Этюд на холме

– Спасибо, что остались, доктор. Я рада, что вы были здесь.

– Я тоже.

– Мне теперь нужно много чего сделать, так ведь? Я даже не знаю, с чего начать.

Кэт взяла женщину за руку.

– Вам совершенно ни к чему торопиться. Посидите с ним столько, сколько вам нужно. Поговорите с ним. Попрощайтесь, по-своему. Вот что сейчас важно. Остальное может подождать.

Когда она уходила, ветер стих. Рассвет только забрезжил. Кэт постояла у автомобиля, освежаясь после духоты в гостиной Чатеров. Тело скоро должны были забрать, а рядом с Айрис Чатер теперь была ее соседка. Умиротворенность была нарушена, и все безотрадные, но обязательные процедуры, связанные со смертью, должны были быть исполнены.

А ее работа здесь была закончена.

Таким ранним воскресным утром от Нельсон-стрит до собора можно было доехать за две минуты. В семь часов там служили литургию, и Кэт решила сходить на нее, но перед этим проверила, что творится дома.

– Привет. Ты проснулся?

– Ха-ха! – Крис держал трубку подальше от уха, чтобы Кэт могла услышать знакомые звуки, с которыми дрались ее дети.

– Ты как?

– Нормально. Гарри Чатер умер. Я оставалась с ними. Если ты не против, я схожу на семичасовую службу, а потом пойду выпью кофе с братом.

– Саймон вернулся?

– Должен был прилететь вчера ночью.

– Тогда иди. Этих двух я отведу покататься на пони. Ты должна пересечься с Саем.

– Да, обговорить папино семидесятилетие…

– Тогда тебе, конечно, сперва необходима пища духовная. – Крис был убежденным атеистом и, хотя в принципе уважал веру Кэт, не всегда мог удержаться от колкостей. – Жаль старика Гарри Чатера. Эти двое – настоящая соль земли.

– Да, но он уже действительно отжил свое. Я рада, что была здесь.

– Ты хороший доктор, ты в курсе?

Кэт улыбнулась. Крис был ее мужем, но еще он был ее партнером по врачебной практике и, по ее мнению, гораздо лучшим клиническим врачом, чем она когда-либо сможет стать. Профессиональное признание с его стороны что-то да значило.

Боковая дверь собора Святого Михаила и Всех Святых закрылась за ней практически бесшумно. Большая часть огромного здания была в тени, но в боковой часовне был зажжен свет и горели свечи. Кэт ненадолго остановилась и посмотрела вверх, озирая пространство, объятое сводчатой крышей. Находиться внутри собора, в этой полутьме, – словно быть пророком Ионой во чреве кита. Как же все было иначе в прошлый раз, когда здесь собрались видные светские деятели и прихожане, одетые в свои лучшие наряды по случаю королевского богослужения. Тогда здесь гремела музыка и все пестрело яркими знаменами и торжественным облачением. Эти тихие, интимные утренние часы подходили ей гораздо больше.

Она заняла свое место среди пары дюжин людей, уже приклонивших колени, когда служка сопровождал священника к алтарю.

Она сочла бы невозможным работать врачом без той силы, которую придавала ей вера. Большинство тех, кого она знала и с кем работала, казалось, прекрасно справлялись и без этого, так что даже в своей семье она была странным исключением, хотя Саймон, как она думала, был уже близок к тому, чтобы разделить ее убеждения.

Когда она поднялась на балюстраду для причастия, перед ее глазами живо встало воспоминание о том, как они последний раз были здесь с братом, сидели плечом к плечу. Это были похороны трех юных братьев, убитых собственным дядей. Саймон находился в соборе официально как полицейский офицер, ответственный за расследование, а Кэт – как семейный терапевт. Это была душераздирающая служба. По другую сторону от нее сидела Пола Озгуд, патологоанатом, которая присутствовала на месте преступления и работала с телами потом, во время расследования. Позже она призналась Кэт, что была тогда беременна вторым ребенком. Как она справилась, до сих пор оставалось для Кэт загадкой: какой силы должна была быть ее профессиональная отстраненность, чтобы спокойно осматривать эти три маленьких тела, изувеченные топором и ножом мясника? Такие люди и полицейские, как Саймон, – вот кому нужна была вся сила и поддержка, какую только можно найти. По сравнению с их трудом ее работа врачом общей практики в таком милом городке, как Лаффертон, казалась сущим пустяком.

Короткая служба закончилась, и ленты дыма от погасших свечей медленно спускались на нее… Она стояла на месте. Женщина, которая уже продвигалась к выходу через узкий проход, встретилась с Кэт глазами, а сразу за ней – другая. Обе улыбнулись.

Кэт немного отодвинулась, пропуская их вперед, а затем сорвалась с места и быстро проскользнула к двери на противоположной стороне главного прохода. Отсюда она могла сбежать через лужайку к дорожке, которая вела на улицу, прежде чем кому-то удастся поймать ее и, рассыпаясь в извинениях, попросить о неофициальной консультации.

* * *

Не считая нескольких служителей собора, мало кто постоянно проживал в этом районе в шикарных домах эпохи короля Георга, большинство которых уже давно превратились в офисы.

Здание, где жил Саймон Серрэйлер, находилось в дальнем конце улицы, из его окон с одной стороны открывался вид на окрестности, а с другой – на реку Глин, которая тихо протекала через эту часть Лаффертона. Вход в дом шесть по Сент-Майкл находился рядом с чугунным мостом, который вел на другую сторону набережной. Под ним постоянно суетилась стайка крякв. Чуть выше по течению плавали лебеди. А весной, сидя у окна Саймона, можно было увидеть, как между берегами летают зимородки.

Кейс и Чаунди. Юридическая контора

Епархиальный религиозно-просветительский центр

Паркер, Фиппс, Бернс. Аудиторская контора

Дэвис, Дэвис, Куп. Юридическая контора

Кэт нажала на звонок над чехардой медных табличек напротив узкой деревянной полоски с изящной подписью: Серрэйлер.

Зная своего брата настолько хорошо, насколько это было возможно, – если кто бы то ни было вообще мог похвалиться, что знает его, – она совсем не удивилась решению Саймона жить в одиночестве, на самом верхнем этаже, в окружении офисов, пустовавших большую часть времени, когда он был дома, имея в качестве компании только крякающих уток, плещущуюся воду и звонящие колокола собора.

Сай отличался ото всех – и от своих брата и сестры, с которыми они были тройняшками, Иво и Кэт, и еще больше от своих родителей или кого-либо другого из обширного семейства Серрэйлеров. Он всегда был белой вороной, с самого раннего детства, о котором у Кэт остались хоть какие-то воспоминания, и он не очень хорошо вписывался в компанию вечно громко спорящих, отпускающих довольно-таки прямолинейные шутки медиков. Как такой тихий, замкнутый человек вписался, и вписался довольно-таки неплохо, в ряды органов полиции, оставалось еще одной загадкой.

В здании было сумрачно и тихо. Шаги Кэт гулко отдавались на деревянной лестнице, по которой она поднималась все выше и выше через четыре узких пролета. На каждой из площадок она включала лампочку с таймером, которая выключалась сразу перед тем, как она добиралась до следующей. Серрэйлер. Точно такая же табличка с надписью рядом со звонком.

– Кэт, привет! – Ее брату ростом шесть футов четыре дюйма пришлось согнуться вдвое, чтобы заключить ее в медвежьи объятия.

– У меня был ранний вызов, а потом я решила сходить на семичасовую службу.

– Значит, ты пришла позавтракать.

– Ну по крайней мере выпить кофе. Я и не ожидала, что у тебя найдется какая-то еда. Как Италия?

Саймон пошел на кухню, но Кэт не последовала за ним сразу: ей очень нравилось в этой комнате. В длину она пересекала весь дом, и вдоль ее стен располагались большие окна. Из кухни можно было увидеть кусочек Холма.

Белые деревянные ставни были распахнуты. На отполированных половых досках из вяза лежали два огромных шикарных ковра. Внутрь проникало солнце, освещая картины Саймона и несколько тщательно подобранных им самим предметов мебели, которые представляли собой вполне удачное сочетание антиквариата и современной классики. Помимо этой просторной комнаты в квартире была небольшая спальня, ванная, скрытая от глаз, и маленькая холостяцкая кухня. Энергетический центр находился именно здесь, в этой тихой комнате, в которую Кэт – как она сама сознавала – заходила как в церковь: в поисках мира, спокойствия, красоты и духовной и визуальной подзарядки. Ничто в жилище ее брата даже отдаленно не напоминало о суматохе в ее собственном деревенском доме, вечно шумном и неприбранном, наполненном детьми, собаками, резиновыми сапогами, лошадиными уздечками и медицинскими журналами. Она любила его, там было ее сердце и ее корни. Но ее маленькая и очень важная частичка жила здесь, в этой обители света и умиротворения. Она думала, что, вероятно, именно это место помогало Саймону оставаться в своем уме и делать свою зачастую тяжелую и неприятную работу так хорошо.

Он принес поднос с полным кофейником и поставил его на буковый стол рядом с окном, которое выходило на улицу и на заднюю часть собора. Кэт села, обхватив ладонями горячую керамическую чашку и слушая рассказы брата про Сиену, Верону и Флоренцию – в каждом из городов он провел по четыре дня.

– Было еще тепло?

– Днем солнце, ночью прохладно. Идеальная погода, чтобы работать на улице.

– Могу я посмотреть?

– Еще не распаковал.

– О’кей.

Она прекрасно знала, что не стоит уговаривать Саймона показать что-то из рисунков, прежде чем он сам отберет то, что посчитает лучшим и достойным чужих глаз.

После окончания школы Саймон отправился в художественный колледж, не приняв во внимание желания, советы и какие-либо амбиции родителей. Он никогда не проявлял ни малейшего интереса к медицине, в отличие от всех остальных представителей семьи Серрэйлер во многих поколениях, и никакое давление не могло убедить его хотя бы попытаться изучить точные науки глубже, чем на уровне школьной программы. Он рисовал. Он все время рисовал. Он пошел в художественную школу, чтобы заниматься рисованием – не фотографией, не дизайном одежды, не компьютерной графикой и уж точно не изучением инсталляций или концептуального искусства. Он рисовал прекрасно: людей, животных, растения, здания, все удивительные проявления повседневной жизни – на улицах, в магазинах, везде, где оказывался. Кэт нравились его смелые линии, его манера штриховки, его быстрые зарисовки и то, как он замечательно подмечал и запечатлевал мельчайшие детали. Дважды в год и иногда на праздники между отпусками он уезжал в Италию, Испанию, Францию, Грецию или куда-то еще дальше, чтобы рисовать. Однажды он несколько недель провел в России, месяц жил в Латинской Америке.

Но он так и не окончил обучение в художественной школе. Он был разочарован и растерян. Он сказал тогда, что никто не хочет, чтобы он рисовал, и ни в малейшей степени не заинтересован в преподавании или каком-то продвижении искусства рисования. Вместо этого он пошел в Королевский колледж Лондона, занялся правом, окончил его с отличием и сразу же вступил в ряды полиции, которая была его второй детской страстью. Его почти сразу направили в уголовный розыск, где он дослужился до звания старшего инспектора в возрасте тридцати двух лет.

В среде полицейских никто не знал про художника, подписывавшего свои работы как Саймон Озлер – Озлер было его второе имя. И никто из тех, кто посещал его выставки-продажи вдалеке от Бевхэма или Лаффертона, не знал старшего инспектора Саймона Серрэйлера.

Кэт налила себе еще кофе. Они поболтали про отпуск Саймона, про ее семью и кое-какие местные слухи. Дальше разговор обещал быть более тяжелым.

– Сай, тут такое дело…

Он поднял глаза, услышав что-то неладное в ее тоне, и явно насторожился. «Как же это странно, – в очередной раз подумала Кэт, – что он и Иво, двое мужчин в их троице, так не похожи друг на друга, что их и за братьев-то сложно принять». Саймон был единственным в семье со светлыми волосами, хотя его глаза были глазами Серрэйлера – темными, как ягоды терновника. Сама она обладала очевидным сходством с Иво, хотя они оба уже довольно давно его не видели. Иво работал в санавиации где-то в Австралии уже шесть лет, и был в связи с этим счастлив, как слон. Кэт сомневалась, что он собирается возвращаться домой.

– У папы день рождения в следующее воскресенье.

Саймон посмотрел вдаль, на скопление бегущих над крышей собора облаков. Он ничего не ответил.

– Мама готовит обед. Ты же придешь, да?

– Да, – в его голосе не прозвучало никаких эмоций.

– Он это очень оценит.

– Сомневаюсь.

– Не будь ребенком. Забудь об этой истории. Ты всегда сможешь затеряться в толпе – одному богу известно, сколько нас там соберется.

Она поднялась, чтобы сполоснуть свою кружку в стальной раковине. Кухня Саймона, в которой вряд ли когда-нибудь готовили что-то серьезнее, чем тосты и кофе, стоила ему больших проблем и маленького состояния. Кэт всегда было очень интересно: почему?

– Мне нужно домой, освободить Криса от мероприятий с пони. Завтра ты уже на работе?

Лицо Саймона смягчилось. Они снова были на безопасной территории. Провести пятнадцать дней за границей, будучи полностью оторванным от своего дома и от работы, было для Саймона более чем достаточно, это Кэт знала четко. Ее брат жил ради работы и рисования, и еще ради того, чтобы жить здесь, в этой квартире. Она принимала это целиком и полностью, хотя иногда ей и хотелось, чтобы было еще что-то. Она знала еще об одной вещи, но эту тему они обсуждали только тогда, когда он сам ее поднимал. А делал он это редко.

Она еще раз обняла его и поспешила к выходу.

– Увидимся в следующее воскресенье.

– Увидимся.

После ухода сестры Саймон Серрэйлер принял душ, переоделся и сварил себе еще кофе. Теперь он собирался разобрать вещи и просмотреть работы, которые он сделал в Италии, но сначала он должен позвонить в уголовный розыск Бевхэма. Может быть, официально работа и начинается только с завтрашнего дня, но он не мог так долго ждать, чтобы выяснить, какие дела – если такие были – закрыли в его отсутствие и, что еще более важно, появились ли новые.

Две с половиной недели – это долгий срок.

Запись

Интересно, осознавала ли ты когда-нибудь, насколько сильно я ненавидел эту собаку? У нас никогда не было никаких домашних животных. И вот, когда однажды днем я вернулся домой из школы, она была здесь. Я до сих пор вижу тебя – как ты сидишь в своем кресле, с мягким коричневым пуфом под ногами, с очками на носу и книжкой из библиотеки рядом на столике. Первые несколько секунд я даже не замечал ее. Я подошел к тебе, чтобы поцеловать, как обычно, и тогда увидел ее – собаку. Это была очень маленькая собака, но не щенок.

– Что это?

– Мое домашнее животное.

– Зачем это?

– Я всегда хотела иметь домашнее животное.

Глаза этой собаки, блестящие словно бусинки, смотрели прямо на меня из-под прядей длинной шелковистой шерсти. Я возненавидел ее.

– Она же тебе нравится? – спросила ты.

Теперь я могу сказать тебе, насколько я ненавидел эту собаку, ненавидел ее из-за того, что она была твоей и ты любила ее, но еще из-за нее самой. Собака сидела у тебя на коленях. Собака вылизывала твое лицо своим сиреневым языком. Собака брала угощение из твоих рук. Собака спала в твоей постели. Собака ненавидела меня так же, как я ненавидел ее. Я знал это.

Но, как это ни странно, если бы не собака, я, может быть, никогда бы и не понял, кем я хочу стать, в чем состоит моя судьба.

Я знаю, что ты помнишь тот день. Я лежал на коврике у камина и дразнил собаку, теребя пальцами у нее под носом, пока она не попытается их укусить, и быстро отдергивая их. Я очень хорошо научился рассчитывать время до секунды, и знал, что у нее никогда не получится меня ухватить, если я буду продолжать в том же духе, делать одно и то же снова и снова. Но я совершил одну ошибку. После этого я был очень зол на себя из-за своей глупости. Это научило меня сперва составлять план, а потом четко ему следовать. Я многому научился в тот день, не правда ли, благодаря одной ошибке? Вместо того чтобы теребить пальцами у нее под носом, я навис над собакой и начал рычать на нее, потому что думал, что этим застану ее врасплох и что это заставит ее меня испугаться. Я хотел, чтобы она меня испугалась. Но вместо этого она прыгнула и вцепилась мне в лицо, вырвав небольшой кусочек верхней губы.

Я был уверен, что ты увезешь собаку, чтобы ее убили за то, что она сделала со мной, но ты сказала мне, что я сам виноват.

– Может быть, это научит тебя не дразнить ее, – сказала ты.

Можешь ты представить, как меня ранили эти слова? Можешь?

Я никогда раньше не бывал в больнице. Ты отвезла меня туда на автобусе, прижав к моей губе чистый носовой платок. Я не знал, что будет там. Я и понятия не имел, что она окажется таким потрясающим местом, таким красивым и опасным, но в то же время таким, что ты чувствуешь себя там комфортно и защищенно. Мне захотелось навсегда остаться среди белоснежных коек, сияющих каталок и могущественных людей.

То, что они делали, было больно. Они протерли мне губы антисептиком. Мне понравился запах. Потом они зашили мне верхнюю губу. Боль была непередаваемая, но мне понравился доктор, который делал это, и медсестра в сверкающей белой шапочке, которая держала меня за руку. Тебе пришлось остаться снаружи.

Так что, как ты понимаешь, тот факт, что ты любила собаку больше, чем меня, и что ты предала меня ради нее, уже не имел никакого значения, потому что в итоге я нашел свой путь. Я могу даже простить тебе это предательство, потому что твое оказалось не самым страшным. Самое страшное было позже. Я пережил твое предательство, но то, другое, – никогда, потому что меня предал человек, которого мне довелось полюбить. Тебя я не любил.

Я никогда не говорил тебе этого. Но теперь я рассказываю тебе все. Мы об этом уже договорились, верно?

Три

Утро четверга, рассвет только начинает проступать через грязно-серую мглу. Воздух теплый.

На Холме, этом бархатном зеленом островке, выплывающем из дымчатого моря, почти все деревья уже голые, но на кустиках ежевики и голубики, которые щетинятся в складках и низинах, как волосы на теле, все еще остались ягодки и последняя листва. На полпути к вершине Холма стоят Камни Верна, древние стоячие камни, похожие на трех ведьм, которые водят хоровод вокруг невидимого котла. Днем между ними бегают дети и на спор дотрагиваются до их щербатых боков, а в день летнего солнцестояния тут собираются люди в длинных белых облачениях, танцуют и поют. Но над ними, как правило, просто смеются, и всем известно, что они безобидны.

В это время суток несколько бегунов преодолевают свои маршруты, поднимаясь и спуская по Холму и огибая его, тяжело ступая по земле, всегда в одиночестве и не замечая ничего вокруг. Этим утром видно только двоих мужчин, которые бесшумно бегают с серьезным видом. Женщин нет. Через какое-то время, когда становится уже ощутимо светлее и мгла сворачивает свое покрывало, трое молодых людей на горных велосипедах начинают подниматься по песчаной дорожке к вершине Холма: они напрягают мышцы, тяжело дышат и явно выбиваются из сил, но упорно не спешиваются.

Старичок выгуливает йоркширского терьера, а дама – двух доберманов, с которыми обходит вокруг Камней Верна и быстро спускается вниз по тропинке.

Ночью на Холме тоже бывают люди, но это уже не бегуны и не велосипедисты.

Вскоре солнце встает кроваво-красным диском над колючими кустарниками и деревцами и над зеленой травой мха, касаясь Камней Верна, выхватывая обрывки бумажек, белый хвост убегающего кролика, мертвую ворону.

Никто не видит ничего необычного, глядя на Холм. Люди разговаривают, бегают, ездят здесь, но ничего не находят, не обнаруживают ничего, что могло бы их обеспокоить. Все абсолютно так же, как обычно, камни стоят, а кроны деревьев возвышаются над ними и не таят никаких секретов. Все машины на своих местах на асфальтированных дорогах, и в любом случае, вчера был дождь – следы от шин все равно бы смыло водой.

Четыре

Дебби Паркер лежала в кровати, сжавшись в плотный комок и подтянув под себя ноги. За ее окном светило яркое для декабрьского утра солнце, но ее темно-синие шторы были задернуты.