Французская революция

Новое административное деление страны упростило и унифицировало систему местной администрации. Вместо прежних провинций с различными нормами обычного права и исторически сложившимися административными институтами были созданы 83 департамента, примерно равных по численности населения. Размеры департамента определялись таким образом, чтобы из любого его конца гражданин в течение дня мог пешком дойти до административного центра. Все власти, кроме высшего должностного лица в государстве – короля, становились выборными.

14 июля 1790 года в Париже на Марсовом поле состоялся грандиозный праздник Федерации. Депутации национальных гвардейцев – а стало быть, активных граждан от всех департаментов – принесли торжественную клятву верности «нации, закону и королю». Тем самым все провинции Французского королевства, объединенные в разное время и разными путями, весьма несхожие между собой по истории и культуре, символически подтверждали свою добровольную принадлежность к единой и неделимой нации.

Впрочем, очень скоро энтузиазм праздника Федерации сменился многочисленными политическими и социальными конфликтами. Семена одного из наиболее опасных Учредительное собрание посеяло еще за месяц до клятвы на Марсовом поле. Всходов пришлось ждать недолго.

Переустройство церкви

12 июня 1790 года Национальное собрание приняло декрет о гражданском устройстве церкви. Прежняя иерархия духовенства упразднялась, сохранялись только должности приходских кюре и епископов, которые впредь должны были получать за исполнение своих обязанностей плату от государства. Более того, те и другие отныне должны были избираться гражданами всех вероисповеданий, то есть не только католиками, но также протестантами, иудеями и даже атеистами! Новый порядок назначения священнослужителей нарушал условия конкордата 1516 года между папой и королем Франции, а потому не был принят ни римским первосвященником, ни большинством епископата.

Недовольство многих рядовых прихожан вызвало сокращение числа диоцезов и собственно приходов. Количество диоцезов отныне должно было совпадать с числом департаментов, приходы укрупнялись. Однако логичная на словах рационализация оказалась весьма болезненной на практике. Наличие в городе епископской кафедры повышало его статус и служило предметом гордости жителей, закрытие же ее било по их самолюбию. Еще негативнее воспринималась паствой ликвидация сотен приходских церквей в сельской местности, где они обычно являлись центрами притяжения, вокруг которых вращался весь деревенский мир. Более того, из-за увеличения размеров приходов стали множиться случаи опоздания кюре со святыми дарами к умирающим, а уход в мир иной без последнего причастия лишал надежды на посмертное спасение души и потому считался огромной бедой.

Однако главным камнем преткновения в преобразовании церкви стало введение для священнослужителей обязанности приносить гражданскую присягу после избрания на должность. Это требование входило в непримиримое противоречие с представлениями значительной части духовенства об апостольском служении, согласно которым в вопросах веры и совести священнослужитель ответственен только перед Церковью и Богом.

Разумеется, папа не одобрил новое устройство церкви во Франции. Принятие в подобной ситуации гражданской присяги означало, что священнослужитель делает выбор в пользу светской власти перед духовной. К примеру, сельский кюре Жозеф Эрбер из деревушки Майе на предъявленное ему требование принести гражданскую присягу с достоинством ответил: «Я как гражданин государства всегда отдавал кесарю то, что принадлежит кесарю, но я не откажу Богу в том, что принадлежит Богу». И таких, как он, не пожелавших подчиниться, насчитывались тысячи. В первые месяцы 1791 года французское духовенство раскололось практически пополам – на согласившихся присягнуть и отказавшихся от присяги. Если в городах и центральных регионах страны преобладали первые, то в регионах доминирования традиционной культуры число неприсягнувших порой превышало 90 %. На смену им были выбраны под контролем властей 80 новых епископов и 20 тысяч кюре.

Хотя декрет Учредительного собрания от 7 мая 1791 года предписывал терпимо относиться к неприсягнувшим кюре и не воспрещал им отправлять свои обязанности в специально отведенных для этого храмах, местные администрации по своей инициативе развернули агрессивную кампанию по изгнанию таковых из приходов. Ускоренная замена неприсягнувших присягнувшими спровоцировала многочисленные волнения крестьян, выступавших в защиту прежних священников. Дело доходило до стычек с национальной гвардией, которая состояла из горожан и приходила для утверждения новых порядков в сельскую местность, как на оккупированную территорию, сея произвол и насилие.

Конфликт вокруг гражданской присяги духовенства дал выход спровоцированному реформами церкви общественному недовольству там, где его потенциал был особенно силен. В сельской глубинке, к примеру, на западе Франции крестьяне сплошь и рядом враждебно относились к конституционным кюре, называя их чужаками. Такому священнику нередко приходилось служить мессу в пустой церкви, его сад разоряли, собаку убивали, а в двери дома стреляли из ружья.

Напротив, авторитет неприсягнувшего духовенства неуклонно рос по мере того, как оно подвергалось ограничениям, а затем и преследованиям со стороны властей. Действие вызвало противодействие, и чем сильнее власти давили на сельский мир, пытаясь утвердить конституционное духовенство, тем более упорным оказывалось сопротивление крестьян.

Кипящий котел

Противоречия религиозные накладывались на противоречия социальные, постепенно образуя гремучую смесь. Со второй половины 1790 года экономическая ситуация стала ухудшаться еще быстрее. Чрезмерный выпуск ассигнатов спровоцировал всплеск инфляции, а рост дороговизны еще больше возбуждал сельские и городские низы.

Помимо того, у крестьян имелся собственный повод для недовольства. Хотя августовские декреты 1789 года предусматривали отмену части сеньориальных повинностей за выкуп, крестьяне почти повсеместно перестали платить сеньорам вообще. Попытки же последних принудительно взимать недоимки провоцировали новые вспышки «жакерии». Крестьяне жгли замки и возводили в деревнях виселицы, угрожая вздернуть на них тех, кто станет платить ренты. На подавление подобных выступлений революционные власти направляли войска и национальную гвардию из близлежащих городов. Восставшие оказывали им упорное сопротивление. В декабре 1790 года крестьяне графства Керси, собрав 4-тысячную «армию», даже захватили город Гурдон, где разграбили монастырь и дома многих буржуа. В январе 1791 года солдаты и национальные гвардейцы Бретани несколько раз открывали ружейный и артиллерийский огонь по толпам бунтующих селян. В августе 1791 года до пяти тысяч вооруженных крестьян четыре часа штурмовали город Сутеррен в Центральном массиве, пока не были разбиты силами его национальной гвардии. Подобные очаги гражданской войны то и дело возникали в разных частях страны.

Любопытно, что и месяцы спустя после начала Революции нападавшие на замки крестьяне по-прежнему не обращали внимания на политические пристрастия их владельцев. Они явно не видели или не считали существенными различия между приверженцами Старого порядка и теми, кто провозгласил себя «защитниками народа». Это наглядно показывало, что революционная элита настолько далека от реального народа, что ей не остается ничего иного, как винить во всем «аристократов» с их мнимыми происками. Так, 22 февраля 1790 года Робеспьер говорил в Учредительном собрании: «В Аженуа подожгли замки, принадлежащие господам д’Эгийону и Шарлю де Ламету. Достаточно назвать два этих имени, чтобы догадаться, кто ввел народ в заблуждение и направил его факелы против имений его самых горячих защитников». Ответ напрашивался сам собой: разумеется, виноваты были «аристократы».

Интригами «аристократов» революционная элита объясняла также и растущую социальную активность городских низов. Объединенные в компаньонажи подмастерья все более настойчиво требовали у своих хозяев повышения жалования, а у муниципальных администраций – мер против торговцев, задирающих цены на хлеб. В ответ хозяева мастерских призывали новые власти проявить строгость по отношению к «бандитам» (brigands), смеющим выдвигать такие требования. Парижский муниципалитет откликнулся на их призыв и 4 мая 1791 года запретил все собрания рабочих.

Пожелания плебса не находили понимания и в Учредительном собрании. Конституционалистское большинство разделяло либеральные идеи физиократов эпохи Просвещения и предпочитало, чтобы экономика управлялась исключительно законами рынка. 14 июня 1791 года оно приняло «закон Ле Шапелье», названный по имени его автора и запрещавший как стачки, так и профессиональные объединения.

За стенами Учредительного собрания это недовольство плебса активно пыталась использовать радикальная часть революционной элиты. Новые политические лидеры, выдвинувшиеся в ходе Революции и не представленные в депутатском корпусе, резко критиковали его за недостаточную решительность и провозглашали радикальные, порой откровенно популистские лозунги, стремясь заручиться поддержкой масс. В Париже центром притяжения для такого рода деятелей стал Клуб кордельеров, возникший в Латинском квартале. Его членами были «левые» журналисты Марат, Демулен, Жак-Рене Эбер, молодой адвокат Жорж Дантон и другие революционные активисты локального масштаба.

Бегство короля

Людовик XVI, формально считавшийся главой исполнительной власти, жил в Тюильри фактически на положении пленника. 17 апреля 1791 года, когда он с семьей собрался по своему обыкновению уехать на пасху в пригородный дворец Сен-Клу, у Тюильри немедленно образовалась толпа народа, не позволившая ему это сделать. Короля заподозрили в желании сбежать, и даже Лафайет с мэром Байи не смогли убедить собравшихся в обратном. Людовику не оставалось ничего иного, как подчиниться, что он и сделал, печально заметив: «Удивительно, что, дав нации свободу, я теперь сам не свободен».

Пока был жив Мирабо, король еще мог питать какие-то надежды на скорое изменение ситуации, которая его совершенно не устраивала. Мирабо, как уже говорилось, поддерживал с ним тайную переписку и пытался упрочить конституционную монархию. Однако после скоропостижной смерти трибуна надеяться королю было уже не на что. И Людовик решился, наконец, вырваться из потока увлекавших его за собой событий, дав согласие на побег, подготовленный верными ему людьми. Предполагалось, что, тайно покинув Париж, он с семьей переберется в приграничную крепость Монмеди под защиту преданных трону войск, возглавляемых маркизом де Буйе. Для этого путешествия заранее была изготовлена большая удобная карета и получены паспорта на имя русской подданной баронессы Корф с сопровождающими лицами. Роль баронессы играла воспитательница королевских детей маркиза де Турзель. Король же числился интендантом баронессы, а королева – гувернанткой ее детей.

20 июня около полуночи, когда закончилась предусмотренная дворцовым этикетом церемония отхода монарха ко сну, Людовик XVI, Мария-Антуанетта, сестра короля Елизавета, королевские дети и их воспитательница тайно покинули дворец и в скромном городском экипаже, которым управляли верные им люди, выбрались из столицы. Там они пересели в большую карету и продолжили путь уже со всеми удобствами.

Утром 21 июня исчезновение королевской семьи было обнаружено. Хотя Людовик оставил в своих покоях рукописную декларацию, где объяснял отъезд правом конституционного монарха на свободное перемещение по стране, депутаты Учредительного собрания скрыли этот документ от широкой общественности и объявили, что король похищен. Власти разослали во все стороны курьеров с приказом задержать его, если он где-либо вдруг объявится.

В тот же день, 21 июня, около 20 часов Жан-Батист Друэ, почтмейстер городка Сен-Мену, опознал короля в пассажире проезжавшей кареты и по приказу своего муниципалитета поскакал в местечко Варенн, расположенное далее по дороге, чтобы там организовать задержание венценосных беглецов.

Королевская карета по пути сломалась, из-за чего прибыла в Варенн с большим опозданием. К своему удивлению, Людовик не обнаружил на месте кавалерийского отряда, который ему должен был прислать маркиз де Буйе. Незадолго до прибытия кареты командир этих кавалеристов, прождавший впустую несколько часов, увел их, решив, что замысел потерпел неудачу. Путешественники остановились в Варенне на несколько минут, пытаясь выяснить у местного сеньора, куда делись военные, и промедление это оказалось роковым. Примчавшийся следом Друэ поднял местные власти. Ударили в набат. Национальная гвардия перекрыла дорогу. Беглецов вынудили покинуть карету и пройти в бакалейную лавку. В Париж отправили гонца с известием о том, что король задержан.

Однако, прежде чем из столицы пришло распоряжение о дальнейших действиях, 22 июня около 6 утра в Варенн прибыл еще один отряд гусар, отправленный маркизом де Буйе. Командир попросил у короля разрешения атаковать толпу, чтобы расчистить беглецам путь. Людовик отказался, в очередной раз убоявшись предпринять решительный шаг. Драгоценное время было упущено. Два часа спустя из Парижа приехали представители революционных властей и повезли королевское семейство под конвоем обратно в столицу. На протяжении всего пути кавалькаду молча провожали взглядами тысячи крестьян и горожан, вышедших к дороге посмотреть на плененного монарха.

Брат короля, граф Прованский, оказался более удачливым. Он в тот же день, что и Людовик XVI, бежал из Парижа по другой дороге и без приключений добрался до границы Австрийских Нидерландов.

Вареннский кризис

Известие о бегстве Людовика XVI вызвало всплеск антимонархических настроений в «левой» части политического спектра Франции. Если до того ни один сколько-нибудь влиятельный политик не считал возможным высказываться в пользу республики, то теперь «левая» печать стала активно муссировать эту тему. Клуб кордельеров и вовсе потребовал отдать короля под суд.

Однако в Учредительном собрании депутаты-конституционалисты взяли короля под защиту, заявив, что он был похищен. Они не хотели углублять кризис и ставить под угрозу плоды своей работы над конституцией. Такая позиция привела к расколу Якобинского клуба. Если изначально тон в нем задавали именно депутаты, то со временем благодаря тому, что членом клуба мог стать практически любой «патриот», заручившийся соответствующими рекомендациями, среди якобинцев выдвинулись новые лидеры, значительно более радикальные, чем парламентарии. Политические настроения большинства членов клуба, не принадлежавших к депутатскому корпусу, оказались значительно «левее», чем у законодателей. Вареннский кризис высветил кардинальные противоречия между теми и другими. В результате умеренные политики покинули Якобинский клуб, чтобы образовать новый – в бывшем монастыре фельянов. Соответственно их впредь стали называть фельянами. Однако, как показали дальнейшие события, своим исходом из Якобинского клуба умеренные совершили крупную политическую ошибку. Они тем самым добровольно уступили своим оппонентам узнаваемый политический бренд и замкнутую на Якобинский клуб сеть филиалов – провинциальных революционных обществ, ранее объявивших себя братскими по отношению к якобинцам. Получив в свои руки столь мощное оружие, новоявленные республиканцы использовали его для формирования общественного мнения по всей стране в выгодном для себя ключе. Клуб же фельянов так и останется всего лишь кружком единомышленников.

После того, как Учредительное собрание 15 июля объявило монарха невиновным в побеге и возложило всю ответственность за происшедшее на его окружение, Клуб кордельеров призвал граждан провести 17 июля на Марсовом поле сбор подписей под петицией с требованием об отречении короля. Городские власти манифестацию запретили. Тем не менее в назначенный день на поле собралась возбужденная толпа. Правда, лидеров самих кордельеров в ней не было: спровоцировав массовое выступление, они предпочли держаться от него на безопасном расстоянии.

Случайно под трибунами, построенными для праздника Федерации, кто-то заметил двух бродяг. Их сочли агентами пресловутого «аристократического заговора» и линчевали на месте. Узнав о пролившейся на Марсовом поле крови, туда направился мэр Парижа Байи в сопровождении генерала Лафайета с отрядом национальной гвардии. Мэр нес развернутый красный флаг, что означало провозглашение военного положения и готовность к применению чрезвычайных мер. Однако в ответ на требование разойтись из толпы полетели камни. Национальные гвардейцы открыли беспорядочный огонь, убив, по разным сведениям, от 12 до 50 человек. Собравшиеся на поле бросились врассыпную.

Вслед за этим власти произвели аресты некоторых «левых» активистов и запретили ряд наиболее радикальных газет. Клуб кордельеров временно закрыли. Марат и Дантон бежали в Англию.

Конец Учредительного собрания

Избавившись от «левой» внепарламентской оппозиции, Учредительное собрание поспешило закончить работу над конституцией и 3 сентября 1791 года наконец утвердило ее полный текст. 14 сентября король одобрил основной закон и присягнул на верность ему. В тот же день Учредительное собрание приняло декрет о политической амнистии, провозгласив Революцию завершенной. 30 сентября Собрание закрылось.

Однако объявить об окончании Революции оказалось гораздо легче, чем действительно положить ей конец. Тем более что авторы конституции сами лишили себя наиболее эффективной возможности обеспечить сохранение установленного ими порядка. За четыре месяца до своего роспуска они, поддавшись на демагогический призыв Робеспьера продемонстрировать бескорыстие, постановили, что ни один из них не будет избран в следующее Национальное собрание – Законодательное. В результате ни для кого из новой генерации депутатов конституция не являлась собственноручным творением, результатом двух лет упорного труда. Напротив, большинству из них она будет казаться лишь досадной помехой в перекройке страны по своему разумению – конечно же, более высокому, чем у предшественников. А это означало, что спрос на революционные методы преобразований никуда не исчез.

Глава 4

Конец монархии

Законодательное собрание

1 октября 1791 года Законодательное собрание приступило к работе.

В отличие от Генеральных штатов, ставших Учредительным собранием и вобравших в себя наиболее ярких представителей элит Старого порядка – как традиционной, так и новой, просвещенной, в Законодательном собрании заметных фигур оказалось крайне мало. Среди немногих исключений можно выделить маркиза Николя де Кондорсе. Знаменитый своими трудами по математике и биографиями исторических деятелей, он к началу Революции занимал одновременно посты секретаря в Академии наук и во Французской академии. Друг великих философов Просвещения – Вольтера и Даламбера, Кондорсе в 1774–1776 годах активно помогал Тюрго в его реформаторской политике. Революцию он сразу поддержал: в июле 1789 года вошел в состав парижского муниципалитета, а в дни Вареннского кризиса решительно высказался за переход к республиканской форме правления. Неудивительно, что в Законодательном собрании он сразу же приобрел весомый авторитет.

Однако подавляющее большинство членов нового депутатского корпуса не обладало опытом законотворчества и государственной деятельности. Это были в основном местные политические активисты, проявившие себя уже в ходе Революции деятельным участием в разрушении Старого порядка.

Всего избрали 745 депутатов. Правое крыло Собрания составили фельяны. Их насчитывалось до 260. Будучи сторонниками конституционной монархии, они, как и бывшие депутаты Учредительного собрания, полагали, что с принятием Конституции 1791 года Революция должна закончиться.

На левом фланге Собрания расположились депутаты-республиканцы, число которых первое время не превышало 130. Многие из них состояли в Якобинском клубе. В их рядах очень быстро выделились две группы. Лидером первой, более многочисленной, стал парижский журналист Бриссо. Сын трактирщика, он за свои 37 лет испробовал разные способы пробиться наверх. С карьерой юриста у него не заладилось, с изучением естественных наук – тоже, и тогда Бриссо решил испытать себя на литературном поприще. У него оказалось легкое перо, и его первые сочинения привлекли к себе благосклонное внимание Вольтера и Даламбера. Однако в конечном счете избранная Бриссо стезя привела его не к богатству, а на литературное дно Парижа, в круг таких же невезучих, как и он, «руссо сточных канав». Тем не менее рук он не опускал, брался за любую работу. Не брезговал, кстати, и сочинением пасквилей, из-за чего четыре месяца провел в Бастилии. В связи с разными оказиями Бриссо побывал в Англии, Швейцарии и даже в Северной Америке, а во Франции постепенно обзавелся широкими и полезными связями. Год 1789-й он встретил в должности секретаря герцога Орлеанского. Уже в первые месяцы Революции Бриссо приобрел широкую известность как издатель радикальной газеты «Французский патриот». В дни Вареннского кризиса он одним из первых развернул агитацию за установление республики и стал автором той самой декларации с требованием об отречении короля, подписание которой вызвало кровавый инцидент на Марсовом поле 17 июля 1791 года. В Законодательном собрании Бриссо стал центром притяжения для провинциальных республиканцев, образовавших вокруг него группу бриссотинцев. Среди них особой активностью выделялись депутаты из богатого торгового города Бордо – центра департамента Жиронда, из-за чего группу бриссотинцев позднее стали также называть жирондистами. Эта «партия» включала в себя целое созвездие блестящих ораторов, наиболее видными из которых стали бордоские адвокаты Пьер Виктюрньен Верньо и Маргерит-Эли Гаде. Вне стен собрания жирондисты получили поддержку со стороны коммуны Парижа, после того как в ноябре 1791 года выборы мэра выиграл адвокат Жером Петион, бывший депутат Учредительного собрания и друг Бриссо, с большим преимуществом победивший Лафайета.

Вторая, гораздо меньшая по численности группа республиканцев, не примкнувших к жирондистам, заняла в амфитеатре Собрания самые верхние скамьи на левой стороне – «Гору», из-за чего получила прозвище «монтаньяры» (горцы). Именно с Горы исходили наиболее радикальные предложения, с которыми чаще других выступали три провинциальных депутата: бывший бургундский архивист Клод Базир, монах-расстрига из Блуа Франсуа Шабо и бывший адвокат из Меца Антуан Мерлен (его называли Мерленом из Тионвиля, чтобы не путать с Мерленом из Дуэ, депутатом Учредительного собрания). Прибыв в Париж, все трое записались в Клуб кордельеров и выступали в Собрании его рупором.

К «левому» крылу принадлежали также еще несколько депутатов, державшихся в стороне и от жирондистов, и от кордельерского трио. Среди них отметим Лазара Карно и Жоржа Кутона. Карно, военный инженер, служа в Аррасе, входил в местную просвещенную элиту, центром притяжения для которой было литературное общество «Розати», где оттачивал свое перо и Максимилиан Робеспьер. Активно поддержав Революцию с первых ее дней, Карно на выборах в Законодательное собрание получил от земляков депутатский мандат.

История Кутона более трагична. Потомственный юрист, он работал в Клермон-Ферране адвокатом и занимал видный пост в масонской ложе. С началом Революции он выступил одним из инициаторов создания «патриотического» клуба и вошел в состав муниципалитета города. Однако с молодых лет Кутон страдал хроническим заболеванием (предположительно туберкулезом костей), из-за чего у него к 1790 году начали отниматься ноги. Обладая железной волей и недюжинной энергией, он продолжил свою политическую карьеру, невзирая на болезнь. Однако, когда его избрали депутатом Законодательного собрания, Кутон уже едва передвигался на костылях.

Подавляющее большинство членов Собрания не примыкало на постоянной основе ни к одной из «партий». Они составляли центр, который одни уважительно называли «Равниной», противопоставляя эксцентричной Горе, а другие презрительно именовали «Болотом» из-за неопределенности политической позиции: сидевшие здесь депутаты поддерживали то одно крыло, то другое.

Восстание рабов в Сан-Доминго

Едва приступив к работе, Законодательное собрание столкнулось с множеством трудностей, часть из которых имела одну и ту же общую причину – восстание чернокожих рабов в Сан-Доминго.

К началу Революции французская колония Сан-Доминго на острове Эспаньола (ныне Гаити) в Карибском море считалась «всемирной сахарницей» – главным производителем сахара и кофе в мире. Именно она составляла одну из вершин того «атлантического треугольника», торговля в котором быстро преумножала богатство Французского королевства. В основе этого богатства лежал рабский труд. Более полумиллиона чернокожих невольников, число которых ежегодно росло за счет новых многотысячных поступлений из Африки, трудились на плантациях, не обладая ни малейшими правами и считаясь движимой собственностью своих хозяев. Рабы подвергались безудержной эксплуатации, а любое их неповиновение жестоко подавлялось: например, хищение или порча рабом хозяйского имущества карались смертью.

Естественно, что отношения между черными невольниками и их хозяевами были весьма напряженными. Однако, помимо этого основного конфликта, колониальное общество было пронизано и другими противоречиями. Местное белое население – креолы – очень хотело избавиться от опеки присылаемой из метрополии администрации и самостоятельно управлять колонией. Впрочем, и само сообщество белых островитян не отличалось единством, а делилось на «больших белых» (богатые плантаторы и негоцианты) и «малых белых» (наемные работники), где богатые презирали бедных, которые, в свою очередь, богатым завидовали и от души их ненавидели. Свободные же негры и мулаты не любили как белых, так и друг друга, а к рабам относились свысока. Для того чтобы взорвать всю эту гремучую смесь взаимной ненависти и недовольства, требовалась только искра.

В начале Революции «большие белые», опираясь на принятый 8 марта 1790 года по предложению Барнава декрет Учредительного собрания о самоуправлении колоний, попытались установить в Сан-Доминго свою власть, автономную от метрополии. Для этого они избрали местное законодательное Собрание, которое приняло конституцию колонии. Однако черные и цветные свободные граждане политических прав не получили, а потому поддержали королевскую администрацию Сан-Доминго в ее борьбе с белыми сторонниками Собрания. Разгоравшееся противоборство постепенно становилось все более кровавым, временами оборачиваясь настоящими вспышками гражданской войны.

15 мая 1791 года Учредительное собрание в Париже постановило, что цветные свободные граждане, родившиеся от свободных же родителей, имеют равные права с белыми. Однако белые колонисты Сан-Доминго отказались выполнять этот декрет. В ответ свободные черные и мулаты, стремясь защитить предоставленные им права, взялись за оружие.

Пока свободные граждане всех цветов кожи спорили о возможности равноправия цветных, в движение пришла ранее инертная масса рабов. 14 августа 1791 года они во множестве собрались на тайную церемонию культа вуду в лесу Кайман. Жрец Дутти Букман, могучий негр, работавший кучером у одного из плантаторов, обратился к участникам собрания с призывом к восстанию. Те ответили согласием и в знак верности общему делу причастились кровью забитой там же черной свиньи.

В ночь на 23 августа взбунтовались рабы сразу пяти плантаций. Они перебили семьи своих хозяев и сожгли их дома. В последующие две недели огню были преданы уже сотни плантаций, а больше тысячи белых, включая стариков и детей, встретили страшную смерть: бывшие рабы сажали их на кол, прибивали гвоздями к дверям, пилили заживо, а белых женщин перед убийством подвергали изощренному насилию.

Против восставших выступили все свободные колонисты, независимо от цвета кожи. Освободившиеся рабы не имели ни малейших навыков военного дела и сначала постоянно терпели неудачи, но быстро учились, – и на их стороне было огромное численное преимущество. Хотя вождь инсургентов Букман погиб в одном из первых же боев, его место заняли другие чернокожие предводители. Восстание продолжалось, захватывая все новые территории. В итоге оно выльется в кровавую войну всех против всех, в которой белые, цветные, свободные чернокожие и бывшие рабы будут 13 лет сражаться друг против друга, пока, наконец, белое и цветное население Сан-Доминго не будет вырезано практически полностью. Тогда-то на месте прежде процветавшей колонии освободившиеся рабы и учредят собственное государство Гаити, до сих пор остающееся одним из самых бедных и неблагополучных в мире.

Бурная осень

Осенью 1791 года события в далеком, казалось бы, Сан-Доминго болезненно отозвались во Франции, вызвав нехватку колониальных продуктов, входивших в рацион многих горожан. Цены на сахар и кофе, производимые в этой колонии и оказавшиеся теперь в дефиците, резко пошли вверх, потянув за собой и цены на другие продовольственные товары. В городах вновь то и дело стали вспыхивать голодные бунты плебса, недовольного дороговизной.

Трудности со снабжением городов усугубила новая волна «жакерии», накрывшая сельские районы Франции. Движение началось еще летом 1791 года, однако после того, как Законодательное собрание подтвердило обязанность крестьян платить выкуп сеньорам за отмену поземельных повинностей, масштаб беспорядков многократно увеличился. Недовольные селяне разоряли замки, а порой расправлялись и с их хозяевами. Особенно громкую огласку получил инцидент с сеньором Полеймьё в департаменте Эн. Взбунтовавшиеся крестьяне не только разгромили его замок, но и убили самого сеньора. Его тело бросили в огонь, а затем… частично съели. Узнав об этом, депутаты Законодательного собрания уже привычно ужаснулись, но никого не наказали, так как убийцы попали под ранее объявленную амнистию. Марат же и вовсе похвалил в своей газете крестьян-каннибалов: мол, поделом сеньору. «Другу народа», похоже, вообще нравилось все то, что у других вызывало ужас и отвращение, – например, жестокие расправы восставших рабов Сан-Доминго над белыми колонистами.

Помимо общенациональных причин, массовые волнения в разных частях страны имели еще и свои, сугубо локальные. Так, в западных департаментах и на юге, в Севеннах, где позиции традиционной культуры были особенно сильны, крестьяне активно выступали против церковной реформы и гонений на неприсягнувших священников.

Наиболее же мощный резонанс осенью 1791 года получили трагические события в Авиньоне. Ранее эта область принадлежала римскому папе, хотя и была окружена со всех сторон французской территорией. 18 августа 1791 года собрание местных «патриотов» проголосовало за присоединение Авиньона к Франции. Участников собрания никто не выбирал, и они никого, кроме себя, не представляли, однако вооруженное и хорошо организованное меньшинство способно навязать свою волю безоружному и аморфному большинству. 21 августа «патриоты» силой изгнали прежний муниципалитет и учредили свой, революционный. Новые власти назначили военным комендантом Матьё Жува Журдана, личность весьма примечательную. Сын парижского ремесленника, он за свои 45 лет побывал и мясником, и солдатом, и бандитом, получил до Революции смертный приговор за уголовные преступления, но сумел выкрутиться. В июле 1789 года он стал «героем взятия Бастилии». Лично отрезав голову коменданту крепости, маркизу Делоне, Журдан заслужил прозвище Головорез и с гордостью его носил. Участвовал он и в кровавом инциденте в Версале ночью с 5 на 6 октября 1789 года, после чего покинул Париж и перебрался в Авиньон.

14 сентября, перед самым своим роспуском, Учредительное собрание приняло решение об аннексии Авиньона в соответствии с «желанием его народа». Впрочем, муниципалитет города не стал дожидаться прибытия из Парижа представителей центральной власти и по своей инициативе приступил к «революционным» мерам, а именно к изъятию ценностей из церквей. Это очень не понравилось населению. Оно отличалось большой набожностью, что для бывших подданных папы было совсем не удивительно. По городу поползли зловещие слухи о творимых революционерами святотатствах. 16 октября в Авиньоне начались массовые волнения. Пытавшийся успокоить горожан чиновник революционного муниципалитета Лекюйе был растерзан толпой. Журдан-Головорез прибыл с отрядом национальной гвардии на место преступления, когда собравшиеся уже почти рассеялись. Похватав без разбора тех, кого он счел виновным в смерти Лекюйе, в том числе женщин и стариков, Журдан отправил их в тюрьму папского дворца. Этим же вечером задержанных отдали на расправу молодым «патриотам» – 16-летнему сыну Лекюйе и его друзьям. Те всю ночь напролет, подкрепляя свои силы алкоголем, мучили и убивали пленников в башне Гласьер, выбрасывая трупы в ров. Заодно они прикончили и тех арестантов, которые находились в камерах по другим делам. Всего погибли 62 человека.

Известие о резне в Гласьер наделало много шума в Париже. Законодательное собрание ее осудило и постановило провести расследование. Марат же, напротив, и на этот раз с восторгом приветствовал «акт правосудия, который пришлось совершить авиньонским патриотам». В ходе расследования некоторых из убийц задержали, и какое-то время они провели под арестом, но уже в марте 1792 года их всех освободили от ответственности по очередной амнистии.

Эмиграция и контрреволюция

С первых же дней Революции те, кто не смог ее принять, начали покидать страну. Считается, что всего за революционное десятилетие за границу выехали около миллиона человек. Несмотря на то что революционная пропаганда неизменно изображала эмигрантов как дворян, готовых с оружием в руках сражаться за Старый порядок, или как бежавшее из страны неприсягнувшее духовенство, это было совершенно не так.

Значительная часть выехавших в те годы за рубеж спасалась от экономических неурядиц и страха перед революционным насилием. Они не собирались ни с кем сражаться, а лишь пытались обеспечить себе средства к существованию. Какая-то часть отправилась за океан – в Соединенные Штаты и Канаду, но большинство разъехалось по странам Европы, включая Россию. Позднее многие из них вернутся во Францию: кто-то еще во время Революции, кто-то уже при Наполеоне, а кто-то и вовсе после Реставрации. Подавляющее большинство эмигрантов принадлежало к третьему сословию, 25 % – к духовенству и лишь 17 % – к дворянству. Правда, в их числе оказались самые знатные семьи королевства, включая принцев крови. Поначалу отъезд за рубеж не представлял каких-либо сложностей: до второй половины 1791 года во Франции еще сохранялась свобода передвижения, а преступлением выезд за границу стали считать только в 1792 году.

Вместе с тем определенная часть эмигрантов все же не просто негативно относилась к Революции, но и готова была сражаться против нее с оружием в руках. Самой большой сложностью для ее противников как внутри страны, так и за рубежом было отсутствие единого лидера. Очень быстро стало понятно, что сам Людовик XVI сопротивление революционным преобразованиям не возглавит. Во-первых, король не подходил для этого по характеру: он не был харизматической личностью, способной быстро реагировать на вызовы времени и находить нестандартные решения. Во-вторых, он старался избегать прямых конфликтов со своими подданными, предпочитая компромиссы. К этому его побуждала история Английской революции, которую Людовик XVI хорошо знал. «Я не хочу, чтобы из-за меня погиб хотя бы один человек», – сказал он в июле 1789 года.

Такая позиция короля представляла для роялистов огромную проблему. Подписывая один за другим декреты Учредительного собрания, Людовик XVI за два года разрушил тот фундамент, на котором покоилась тысячелетняя французская монархия. Из короля Франции и Наварры он превратился в короля французов, причем не только по воле Бога, но и в силу принятых Учредительным собранием законов. Конституция 1791 года, признавая его особу священной и неприкосновенной, предусматривала возможность отречения короля от престола и замену наследника трона. Складывалась совершенно беспрецедентная ситуация: монарх раз за разом покорно соглашался с нарушением «нерушимых» законов французской монархии.

Неудивительно, что очень быстро противники Революции начали возлагать свои надежды на других лидеров роялистского движения. В ночь на 17 июля 1789 года, всего через несколько дней после взятия Бастилии, в эмиграцию отправился младший брат короля – Шарль-Филипп, граф д’Артуа. Он имел репутацию человека поверхностного и беззаботного, не пользовался популярностью в народе и никогда особенно не интересовался политикой. Накануне Революции он поддерживал реформаторский курс Калонна, но твердо стоял на том, что все должно ограничиться только реформой финансовой сферы. Его негативное отношение к Неккеру и нежелание согласиться с притязаниями третьего сословия в Генеральных штатах снискали ему славу консерватора и верного сторонника Старого порядка.

Граф д’Артуа нашел убежище у родителей жены в Турине. Именно его двор был в 1789–1791 годах центром контрреволюции. С ним находились в постоянном контакте другие выехавшие за границу принцы крови, а роль министра здесь с 1790 года исполнял Калонн, который пользовался у графа д’Артуа большим уважением. Однако объединившимся вокруг младшего брата короля эмигрантам не хватало ни авторитета, ни средств, ни политической воли: Людовик XVI отказывался дать им какие-либо официальные полномочия и крайне скептически воспринимал их деятельность, которая навлекала подозрения революционных властей и на него самого, ухудшая его и без того непростое положение в столице.

Именно здесь коренилась одна из причин того, почему ни на одном из направлений политическая деятельность графа д’Артуа и его окружения не увенчалась успехом. Роялисты предпринимали самые активные усилия, желая вернуть Людовику XVI свободу. Было составлено немало проектов того, как королевской семье покинуть Париж. Однако король выбрал другой план, закончившийся Варенном. Пытались роялисты и взбунтовать провинции. В 1790 году вспыхивали мятежи в Ниме, Монтобане, Тулузе – тех городах, где сохранялось противостояние протестантов и католиков. Бунтовал Лион и другие города в долине Роны. В Пуату, Эльзасе, Франш-Конте, Провансе – везде действовали роялистские агенты. Был разработан план по организации в декабре 1790 года всеобщего восстания с центром в Лионе, куда прибыли бы и принцы, и Людовик XVI, но король не поддержал его, сочтя слишком опасным. Когда граф д’Артуа, решив обойтись без согласия брата, собрался сам отправиться на территорию Франции, Людовик XVI обратился к королю Сардинии с просьбой не позволить принцам совершить такую ошибку и удержать их – если придется, даже силой. А после принятия Конституции 1791 года Людовик XVI и вовсе повелел всем эмигрантам вернуться на родину.

Поссорившись с сардинским двором, граф д’Артуа и его окружение перебрались в Швейцарию, но и власти кантонов не захотели видеть их на своих землях. В конце концов к середине 1791 года двор младшего брата короля обосновался на территории южной Германии, в городке Кобленц, где сливаются Рейн и Мозель.

Состоявшийся в июне 1791 года отъезд за границу второго брата Людовика XVI, графа Прованского, придал новые силы противникам Революции. Воссоединившись с младшим братом, принц поселился в замке под Кобленцем. 10 сентября 1791 года оба публично обратились к Людовику XVI с просьбой не подписывать новую конституцию, «которую отвергает его сердце, которая идет вразрез с его собственными интересами и интересами его народа, а также с обязанностями короля». 11 сентября к этому посланию присоединились другие принцы крови: принц Конде, герцог де Бурбон и герцог Энгиенский. Людовик XVI ответил столь же публично: по его словам, народ терпел лишения лишь в ожидании конституции, и ее едва ли уместно менять сразу после принятия.

И сам монарх, и его братья вели при этом двойную игру. Людовик XVI стремился заверить революционеров в своей лояльности: на людях и он, и королева не раз обвиняли графа Прованского и графа д’Артуа в предательстве и самоуправстве. В то же время и король, и королева не меньше принцев мечтали о том, чтобы вмешательство иностранных держав положило конец Революции и восстановило власть французского монарха в полном объеме.

Все это происходило на первом и втором плане. Но был еще третий план. Людовик XVI опасался, что братья смогут развить за границей такую бурную деятельность, которая вызовет со стороны революционеров непредсказуемую реакцию, – что, собственно, вскоре и произошло. Братья же чувствовали себя связанными по рукам и ногам, поскольку король не объявил никого из них ни регентом, ни наместником королевства – такой титул в прошлом иногда давался одному из членов королевской семьи вместе с властью, практически равной королевской. Есть, правда, версия, согласно которой Людовик XVI все же переправил братьям документ, наделявший их соответствующими полномочиями, но те сами не пускали его в ход, опасаясь за жизнь короля. Как бы то ни было, в глазах европейских государей братья французского короля не представляли никого, кроме самих себя, тем более что революционеры лишили графа Прованского права на потенциальное регентство, поскольку тот отказался вернуться в страну.