Помоги проекту - поделись книгой:
Старик вставил два замысловатых стержня в отверстия на двери. Что-то глухо проскрежетало и щёлкнуло. После этого надо было повернуть штурвалы в разные стороны и каждый — на определенный угол, как заметил мальчик. Затем стержни вытаскивались, — раздался отчетливый стук открывшихся засовов. Старик с натугой потянул дверь на себя. Рикки внимательно смотрел на старика, навострив уши. Толстенная плита двери плавно и беззвучно повернулась. В темноте за дверью угадывались такой же коридорчик с турникетом в конце и поблескивающим окном. Наверняка когда-то это место стерегли и снаружи, и внутри. «Эту самую радиацию охраняли, наверное», — подумал мальчик.
Слева была ещё одна, обычная дверь, а справа — комната с металлическими шкафами.
— Что, пацан, интересно? — проворчал старик. — Это «чистое» отделение. Тут одежда хранилась, в которой пришёл. Дальше, за турникетом, санпропускник, душевые, служба контроля, охрана. Раньше через тир можно было напрямую в парадный подъезд выйти. Там своя охрана сидела. Обычная ВОХРа, вахтёры. Тот проход давно завалило, сейчас приходится через чёрный ход шляться, а он когда-то был просто запасным, на всякий случай.
Мальчик почти ничего не понял, но на всякий случай покивал головой. Наверное, это какой-то подземный завод, где ракеты и бомбы делали. Про такие места много слухов ходило. Мол, глубоко под землёй сидят учёные и всякие хитрые штуки делают. Радиацию, например, или спутники, которые в небе по ночам видно. Зимой, когда мальчик жил на улице маршала Неделина, в подвале с сумасшедшей нерусской бабушкой, её соседка много про эти учёности говорила. Она учительницей была. Рассказывала в каком-то колледже про моря и океаны. Это географией и называется. Глобус показывала. Мальчик давно-давно, в прошлом году, тоже в школе учился, но им только географию России рассказывали.
Когда мародёры по окрестностям бродили, обе бабушки мальчика в старой трансформаторной будке прятали. Бабки-то кому нужны? Ни на утехи, ни на мясо не годятся, и продуктов никаких не имеют (что было — прятали далеко и надёжно). Да и жили они тихо, как крысы. За всю зиму, считай, всего раза четыре кто-то чужой наведывался. Один, правда, с топором припёрся, пьяный. Бабушка Фатима ему поленом голову разбила. Потом они втроём, с передышками ночью утащили тело через дорогу и там снегом закидали.
— Из метро они лезут, из метро, — шептала запыхавшаяся бабушка Кристина. — Там целый город, говорят, этих… озверевших-то, прячется! Ох, хорошо хоть, никто его не хватится.
— Из метра, из метра, — кивала Фатима и что-то бормотала не по-русски. Мальчика она, наверное, принимала за своего внука и иногда ночью пронзительно кричала: «Самулла, Самулла, чиво гулять ходишь, шайтан, воду из колонки таскай, чай нада, самовар пить будим!»
А никакого самовара у неё и не было — в кастрюльке снег кипятили. Мальчик пугался и дрожал, молча зарывшись в груду тряпок, но из соседнего закутка приходила Кристина и успокаивала «коллегу», как она иногда Фатиму называла. Мальчик так и не понял — в шутку или всерьёз звучало это непонятное — «коллега».
— Держи фонарь на башку, — сказал старик. — Не горит? А вон, слева выключатель. Слева, говорю! Подтяни ремешок по размеру и надевай. Ночник пока тебе не дам, но если будешь вести себя хорошо, то заслужишь.
Дело оборачивалось всё лучшими и лучшими сторонами! «Ночник», то бишь, прибор ночного видения, это же мечта любой «крысы»! То есть, любого, кто живой. Но и фонарь, как у старика, надеть — тоже радость несказанная!
Они прошли длинным широким коридором. Под ногами мягко пружинил линолеум. Потом миновали несколько стеклянных почему-то неразбитых дверей. Стекло разбрасывало вокруг пугающие блики. Столы с компьютерами, разбросанные по полу бумаги, какие-то матовые однотипные приборы с самыми невероятными очертаниями, небрежно сдвинутые в сторону и опрокинутые стулья с торчащими вверх роликами ножек. Прошли мимо большой доски, густо исписанной мелом. Нижние надписи были смазаны, как будто несколько человек усердно терлись о доску плечами. На одной из дверей темнело разбрызганное тёмное пятно. У дверей мальчик нашёл странную блестящую штуку, напоминающую пасть железного крокодила. Быстро посмотрев в сторону отвернувшегося на секунду старика, мальчик схватил странную штуковину.
— Бери-бери, — проворчал старик. — Это для того, чтобы скрепки вытаскивать. Канцелярский прибор.
Оказывается, он всё видел в зеркале сбоку. А его-то мальчик и не приметил. «Поторопился!» — упрекнул он сам себя, щёлкая маленькими железными клыками. Штука ему понравилась и он зажал её в кулаке. Хорошо, что старик не разорался. Место здесь необычное, надо осторожнее быть.
У двери, блестящей, как только что подобранные «клыки» или бамперы у автомобилей, старик, ворча нажал неприметную кнопку. Хитро устроено — кнопки прямо из двери чуть-чуть высовываются, а надписей никаких под ними нет. Поди, догадайся, на какую нажать!
— Жора, это я! — сказал старик. Немного подождав, он ещё раз позвал неизвестного Жору. — Чёрт, что он там, уснул что ли?
Бормоча, он начал осторожно тыкать в разные кнопки. Дверь звякнула и приоткрылась. Мальчик от неожиданности шарахнулся в сторону, больно прищемив кожу ладони острыми клыками находки. Над головой вдруг засопели и хриплый голос сказал ниоткуда:
— Серёга, не мог, что ли подождать? За тобой что, гонятся? Ёкарный бабай…
— Сам ты этот бабай! Тебя пока дождёшься, полные штаны навалить можно.
— Не мог на воле облегчиться, старый?
— Это выражение такое… образное. Образное, говорю! Со мной гость, кстати. Если ты сам ещё не увидел. Эй, парень, пошли. Не бойся, это старик Жора чудит спросонок.
— Гость, говоришь? На хрена нам гость? Стойте, где стоите, я в перископ погляжу.
— Стоим, стоим, — проворчал старик Серёга, освещая мальчика своим фонарём. — Не дёргайся, парень. Тут промышленный перископ имеется. Надёжнее, чем телевизионное наблюдение. Хотя и оно тоже было, как не быть? Поотключали всё. Оставили только на механизме засовов двери, да на переговорное устройство. Ну, и стрельнуть может, если неймётся. Но ты учти, если электричества нет — дверь намертво заклинивает, а она бронебойная, непроходимая, понял?
Мальчик подумал, что старик заврался. Не бывает таких дверей, чтобы никто открыть не мог. Кому надо — натащит взрывчатки и бабахнет — ни одна дверь не устоит.
— Тощенький он у тебя, — сказал голос сверху. — Он у нас половину продуктов сожрёт.
— Ничего, не объест! — отрезал старик, протискиваясь сквозь дверной проём. — Хватит тебе зря болтать! Ну, где ты там, парень? Иди, не бойся. Осторожнее, тут вначале темно.
Пёс охотно проскользнув впереди мальчика. Еду, наверное, чует, вот и расхрабрился.
— Ещё и бобика с собой тащат… — проворчал голос старика Жоры. — Мало нам этого… Маугли… так ещё и блох с клещами приютим. Кстати, ты пацана на педикулёз проверил?
— Отключай фонарь, — строго сказал мальчику старик Серёга, — хватит аккумуляторы сажать. Вон, за углом уже светло.
— Сидел бы ты, Серёга, дома и строчил бы здесь свой мемуар. Так нет, ему непременно надо… — голос становился неразборчивым, затихая за двумя поворотами.
Коридоры были освещены редкими светильниками. Прогрохотав сапогами и кроссовками по полу из нержавеющей решётки, — мальчик заметил грязную обёртку от шоколада, зацепившуюся между двумя прутьями, — они наконец-то толкнули последнюю дверь. Пришли!
Мальчик оробел. Они стояли в полумраке большого зала. Ряд металлических станков: токарный, фрезерный, шлифовальный, сверлильный… совсем, как на фотографиях дедушки, которые когда-то были вклеены в тяжёлый альбом с потёртой бархатной обложкой. В самом конце прохода между станками втянулся огромный верстак, на дальнем углу которого угадывались тяжёлые слесарные тиски. Верстак был уставлен полуразобранными приборами, у одного из которых мигал крохотный зелёный огонёк. Тускло отсвечивал монитор на кривом кронштейне, торчащем из стены. Под ним громоздился целый ворох гнутых стеклянных трубочек, напоминающих новогодние украшения. В воздухе отчетливо пахло канифолью. Пёс остановился и нерешительно тявкнул.
— Пока вы шли, мне в голову пришла оригинальная гипотеза, — сказал восседающий под лампой очкастый старик. Его инвалидное кресло ловко развернулось к вошедшим. — Глина, из которой Господь сотворил Адама, есть иносказательный термин для противоречий. Человек слеплен из противоречий! А, Серёга? Каков взлёт моего могучего ума? Давайтесь, садитесь рядом. Намахнём по стопочке и я всё подробно растолкую.
— Это дядя Жора, — сказал старик Сергей. — Для тебя, наверное, удобно будет звать его дедом Жорой. Не бойся, он малость со странностями… и водку лупит со страшной силой!
Последние слова он произнёс с явным раздражением. Мальчик испуганно поглядел на него. Но как ни странно, старик в коляске нисколько не разозлился.
— Не жалей для друга своего ни жены, ни водки, ибо всё приходит и уходит во времена свои и это неизбежно. Жена вымрет, водка кончится… только друзья и останутся, — и он поднял вверх корявый палец, заклеенный грязным пластырем.
Сидеть за верстаком на высоком вертящемся стуле, положив локти на холодный металл верстака и жевать тушенку из банки, прямо с размоченными в ней сухарями было так здорово, что мальчик почти не глядел по сторонам. Где-то внизу пёс, мгновенно слопавший свою порцию, умильно вертел хвостом, совершая сложные эволюции по запутанным траекториям. Видно было, что он пытается выказать равные любовь и уважение каждому их троих пирующих. Ему иногда подкидывали кусочки, которые тот ловил практически на лету.
— У наших гостей сегодня будет понос, — заметил деда Жорка, который от выпитого заметно раскраснелся и говорил без умолку. — И что нам с ними делать?
Мальчик стал есть медленнее.
— Пусть вымоется поначалу. И собаку надо вымыть, если в руки дастся.
— Я гляжу, он у тебя говорить не мастер.
— Ты один за всех управляешься, Жора. Зови его мальчиком или пацаном. Пока. Авось когда-нибудь скажет, что и как. А собаку можно никак не звать…
— Рикки, — с набитым ртом сказал мальчик. — Рикки.
— Рикки, так Рикки. Рики-Тикки-Тави… не похож, однако.
— Какая тебе разница? Пацану хочется быть принцем инкогнито, пусть так и будет. Ну, плеснём на донышко по чуть-чуть?
— Опять с похмелья ныть будешь, что кишки болят.
— Да ладно тебе! Тут сортиров на двести человек на два года заготовлено — целых четыре штуки по шесть очков каждый.
— Лазарет забыл… нет, это уже я что-то перепутал… точно, четыре!
— Слушай, а это как-то обосновано? Есть какие-то нормативы?
— Есть, конечно.
— Прикинь, душевые, столовая, мастерская, архивы… сортиры те же — всё предусмотрено, всё по ГОСТам… а резиновых баб нету! Из расчёта на год — по четыре бабы с разными физиономиями… а тебе, как директору — пять.
— Тогда и конституция ихняя должна быть учтена: костлявая, толстая, спортивная, то есть, жилистая такая, из вакуумных жгутов скрученная, и нормальненькая.
— Мне тоже пять, между прочим! И чтобы все нормальненькие. Тощеньких ты Громову отдай. И одну персональную — из брезента.
Оба захихикали. Инвалид в кресле почесал голову сквозь ткань чёрного платка, завязанного на затылке.
— Вообще-то надо было предусмотреть их стирку и стерилизацию. Ну, да! Четыре типажа в год, плюс каждому — персональная банка с вазелином! В целях гигиены.
— Жорка, там и женщины были, между прочим. Это же не мужской монастырь.
— Бабы власть предержащие, должны иметь в аду особый уголок! Поэтому никаких им резиновых мужиков…. за грехи их тяжкие. Вазелин и бухта резинового шланга. Пусть отрезают, кому сколько надо!
— А как же гомики?
— Тощеньких и жилистых у Громова отберём — и отдадим! Вместе со шлангом!
Оба покатывались от смеха. Старик Серёга кудахтал и кашлял, вытирая слёзы, а деда Жора самодовольно закидывал голову и гоготал, пока у него с лысой башки не свалилась косынка. Мальчик увидел блестящие фиолетовые шрамы на шишковатом черепе. Не то ожоги, не то рубцы — всё сразу. Напоминало глобус бабки Кристины.
Ох, напьются они…
Правда, на обычных пьяных они не походили. Те — что пьяные, что трезвые… и так и сяк — зверьё.
Сергей Иосифович разгладил очередной лист бумаги. Записки он начал недавно и считал, что получалось криво. Впрочем, читать эти бумаги всё равно было некому, кроме старика Жорки. Если только, конечно, они не посрамят дьявола и не развернут всю эту планету в нормальное положение. Фигурально выражаясь, конечно. А точнее, говоря любимыми присказками Жорки.
Остриженный лесенкой, вкривь и вкось Принц Инкогнито спал в обнимку с собакой, вымытой и вычесанной. Пёс поначалу брыкался и даже пытался рычать, но Жорка пообещал пустить его на стельки, и бедное животное покорилось судьбе. Блохи, наверное, всё-таки остались, но Жорка грозился состряпать какой-то адский состав, чтобы покончить с этими собачьими пассажирами. Забавно, люди, когда-то планировавшие жить в этом подземелье долгие годы, наверное, совсем забыли про блох. А ведь наверняка они потащили бы с собой в этот ковчег разную живность! И медицинский блок здесь очень даже приличный, а вот противоблошиного шампуня они втроём так и не нашли.
Блохи-то ладно… а вот зачем он притащил с собой мальчишку? Скорее всего, поддался этому порыву только потому, что от двенадцатилетнего пацана можно было дождаться толка. Будь Принц Инкогнито на вид старше, Сергей Иосифович просто оставил бы ему консервы, спички, воду… и прогнал бы прочь. Конечно, будь бы он помладше… да только Сергей Иосифович сильно подозревал, что племя младое в возрасте от года до десяти — очень редкое явление в столице нашей родины.
Вдруг захотелось перечитать уже написанное. Кряхтя, Солодов улёгся так, чтобы меньше гудели ноги. Он пристроил лампу, чтобы не слепило глаза, и начал разбирать собственные каракули. Иногда казалось, что эти разрозненные и не пронумерованные листы писались разными людьми. Иногда более или менее аккуратный почерк, шариковая ручка, тщательно выписанные абзацы. Но чаще — карандаш, кривые каракули, вставки на полях. Видно было, что перечитывая, Сергей Иосифович нет-нет да и вставлял какие-то фразы, забегая мыслями вперёд, иногда повторяясь, а иногда и забывая о том, с чего начинал ту или иную страницу. Одно только название, написанное большими печатными буквами, ни разу не подвергалось правке:
Из дневника С. И. Солодова.
…С этого момента вам придётся верить мне на слово.
В глубине души я надеюсь на лучшее. Возможно, человечеству мои записи пойдут на пользу. Я делаю их по старинке, от руки, используя бумагу для ксерокса, с незапамятных времен завалявшуюся у меня в самом нижнем ящике стола. Кажется, я прихватил её лет тридцать назад в одном НИИ… название которого давно уже не вызывает ни малейшего отклика в душе практически любого из стариков от прикладной науки. Тогда эта бумага была ещё в дефиците. Сейчас бумага пожелтела и слегка обтрепалась по краям. Притащил я её совсем недавно из похода к «головному офису».
Вначале я с трудом выкарябывал слово за словом. Что поделаешь, многолетняя привычка к клавиатуре приносит свои печальные плоды. Шутка ли, долгие десятилетия нажимания кнопок! Тем более для человека, гордящегося ещё в студенчестве умением печатать десятью пальцами. Говорят, что из-за утрачивания письменных моторных навыков человеческий мозг теряет определённую гибкость. Печально, но такое вполне возможно. Вот сидит мужчина старше семидесяти лет, — и чуть ли не высунув от усердия язык, водит непослушной шариковой ручкой по бумаге. Он непроизвольно кряхтит и шепчет ругательства, когда рука выписывает совсем уж несуразные каракули.
Впрочем, мозг человека утратил много больше, чем просто привычку к письму… и теперь именно об этом я и пытаюсь сказать.
К тому времени, как я осилил краткий отчет о произошедшем, ручка перестала казаться мне корявым сучком, выворачивающимся из пальцев. Отчёт занимает ровно две странички и тоже написан от руки. Я запаковал его в пластиковую папку и положил в своём «кабинете» рядом с компьютером. Сверху уже образовался тонкий слой пыли.
Итак, сейчас, после долгой отлучки вновь почти вернулся мой почерк… и это странно, ведь я уже и забыл о том, что пишу вялое «р» и размашистое «к» с залихватским хвостиком. А буква «ш» отличается у меня от «м» только небрежной чёрточкой, а точнее, как сейчас говорят по-компьютерному, «подчёркиванием». Возможно, вернулась и гибкость мышления — ха-ха-ха!
А ведь многие считают, что по почерку легко угадывается характер человека. Чёрт возьми, вы только поглядите на этот перепуганный поток сознания, на эти полудетские каракули — вот уж пример почерка старика малограмотного и в чём-то подозрительного. Быть может, даже и ранее не пойманного маньяка! Буквы рассыпаны, как тараканы, опрысканные дихлофосом, — строчки безвольно загибаются, как хвост побитой собаки. Хорошо, хоть я пишу грамотно! Пусть всем сегодня и наплевать на это. Но на это не наплевать лично мне… а это уже кое-что.
Я пишу, стараясь не торопиться. Для меня это — самое непривычное в моей долгой жизни. Время у меня пока ещё есть. В отличие от сонма героев, спасающих мир в последнюю секунду, я твёрдо знаю — времени хватает. Пока. И вам придётся смириться с тем, что я вываливаю на вашу голову огромный ворох старческих воспоминаний — львиная доля из которых ничегошеньки не значит для вас… зато многое значит для меня. Однако всё чаще я думаю о том, что в моей жизни не было ничего такого, что, так или иначе, не направляло бы мои действия к случившемуся. Пусть я и не понимал этого, но я был крылатой ракетой, стремительно несущейся к цели, огибая малейшие изменения рельефа поверхности земли.
Читайте! Не спешите, не торопитесь! Берите пример с меня, нынешнего, почти спокойного, почти рассудительного, осмотрительного и взвешенного, держащего в расстёгнутой кобуре взведённый пистолет. Временами я достаю его, проверяя, легко ли он вынимается, проверяя, как быстро я могу поднести ствол к подбородку этой чёртовой артритной рукой. В последние дни я осторожен, аккуратен и нетороплив.
От этого можно уссаться от смеха или заплакать, но я всю жизнь был, есть и останусь растяпой. Не тряпка, конечно, но всё же. С другой стороны — директор НИИ, относящегося к Академии наук РФ, генерал-майор ФСБ с несколькими юбилейными орденами…
Об этом мне иногда напоминали друзья, родственники, чада и домочадцы. В минуты, так сказать, моих печалей и бед. Мол, чего тебе ещё надо? Жизнь удалась!
А ведь мог так и застрять где-нибудь в ведомственном институтике или пуще того, на производстве. Ау, ровесники! Мало ли мы видели советских фильмов об удачливых передовиках производства, каковых невинные интеллигентные девушки просто обожают… а они равнодушно напевают под гитару: «…вам налево, мне направо… вот и до сви-да-ни-я!.. Тири-дим-пим-пам-пам-па!..» А карьерист и выжига отрицательный герой, в импортных шмотках танцующий забугорные танцы и носящий имечко с душком (Эдуард, Арнольд и тому подобное), лишь злобствует и не выполняет производственный план, в глубине души чувствуя себя ничтожеством. В отличие от Главного Героя, счастливо корпящего по ночам на кухне над потрепанными чертежами, и жующего замусоленную папироску. Так вот, друзья мои — это всего лишь кино. В жизни всё происходит совсем-совсем иначе. Наоборот оно происходит, если уж честно. Если только не принимать во внимание производственный план.
В общем, поплакался. А хорошо плакаться, уткнувшись носом в суконное плечо издыхающего мира! Главное — не сильно растекаться мыслью. Иначе — я не исключаю такого поворота событий — набегут бесшабашные выжившие юзеры и с удовольствием плюнут в душу… да ещё и ногой разотрут, чтобы «по приколу». Так что, если вы всё-таки читаете это, то непременно в интернете возрождающейся Земли. Отключите комментарии! Постарайтесь войти в шкуру напуганного старика. И умоляю, безмозглые дети мои, на всякий случай всё же действуйте осторожнее! По примеру брадобрея Александра Македонского, то бишь, Искандера Двурогого, как его прозвали на Востоке. Древнегреческий цирюльник не мог больше терпеть распирающую его тайну о том, что великий Александр имеет рога на голове. Поэтому как-то ночью он выкопал ямку и пугливо прошептал заветную фразу: «Рога у нашего царя-то на башке, рога!» — и ямку эту тщательно зарыл.
Правда, кончилось всё печально. Вырос на месте ямки тростник, из него пастушок сделал дудочку, дудочка запела и… древний мир был оповещён. Так сказать, слив информации прошёл успешно, а СМИ древнего мира разнесли новость по всем лачугам. Брадобрея срочно ликвидировали. Это говорит о том, что если вы проболтались, вычислить вас при необходимости — плёвое дело.
Впрочем, сейчас мне уже всё равно. Я и пишу-то лишь затем, чтобы…
…напечатал я предыдущие две фразы и крепко задумался. Действительно, зачем? Сбросить с плеч содеянное мне всё равно не удастся, а прощения просить мне особо и не за что. Это всё равно, как Резерфорд бы начал перед смертью каяться за то, что он создал теорию радиоактивного распада. Мол, дети мои, простите меня за атомное оружие и прочие идиотские выдумки цивилизации. Бред несусветный! Не Эрнест Резерфорд, так другой. Как говаривала моя внучка: «Фигушки, дедуля! Прогресс не остановить!». Это, когда я ворчал на неё за бесконечное просиживание в сети, где многочисленные друзья и подружки дружными толпами носились в обличие эльфов, гномов и прочих гоблинов сказочных цивилизаций.
Иногда мне кажется, что это было не так уж и плохо. В конце концов, пусть уж лучше роятся в иллюзорном мире, решают выдуманные проблемы и с важностью кукольных персонажей обсуждают несуществующие трудности, размахивая призрачными мечами и дубинками. Наверное, дай возможность многим диктаторам удовлетворять свои замашки в иной реальности, мир стал бы намного спокойнее…
Во всяком случае, я так думаю. Теперь.
И стараюсь не думать о родных.
С чего же мне начать свою неторопливую (и всё-таки такую поспешную) исповедь?
Если по уму, обстоятельно, в самых лучших традициях русской изящной словесности, то, наверное, с родителей. От отца я получил темперамент и разносторонние способности, от матери — толику здравого смысла и несколько старомодное понятие долга. Вот, собственно и всё. Как говорится: «Зовите меня Измаил». Google в помощь, если он ещё жив. Всё, что вам действительно необходимо знать обо мне, так это то, что на самом деле меня зовут прозаически — Сергей, и что мне уже семьдесят с лишним лет.
Я действительно унаследовал от отца много талантов. В юности я успевал играть в футбол, баловаться стихами для своих многочисленных объектов влюблённости, неплохо учиться в толковом институте и глотать любую мало-мальски интересную литературу, какая только подворачивалась под руку.
Сейчас уже трудно представить, что почти полвека назад два студента-приятеля могли однажды после тренировки усвистать не куда-нибудь на вечеринку, а прямиком в городскую библиотеку, где дерзко потребовали выдать им в читальный зал Библию, «Мастера и Маргариту» и книгу «Жизнь Иисуса» старого доброго Ренана. Кажется, был какой-то спор… ну, а Булгакова-то прочитать хотелось уже давно.
Полная и добродушная тётка-библиотекарша окаменела. Холодные стекла очков стрельнули в нас алмазными лучиками.
— Зачем вам эти книги, мальчики? Вы откуда? Где вы учитесь? Или вы работаете?
— Учимся! — гордо ответили мы. — Второй курс МФТИ. Краснознамённого института, ордена Трудового и Красного… и ордена Ленина, — солидно, но путано добавил мой приятель Жорка, вытаскивая из нагрудного карманчика тенниски (рубашка такая была в моде) пропотевший студенческий билет.
— И зачем вам в техническом вузе Библия? И Булгаков зачем?
— Для самообразования, — сказал Жорка.
— Делаем доклад. Для семинара по марксистско-ленинской философии, — сказал я, с ужасом вспомнив, что на втором курсе проходят уже политэкономию. И торопливо добавил: — Для первокурсников.
— Значит так, — отчеканила ледяная глыба. — Принесите мне с кафедры общественных наук справку о литературе, вам необходимой. С подписью декана. Тогда и выдам. Есть у вас такая справка?
— На рояле дома оставил, — мгновенно надувшись, буркнул Жорка.
— Поймите, — предпринял я попытку обаять эту каменную бабу с ледяного кургана. — Советские учёные и инженеры должны быть разносторонне развитыми личностями. Как говорилось на последнем Пленуме ЦК КПСС…
— Что-то другое будете брать, учёные? — спросила тётка. — И не шумите тут, а то я ваши читательские билеты аннулирую.
Поделиться книгой: