждать за воскресным завтраком два члена Совета Кентерберийского колледжа. Практически ни одна тема в диапазоне от гольфа до лаун-тенниса не осталась незатронутой, хотя я должен признаться, что Уильямс был несколько рассеян, ибо, вполне естественно, думал главным образом о гравюре, мирно лежавшей лицевой стороной вниз в ящике стола в запертой комнате напротив.

Наконец, была зажжена утренняя трубка и настал момент, которого он с нетерпением дожидался. С заметным — чуть ли не доходившим до дрожи — возбуждением Уильямс торопливо направился в ту комнату, открыл ящик, достал гравюру, и — так и держа ее обратной стороной вверх — вернулся, чтобы вложить лист в руки Низбета.

— Видишь ли, Низбет, — сказал он, — я хочу услышать от тебя полное и точное описание всего, что ты видишь на этом листе. Будь добр, не упускай ни малейших подробностей. Зачем мне это нужно, я потом объясню.

— Ну что ж, — откликнулся Низбет. — Я вижу изображение загородного дома, по все видимости английского, озаренного лунным светом.

— Лунным светом? Ты уверен?

— Безусловно. Луна, раз уж тебе нужны подробности, скорее всего в ущербе, а на небе видны облака.

— Хорошо, продолжай, — промолвил Уильямс, тихонько добавив в сторону: — Готов поклясться, когда я взглянул на нее впервые, луны не было и в помине.

— Да продолжать-то особо нечего. В доме один… два… три ряда окон, по пять в каждом ряду, кроме нижнего, где на месте центрального окна крыльцо, и…

— А как насчет фигур? — нетерпеливо перебил его Уильямс.

— Их тут нет, — ответил Низбет, — разве что…

— Как? Нет фигуры на лужайке? На переднем плане?

— Ничего похожего.

— Ты ручаешься?

— Само-собой. Но есть тут одна деталь…

— Какая?

— Ну, одно из окон цокольного этажа, слева от двери, открыто.

— Правда? Боже мой, никак он зашел внутрь! — возбужденно воскликнул Уильямс, выхватил из рук сидевшего на диване Низбета гравюру и впился в нее взглядом.

Все выглядело именно так: открытое окно и никаких признаков фигуры. Последовало мгновение безмолвного изумления; затем Уильямс подошел к письменному столу, быстро что-то написал и вернулся к Низбету с двумя листами бумаги. Один — только что сделанное описание гравюры — он попросил гостя заверить подписью, а второй — его собственное, вчерашнее описание — предложил прочитать.

— Что все это значит? — спросил Низбет.

— Вот именно, что? — кивнул Уильямс. — Полагаю, мне необходимо выяснить одну… нет, теперь я, пожалуй, вижу, что не одну, а три вещи. Надо будет узнать у Гарвуда (так звали человека, рассматривавшего гравюру вчера), что видел он, сфотографировать лист до того, как произойдут новые изменения, и, наконец, выяснить, что это за место.

— Сфотографировать могу я, — сказал Низбет, — и, конечно, сфотографирую. Только вот понимаешь, не могу отделаться от впечатления, будто мы являемся свидетелями и даже участниками действительной трагедии. Вопрос только в том, произошла ли она в прошлом, происходит сейчас или должна произойти в будущем. Обязательно выясни, что это за место. Да, — добавил он, снова взглянув на гравюру, — думаю ты прав. Он вошел в дом. И сдается мне, не с добрыми намерениями.

— Вот что, — заявил Уильямс. — Я отнесу эту штуковину Грину (так звали старейшего члена Совета колледжа, долгие годы исправлявшего должность казначея). Старик должен узнать, что тут изображено. У нашего колледжа есть недвижимость и в Суссексе, и в Эссексе, так что в бытность казначеем он часто бывал в обоих графствах.

— Грин, скорее всего, узнает, — согласился Низбет, — Но давай я сперва сделаю снимок. К тому же боюсь, сегодня ты с ним не встретишься. Вчера его с нами не было, и я слышал, будто на воскресенье он куда-то собирался.

— Точно, — припомнил Уильямс. — Уехал в Брайтон. Ну что ж, займись фотографированием прямо сейчас. Я отправлюсь к Гарвуду, а ты присмотри за гравюрой в мое отсутствие. Мне начинает казаться, что две гинеи — цена вовсе не чрезмерная.

Вскоре он вернулся в обществе мистера Гарвуда, заявившего, что он видел фигуру на самом краю, а никак не посреди лужайки. Какую-то белую отметину на спине он помнил, но был ли то крест, утверждать не брался. Все это было изложено на бумаге и скреплено подписью.

— Ну, а как ты собираешься поступить дальше? — спросил Уильямса делавший фотоснимки Низбет. — Неужто целый день таращиться на бумагу и ждать, что произойдет?

— Нет, пожалуй, нет, — отвечал тот. — Но, думаю, нам предстоит увидеть все. Понимаешь, между тем моментом, когда гравюра попалась мне на глаза впервые, и сегодняшним утром прошло немало времени, однако то существо только и успело, что войти в дом. Вроде бы за этот период ему ничего не стоило обделать свои делишки и убраться восвояси, но коль скоро окно открыто, оно, надо думать, еще внутри. Полагаю, гравюру можно оставить с легким сердцем. Мне вообще кажется, что в дневное время на ней ничто не меняется, а если и меняется, то очень медленно. Почему бы нам не пройтись и не вернуться сюда к чаю. Гравюру я оставлю на столе, а дверь запру. Никто, кроме прислуги, туда не войдет.

Все трое одобрили это предложение, разумно рассудив, что раз они не расстанутся, то и не проболтаются никому постороннему, а то ведь подобная история могла переполошить все Фазматологическое (Призраковедческое) общество.

Что они делали до пяти часов, для нас интереса не представляет, но примерно в это время все трое уже поднимались по лестнице, ведущей к комнатам Уильямса. Дверь оказалось открытой, чему, впрочем, удивляться не следовало: по воскресеньям обслуживающий персонал колледжа являлся за распоряжениями на час раньше, чем в будни. Однако их все же ожидал сюрприз. Первым делом они увидели гравюру, прислоненную к стопке книг на столе, где ее и оставили, а потом с удивлением отметили что слуга Уильямса сидит на хозяйском стуле, уставясь на нее с неподдельным испугом. Поражал не испуг, а тот факт, что Роберт Филчер (имя вовсе не выдуманное), считавшийся примерным служителем и являвший собой образец поведения для прочих не только в своем, но и в соседних колледжах, уселся без спросу на хозяйский стул, да еще и таращился на предмет, к которому не имел ни малейшего отношения. Тот и сам чувствовал себя нарушившим приличия. Завидев вошедших, он поспешно, хотя с заметным усилием поднялся и сказал:

— Прошу прощения, сэр, за то что позволил себе вольность сесть.

— Ничего, Роберт, — успокоил его мистер Уильямс. — Я как раз собирался спросить, что вы думаете об этой гравюре.