Помоги проекту - поделись книгой:
Он бросил презрительный взгляд на графиню и засвистел бессмертную «Ça ira»[16].
За конторками послышались с трудом подавляемые смешки.
Намек поняли все. Только в богатых частях города и на бульварах были устроены протечные фонтаны, которые очищали сточные канавы. А вообще-то на большинстве парижских улиц царила изрядная грязища, и после дождей она становилась почти непролазной. Кухарки не стеснялись выплескивать из окон помои и выбрасывать мусор. Кое-где прохожие буквально пробирались по заваленным нечистотами тротуарам. Однако приходилось признать, что урожденные парижанки были в этом истинными мастерицами. Как серны, перепрыгивали они с камешка на камешек, с сухого места на сухое, приподняв юбки, едва касаясь до мостовой кончиком носка, – и умудрялись приходить домой, не замарав башмачков. Конечно, таким умением обладали только простолюдинки, но отнюдь не аристократки, к услугам которых были собственные кареты или наемные фиакры!
– А что ж ты с опозданием пришел? – удивился Араго. – Посланцы Лукавого Взора ровно в полдень появляются. А сейчас уже почти половина первого.
– Скажи спасибо, что вообще добрался сюда, – буркнул мальчишка. – Ко мне привязался тут один
Обычно французы называли представителей этой нации полоне – мужчин или полонез – женщин[17], а слово «поляк» было таким же презрительным прозвищем, как, например, «макаронник» или «таракан» – для итальянца, «островная обезьяна» или «ростбиф» – для англичанина, «кислая капуста» или «бош», то есть деревянная башка, – для немца.
– В шапке он был такой рогатой, этот
– Ну что ж, спасибо, Тибо, – кивнул Араго. – Удачи тебе!
– Я не Тибо, а Базиль, – фыркнул гамен. – А ты откуда знаешь Тибо? Он еще мелкий совсем, но тоже на площади Бастилии, в слоне[18] живет. Там многие из наших приют находят!
Араго на миг прикрыл глаза. Почему вдруг возник в памяти Тибо? Маленький храбрец гамен, который спас жизнь некоему русскому гусару – восемнадцать лет назад! И еще там была одна девочка…
Но тот, давний, Тибо погиб!
А она, та девочка? Какова ее судьба?..
– Счастливо оставаться! – прервал его мысли голос мальчишки, который уже исчез за дверью.
«И тебе счастливо, малыш Тибо, – мысленно пожелал Араго. – То есть Базиль, конечно Базиль!»
Араго сорвал облатку[19] (это было что-то новое: прежде Лукавый Взор никогда письма не запечатывал, в лучшем случае веревочками или ленточками обвязывал), развернул листок, но успел бросить на него один только беглый взгляд: графиня вскрикнула, зажмурилась и покачнулась, делая неловкие движения руками, словно боялась упасть и не знала, за что схватиться.
Да ведь прекрасная дама, кажется, вот-вот лишится чувств!
Араго мгновенно спрятал кое-что за борт сюртука, метнулся к Стефании и подхватил под локоть:
– Что с вами, мадам? Присядьте, прошу вас. Ролло, воды! – прикрикнул он, пытаясь увлечь красавицу к креслу.
Репортер проворно кинулся за ширму, где на этажерке стояли кувшин с водой и несколько бокалов. Через миг он вернулся, от волнения расплескивая воду через край.
– Ах нет, – слабым жестом отстранила его графиня, хватаясь за руку Араго и делая шажок от кресла. – Не нужно воды. Мне просто душно. Нельзя ли глотнуть свежего воздуха?
– Вальмонтан, откройте окно, – приказал Араго, беря у Ролло бокал и одним глотком его осушая. У него и самого закружилась голова от того, что он успел увидеть в письме! Однако, быстро овладев собой, Араго все же подвел вцепившуюся в него гостью к благословенному сквозняку.
Графиня слегка высунулась в окно; одной рукой она опиралась на подоконник, другой обмахивала себя, будто веером. Араго, поддерживая прекрасную даму, невольно взглянул поверх ее плеча.
Какой-то широкоплечий, кряжистый человек в короткой куртке, вытертой и заплатанной до такой степени, что ее первоначальный цвет невозможно было определить, и в потертой бордовой шапке с приплюснутым четырехугольным верхом прислонился к фонарному столбу.
Араго нахмурился. Носители таких странных, как бы слегка рогатых головных уборов появились в Париже в конце минувшего года и страшно бесили главного «бульвардье».
Точнее сказать, он их люто ненавидел. Так же, как и Тибо… то есть Базиль, конечно Базиль.
А что, если под окном стоит тот самый «волос в супе», который преследовал Базиля? Тогда надо предупредить мальчишку.
Тем временем человек в рогатой шапке зевнул, поднял глаза и увидел графиню Стефанию, высунувшуюся в окно и обмахивающую себя ладонью. Растерянно уставившись на прекрасную даму, он неловко затоптался на месте, а потом вдруг по-заячьи кинулся в сторону и замер за выступом стены.
Через мгновение чумазый Базиль вышел на Мартир, вприпрыжку побежал по ней вниз, к улице Сен-Лазар, Святого Лазаря, и скрылся за поворотом.
Араго с тревогой смотрел ему вслед, но за мальчишкой никто не погнался. Наш герой облегченно вздохнул и вежливо спросил:
– Вам не холодно, мадам? Весенний ветер опасен, да и миазмы холеры, как говорят, еще могут носиться в воздухе.
Графиня отпрянула от окна, словно невзначай прижавшись при этом к главному «бульвардье», улыбнулась, подняла опущенные ресницы – и прекрасные черные глаза, чудилось, погладили его по лицу. Мимолетно Араго заметил тщательно заретушированные морщинки на ее лице, подумал, что графиня далеко уже не юная девица и даже молодой женщиной ее не назовешь: ей, конечно, за тридцать, пожалуй, лет тридцать пять – тридцать шесть, однако она была из тех дам, которых сравнивают с хорошим выдержанным вином… конечно, пока вино не превратилось в уксус, а дама – в старуху.
Словом, наш тридцатишестилетний герой ничего не имел против интрижки со своей ровесницей!
– Мне уже лучше, – шепнула графиня застенчиво. – И, право, я стыжусь, что отвлекла вас от дела. Вы даже не прочитали письмо Лукавого Взора…
– А там не было никакого письма, – усмехнулся Араго, отводя ее от окна и не замечая, что человек в рогатой шапке выскочил из своего укрытия, увидел, что проем окна наверху опустел, и кинулся в том же направлении, в котором убежал Базиль. Это увидел Ролло, закрывавший окно, но значения случившемуся никакого не придал, потому что был поглощен завистью к редактору и мечтал сам приобнять прекрасную графиню. Он тоже ничего не имел против интрижек с «выдержанными, как вино» женщинами, даже если они были на десяток или даже полтора десятка лет постарше.
– Как не было письма? – изумилась графиня. – Но я же сама видела… да вот же оно! – И она кивнула на стол редактора, где лежал листок бумаги с приклеенной к нему облаткой.
– Этот паршивец всучил мне пустой листок, – пояснил Араго. – В лавке такой стоит один сантим, облатка по той же цене. Я дал ему четвертак. Ну что ж, этот чумазый коммерсант легко заработал на мне двадцать три сантима! Осталось только узнать, как он мог проведать, что я жду корреспонденцию от Лукавого Взора.
Графиня уставилась на стол с таким растерянным видом, что Араго стало смешно.
Вальмонтан и Конкомбр настороженно выглядывали из-за своих конторок. Однако если кто-то из них и успел заметить, как редактор спрятал другой листок, до этого вложенный внутрь первого, этот кто-то благоразумно удержал язык за зубами.
– Пшекленьство[20]… – низким, горловым голосом протянула графиня. – Экий же негодяй!
Араго ни на миг не усомнился, что сей эпитет предназначался отнюдь не гамену. Слово «пшекленьство» тоже не имело отношения к босоногому мальчишке. Очаровательная Стефания, расчетливо прильнувшая у окна к Араго, не могла не расслышать хруста бумаги под сюртуком!
Впрочем, уличать обманщика и вообще как-то продолжать разговор она не стала, а лишь опустила резким движением вуаль – словно занавес закрыла, обозначая окончание спектакля, который только что разыгрывала.
Впрочем, Араго не терял надежды, что еще увидит занавес поднятым. Во всяком случае, ему этого очень хотелось… несмотря ни на что. Свою репутацию пожирателя женщин, как французы называют умелых соблазнителей, он готов был подтвердить в любой удобный момент!
– Ну что ж, господа, я прощаюсь с вами, – холодно изрекла графиня. – Не соблаговолит ли кто-нибудь из вас найти для меня фиакр?
Ролло метнулся вперед так проворно, что чуть не сбил с ног своего редактора, который, впрочем, никуда не спешил.
– Позвольте мне! – чуть ли не жалобно выпалил молодой человек, и дама снисходительно кивнула.
Потом сделала небрежное подобие реверанса и шагнула было к двери, однако тут же полуобернулась к Араго и бросила:
– По воскресеньям я устраиваю небольшие приемы. Буду рада видеть вас у себя, господин Араго. Я живу почти напротив площади Вогезов. Серый особняк в ампас Вьё Пюи, в тупике Старого Колодца[21]. Милости прошу. Прощайте, господа.
Господа ответили разноголосым любезным мычанием.
Араго промолчал, только на миг сильно, до боли стиснул зубы.
Серый особняк в тупике Старого Колодца, почти напротив площади Вогезов… Какое пугающее совпадение!
Несколько мгновений с лестницы доносился скрип ступенек, потом он затих, что означало: графиня и Ролло уже внизу. Переглянувшись, Вальмонтан и Конкомбр кинулись к окнам да так и прилипли к ним.
Араго стоял неподвижно.
Решится ли он переступить порог особняка в тупике Старого Колодца, не вспоминая того ужаса, который некогда испытал в погребе этого дома?
– Нет, вы только поглядите на нашего Ролло! – ворвался в его мысли возбужденный визг тщедушного и плешивого Конкомбра, который относился к плечистому красавчику репортеру с почтительной и восхищенной завистью.
– Похоже, он немало преуспеет в высшем обществе! – ревниво просвистел сквозь зубы Вальмонтан.
– Высшее общество в наше время в тупике Старого Колодца уже не селится, как и вообще близ площади Вогезов! Он потерял былую популярность! – отрезал Конкомбр, который был дотошен до занудства во всем, от своих гроссбухов до всевозможных тонкостей comme il faut[22], и оглянулся на Араго: – А мне-то казалось, эта красавица строит глазки вам, мсье редактор!
– Мне тоже так казалось, – ухмыльнулся тот, снимая с вешалки свои редингот[23] и цилиндр.
– Смотрите, смотрите! – причитал Вальмонтан. – Появляется фиакр, Ролло подсаживает графиню… она протягивает ему руку через окно, он целует… целует ей руку! Ну и ну! Она ему что-то говорит и улыбается, ах, как она улыбается! Фиакр уехал, а Ролло стоит как дурак посреди мостовой!
– Поскольку мне не нравятся дураки, я уйду через черный ход, – заявил Араго, торопливо надевая редингот, необходимый в этом холодном мае, и беря трость. – Вальмонтан, сегодня вы запираете редакцию. Не забудьте погасить огонь в камине.
Араго, отвесив общий поклон, выскользнул в дверь, ведущую на лестницу для слуг.
Спустившись и открыв дверь во двор, он огляделся, не обнаружил ничего подозрительного и, зажав под мышкой трость, вынул из-под борта сюртука заветный листок. Когда Араго взглянул на него еще наверху, в редакции, в первый раз, то решил, что ему померещилось. Ну не может этого быть, не может!.. Теперь вышло, что не померещилось.
Письмо и в самом деле оказалось написано по-русски. Не слишком грамотно, со множеством ошибок, но по-русски! Начиналось оно с обращения к некоему
Эти слова –
Он не мог оторвать настороженный взгляд от странного послания, а потому не обратил внимания на молодую женщину в сером платье и сером капоре, принакрытом, несмотря на прохладный день, всего лишь канзу такого же цвета[24].
Женщина появилась в подворотне, несколько мгновений смотрела на замершего в недоумении главного «бульвардье», на дрожащий в его руке листок, а потом, легонько вздохнув, исчезла.
На улице Мартир она прижалась к стене, чтобы умерить биение сердца.
Араго ее не заметил. А если бы даже заметил, то не узнал бы. Уж сколько раз она сталкивалась с ним лицом к лицу, иногда случайно, иногда нарочно – и все напрасно! Конечно, Араго не мог вспомнить ее, они слишком уж давно не виделись, да и слишком уж она с тех пор изменилась, однако просто взглянуть с интересом, улыбнуться, как-то показать, что незнакомка его привлекает… Нет! Скользнет глазами рассеянно, а то и вовсе пройдет мимо не глядя.
Молодая женщина устало вздохнула. Эта давняя, эта безнадежная любовь настолько ее измучила, что иной раз она чувствовала себя узницей, приговоренной к пожизненному заключению. И все же не могла сбросить эти чудесные путы. Да и не хотела.
Не хотела, вот в чем беда… Вот в чем счастье!
Она так глубоко задумалась о прошлом, что не сразу очнулась, услышав совсем близко торопливые, четкие мужские шаги.
Араго!
Ох нет, сейчас с ним никак нельзя столкнуться! На днях им предстоит встреча, и на той встрече он не должен ее узнать. Ни в коем случае! Слишком многое поставлено на карту!
Она нагнулась, сделав вид, будто поправляет расстегнувшийся башмачок, и не разгибалась до тех пор, пока Араго не прошел мимо и шаги его не стихли за поворотом.
Наконец молодая женщина выпрямилась и неспешно пошла в сторону бульваров, не без гордости размышляя, что выполнила очень немалую часть сложной задачи, которую поставила себе в своей одинокой войне – в той самой, которую она ведет против множества врагов. Араго получил ее письмо, прочитал – и, без сомнения, сейчас кликнет фиакр и поедет туда, куда должен поехать. Он не раз будет менять экипажи, на всякий случай запутывая следы, и в конце концов подойдет к дому на фобур Сент-Оноре, предместье Святого Гонория, пешком, уже в темноте, скрытно, не с парадного крыльца, а через укромную калитку в ограде… И тот старый, высокомерный, дерзкий упрямец, к которому Араго сейчас направился, должен будет поверить письму, должен будет послушаться, несмотря на то, что считает себя неуязвимым. То-то взъярятся враги, которых она ненавидит и к которым подобралась так близко, как только могла, – то-то взъярятся враги, когда дерзкий старик улизнет от них!
До чего же ловко она придумала, что решила передать свое послание через Араго… Отправить по почте было бы неосторожно: письмо могло вообще пропасть, такое случалось, и во Франции только ленивый не бранил нерадивых почтальонов! Если же она сама пойдет к этому старому упрямцу, чтобы все рассказать, он, возможно, и поверит, но уже не выпустит ее. С него станется и под замок посадить! Ну да, он хочет спасти ей жизнь…
Но выйдет так, что это она спасет ему жизнь. А главное, хотя бы на время избавится от его хлопот и забот, которые ей только мешают.
Только бы этот излишне заботливый старый упрямец ни о чем не проболтался Араго…
Только бы не вздумал проболтаться! Конечно, он обещал. Но можно ли полагаться на его обещание?..
История гусара Д.
Россия, 1812 год
Семьи Державиных и Каньских – небогатых русских дворян и таких же небогатых шляхтичей[25] – издавна жили в Витебске. В описываемое время Державин-старший был городским полицмейстером, пан Каньский служил в управе письмоводителем. Общество в небольшом городе по пальцам перечтешь, вот семьи и сошлись; вдобавок Каньских и Державиных подружили сыновья. И Ванька, и Юлек были единственными детьми. Вместе выросли, вместе занимались с лучшими учителями, каких только можно было найти в Витебске. Отец Державина считался не только в этом городе, но и во всей округе до самого Смоленска первым фехтовальщиком и стрелком – он занимался с мальчиками боевым ремеслом. Мать Юлиуша, француженка, учила их своему родному языку и была очень довольна успехами: уверяла, что по выговору от подлинных французов не отличить что одного, что другого. Они были друзьями, и Ваньку ничуть не раздражало, когда его в доме Каньских звали Янеком, а Юлек только посмеивался, когда его у Державиных называли Юрочкой или Егорушкой.
Однако эта верная и, казалось бы, нерушимая дружба рухнула в миг един.
Когда Наполеон приблизился к границам Российской империи, никому и в голову не могло прийти, что Витебск сдадут, что французы пойдут по России. Вернее, это не могло прийти ни в одну русскую голову! А вот в польскую очень даже приходило… 12 июня[26] 1812 года армия Наполеона перешла через Неман, а через два дня Ванька Державин, явившись к Юлеку и ожидая его, случайно увидел на столе листовку с таким текстом: «
Ванька читал – и глазам своим не верил. Экая наглость! Наполеон призывает поляков, живущих на территории Российской империи, вступать в ряды французской армии! И позаботился о том, чтобы все поляки Витебска получили такие призывы! Неужели он рассчитывает найти здесь предателей?!
Ванька с отвращением разорвал листовку. В эту минуту за спиной послышались шаги. Он обернулся и увидел Юлека.
– Откуда это у тебя? – спросил Ванька, брезгливо отшвырнув обрывки бумаги.
– Зачем ты разорвал письмо нашего императора? – возмутился Юлек.
– Какого вашего императора, ты что? – изумился Ванька. – Это же листовка Бонапарта! Наш император – Александр Павлович!
– Так было несколько дней назад, – буркнул Юлек, собирая обрывки бумаги. – Уже 14 июня польский сейм объявил о восстановлении Королевства Польского. Нашим государем признан Наполеон. Ходят слухи, что Польша готова выставить сто тысяч человек в поддержку Великой армии. Как бы я хотел присоединиться!
– К Наполеону, что ли, присоединиться хочешь? – тупо переспросил Ванька.
– Конечно! – вдохновенно заявил Юлек. – Годами, конечно, я слишком молод, но, думаю, меня все равно возьмут, стоит только показать себя. Знаешь, как славно во французской армии служить? Каждому солдату отпускают табак, коробку с иглами, нитками, наперстками, ножницами, гребенкой, зеркалом, пуговицами, коробку с жирами для чистки, щетки для одежды, чистки сапог, лощения кожи, придания блеска пуговицам, для белья, выбивания пыли, для оружия, перчатки, головные покрышки для ночи, носовые платки, салфетки! – Юлек так спешил перечислить все это, что даже закашлялся. – А какую еду дают! Вино, водку, парное мясо, копченую грудинку, бобы, чечевицу… – Юлек снова закашлялся.
– Не подавись слюной, – брезгливо сказал Ванька. – Не обедал, что ли? Думаешь, русские на голодное брюхо сражаются? Иголок у наших нет?
– Зеркал, думаю, уж точно нет, – ехидно ухмыльнулся Юлек.
– Да ничего, – пожал плечами Ванька, – можно и в лезвие сабли острой поглядеться, когда бреешься. А потом этой же саблей врагу голову снести! Я жизнь готов за нашего императора отдать, а ты за что отдашь? За иголки и жратву?
– Жизнь готов за вашего императора отдать? – прищурился Юлек. – Ну что ж, спасибо твоему отцу, что научил меня рубиться и стрелять!
Юлек не раз благодарил Якова Васильевича Державина за воинскую науку, искренне благодарил, однако сейчас его голос был пронизан злой насмешкой и такая же насмешка исказила лицо, блестела в глазах.
Ванька смотрел на друга – и не узнавал его. Юлека словно подменили…
– Неужто мы с тобой сойдемся в бою насупротив?! – ошеломленно пробормотал Ванька. – И что же, Юлек, ты сможешь… сможешь драться со мной? А твой кузен Михал Петшиковский? Он ведь в нашей армии служит, в Литовском уланском полку! И с ним ты готов сражаться?
– Думаю, Михал недолго будет вам служить! А я, чтобы разбить москалей и восстановить исконные границы Речи Посполитой, измученной и оскверненной царицей Екатериной, готов на все! – выкрикнул Юлек.
И тут Ванька вспомнил, как старая-престарая, еще отцова нянька Пахомовна не любила Каньского-младшего – с самых детских его лет не любила! – как выходила из комнаты, едва он появлялся, как частенько бормотала себе под нос: «Оборотень, дьяволово семя…» – и украдкой плевала ему вслед. Пахомовну всерьез не принимали: иногда бранили, иногда смеялись над ней – считали, просто заговаривается, потому что была она стара, почти мафусаиловых лет[27], как любил уточнять Державин-старший, и маленький Ванька, помнится, допытывался у Пахомовны, в самом ли деле живет она на свете почти тысячу лет. Словом, ее считали изрядно спятившей с ума, а после смерти старухи об этих чудачествах вовсе позабыли, и только сейчас Ванька вдруг понял – точно прозрел! – что Пахомовна-то была права. Она видела Юлека насквозь и пыталась остальных от него остеречь. Да неужели он всегда был таким, каким видит его Ванька сейчас?
Поделиться книгой: