Помоги проекту - поделись книгой:
— А вы, товарищ Матвей, можете возвращаться на свой пост…
Баррикада теперь совсем не походила на ту, что оставил Матвей уходя.
Она была уже окутана дымом взрывов. Относили к ближайшему дому первых раненых. Люди сменяли друг друга, передавая оружие — на каждую винтовку, на каждый револьвер были десятки безоружных.
Баррикада эта находилась рядом с зоологическим садом, и в перерывах между стрельбой слышался испуганный рев зверей.
Матвей переходил от одного дружинника к другому — где попросит ружье и, не обидевшись на отказ, отойдет, где и так постоит, просто потопчется — не дадут ли?
— Матвей! — раздался окрик со стороны баррикады. — Мотька! Ты что без дела стоишь? Давай камни тащи! Не видишь — пробоину заделывать надо…
И Матвей, радостный от того, что снова стал нужен, тащил камни к месту, где баррикада была разрушена взрывом.
Он носил и носил, беззаветно, самозабвенно, эти камни, и доброе его лицо светилось улыбкой — нужен Матвей людям, нужен…
А в сторону Пресни шли царские войска.
Выгружались из вагонов на Николаевском вокзале свежие воинские части, присланные из Петербурга. По скользким доскам трапов сводили из теплушек лошадей. Скатывали орудия с платформ.
И шли, шли по Москве, по пустым улицам, под испуганными взглядами обывателей, смотревших сквозь щели ставень, шли на усмирение солдаты. Устанавливали орудия, наводили прицелы. Готовились к прорыву.
Вот ударила первая пушка. И — пошло, пошло…
…Отходили на Пресню разбитые царскими войсками боевые дружины других районов…
Били орудия. Снаряды рвались на улицах, в корпусах фабрик, рвались на баррикадах, посылаемые туда прямой наводкой.
Все больше становилось раненых, все труднее было заделывать под огнем пробоины.
Дружинникам иной раз удавалось пробраться по дворам и закоулкам, по крышам и чердакам и, неожиданно свалившись на противника с тыла, обратить его в бегство. Но ненадолго. Получив подкрепление, солдаты снова наступали.
На баррикадах убитых становилось все больше и больше, их уже не успевали уносить.
Артиллерия била, била, била по Пресне… Спрятанная за массивами домов, ждала приказа конница. И вот — опущены казачьи пики, выхвачены из ножен и подняты сабли… Сигнал — и конница ринулась вперед…
И, когда дальнейшее сопротивление восставших рабочих стало невозможным, по призыву Московского комитета большевиков и Московского Совета, в трагическую ночь с 18 на 19 декабря 1905 года, была прекращена борьба. Нужно было сохранить жизни, сохранить силы для будущей борьбы.
В ту страшную ночь Пресненский штаб боевых дружин выпустил воззвание — «мы начали, мы кончаем. Кровь, насилие и смерть будут следовать по нашим пяткам, но будущее за рабочим классом».
Пресня была охвачена огнем. Пылали деревянные постройки Трехгорки, горела фабрика Шмидта, завод Мамонтова, Бирюковские бани. Горели дома, рабочие казармы… По улицам мчались отряды семеновцев. Выли звери в зоопарке.
Уходили по Москве-реке отряды дружинников.
В домах прятали оружие.
Какими мрачными были теперь костры Пресни!.. У их огня в угрюмом молчании грелись солдаты-каратели. Грелись покрытые снегом городовые. Из дома в дом шли с обысками, хватали сонных, полураздетых, выволакивали на снег… Сваливали в кучу изъятое оружие.
И вот знакомый нам крутой переулок…
Жандарм сапогом распахнул калитку, ножнами постучал в дверь. За спиной его еще четверо жандармов и человек в штатском, в котелке… Он вошел вслед за жандармами, остановился у двери.
Вера укладывала девочку спать. Она повернулась — увидела жандармов и стоящего у дверей Артура.
— Этого забирайте, — указал Артур на Матвея, — он вам расскажет, откуда богатые берутся… Баба говорила — он интересно рассказывает…
Жандармы обыскивали дом.
Матвей стоял рядом с Верой.
— Прощай, Вера, — тихо сказал он, — ты меня никогда не любила, так хоть за Надюшкой теперь присмотри…
Жандармы грубо схватили его, толкнули к двери и вывели.
— Адью… — Артур приподнял котелок, вышел вслед за жандармами.
Некоторое время Вера стояла, окаменев. Потом сказала недоуменно:
— Как же так… ведь они его убьют…
И вдруг, схватившись за голову, закричала изо всех сил:
— Мотя! Мотя! Мотенька!..
Бросилась к иконе, упала на колени:
— Боже! Что делать?.. Боже… я без него жить не буду… убьют они его, боже, боже…
В незакрытую дверь медленно вваливались по полу волны морозного пара. Из пара этого возникла фигура короткого, широкого человека в зимнем пальто, в барашковой шапке.
Он переступил порог, остановился. Это был мастер Фомин — тот самый, которого Вера выкатывала на тачке с фабрики.
Молча, злорадствуя, смотрел он на стоящую на коленях Веру.
— …боже мой, боже… — повторяла она, — спаси его, боже… накажи меня, проклятую, а его спаси…
Фомин кашлянул. Обернулась Вера, увидела его, встала.
— Ну, чего пришел, подлец! На горе мое любоваться? Мало ты горя людского видал? Мало обижал людей? Вали вон отсюда!
Но не уходил Фомин. Смотрел на Веру, и ее отчаяние, ее горе, может быть, впервые в жизни тронули его. Он смотрел на Веру растерянно, даже жалко как-то.
— Послушай, Филимонова… — произнес он наконец.
— Что Филимонова, что Филимонова? Уходи, не до тебя.
Фомин прокашливался: не сразу произнесешь то, что хотел сказать.
Он полез в карман, достал бумажник, вынул «красненькую» — десять царских рублей.
— На вот… — мрачно сказал он, кладя деньги на стол, — на, возьми… может, сунешь — отпустят его… бог знает — может, отпустят…
И, молча повернувшись, вышел.
Потрясенная, смотрела Вера ему вслед. Потом схватила деньги, схватила серьги с подоконника, накинула платок, выбежала из дома.
Горели мрачные костры на Пресне, выхватывая из тьмы то заиндевевшую лошадиную морду, то топочущих от холода, размахивающих по-извозчичьи руками городовых, то проезжающее, грохоча, орудие. Вталкивали арестованных в тюремную карету. Вдали слышалась еще стрельба.
Жандармы вели Матвея в большой группе арестованных. Шли по четыре в ряд, и только последний ряд состоял из двоих — Матвея и молодого парнишки лет шестнадцати. Он был насмерть напуган и все оглядывался на револьвер в руке идущего за ним жандарма.
Матвей старался привлечь внимание парнишки, и наконец это ему удалось, Парнишка с ожиданием уставился на него.
Не разжимая губ, Матвей тихо сказал:
— Как я упаду, бросайся влево и беги, понял?.. Я вправо, ты влево…
Парнишка моргнул — мол, понял. Группа сворачивала за угол зоопарка.
Парк отделялся от улицы высоким забором: каменные столбы, а в промежутках железные решетки с остроконечными пиками. Почти у самого угла в заборе виднелась калитка служебного входа.
И вот, когда группа уже почти полностью свернула за угол, Матвей вдруг споткнулся и упал прямо под ноги идущего сзади жандарма. Чертыхнувшись, жандарм полетел на землю.
А Матвей, вскочив на ноги, вбежал в служебную калитку и понесся по аллее зоопарка.
Раздались выстрелы, затрещали свистки.
Матвей оглянулся на бегу — что за чертовщина! — парнишка бежал следом за ним. Вместо того чтобы броситься в противоположную сторону и тем спутать, затруднить преследование, он бежал вслед за Матвеем.
— Сволочь! — закричал ему Матвей. — Куда бежишь!..
Здесь не было света газовых фонарей, не было костров, но, к несчастью, все вокруг было ярко освещено вышедшей из-за тучи луной.
Матвей бежал изо всех сил, размахивая руками, задыхаясь. Как на грех, он попал в прямую аллею, сжатую с обеих сторон звериными вольерами. Волки и медведи молча провожали глазами эти странные фигуры бегущих людей, возникших тут среди ночи.
Свистки переливались сзади и где-то сбоку. Показались преследователи — одни жандармы тяжело бежали прямо за беглецами, другие забирали в обход вправо.
Уловив это, Матвей юркнул налево в узкий проход.
Здесь нужно было перебраться через невысокий забор. Матвей легко перебросил тело через него и понял, что спасен — за забором начиналась роща, до нее оставалось всего шагов двадцать. За спиной вдруг раздался стон, и, оглянувшись, Матвей увидел, что парнишка тоже попытался переброситься через забор, но упал и сейчас с трудом поднимался на ноги.
— Зачем за мной бежишь! — крикнул с отчаянием Матвей и увидел, что парень чуть не упал снова, пытаясь встать. Он не то сломал ногу, не то вывихнул ее.
Свистки раздавались вес ближе и ближе.
Одно только мгновение Матвей колебался, но затем бросился назад, подхватил парнишку и кинулся с ним к роще.
Было слишком поздно. Жандармы налетели на них сразу сзади и сбоку, повалили, скрутили руки… ожесточенно били сапогами…
У ворот Трехгорки стояли женщины. Сотни женщин, у которых забрали мужей, сыновей, отцов… В тишине слышалось только потрескивание костров, разожженных городовыми, да прорывался иной раз плач. По временам появлялась новая партия арестованных. Жандармы разгоняли толпу и открывали ворота.
За воротами стояла цепь солдат. Они расступались, пропускали колонну арестованных и смыкались. Жандармы снова закрывали ворота.
Вера стояла среди женщин. Как и у всех других, ее плечи и голова были покрыты толстым слоем снега.
В руке зажат вытянутый из-под одежды крестик на натянувшейся посеребренной цепочке.
Едва шевеля губами, Вера шептала:
— Спаси… спаси его… спаси… спаси, спаси… слышишь, спаси его, господи…
А лица вокруг… жестокая картина боли, любви, ужаса, горя.
Рядом с Верой стояла маленькая сгорбленная старушечка с лубяной кошелкой в руке.
— Хоть бы отдали ему кошелочку-то… тут яичек две штуки, да лука головка, да хлебушко… Он бы, Витенька, хоть яичко облупил… О, господи, господи, пресвятой боже наш…
Из проходной появился околоточный надзиратель и закричал:
— Эт-та что тут за митинг? А ну, вон отсюда все бабы, как одна…
Старушечка оказалась ближе всех к околоточному.
— Батюшка, отец родной… сыночек тут мой… Витюшка Семенов… отдай ему, батюшка… тут яичек две штучки, да хлебушко…
Околоточный хмуро оттолкнул ее руку.
— Никаких передач. — И, криво усмехнувшись, добавил: — Скоро их всех накормят.
Из проходной вышел офицер и строго сказал околоточному:
— Почему они до сих пор здесь?
И прошел дальше.
Поделиться книгой: