Помоги проекту - поделись книгой:
Это был тупик. Спасти монархию от надвигающегося банкротства могла только реформа по перераспределению налогов. Однако в рамках существующей правовой процедуры не имелось никакой возможности провести такую реформу без согласия парламентов. Людовику XVI оставалось только сожалеть о своем безрассудном отказе от плодов «революции Мопу» и об опрометчивом восстановлении парламентов. Это побудило короля попытаться второй раз войти в ту же реку. По его распоряжению Кретьен-Франсуа де Ламуаньон, отвечавший в правительстве за вопросы юстиции, начал подготовку реформы, способной подорвать позиции парламентов.
8 мая 1788 года Парижский парламент в присутствии короля, то есть без возражений, вынужден был зарегистрировать подготовленные Ламуаньоном законы, согласно которым деятельность всех парламентов приостанавливалась на неопределенное время, их состав сокращался, а бóльшая часть полномочий передавалась 47 новым окружным судам. Право регистрации отныне получал только вновь учреждаемый Пленарный суд, куда вошли наиболее сговорчивые советники Парижского парламента, верхушка аристократии и высшие церковные иерархи.
Если в Париже регистрация законов Ламуаньона прошла относительно гладко, то в провинции они встретили ожесточенное сопротивление. Между тем законы могли вступить в силу только после регистрации их во всех 12 провинциальных парламентах. А вот с этим вышла незадача. Парламенты не только отказывались регистрировать эти акты и засыпали короля протестами, но и провоцировали антиправительственные выступления, инициаторами которых, как правило, выступали служащие судов. Во многих местах оппозиционное движение активно поддерживалось дворянством, которое было раздражено тем, что реформа ограничила юрисдикцию сеньориальных трибуналов. В Бретани солидарность с парламентом выразило также и духовенство. Ситуацию усугублял экономический кризис, который подогревал социальную напряженность и тем самым способствовал вовлечению в протесты все более широких слоев населения.
«День черепиц»
Наиболее драматичный оборот события приняли в Гренобле. Служащие парламента Дофинэ (советники, адвокаты, прокуроры, клерки, секретари, писцы и прочие), а также члены их семей составляли в этом городе значительную часть его 20-тысячного населения. Остальные горожане зарабатывали себе на хлеб, обслуживая самих судейских и участников тяжб, приезжавших сюда со всей провинции. Неудивительно, что законы Ламуаньона, которые местный парламент все же зарегистрировал под угрозой применения к нему военной силы, вызвали в Гренобле широкое недовольство. Прекращение работы парламента означало исчезновение источника доходов для слишком многих семей. 12 мая муниципалитет Гренобля осудил использование военной силы против судейских, а 20 мая городские власти и советники парламента выступили с совместным заявлением о незаконности произошедшего. Узнав о протесте, Ломени де Бриенн распорядился сослать непокорных судейских в их сельские имения.
7 июня начались первые высылки. Была суббота, рыночный день. Вышедший за покупками народ заполнил узкие улочки города, стесненного кольцом крепостных стен. Недовольство горожан уже было изрядно подогрето ходившей по рукам антиправительственной брошюрой, которую накануне анонимно выпустил молодой адвокат парламента Антуан Барнав. Известие же о высылке членов парламента и вовсе стало той искрой, что вызвала взрыв. Лавки немедленно закрылись. Возбужденные жители блокировали городские ворота, чтобы не позволить судейским уехать. Тех советников парламента, кто уже сел в кареты, горожане заставили вернуться домой, внесли следом их вещи и распрягли лошадей. Женщины ударили в набат. Не понимая, что случилось, крестьяне из соседних деревень поспешили по сигналу бедствия в город, где влились в толпу, охваченную мятежными настроениями. Группа восставших попыталась прорваться во дворец губернатора. В стычке с охранявшими здание солдатами одного из мятежников ранили штыком. Вид крови разъярил бунтовщиков, которые принялась забрасывать солдат камнями и черепицей с крыш, из-за чего эти события и вошли в историю как «День черепиц». Атаке также подверглись находившиеся в городе военные патрули. Многие из солдат получили серьезные ранения, в том числе сержант Жан-Батист Бернадот, будущий наполеоновский маршал и король Швеции. Защищаясь, военные открыли огонь, убив и ранив нескольких бунтовщиков. Видя, что дело зашло слишком далеко, представители городской власти попытались успокоить толпу, но сами подверглись побоям и оскорблениям.
Опасаясь дальнейшего обострения ситуации, командующий гарнизоном отвел солдат в казармы и отложил высылку судейских. Ликующие горожане силой препроводили последних в здание парламента, заставив облачиться там в мантии и занять свои привычные места. После этого на рыночной площади начался стихийный народный праздник. Ярость сменилась буйным весельем. Жители Гренобля пустились в пляс, распевая: «Да здравствует наш дорогой парламент! Боже, храни короля! Черт побери Бриенна и Ламуаньона!»
Пять дней спустя опальные судейские все же потихоньку сами покинули город и добровольно отправились к месту ссылки – в свои загородные дома. Однако уже 21 июля представители всех трех сословий Дофинэ, по инициативе молодых адвокатов Жана Жозефа Мунье и все того же неугомонного Барнава, собрались неподалеку от Гренобля в замке Визиль. Там они объявили о восстановлении давно закрытых Штатов провинции Дофинэ – старого сословно-представительного органа, который, однако, теперь должен был строиться на принципиально иной основе, чем ранее. Третье сословие отныне получало право иметь там столько же депутатов, сколько первые два вместе взятые. Голосование решено было производить индивидуально: один человек – один голос.
Поражение министров-реформаторов
Хотя в других городах до таких эксцессов, как гренобльский «День черепиц», дело не дошло, судейские везде так или иначе оказывали сопротивление правительственным инициативам. Акты неповиновения центральным властям стали повседневностью. Ломени де Бриенн попытался сбить волну оппозиционных настроений, призвав всех желающих открыто высказывать свои соображения относительно будущего созыва Генеральных штатов. Это, по сути, означало признание свободы слова. Однако антиправительственные волнения продолжались по всей стране. Брожение проникло даже в армию.
Министрам пришлось признать свое поражение. 8 августа реформу Ламуаньона отменили. Было объявлено, что 1 мая 1789 года соберутся Генеральные штаты, созыва которых требовали и собрание нотаблей, и парламенты, и пресса. Вместе с тем, поскольку решение финансового вопроса так и не было найдено, монархия 15 августа приостановила платежи по государственному долгу. Сегодня такой шаг назвали бы техническим дефолтом. Расписавшись в неспособности исправить ситуацию, Ломени де Бриенн 25 августа ушел в отставку, а 14 сентября его примеру последовал Ламуаньон.
Прислушиваясь к общественному мнению, Людовик XVI назначил популярного Неккера новым главой правительства. Широкая публика, и особенно держатели государственных ценных бумаг, с одобрением восприняли возвращение во власть «финансового гения», не подозревая, что на самом деле бюджетный кризис во многом был делом именно его рук.
Спор об организации Генеральных штатов
Впрочем, общественное мнение уже мало интересовалось чехардой министров: оно переключилось на предстоявший созыв Генеральных штатов. Вопрос о порядке их работы расколол антиправительственную оппозицию. Парижский парламент, восстановивший в сентябре 1788 года свои позиции, заявил, что организация Генеральных штатов должна быть такой же, как в 1614 году, когда их созывали в последний раз. Тогда все сословия имели поровну депутатов, а голосование проходило по принципу «одно сословие – один голос». Другие парламенты поддержали точку зрения Парижского, так же поступило и большинство дворян. Тем самым лидеры аристократической оппозиции открыто признали, что пытались ограничить власть монарха исключительно ради усиления собственного влияния и упрочения своих привилегий. Эгоистические устремления аристократии вошли в противоречие с популярной в обществе идеей удвоить число представителей третьего сословия по сравнению с двумя первыми и ввести индивидуальное голосование, как было сделано в недавно восстановленных Штатах Дофинэ. Удвоить число депутатов третьего сословия предлагал и Неккер.
Парламенты и лидеры аристократической оппозиции, выступив за традиционную форму деятельности Генеральных штатов, в одночасье утратили былую популярность. С осени 1788 года лидерство в оппозиционном движении перешло к просвещенной элите. Это внесословное, политически активное меньшинство исповедовало идеалы Просвещения – принципы народного суверенитета, естественных прав человека, ответственности властей перед народом, установления политических и гражданских свобод, секуляризации общественной жизни и т. д. Именно просвещенная элита и дала Революции ее главных лидеров.
Эта новая оппозиция, отличная от прежней, аристократической, получила у современников название «патриотической партии». Ее неформальным координирующим центром стал так называемый Комитет тридцати, куда вошла целая плеяда ярких личностей, которые сыграют в Революции ведущие роли. «Герой Старого и Нового света», маркиз Лафайет, как уже отмечалось, завоевал огромную популярность, сражаясь добровольцем на стороне американских колонистов против Англии. Аббат Эммануэль Жозеф Сийес к тому времени уже проявил себя способным публицистом. Бонвиван и любимец либеральных салонов, епископ города Отён Шарль Морис Талейран был хорошо известен в свете как вольнодумец и тонкий политик. Советник Парижского парламента Адриен Дюпор проявил себя одним из наиболее активных противников правительства в борьбе судейской корпорации против министров.
Однако даже в столь ярком созвездии талантов фигура Оноре Габриэля Рикетти, графа де Мирабо, выделялась своей неординарностью и скандальной репутацией. Сын известного философа Просвещения, маркиза де Мирабо, молодой граф по воле отца был отправлен в тюрьму за безнравственное поведение. Однако в заключении он соблазнил жену коменданта замка, в котором был заточен, и бежал с ней за границу. Схваченный полицейскими агентами и возвращенный во Францию, Мирабо был приговорен к смерти «за похищение чужой супруги». Впрочем, до казни дело не дошло, и граф отделался тремя с лишним годами тюремного заключения. За это время он написал ряд сочинений – политических, художественных и эротических. Выйдя на свободу, Мирабо провел ряд громких судебных процессов против аристократического семейства своей жены, продемонстрировав в ходе них великолепный дар оратора. Затем, по заданию французского правительства, он выполнял секретную миссию в Пруссии. И, наконец, проявив себя талантливым и плодовитым публицистом, Мирабо оказался одним из немногих, кто еще в 1786 году осмелился пойти против течения и подверг критике финансовую политику Неккера, находившегося тогда на пике популярности.
Каждый из членов Комитета тридцати был плотно интегрирован в те или иные социальные сети – литературные, академические, масонские, светские, которые пронизывали общество Старого порядка и объединяли приверженцев новых, просветительских ценностей. Комитет использовал все эти связи для того, чтобы развернуть агитацию в поддержку требования удвоить представительство третьего сословия и ввести индивидуальное голосование депутатов.
Активную роль в организации этой памфлетной кампании играло также окружение герцога Филиппа Орлеанского. Этот принц крови имел одно из самых больших состояний во Франции. Принадлежность к правящей династии и богатство обеспечивали ему достаточно высокую степень независимости, чем он и пользовался, открыто фрондируя по отношению к короне. При Людовике XV герцог вслух порицал «революцию Мопу», за что был сослан в свое поместье. При Людовике XVI он в собрании нотаблей обрушился с критикой на Калонна и ратовал за созыв Генеральных штатов, за что опять отправился в ссылку. С 1771 года Филипп Орлеанский возглавлял «Великий Восток» – конфедерацию масонских лож Франции. Кроме того, вокруг него всегда в поисках заработка крутились многочисленные журналисты и памфлетисты. Через масонские ложи и прессу он мог исподволь оказывать серьезное влияние на общественное мнение. Осенью 1788 года «Орлеанская клика», как недруги обычно называли его окружение, активно агитировала в пользу организации Генеральных штатов на новых принципах.
Для решения вопроса о порядке работы Генеральных штатов король в ноябре 1788 года вновь созвал собрание нотаблей. На сей раз их поведение диаметральным образом отличалось от того, что имело место полутора годами ранее. Некогда смелые критики правительства теперь приутихли, почувствовав реальную угрозу своему прежнему привилегированному положению. В конце концов, подавляющее большинство участников собрания смиренно попросило монарха сохранить сословные привилегии и традиционную форму организации Штатов.
Тем не менее Людовик XVI поддался уговорам Неккера и согласился пойти навстречу общественному мнению, которое активно подогревалось агитацией «патриотической партии». 27 декабря 1788 года было объявлено, что третье сословие в Генеральных штатах получит двойное представительство. Однако, сказав «а», король не решился сказать «б», а именно сразу же оговорить и порядок голосования в Генеральных штатах. В итоге непроясненным остался важнейший вопрос о том, останется ли все как раньше («одно сословие – один голос»), или же восторжествуют новые веяния («один депутат – один голос»). Выбранный монархом третий вариант оказался наихудшим из возможных: Людовик вообще никак не оговорил будущий порядок голосования, оставив принятие этого решения на потом. Тем самым он, сам того не ведая, заложил мину замедленного действия под весь институт Генеральных штатов – мину, взрыв которой позже приведет не только к их ликвидации, но и к множеству других далеко идущих и заранее никем не предвиденных последствий.
«День лямок»
Избирательная кампания в январе – апреле 1789 года проходила в беспокойной обстановке. Низы города и деревни, страдая от экономического кризиса и растущей дороговизны, находились в возбужденном состоянии. В разных местах то и дело вспыхивали голодные бунты. При этом беднякам, плохо разбиравшимся в сути разногласий между «аристократами» (сторонниками Старого порядка) и «патриотами» (приверженцами реформ), достаточно было любого малозначительного повода, чтобы выплеснуть недовольство на представителей верхов вне зависимости от того, к какой «партии» те принадлежали. Враждующие же элиты старались (тогда еще только эпизодически) направить гнев низов на своих политических противников. В данном отношении весьма показательны события в Бретани конца января 1789 года.
26 января в Ренне, столице провинции, состоялась манифестация наемных работников, занятых физическим трудом, – слуг, носильщиков портшезов[1], водоносов, грузчиков и других. Многие из них, работая, использовали для переноски тяжестей широкие кожаные ремни, из-за чего последующие события были названы потом «Днем лямок». Причиной протеста стала растущая дороговизна хлеба – основной пищи бедняков. Перед собравшимися выступил некий консьерж, заявивший, что снизить цены мешает конфликт в провинциальных Штатах между депутатами от дворянства, коих поддерживает парламент, и депутатами от третьего сословия, на чьей стороне муниципалитет. С криками «Да здравствует дворянство!» манифестанты направилась к парламенту, чтобы выразить ему свою поддержку. Сидевшие в близлежащем кафе студенты-юристы, сторонники «патриотической партии», враждебно встретили протестующих, полагая (возможно, небезосновательно), что на тех повлияли дворяне-«аристократы». Ссора переросла в стычку, и мускулистые работяги намяли бока задиристым школярам. На другой день те, взяв сабли и пистолеты, собрались вновь, вынашивая планы отмщения. От намерений молодые «патриоты» быстро перешли к действиям, после того как к ним прибежал окровавленный ремесленник-красильщик, тоже «патриот», крича, что его пырнул ножом в руку лакей дворянина. Главный студенческий заводила Жан-Виктор Моро повел школяров разбираться с дворянами. Моро уже восьмой год никак не мог закончить образование, но во всем, что не касалось учебы, пользовался большим авторитетом среди студентов. В будущем Революция сделает из него знаменитого генерала.
К возбужденным школярам по пути примкнули и другие горожане: кто-то из них симпатизировал «патриотической партии», кто-то просто не любил дворян с их привилегиями. Когда Моро постучался в двери монастыря кордельеров, за которой заседали депутаты провинциальных Штатов от дворянства, позади него уже теснилась толпа в несколько сот человек. Ничего хорошего дворянам этот визит не сулил, но у них тоже имелось оружие. Как только дверь открылась, с обеих сторон грянули выстрелы. Сомкнув ряды, дворяне, возглавляемые маркизом де ла Руёри, боевым офицером и героем войны в Северной Америке, со шпагами в руках ринулись сквозь толпу. В их числе был и Франсуа-Рене де Шатобриан, в будущем знаменитый писатель и политик, а тогда еще совсем молодой человек. В позднейших мемуарах он весьма красочно опишет этот отчаянный прорыв: «Народ встретил нас улюлюканьем, градом камней, ударами железных палок и пистолетными выстрелами. Мы пробились сквозь окружавшую нас человеческую массу. Нескольких дворян ранили, их хватали, рвали, награждали синяками и ушибами». В свалке погибли два дворянина и молодой мясник. Тем не менее прорыв увенчался успехом.
На другой день стычки возобновились. Военный комендант города тщетно призывал враждующие стороны сложить оружие. Однако, когда в город прибыли четыре сотни студентов из Нанта, чья репутация была еще хуже, чем у их реннских собратьев, дворяне почли за благо замириться. Вместе с тем они поклялись, что не отправят своих депутатов в Генеральные штаты до тех пор, пока те не будут организованы традиционным образом. Это была политическая ошибка. Дворянство Бретани, таким образом, оставалось без депутатов в общенациональном представительном органе, добровольно уступив парламентскую трибуну своим противникам.
«Аристократический заговор»
«Патриотическая партия» тоже пыталась сыграть на социальном недовольстве и направить его против правительства и старых элит. В январе 1789 года вышел в свет и немедленно получил широчайшую известность памфлет члена Комитета тридцати, аббата Сийеса, «Что такое третье сословие?». На вынесенный в заголовок вопрос автор отвечал: «Всё!» – и далее продолжал: «А чем оно до сих пор было? – Ничем! – А чего оно требует? – Стать хоть чем-то». Несмотря на, казалось бы, скромные претензии, Сийес фактически противопоставил дворян всей остальной нации, отказав им в праве считаться ее частью. Подхватив и развив эту идею, публицистика «патриотов» принялась формировать в общественном сознании образ врага – аристократии, якобы виновной во всех бедах народа и плетущей против него заговор.
Идея «аристократического заговора» витала над избирательными собраниями третьего сословия. Она служила универсальным объяснением для всего чего угодно: дороговизны («аристократы морят народ голодом»), выступлений крестьян и плебса против имущей части третьего же сословия («аристократы натравливают народ на патриотов»), нерешительности короля в проведении реформ («аристократы морочат ему голову») и т. д. и т. п. Идея заговора не требовала доказательств и воспринималась как самоочевидная. Вот, к примеру, зарисовка с избирательного собрания в парижском дистрикте Сен-Рок, сделанная современником – Жаком Демишелем, служившим тогда гувернером у юного барона Григория Строганова: «Один из собравшихся заявил, что он уверен в существовании заговора, участники которого намерены добиться отставки Неккера, и предложил вынести постановление от имени коммуны Парижа, умоляя короля сохранить столь дорогого нации министра. Он предложил также сообщить об этом постановлении всем дистриктам города. Об этом заговоре известили депутацию от дворянства, так же как и о вынесенном по данному поводу постановлении». Характерно, что никто даже не попросил у гражданина каких-либо доказательств, – одного только «он уверен» оказалось достаточно, чтобы перейти к практическим действиям.
Благодаря точно такой же уверенности провинциальный адвокат Максимилиан Робеспьер выиграл выборы в городе Аррасе и стал депутатом Генеральных штатов. До того времени он являлся достаточно ординарным представителем просвещенной элиты, который, как все, читал модных философов, обсуждал с друзьями их идеи, а порой и сам выносил свои сочинения на суд местного литературного общества. От многих других его отличало, пожалуй, только гипертрофированное честолюбие – ощущение себя непризнанным гением. Ухаживая за женщинами, он отправлял им в любовных письмах тексты своих многословных и тяжеловесных выступлений в суде, очевидно полагая подобную демонстрацию собственных достоинств наиболее надежным средством завоевать сердце дамы. И это в галантный век, высоко ценивший искусство легкой и остроумной светской беседы! Надо ли удивляться, что с женщинами ему не везло? Не удалось ему снискать и литературных лавров. Да и в профессии адвоката он проявил себя не более чем крепким середняком. Следуй Робеспьер и далее своим обычным путем, ему, конечно, не достался бы первый приз в том состязании честолюбий, в которое вылились многоступенчатые выборы в Генеральные штаты. На всех промежуточных финишах он находился лишь в середине проходившей на следующий уровень группы. Однако перед решающим этапом Робеспьер объявил в печати о существовании антинародного заговора, с которым, дескать, только он и знает, как справиться. Сработало. Робеспьер получил «первый приз» – депутатский мандат – и отправился в столицу бороться с «заговором» в масштабах всей страны.
«Дело Ревельона»
Чем дальше страна погружалась в эпоху перемен, тем больше нарастали экономические трудности. Множество одновременных локальных конфликтов политического характера серьезно ослабили государство, и оно уже не могло выполнять свои социальные и регулирующие функции как прежде. В условиях экономического кризиса это особенно болезненно сказывалось на малоимущих. В марте голодные бунты произошли в Реймсе, Марселе и Эксе. Однако апогеем подобных выступлений в период Предреволюции стали парижские события 27–29 апреля 1789 года, известные как «дело Ревельона».
Жан-Батист Ревельон владел обойной мануфактурой в Сент-Антуанском предместье. Успешный предприниматель, он использовал новые технологии, дружил с изобретателями и учеными. Из произведенной на его предприятии бумаги братья Монгольфье склеили свой первый воздушный шар и в благодарность позднее назвали «Ревельоном» монгольфьер, предназначенный для первого пилотируемого полета. За успешную работу мануфактуре Ревельона присвоили статус королевской, наградив целым рядом сопутствующих привилегий. Благодаря им, он смог установить рабочим достаточно высокое жалование, компенсировать за свой счет их вынужденные из-за кризиса простои и платить их семьям пособия по утрате кормильца. Неудивительно, что столь прогрессивного во всех отношениях человека избиратели от третьего сословия сделали одним из 300 парижских выборщиков, которым предстояло избрать в столице 20 депутатов Генеральных штатов. С этого-то и начались его злоключения.
Порядок выборов каждая из французских провинций определяла самостоятельно. В Париже правом голоса обладали мужчины не моложе 25 лет, имевшие здесь постоянное место жительства и платившие в год не менее 6 ливров подушного налога. А значит, огромное множество безработных, наводнивших парижские предместья в поисках заработка, осталось вне избирательного процесса. По свидетельству современников, они толпились у церквей, где шло голосование, и спрашивали у выходящих: «Занимаются ли нами? Думают ли о том, чтобы понизить цену на хлеб? Мы голодаем».
Их беды и в самом деле не остались без внимания. Прогрессивный предприниматель и филантроп Ревельон 23 апреля заявил на собрании выборщиков своего дистрикта, что при такой дороговизне рабочему невозможно прожить на дневной заработок в 15 су. Его возмущение разделил еще один прогрессивный предприниматель и филантроп – владелец фабрики по производству селитры Анрио. Лучше бы они этого не делали.
Дневной заработок в 15 су считался нищенским. При дороговизне тех дней прожить на него действительно было невозможно. Своим рабочим Ревельон, несмотря на кризис, платил в три с лишним раза больше. Однако кто-то что-то не расслышал или не понял. Возможно, стоявшим у дверей церкви вообще было плохо слышно то, что говорится внутри. Но в тот же день по Парижу пополз слух, что донельзя обнаглевшие богачи Ревельон и Анрио предлагают снизить заработки рабочих до 15 су в день.
Два дня ушло на то, чтобы это известие из уст в уста разошлось по рабочим предместьям и те хорошенько «прогрелись». 27 апреля возмущение выплеснулось на улицы. Собравшаяся у Бастилии трехтысячная толпа (позднее следствие установило, что в ней не было ни одного рабочего с фабрики самого Ревельона) направилась к Ратуше с возгласами: «Смерть богачам! Смерть аристократам! Смерть спекулянтам! Утопить чертовых попов!» Собственно, к Ревельону и Анрио можно было отнести лишь первое требование. Хлебом ни тот ни другой не спекулировали. «Аристократы» же и «чертовы попы» для них обоих, принадлежавших по своим взглядам скорее к «патриотической партии», и вовсе являлись политическими оппонентами. Однако беднота в нюансах политической жизни не разбиралась. На Королевской площади манифестанты зачитали «приговор», осудив «именем третьего сословия» Ревельона и Анрио на смерть. На Гревской площади чучела обоих были вздернуты на виселицы. Вернувшись в Сент-Антуанское предместье, толпа направилась к дому Ревельона. Встретив здесь солдат, она повернула к особняку Анрио, который разгромила самым беспощадным образом. Вся внутренняя обстановка была выброшена из окон и сожжена. Сам Анрио остался жив только потому, что бежал с семьей в Венсенский замок и укрылся в его донжоне.
Утром 28 апреля бунт возобновился. На сей раз дом Ревельона не спасли даже защищавшие его солдаты. Этот особняк тоже подвергся тотальному разгрому с сожжением или разграблением всего имущества. Фабриканту и его семье пришлось укрыться в Бастилии. Для усмирения разбушевавшейся не на шутку толпы власти направили войска, которым восставшие оказали ожесточенное сопротивление. Двенадцать солдат были убиты, несколько десятков ранены. Точное число убитых мятежников установить не удалось: по разным оценкам, оно колебалось от нескольких десятков до нескольких сотен. 29 апреля были осуждены и повешены два бунтовщика, найденные мертвецки пьяными в разоренном доме Ревельона. Власти объявили их зачинщиками беспорядков.
Бунт в Сент-Антуанском предместье, случившийся всего за неделю до открытия Генеральных штатов, стал своего рода предостережением для элит, занятых борьбой друг с другом и не слишком обращавших внимание на происходившее в низах. Между тем «дело Ревельона» показало, что суровые мужчины в длинных брюках и темных блузах из грубой ткани – так выглядел тогда городской плебс – имели свою собственную повестку дня, далекую от той, которую ему предлагали просвещенные «патриоты» в шелковых чулках и бархатных камзолах. Однако этот сигнал услышан не был.
Глава 3
Учредительное собрание
От Генеральных штатов к Национальному собранию
Генеральные штаты начали свою работу в Версале 5 мая 1789 года. В общей сложности в них входило 1165 депутатов. Благодаря решению короля удвоить число представителей третьего сословия, последнее имело половину мест, а два привилегированных сословия – только по четверти. Тем не менее даже после этого Генеральные штаты оставались органом не общенационального, а сословного представительства, что и определяло их весьма специфический состав.
Хотя общее число священнослужителей во Франции не превышало 0,5 % населения, в Генеральных штатах их представители занимали 25 % мест. Еще бóльшую долю депутатского корпуса составляли дворяне, причем их оказалось довольно много и среди представителей третьего сословия. К примеру, граф Мирабо, не добившись депутатского мандата от дворянства своей провинции, стал депутатом от третьего сословия. Если в целом по Франции дворяне составляли менее 2 % ее жителей, то в Генеральных штатах им принадлежала треть мест. В третьем сословии, да и в населении Франции вообще, подавляющее большинство приходилось на долю крестьян. Однако их среди депутатов не было. Половину мест представителей третьего сословия занимали владельцы должностей в судебных и финансовых учреждениях и чуть больше четверти – близкие к ним по своему статусу и интересам лица свободных профессий, в основном адвокаты.
Больше всего впечатляет диспропорция в представительстве между обитателями города и деревни. В сельской местности проживало 82–85 % всех французов, однако 75 % депутатов являлись горожанами. Иначе говоря, состав Генеральных штатов никоим образом не отражал реальную структуру французского общества. Это было собрание представителей городских элит страны. Однако именно ему предстояло принимать решения, обязательные для всех французов. Указанное обстоятельство таило в себе потенциальную опасность того, что политически активное меньшинство, представленное в органах власти, будет навязывать непредставленному в них большинству наиболее оптимальную
Впрочем, внутри самих Генеральных штатов также имелось политически активное меньшинство. «Патриотическая партия» приняла в выборах самое деятельное участие. Комитет тридцати и аналогичные ассоциации в провинции энергично помогали своим единомышленникам, издавали памфлеты в их поддержку, разрабатывали образцы наказов, принимавшихся затем на собраниях избирателей. В результате практически все ведущие деятели антиправительственной оппозиции получили депутатские мандаты.
В самом начале работы Генеральных штатов большинство депутатов не помышляло о конфронтации с правительством и было настроено на конструктивное взаимодействие с ним, тем более что наказы избирателей не требовали от созванного органа слишком радикальных мер. Однако нерешенность вопроса о порядке голосования сразу же напомнила о себе, едва лишь речь зашла о том, как проверять полномочия депутатов. Представители третьего сословия потребовали, чтобы это происходило на общем заседании, что исключало деление на палаты по сословиям и предполагало индивидуальное голосование. Представители же привилегированных сословий, напротив, настаивали на проведении этой процедуры раздельно, по палатам, что было бы равносильно возвращению к традиционному порядку голосования по сословиям.
Ни одна из сторон не хотела уступать, и споры по сугубо техническому, казалось бы, вопросу – как именно проверять полномочия депутатов – растянулись более чем на месяц. Вот тут бы и сказать свое веское слово главе государства, чтобы немедленно, раз и навсегда разрешить спор, но Людовик XVI не умел ставить государственные интересы выше личных чувств, как делали по-настоящему великие монархи. Так, его теща, императрица Мария-Терезия, рожая будущую королеву Франции Марию-Антуанетту, продолжала работать с документами даже после начала схваток и прервалась лишь на полчаса, чтобы произвести дочь на свет. Людовик XVI был бесконечно далек от подобного самоотречения и не умел отвлекаться от семейных забот ради государственных проблем. После открытия Генеральных штатов он пустил все дела на самотек и занимался только своим старшим сыном, безнадежно больным и угасавшим буквально на глазах. Когда 4 июня ребенок умер, Людовик и вовсе впал в глубокую депрессию. Его не интересовал разгоравшийся в Генеральных штатах конфликт между сословиями, а тот между тем приобретал все большую остроту.
Среди депутатов третьего сословия тон задавали две региональные группы, которые, исходя из своего локального опыта, предложили два принципиально разных подхода к решению возникшей проблемы. Представители провинции Дофине, где все три сословия ранее сумели договориться в замке Визиль о восстановлении провинциальных штатов на новой основе, ратовали за поиск компромисса. Напротив, представители Бретани, где ранее борьба между дворянством и третьим сословием вылилась в вооруженное противоборство, предлагали наиболее решительный способ действий и в Генеральных штатах: они советовали объявить депутатов третьего сословия единственно легитимными представителями нации. Тем самым духовенство и дворянство вообще оказались бы отстранены от принятия решений.
Невмешательство короля и бескомпромиссная позиция привилегированных сословий привели к тому, что среди депутатов от третьего сословия возобладала точка зрения бретонцев. Большое значение имело и то, что радикально настроенные депутаты из Бретани были хорошо организованы. Прибыв в Версаль, они еще за неделю до начала работы Генеральных штатов создали Бретонский клуб, на заседаниях которого договаривались о своих дальнейших действиях и согласовывали их с теми депутатами, которые пользовались наибольшим влиянием среди представителей третьего сословия. В первые недели заседаний таковыми стали люди, уже проявившие себя в период Предреволюции: адвокаты из Гренобля Мунье и Барнав, аббат Сийес и, конечно же, граф Мирабо, который, благодаря своему мощному голосу и выдающемуся ораторскому дару, задавал тон дискуссиям.
Основную массу депутатов третьего сословия составляли люди, не чуждые идеям Просвещения, критически относившиеся к отдельным аспектам Старого порядка и выражавшие эмоциональную поддержку переменам, не вникая глубоко в суть политических проблем. Большинство из них охотно шло за теми лидерами, которые от имени «патриотической партии» определяли практическую повестку дня. Механизм манипулирования аморфной депутатской массой описал в своих мемуарах видный деятель Революции аббат Анри Жан-Батист Грегуар, рассказывая о заседании Бретонского клуба накануне одного из важных голосований: «“Каким образом, – спросил кто-то, – желание 12–15 лиц может определить поведение двенадцати сотен депутатов?” Ему ответили, что безличные обороты обладают магической силой. Мы скажем: “Вот что должен сделать двор, а среди патриотов уже
10 июня депутаты третьего сословия заявили, что поскольку они представляют всю нацию, то готовы начать проверку полномочий самостоятельно. День спустя к ним присоединились трое священников, а потом и еще полтора десятка. Приходские кюре обычно являлись выходцами из третьего сословия, хорошо знали нужды рядовых прихожан и были достаточно восприимчивыми к оппозиционным настроениям.
17 июня палата третьего сословия провозгласила себя Национальным собранием, то есть представительным органом всей нации. Многим депутатам столь радикальное решение далось нелегко. Однако, как свидетельствует Мунье, в ходе заседания члены Бретонского клуба циркулировали по залу, оказывая давление на колеблющихся. Немаловажное значение имело и влияние зрителей. На заседания Генеральных штатов допускали всех желающих, и трибуны были заполнены публикой, настроенной, как правило, довольно радикально. К ней-то и апеллировало «патриотическое» меньшинство, побуждая оскорблять и запугивать сторонников компромисса с двумя первыми сословиями. Еще одной формой морального давления стало распространение накануне решающего голосования списков «плохих депутатов». Найдя себя в таком списке, человек не слишком решительный предпочитал присоединиться к большинству, доказывая, что он совсем даже не «плохой». Все эти способы манипуляции и устрашения, считает Мунье, собственно, и привели к тому, что число депутатов, выступавших вместе с ним против провозглашения себя Национальным собранием, таяло буквально на глазах: если 16 июня таковых насчитывалось две сотни, то на момент голосования – не более 90.
Решение объявить о создании Национального собрания принималось прежде всего из тактических соображений – чтобы оказать давление на депутатов первых двух сословий. Однако оно неожиданно для самих инициаторов этого шага вызвало гораздо более серьезные последствия, нежели изначально предполагалось. Провозглашение нации носителем верховного суверенитета подорвало правовые основы абсолютной монархии, где высшей властью – суверенитетом – мог обладать только король.
Появление Учредительного собрания
Первое время после провозглашения Национального собрания казалось, что третье сословие добилось именно той цели, ради которой и предпринимались столь решительные действия. Не желая противопоставлять себя нации в лице новообразованного Собрания, большинство депутатов от духовенства решили присоединиться к нему. Того же потребовали в своей палате и либерально настроенные дворяне, составлявшие примерно треть представителей второго сословия. Однако большинство дворян и верхушка духовенства не хотели уступать и обратились к королю с просьбой вмешаться и разрешить спор. Людовик XVI, подавленный смертью сына, вяло согласился. Однако те меры, на которые удалось его подвигнуть, не только не исправили ситуацию, но и невольно способствовали дальнейшей эскалации событий.
Для разрешения конфликта между сословиями было решено провести королевское заседание – то есть заседание с участием Людовика XVI. Как уже отмечалось, правовая традиция Старого порядка предполагала, что воля монарха, оглашенная в его присутствии, подлежит безоговорочному исполнению. Для подготовки к столь торжественному событию зал Собрания временно закрыли, но предупредить об этом представителей третьего сословия не сочли нужным. В результате те, придя утром 20 июня на «место работы», нашли двери запертыми. Не понимая сути происходящего, они сразу же подумали о худшем, увидев в этом первый шаг к разгону Собрания. Идея «аристократического заговора», возникшая еще в ходе избирательной кампании, продолжала витать в воздухе.
Пошел дождь. Промокшие и раздраженные «представители нации» побрели искать укрытие, достаточно просторное для того, чтобы вместить несколько сотен человек. Таковым стал расположенный неподалеку зал для игры в мяч. Там-то они и дали торжественную клятву на случай возможной попытки своего роспуска: ни за что не расходиться до тех пор, пока не установят правильную конституцию (устройство) государства, закрепленную соответствующим законом. Таким образом, накануне важнейшего для себя события власть неосторожными действиями не только вызвала у депутатов подозрения относительно своих намерений, но и невольно подтолкнула их к символическому акту, упрочившему узы корпоративной солидарности и решимость к сопротивлению.
23 июня состоялось королевское заседание. На нем Людовик XVI огласил программу реформ. Он высказался за ликвидацию налоговых привилегий первых двух сословий, чего министры короля упорно добивались еще со времен Машо д’Арнувиля, признал право Генеральных штатов на утверждение налогов и подтвердил свободу слова, которая де-факто уже была дарована в августе 1788 года. Одновременно монарх в ультимативном тоне велел депутатам заседать по сословиям и пригрозил им в случае неповиновения роспуском.
В момент открытия Генеральных штатов такую программу преобразований, скорее всего, встретили бы на ура, а установление королем традиционного порядка голосования едва ли столкнулось бы с серьезным сопротивлением тогда еще разрозненных и почти не знакомых друг с другом представителей третьего сословия. Однако теперь, когда последние за полтора месяца дебатов достаточно хорошо узнали друг друга, обрели лидеров и успели оценить эффективность поддержки со стороны трибун, одного лишь брошенного мимоходом королевского распоряжения было явно недостаточно для того, чтобы самопровозглашенное Национальное собрание безропотно ему подчинилось. Поэтому после ухода Людовика XVI депутаты третьего сословия просто проигнорировали его приказ.
Столкнувшись с актом открытого неповиновения, монарх был обязан предпринять какие-то решительные действия, дабы показать, что произнесенные им слова не пустой звук. Но Людовик XVI вновь погрузился в апатию и не ответил на брошенный ему вызов, тем самым по умолчанию приняв свое поражение. Власть, как вода, утекала у него сквозь пальцы. На другой день к третьему сословию присоединилось духовенство, затем – либеральные дворяне с герцогом Орлеанским во главе. И, наконец, Людовик XVI сам попросил оставшихся ему верными депутатов последовать за остальными. Вобрав в себя весь депутатский корпус Генеральных штатов, Национальное собрание 9 июля объявило себя Учредительным, то есть учреждающим конституцию.
Как видим, превращение традиционного института Генеральных штатов в Учредительное собрание носило сугубо ситуативный характер. Депутаты от третьего сословия руководствовались не каким-либо заранее продуманным планом и тем более не философской концепцией, а исключительно логикой текущей политической борьбы с представителями привилегированных сословий. Двигаясь шаг за шагом, они пытались нащупать для себя пределы возможного, пока, наконец, не обнаружили, что правительство пребывает в параличе, а потому можно безнаказанно присвоить себе его полномочия.
Бунт 14 июля
И все же, в отличие от монарха, его окружение так легко сдаваться не собиралось: оно предприняло новую попытку подтолкнуть короля к решительным действиям, чтобы переломить неуклонно ухудшавшуюся ситуацию. 11 июля под нажимом королевы и своих братьев Людовик XVI уволил Неккера как виновника всех проблем, возникших после созыва Генеральных штатов.
12 июля об отставке Неккера узнали в Париже. Обычно замена одного министра другим проходила достаточно рутинно. Подобная прерогатива безоговорочно принадлежала королю, и тот за время своего правления неоднократно пользовался ею. Однако на сей раз такой шаг был предпринят в слишком неблагоприятной ситуации, а потому повлек за собой тяжкие и непредвиденные последствия. В обществе Неккер пользовался – не слишком, правда, заслуженно, как мы знаем, – репутацией настоящего финансового гения, и отстранение его не понравилось держателям государственных ценных бумаг. Городские верхи испугались, что приближается банкротство монархии, и заволновались. Им было что терять.
У городских низов имелся собственный повод для недовольства. Зерно, собранное в предыдущем, и так весьма неблагоприятном, году, подходило к концу и цены на хлеб в преддверии нового урожая неуклонно росли. В те дни юный русский граф Павел Строганов писал отцу из Парижа: «Мы здесь имеем весьма дождливое время, что заставляет опасаться великого голода, который уже причинил во многих городах бунты. Теперь в Париже премножество войск собраны, чтобы от возмущения удерживать народ, который везде ужасно беден».
Впрочем, общественное мнение самого Парижа связывало появление войск в столице и ее окрестностях не столько с угрозой голодного бунта, сколько с возможным роспуском Национального собрания. По городу ходили самые фантастические слухи об аристократическом заговоре против «патриотов» и о намерении двора уморить столицу голодом.
Настоящей фабрикой слухов стал сад Пале-Рояль, примыкавший к одноименному дворцу герцога Орлеанского. Сюда, на частную территорию, вход полиции был воспрещен, и самозваные ораторы беспрепятственно могли здесь с утра до вечера разогревать публику зажигательными речами в нескольких кафе. Около полудня 12 июля один из них, тогда еще никому не известный журналист Камил Демулен, призвал народ вооружаться. Стихийные манифестации буржуа дефилировали по улицам с бюстами Неккера и герцога Орлеанского. Последний и был одним из вдохновителей той подстрекательской агитации, что велась в его саду с его же ведома и одобрения.
Ни король, ни новое правительство никак не реагировали на происходившее в столице, и военный комендант Иль-де-Франса и Парижа барон Безанваль на свой страх и риск приказал Королевскому полку немецкой кавалерии выдвинуться на площадь Людовика XV (ныне площадь Согласия). Выбор пал именно на иностранный полк, поскольку дисциплина во французской гвардии находилась к тому моменту на крайне низком уровне: попавшие под влияние антиправительственной агитации солдаты уже не раз отказывались повиноваться офицерам. Это очень возмущало находившегося тогда в Париже 18-летнего князя Дмитрия Голицына, который писал об одном из таких случаев своему гувернеру: «Солдаты разных полков отказались выступить, заявив, что они пошли в армию, чтобы сражаться против противника, а не против сограждан. Поэтому я думаю, что, окажись там случайно король, они с подобным прекраснодушием бросили бы его в опасности. Я уверяю вас, что они должны почитать себя счастливыми, что я не являюсь их полковником здесь, поскольку я истребил бы свой полк, если бы он не повиновался мне, и я сказал бы солдатам: вы пришли в армию, чтобы делать то, что вам прикажут, а не рассуждать. Я слишком разгорячился, но я говорю как военный и, возможно, как иностранец».
Однако отправка Безанвалем в центр Парижа немецкой кавалерии без четкой постановки задачи, а только в качестве демонстрации силы, оказалась далеко не лучшей идеей и лишь привела публику в раздражение, которое выплеснулось на ничем еще не успевших провиниться солдат. С террасы сада Тюильри их принялись оскорблять и забрасывать различными предметами. Командовавший полком принц Ламбеск, утратив терпение, приказал подчиненным разогнать толпу в Тюильри, нанося саблями удары плашмя. Приказ был выполнен, в результате чего несколько человек оказались помяты, в том числе почтенный старик, оказавшийся на пути коня самого Ламбеска. Молва, однако, тут же объявила, что принц лично зарубил саблей несчастного. К вечеру Безанвалю пришлось отозвать с площади Людовика XV немецкую кавалерию, которую к тому времени стали обстреливать еще и солдаты французской гвардии, покинувшие свои казармы.
Продемонстрированная властями беспомощность и преувеличенные слухи о якобы произошедшем в ходе инцидента в саду Тюильри кровопролитии подтолкнули бунтовщиков к более радикальным действиям. В ночь на 13 июля были сожжены таможенные заставы на въездах в Париж и разграблен монастырь Сен-Лазар. Анархия все больше охватывала столицу. Усиливались панические настроения: горожане боялись и введения в город войск, и бесчинства маргинальных элементов. Утром в Ратуше собрались выборщики (избиратели второй ступени) во главе с Жаком Флесселем, купеческим прево Парижа (аналог должности мэра). Они постановили учредить фактически новый муниципалитет – Постоянный комитет – и городскую милицию (ополчение), чтобы поддерживать порядок на улицах, а в случае необходимости – защитить парижан от королевской армии.
Милиция нуждалась в оружии, и вечером делегация Постоянного комитета посетила Дом инвалидов, попросив коменданта замка – а им был маркиз де Сомбрёй – выдать ружья и пушки. Старый служака, участвовавший еще мальчишкой в войне за Австрийское наследство, ответил именно так, как ответил бы на его месте любой кадровый офицер любой армии – отказал. Если военные начнут раздавать оружие всем желающим по первому требованию, ни армия, ни государство долго не просуществуют.
Однако правительство в течение всего этого дня и последующей ночи никак не обозначило своего отношения к происходившему в Париже. Размещенные на Марсовом поле войска так и не дождались из Версаля приказов ни от короля, ни от военного министра – 70-летнего герцога де Брольи – и чувствовали себя покинутыми. Фактически вся ответственность за принятие решений легла на плечи барона Безанваля, который менее всего был готов к такой ноше. Боевой офицер в далекой молодости, он давно уже превратился в утомленного жизнью куртизана, озабоченного лишь поиском благоволения монаршей четы. К тому же, находясь последнее время в немилости у королевы, он избегал каких-либо резких действий, способных осложнить его положение при дворе. Между тем сложившаяся в Париже ситуация требовала от него таких же решительных шагов, которые в схожих обстоятельствах шесть лет спустя предпримет генерал Бонапарт, расстреляв повстанцев картечью. Но Безанваль не был Бонапартом. Утром 14 июля, когда толпы парижан, требуя оружия, окружили Дом инвалидов, он не только не пришел на помощь его гарнизону, но и увел свои войска из Парижа, бросив на произвол судьбы солдат, охранявших расположенные в городе военные объекты. Не получив поддержки, гарнизон Дома инвалидов не стал сопротивляться и позволил осаждавшим захватить 40 тысяч ружей и 20 пушек. Однако пороха не хватало, и повстанцы отправились за ним в Бастилию.
Построенная в XIV веке, крепость Бастилия составляла когда-то важную часть укреплений Парижа, а затем использовалась как политическая тюрьма. Но к 1789 году она лишилась обеих этих функций. Пятью годами ранее правительство даже приняло решение о ее сносе, но в казне не нашлось на это денег. Теперь там находился небольшой гарнизон из 82 ветеранов и 32 швейцарских гвардейцев, охранявших военные склады и 7 узников, осужденных по уголовным статьям. Во главе гарнизона стоял маркиз Делонэ. Человек сугубо мирный, он всю жизнь занимал лишь административные посты и не имел боевого опыта. Тем не менее, выбирая между капитуляцией и долгом, он выбрал второе. Любезно приняв делегацию из Ратуши, Делонэ отказался отдать порох, обещав, однако, не стрелять в вооруженную толпу, окружившую Бастилию. Действительно, если бы пушки крепости открыли огонь, они бы напрочь смели не только нестройные ряды мятежников, но и добрую половину Сент-Антуанского предместья.
Последующие делегации Постоянного комитета получили столь же вежливый, но твердый отказ. Долгие переговоры истощили терпение осаждавших. Наиболее предприимчивые из них разбили цепи, удерживавшие подъемный мост, он опустился, и толпа по нему хлынула во внешний двор крепости. Солдаты гарнизона отреагировали именно так, как уставы всех армий мира предписывают реагировать в случае несанкционированного проникновения на охраняемый объект: сделали предупреждение и открыли огонь. Около ста человек погибли, несколько десятков получили ранения.
Начался так называемый штурм Бастилии, выражавшийся в беспорядочном обстреле ее каменных стен из ружей. Только с прибытием солдат французской гвардии и пяти пушек из Дома инвалидов действия повстанцев приобрели более или менее организованный характер.
Штурм Бастилии в общей сложности длился около шести часов. Все это время комендант тщетно ждал от правительства подкреплений или хотя бы приказа о том, что делать дальше: сдаться или оказать полноценное сопротивление. Избегая большего кровопролития, Делонэ так и не применил артиллерию. Наконец, в 17 часов он согласился сложить оружие в обмен на обещание осаждавших сохранить жизнь защитникам Бастилии. Однако, как только толпа ворвалась в крепость, шестерых ветеранов линчевали на месте. Коменданта повели было в Ратушу, но, так и не доведя туда, зарезали по пути. Голову его надели на пику и стали носить по городу. На другой пике подняли голову купеческого прево Флесселя, которого убили, обнаружив у Делонэ его записку с просьбой продержаться до вечера в надежде на подход подкреплений.
В самом по себе взятии Бастилии не было ничего экстраординарного. Парижане и раньше, восстав против властей – во времена Католической лиги 1589 года и Фронды 1649 года, захватывали Бастилию, когда она действительно была укрепленным замком и политической тюрьмой. Беспрецедентной оказалась реакция властей на то, что произошло 14 июля 1789 года. Людовик XVI не только отозвал войска из окрестностей столицы и вернул Неккера в правительство, но и три дня спустя посетил парижскую Ратушу. Считается, что именно там он принял от членов Постоянного комитета красно-голубую кокарду – символ восставшего Парижа, добавив к ней белый цвет Бурбонов, – так появилось трехцветное знамя Французской революции. Этим, казалось бы, примирительным жестом король фактически санкционировал убийство людей, единственная вина которых состояла в исполнении своего государственного и воинского долга. Отныне никто из государственных служащих не мог быть уверен в своей безопасности. Продемонстрировав полную неспособность сохранить общественный порядок, монархия вступила в период неуклонно ускорявшегося распада.
Так достаточно локальное по своему значению событие – захват толпой, искавшей порох, старого замка, гарнизон которого толком не сопротивлялся, – оказалось тем камушком, что повлек за собой неудержимую лавину. Просвещенная элита тут же постаралась использовать падение Бастилии в своих целях, придав ему символический смысл. Стихийный бунт городского плебса, возбужденного дороговизной и пугающими слухами, стал трактоваться как осознанный порыв французского народа, который якобы во имя обещанной Учредительным собранием свободы взял штурмом ненавистную политическую темницу и твердыню деспотизма. До сих пор в официальном дискурсе Французской республики все тогда произошедшее объясняется именно подобным образом.
История Фулона и Бертье
События 14 июля положили начало «муниципальной революции» – повсеместной смене старых городских властей новыми. Прежних магистратов изгоняли, а на их место приходили революционные активисты-«патриоты». Пример подал Париж. Созданный в Ратуше комитет выборщиков провозгласил себя коммуной (муниципалитетом). Мэром избрали ученого-астронома, одного из лидеров «патриотов» в Национальном собрании, Жана Сильвена Байи, а командующим национальной гвардией (городским ополчением) – маркиза Лафайета. Вслед за столицей революционные муниципалитеты и национальная гвардия появились также в других городах.
Но действительно ли просвещенная элита, неожиданно для себя оказавшаяся у власти (пока только в локальном масштабе), пользовалась осознанной поддержкой низов и направляла их действия? Или, повышая ставки в своей партии против элит Старого порядка, она лишь успешно делала вид, что возглавляет движение народа?
Поделиться книгой: