Помоги проекту - поделись книгой:
Обычно считается, что производство в частном секторе – более важная, а то и самая важная часть экономики. Оно вносит вклад в национальное благосостояние. Его рост является мерой роста национального богатства. Напротив, государственные услуги – это тяжкая обуза. Они необходимы и могут потребоваться в немалом объеме. Но они составляют бремя, которое ложится на плечи частного сектора экономики. Если это бремя слишком велико, частное производство пошатнется и рухнет.
В лучшем случае государственные услуги суть необходимое зло; в худшем случае они потенциально пагубны, так что бдительное общество должно непрерывно быть настороже. Подобные услуги, пусть даже они нацелены на решение важнейших задач, неэффективны. «Правительство бессильно что-либо создавать в том смысле, как бизнес создает богатство»[103]. Подобные представления порождают забавные противоречия. Мы приветствуем развитие услуг телефонной связи как средства, повышающего наше благосостояние, но миримся с урезанием расходов на почтовые услуги, видя в этой мере необходимую экономию. Мы превозносим рост частного богатства, но жалеем выделить дополнительные средства на содержание полиции, которая эти богатства защищает. Пылесосы для поддержания чистоты в доме заслуживают всяческого одобрения и являются неотъемлемой частью нашего образа жизни. Дворники, поддерживающие чистоту улиц, – лишь досадная статья расходов. Отчасти поэтому в наших домах обычно чистота, а на улицах – грязь. В продвинутых версиях расхожей мудрости различие между государственными и частными услугами намного больше сглажено; также, как я отмечал ранее, его не принимают в расчет при оценке валового внутреннего продукта. Однако оно никогда не исчезает совсем. Даже в рассуждениях экономистов и политологов государственные услуги редко утрачивают ассоциацию с чем-то обременительным. Хотя их случается отстаивать, масштаб предоставления государственных услуг почти никогда не становится поводом для гордости.
VI
Подобные представления имеют под собой определенные основания, однако главенствующую роль здесь тоже играют традиции. В мире, где зародилась экономическая наука, у человека были четыре самые насущные потребности – еда, одежда, кров и некая упорядоченная среда, в которой возможно удовлетворение первых трех потребностей. Потребность в еде, одежде и крове удовлетворялась силами частных производителей на рынке; при достаточном порядке в обществе такое положение дел обычно давало нужный результат с приемлемым уровнем эффективности. Но обеспечением порядка занималось правительство, и почти никогда не было уверенности, что оно справится с этой задачей. К тому же, за малыми исключениями, услуги правительства обходились чересчур дорого. Под предлогом обеспечения порядка власти нередко пускались в безудержный грабеж подданных, отнимая у них средства к существованию.
Неудивительно, что современные экономические идеи пронизаны сильным недоверием к государству. Идеалом экономического либерализма XIX века было государство, которое стабильно и недорого обеспечивает порядок и, насколько это возможно, больше почти ни во что не вмешивается. Даже Маркс полагал, что государство со временем отомрет. Все эти представления сохранились в расхожей мудрости. И снова реальные события нанесли по ним целую серию беспощадных ударов. Когда общество обеспечило себя пищей, одеждой и кровом, которые так удачно вписались в сферу частного производства и продаж, люди начали желать другого. Значительная часть этих новых потребностей не могла быть удовлетворена за счет частного производства и продаж. Чтобы кто-то один мог ими воспользоваться, их нужно предоставить всем, и оплачивать их необходимо коллективно – иначе просто ничего не получится. Например, таковы услуги по поддержанию чистоты улиц и содержанию полиции, такие коллективные блага, как всеобщая грамотность и улучшение санитарных условий, контроль над распространением инфекционных заболеваний, а также организация совместной обороны. Не исключено, что потребности в коллективных благах при росте благосостояния увеличиваются быстрее, чем подразумевает их положение в иерархии потребностей, где они идут сразу за простейшими физиологическими нуждами. Это еще более вероятно, если рост благосостояния сопровождается ростом численности и плотности населения. Тем не менее эти услуги, хотя и отвечают быстро растущим потребностям, сохраняют полученную в прошлом плохую репутацию чего-то ненадежного, некомпетентного, связанного с чрезмерными расходами и излишним вмешательством много о себе возомнивших правителей. Спиртное, журналы с комиксами и зубной эликсир защищены превосходной репутацией рынка. Школы, суды, патрульные полицейские и муниципальные плавательные бассейны прозябают под гнетом дурной репутации плохих правителей прошлого.
Более того, плохие правители бедного мира прошлого доказали делом, что в силу своей жадности вполне способны погубить частное производство товаров или нанести ему ущерб, уничтожая обеспечивающих его людей и капитал. Сегодня экономики уже не столь уязвимы. Правительства не настолько неразборчивы в средствах. В современных западных странах экономический рост, за немногими исключениями, сопровождается расширением сферы деятельности государства. Оба эти процесса взаимно поддерживают друг друга, как это и должно быть. Однако расхожая мудрость не намерена сдавать позиции и отказываться от своего видения государства. Всякое расширение государственных услуг трактуется как безусловно вредная тенденция. Конечно, оно не угрожает жизнеспособности нации, но способно ограничить личные свободы и нарушить структуру экономики. Как считают сторонники одного из направлений расхожей мудрости, американская экономика не вполне очищена от элементов социализма, и именно рост государственных расходов служит мерой приближения к этому строю. В итоге даже оказание совершенно рядовых государственных услуг для некоторой части населения наталкивается на серьезное препятствие в виде ассоциаций с социальной революцией.
Наконец, в тесной связи с предыдущим соображением, отметим, что вопрос об источнике финансирования государственных услуг давно и прочно привязан к вопросам неравенства. Богатых вынуждали платить больше, что позволяло оказывать нужные услуги и в то же время снижать неравенство. Такое сочетание целей никогда не нравилось тем, кого подвергали «уравнению». Вполне закономерно, что их протест отчасти распространился на саму идею государственных услуг, борьба с которыми стала для богатых способом противодействовать выравнивающему эффекту налогообложения. Именно стараниями богатых удалось сохранить представление, что государственные услуги, за которые они платят, принципиально уступают товарам, производимым частными предприятиями.
В то время как государственные услуги подвергались воздействию всех этих негативных представлений, частные товары не привлекали внимания критиков. Напротив, современная реклама вовсю трубит об их достоинствах. Их изображают как безусловное благо для общества. Понятно, что в соперничестве между государственными и частными услугами силы неравны, даже если не касаться их сравнительной эффективности в удовлетворении потребностей. Подобная дискриминация – склонность наделять высшим престижем частные товары и отводить второстепенную роль государственному производству – имеет серьезные или попросту опасные последствия для общества.
VII
Подводя итоги, скажем, что, хотя производство стало главной целью нашей жизни, это вовсе не та цель, к которой мы стремимся последовательно или хотя бы в полной мере осознанно. Мы рассматриваем производство как мерило нашего успеха, но не проявляем особой настойчивости в стремлении к этому успеху. Наши усилия по увеличению выпуска весьма условны. Мы подчеркиваем вред праздности и неудачного размещения ресурсов, которые были важными препятствиями росту производства в прошлом веке. В мирное время мы не предпринимаем почти ничего, чтобы нарастить темп накопления капитала или ускорить технологический прогресс в отстающих отраслях – несмотря на явные признаки того, что именно эти направления способны обеспечить значительный рост выпуска. Мы не сожалеем о выпуске, недополученном во времена спадов. Мы защищены от последствий этой утраты намного лучше, чем от угрозы, которую период спада представляет для экономической безопасности. Наконец, следуя давней традиции, мы полагаем второсортным занятием одно из самых важных направлений производства, а именно производство общественных благ.
Многие читатели предсказуемо скажут, что следует приложить все усилия к задействованию тех средств повышения выпуска, которыми сегодня пренебрегают. Но тут требуется более внимательное рассмотрение. Нужно понять причину нашей пассивности. Раньше при наступлении критической ситуации мы исследовали все возможные средства, способные серьезно нарастить производство. Пожалуй, сегодня мы не делаем этого не по невежеству или из-за косности, а потому, что в нынешних обстоятельствах потребность в росте выпуска не настолько велика, чтобы оправдать приложенные усилия. Иными словами, производство, при всей нашей одержимости им, может оказаться довольно малозначительной проблемой. Мы не настолько озабочены ею, чтобы прибегнуть к специальным мерам, позволяющим эффективно нарастить выпуск. Мы довольствуемся тем, что имеем, и поэтому можно сказать, что мы переживаем по поводу производства ровно в той степени, в какой проблема решается сама собой. Мы придаем чрезмерное значение тому, что, по сути, делается само по себе, без нашего участия.
Ничего подобного не случилось бы, будь производимые нами товары по-настоящему важными и необходимыми. В таком случае мы принялись бы энергично изыскивать способы увеличить предложение, вместо того чтобы, как сейчас, с одобрением наблюдать, как оно растет само по себе. Всё сказанное становится ясным и даже в некотором роде очевидным, когда мы критически разбираем искусно сконструированный миф, скрывающий происхождение потребительского спроса. Он убеждает нас в высочайшем приоритете того, чем мы владеем, и оставляет в полнейшем невнимании к тому, чего у нас нет. Ведь наши потребности ограничены тем, в каком ассортименте их синтезируют, а мы не беремся синтезировать потребности в товарах, которых не выпускаем.
10
Диктат потребительского спроса
В экономике страны наподобие США, где праздность граничит с безнравственностью, проблема формирования потребностей, достаточных <…> для поглощения всего объема выпускаемой продукции, может принять застойный характер уже в скором будущем. В такой ситуации экономист постарается остаться незамеченным.
I
Пришедшая из глубины веков одержимость ростом производства и пронизавшее все сферы современной жизни стремление к безопасности достигли в наши дни высшей точки, воплотившись в повышенном внимании к производству. Рост реальных доходов открывает перед нами перспективу удачно обойти извечный спор, сопровождающий всякую попытку перераспределить богатства. Высокий уровень производства считается краеугольным камнем работающей системы экономической безопасности. Однако остается необходимость обосновать потребность в бесконечном потоке товаров. Производство не должно отойти на второй план, уступив место таким задачам, как смягчение последствий неравенства или обеспечение населения работой. Ему нужен собственный
Хотя экономическая теория, которая выступает в защиту подобных желаний и работающего на них производства, прочно закрепилась в расхожей мудрости (и, как ни странно, никем не оспаривается), она не просто нелогична и поверхностна, но отчасти даже опасна.
II
Логическое обоснование начинается с признания исключительной актуальности производства, но не для общества, а для экономической науки. Позже у нас еще будет случай обсудить причины и степень личной заинтересованности экономистов в росте производства; пока же отметим, что интерес экономиста очень своеобразен. Признание важнейшей роли производства занимает центральное место в системе экономических расчетов. На этом посыле основано всё нынешнее преподавание экономики и почти все исследования. Всё, что вызывает увеличение выпуска при заданных объемах ресурсов, считается полезным и молчаливо признается важным; соответственно, всё, что препятствует росту или вызывает снижение выпуска, признается вредным. Выбирая между двумя налогами, экономист предпочтет тот, который меньше навредит эффективности, понимаемой как объем выпуска при заданном объеме труда и капитала. Если предприятие ограничивает рост производства ради повышения рентабельности или по иным причинам, его можно смело заклеймить как антиобщественную организацию. Не менее, а то и более неприязненно мы относимся к деятельности профсоюзов. Оценка воздействия на производительность стала почти универсальным этапом принятия решений.
Оценить возможные последствия для производства от того или иного действия или меры – например, от введения новой профсоюзной нормы – не всегда просто. Цепь причин и следствий может оказаться весьма запутанной, так что мнения разойдутся. Воздействие в краткосрочном периоде может сильно отличаться от долгосрочного. Еще больше трудностей появляется, если необходимо оценить воздействие на выпуск нескольких продуктов или всей экономики. Для оценки последнего необходимо привести цены всех позиций к единому виду, причем эти цены будут отражать существующее распределение доходов (скажем, цены на норковый мех определяются спросом состоятельного меньшинства), а иногда и произвольные решения компаний, устанавливающих цены. Таким образом, отслеживание и сравнение влияния различных мер экономической политики на выпуск в масштабах экономики может оказаться бесконечно сложной задачей. Но она представляет значительный интерес для экономической науки и обеспечивает работой множество экономистов. А в основании всего этого лежит незыблемое соглашение о том, какова конечная цель и ее значение. Всё, что повышает выпуск при тех же ресурсах, способствует росту благосостояния. Это насущная необходимость. На этом держится всё. Бросить хотя бы тень сомнения на важность производства означает усомниться в основе всей экономической науки. Ведь тогда придется придумать новые критерии эффективности, которые наверняка окажутся трудными в измерении и необъективными. Что может быть неприятнее! Устарелость и несоответствие реалиям считаются, по меньшей мере в общественных науках, приемлемой платой за комфорт, который дают пусть и архаичные, но хорошо известные, устоявшиеся и надежные концепции.
Экономической науке как роду занятий не чужд инстинкт самосохранения. Медведица видит в угрозе своим медвежатам угрозу для всего медвежьего рода – и реагирует на нее злобно и агрессивно. Точно такую же реакцию у защитников расхожей экономической мудрости вызывает нападение на экономическую доктрину, которая логически обосновывает первостепенную значимость производства и важность удовлетворения нужд потребителей.
Параллель с материнским инстинктом полезна еще и потому, что защита устоявшейся системы ценностей относительно производства выстраивается по большей части на интуитивном уровне. За последние годы редкого экономиста не посетило сомнение в том, что обществу действительно нужны все те блага, выпуск которых его система ценностей предписывает максимально наращивать. Экономисты сомневались в насущности производства множества совершенно бесполезных товаров. Их смущала необходимость признавать правильным бесконечный рост расходов на рекламу и сбыт, чтобы создать спрос на эти товары. Подобные сомнения отражают наличие одного чрезвычайно слабого места в построениях экономической науки.
Это слабое место и усилия по его защите связаны с теорией потребительского спроса. Данное грандиозное сооружение зарекомендовало себя наилучшим образом при отражении нападок на приоритетность производства. В мире, где изобилие делает устаревшими все представления прошлого, этот бастион и дальше будет противостоять бедствиям, которое несут новые идеи.
III
Теория потребительского спроса, как считается сегодня, основана на двух довольно размытых положениях, из которых ни одно не задано явно, но оба крайне важны для понимания системы ценностей современного экономиста. Первое состоит в том, что потребности не снижаются по мере их удовлетворения; точнее, даже если такой эффект имеет место, он никак не проявляется вовне, а значит, не представляет интереса для экономистов и экономической политики. Когда человек утолит естественные потребности, у него появляются психологически обусловленные желания. Их невозможно удовлетворить окончательно или хотя бы показать заметный прогресс. Понятие насыщения экономическая наука обходит стороной. Считается бесполезным и даже антинаучным проводить при рассмотрении потребностей ума параллели с потребностями желудка.
Второе положение состоит в том, что желания определяются особенностями характера потребителя или, во всяком случае, предстают перед экономистом как данность. Задача экономиста сводится к поиску способов их удовлетворения. Не его дело разбираться в механизмах создания потребностей. Его функция считается выполненной, когда удается максимизировать выпуск товаров, необходимых для удовлетворения потребностей.
Теперь давайте проверим оба эти положения. Данное объяснение потребительского поведения восходит к более давней, если не древнейшей, проблеме экономики, а именно – к вопросу о ценообразовании[106]. С самого начала ничто так не озадачивало экономистов, пытающихся объяснить явление цены (меновой стоимости), чем совершенно неудобоваримый факт, что самые полезные вещи при обмене ценятся меньше всего, а самые бесполезные – дороже всего. Еще Адам Смит заметил: «Нет ничего полезнее воды, но на нее почти ничего нельзя купить, почти ничего нельзя получить в обмен на нее. Напротив, алмаз почти не имеет никакой потребительной стоимости, но часто в обмен на него можно получить очень большое количество других товаров»[107].
В своей теории стоимости Смит предлагал провести различие между «меновой стоимостью» и «потребительской стоимостью» и тем самым разрешить парадокс несоответствия полезности товара его ценности при обмене. Такое разделение не столько снимало вопросы, сколько порождало новые, и на протяжении следующих ста лет экономисты продолжали искать формулировку получше. Наконец, ближе к концу XIX столетия – хотя сегодня понятно, что было и множество предшественников с похожими идеями, – три экономиста (австриец Карл Менгер, англичанин Уильям Стенли Джевонс и американец Джон Бейтс Кларк) почти одновременно предложили теорию предельной полезности[108], общие принципы которой используются и сегодня. Острота потребности есть функция количества благ, доступных человеку для удовлетворения данной потребности. Чем больше единиц товара доступно, тем меньше удовольствие от каждой следующей единицы и тем ниже готовность платить за нее. Поскольку для большинства людей алмазы сравнительно малодоступны, удовольствие от каждого следующего алмаза очень велико – и столь же велика готовность заплатить за него. В случае с водой всё наоборот. Отсюда же следует, что на рынке, где предложение какого-то товара можно быстро и недорого увеличить, меновая цена этого товара будет отражать простоту его воспроизводства и невысокую остроту потребности, которую удовлетворяет каждая дополнительная единица товара. Дело не меняет даже тот факт, что вовсе без рассматриваемого товара (как в случае с водой) человек обойтись не может.
Закон убывающей предельной полезности, как его окрестили в учебниках экономики, похоже, подвел экономическую мысль вплотную к признанию, что значимость производства снижается по мере роста благосостояния. С ростом реальных душевых доходов люди получают возможность удовлетворять больше всё менее насущных потребностей. А раз так, то и насущность производства благ, удовлетворяющих эти потребности, тоже должна стать меньше (и продолжать снижаться).
В Англии времен Рикардо многие страдали из-за нехватки хлеба. Любое повышение его доступности – из-за роста денежных доходов при прежних ценах на хлеб или из-за снижения цен при прежних доходах – приносил величайшее удовлетворение. Голод отступал, и даже появлялись перспективы прожить подольше. Само собой, любая мера по увеличению предложения хлеба удостаивалась глубокого и серьезного интереса людей, небезразличных к судьбам сограждан.
В современных Соединенных Штатах хлеб всегда в изобилии. Каждое следующее увеличение предложения хлеба почти не приносит радости. Как следствие, меры по повышению предложения хлеба или зерна сознательные граждане больше не относят к числу общественно значимых[109]. Доведя потребление хлеба до точки, когда его предельная полезность стала крайне низкой, жители промышленно развитых стран принялись тратить свои доходы на прочие вещи. Поскольку все эти прочие блага вошли в структуру потребления после хлеба, предполагается, что они не столь насущны, то есть что и их потребление, как и в случае с пшеницей, дошло до точки, когда предельная полезность становится мизерной или даже пренебрежимо малой. Отсюда следует, что значимость предельного прироста производства всех благ низка и продолжает снижаться. Рост благосостояния снижает до минимума значимость экономических целей. Производство и производительность становятся всё менее важными.
Закон убывания предельной полезности был и остается в числе незаменимых идей в экономической науке. Он внес столь весомый вклад в понимание убывающей насущности потребностей, а с ними и производства, что возврат к исходным позициям поистине удивляет. Однако это было проделано – причем с блеском. От идеи убывания остроты потребностей отказались. Отчасти это было совершено во имя рафинированного научного метода, который, как это часто бывает с максимально усложненными теоретическими построениями, оказался надежным оплотом расхожей мудрости. Очевидные, но неудобные данные были отвергнуты на том основании, что они не поддаются изучению средствами научного метода. Но потом всё равно приходилось то и дело просто закрывать глаза на явления, которые не удается легко встроить в теорию.
IV
Первым шагом, как уже отмечалось, стало отделение экономической науки от всякого суждения об изучаемых ею благах. Всякое понятие о нужных и ненужных, или о значимых и незначимых, благах было неукоснительно исключено из предмета изучения. Альфред Маршалл, который сформулировал правила обращения с этой и множеством других проблем, разделяемые экономистами и сегодня, отмечал, что «экономист изучает душевные порывы не сами по себе, а через их проявления, и если он обнаруживает, что эти мотивы порождают равные стимулы к действию, то он принимает их
Следующим шагом стало признание экономической наукой факта существования неограниченного разнообразия благ, ждущих случая привлечь внимание потребителя. На самых базовых (и самых субъективных) уровнях экономического анализа предполагается, что, хотя предельная полезность отдельно взятого блага убывает согласно признанному непреложным закону, полезность нового и отличного от него блага (или удовлетворение от его получения) оказывается не ниже, чем от первых единиц предыдущего блага. Если потребитель каждый раз покупает новые продукты, то есть берет не количеством, а разнообразием, то он, подобно музею, будет копить ценности и по-прежнему стремиться купить еще. Поскольку среднестатистический потребитель владеет лишь малой частью всего доступного ему ассортимента продуктов, его возможности покупать новое поистине неисчерпаемы. Удовлетворение от обладания новинками в целом соответствует объему их выпуска. Производство этих товаров и услуг, не подверженных правилу убывания предельной полезности, не утрачивает своей значимости.
Такая позиция игнорирует тот очевидный факт, что некоторые вещи покупают раньше других и, что само собой разумеется, более необходимые вещи покупают в первую очередь. Как отмечено выше, отсюда следует, что удовлетворение каждой следующей потребности менее насущно, чем предыдущей. Однако в чуть более продвинутой версии теории этот вывод отвергается. Отказ обосновывают тем, что намерения и удовлетворенность потребителей в разные моменты времени очень трудно сравнивать. Сегодня почти все изучающие экономику, даже на начальном уровне, предупреждены о возможной ошибке при межвременных сравнениях полезности одного и того же блага. Мало кто из студентов-экономистов, включая даже первокурсников, избегает в наше время грозных предупреждений о недопустимости впадать в ошибку сравнения разнесенных по времени показателей полезности тех или иных актов потребления. Еще вчера человек с минимальным, но растущим реальным доходом получал удовольствие от полноценного питания и не протекающей крыши над головой. Сегодня, после значительного увеличения дохода, он пользуется услугами кабельного телевидения и покупает модные туфли. Однако совершенно недопустимо говорить, что его удовольствие от новых удобств и развлечений меньше, чем раньше – от дополнительных калорий в пище и защиты от дождя. Всё меняется; сегодня перед нами другой человек; объективных критериев для сравнения просто нет. Допустим, человек получает всё меньше удовлетворения от каждой дополнительной единицы уже имеющегося у него товара и потому его всё труднее убедить платить прежнюю цену. Но это не значит, что то же самое случится в будущем при покупке того же (и тем более другого) товара. Отсюда следует вывод: нельзя с уверенностью говорить о меньшем удовлетворении от потребления следующей единицы товара, если оно отнесено во времени. Следовательно, нельзя утверждать, что со временем производство этого товара становится менее насущным.
Здесь стоит задуматься о сути произошедшего разворота. Идея убывающей полезности остается незаменимым средством увязать насущность потребностей и следующую из нее готовность платить с объемом выпуска. Чем больше человек имеет на данный момент, тем меньше удовлетворения ему принесет дальнейшее пополнение запасов и тем ниже будет его готовность платить. Совокупность реакций всех людей составит реакцию общества в целом. Итак, чем выше предложение, тем ниже готовность платить за дополнительные единицы товара и тем ниже опускается кривая спроса, известная каждому, кто хоть немного интересовался экономической теорией. Но в то же время вопрос убывания насущности потребления обходится молчанием. Ведь готовность платить за дополнительную единицу товара оценивается исходя из гипотезы о действиях человека применительно к количеству товара на данный момент времени, тогда как рост запасов товара у потребителя (в результате повышения его реального дохода) происходит только спустя какое-то время. О том, как меняется за это время степень удовлетворения, экономисту ничего не известно. Верный принципам научного метода, он воздерживается от всякого суждения[112].
Находится, однако, место для весьма общего допущения, что в условиях огромного и неуклонно расширяющегося выбора благ насущность потребностей не снижается. В любом случае заведомо не ошибется тот, кто скажет, что большее количество благ способно удовлетворить больше потребностей, чем меньшее. За этим доводом скрывается никем не оспариваемое допущение, что обеспечение товарного изобилия – важная, а то и неотложная задача, ведь материальные блага всегда играли большую роль в избавлении человечества от лишений. Далее станет понятно, что экономическая наука блестяще устранила все угрозы себе и своим целям, которые создавал закон убывания предельной полезности.
Были и несогласные. Кейнс отмечал, что человеческие потребности «можно разделить на два класса: абсолютные, испытываемые нами независимо от происходящего с остальными людьми, и те, которые мы ощущаем, только если их удовлетворение поднимает нас над остальными, дает почувствовать свое превосходство (их можно назвать относительными)»[113]. Однако развивать этот вывод Кейнс не стал. В противоборстве с расхожей мудростью он не менее других экономистов зависел от стечения обстоятельств. В отличие от предложенного им рецепта борьбы с экономическим спадом, для развития данного соображения обстоятельства так и не сложились.
11
Эффект зависимости
I
Представление о том, что насущность потребностей не снижается по мере их удовлетворения, противоречит здравому смыслу. В это верят только те, кто хочет верить. Однако приходится бороться с расхожей мудростью и на ее собственной территории. Межвременные сравнения умонастроений человека действительно основаны на весьма уязвимой методической базе. Кто может с уверенностью сказать, чтó мучительнее – голод или зависть к новому автомобилю соседа? За годы жизни в достатке душа бывшего бедняка вполне могла обрести способность к новым и более тяжким страданиям. Если в начале периода сравнения общество было бедным, а в конце его стало обеспеченным, – чтобы оценить прирост удовлетворенности, потребуется рассмотреть уже не одного и того же человека в разное время, а разных людей в разное время. Если исследователь хочет верить, что с ростом благосостояния насущность потребностей и благ не снижается, то ему есть на что опереться. Какими бы убедительными ни были факты, их невозможно научно подтвердить. Для защитников расхожей мудрости это означает почти полную неуязвимость.
И всё же в защите есть брешь. Насущными можно назвать лишь те потребности человека, источником которых является он сам. Нельзя считать насущными потребности, которые придумывают за него, тем более если это делают производители товаров, предназначенных для их удовлетворения. Ведь в таком случае рушатся все доводы в защиту крайней необходимости производства как средства удовлетворить насущные потребности людей. Нельзя обосновать необходимость производства наличием потребностей, если эти потребности создаются самими производителями.
Если бы человек действительно просыпался по утрам, обуреваемый демонической силой, порождающей в нем страстное желание то шелковых рубашек, то кухонной утвари, то ночных горшков, то апельсинового сока, – тогда следовало бы приветствовать его стремление найти товар, способный утолить его страсть, сколь бы причудливым он ни был. Но если окажется, что человек сам создал эту страсть, когда взрастил демонов желаний, и что попытки усмирить демонов лишь побуждают их удваивать усилия, то придется усомниться в рациональности выбранного им способа решить проблему. В отсутствие пут расхожего мнения человек подумал бы: а не лучше ли избавиться от демонов, чем гнаться за новыми и новыми благами?
Итак, если производство само создает потребности, которые затем стремится удовлетворить, или если потребности зарождаются параллельно производству благ, то насущность таких потребностей не может более использоваться в качестве существенного довода в защиту безотлагательного развития производства. Производство лишь заполняет пустоту, которую само же и создает.
II
Это соображение столь важно, что на нем следует заострить внимание. Людские потребности могут проистекать из причудливых, нескромных или вовсе аморальных устремлений, и всё равно найдется блистательное обоснование причин, по которым общество должно стремиться удовлетворить их. Но если процесс удовлетворения желаний сам создает новые желания, то основания для восторгов исчезают. Ведь тогда настаивать на особой важности производства, способного удовлетворить эти желания, – то же самое, что стороннему наблюдателю восхищаться стремлением белки не отстать от движения колеса, которое она сама и вращает.
С тем, что желания суть продукт производства, сегодня согласится большинство серьезных исследователей. С этим тезисом не станут спорить и многие экономисты, хотя не все они в полной мере принимают его следствия. Как отметил Кейнс в приведенном в конце предыдущей главы наблюдении, потребности «второго класса», то есть те, которые следуют из нашего стремления не отставать от окружающих или превосходить их, «могут быть ненасыщаемыми: чем выше общий уровень, тем они интенсивнее»[114]. Прочие экономисты тоже отводили склонности подражать другим важную роль в процессе создания новых потребностей. Того, что потребляет один человек, тут же начинает желать его сосед. Отсюда с необходимостью следует, что процесс удовлетворения потребностей немедленно производит новые потребности. Чем больше потребностей удовлетворено, тем больше появится новых.
Впрочем, эти доводы получили дальнейшее развитие. Ведущий современный теоретик потребительского поведения профессор Джеймс Дьюзенберри[115] ясно указал, что «одной из принципиальных социальных целей нашего общества является повышение уровня жизни… Это имеет огромное значение для теории потребления… стремление получить наилучшие товары начинает жить собственной жизнью. Оно стимулирует рост расходов сильнее, чем сами потребности, на удовлетворение которых нацелены эти расходы»[116].
Из подобной позиции следуют впечатляющие выводы. Понятие потребности, возникающей без постороннего участия, теперь уходит на второй план. Общество придает огромное значение своей способности обеспечить высокий уровень жизни и поэтому оценивает человека по благам, которыми тот владеет. Тягу к потреблению порождает система ценностей, которая отводит первостепенную роль способности общества к производству. Чем больше производится, тем больше человеку нужно иметь для поддержания престижа. Последний довод важен, ведь не нужно вслед за Дьюзенберри впадать в крайность и сводить роль благ к символу престижа в обществе изобилия, чтобы ясно увидеть: вся аргументация Дьюзенберри подразумевает, что производство благ само создает потребности, которые эти блага призваны удовлетворять[117].
III
Еще более явную связь между производством и потребностями устанавливают современные институты рекламы и продаж. Они совсем не сочетаются с представлением о независимо возникающих потребностях, поскольку их основная функция как раз и состоит в создании желаний, которых ранее не существовало[118]. Этим и занимается производитель товара или его агент. Эмпирически установлено, что есть определенное соотношение между расходами на производство потребительских товаров и на синтезирование потребности в них. Чтобы вызвать интерес, новый потребительский продукт следует представить посредством рекламной кампании подходящего масштаба. Чтобы нарастить выпуск, необходимо в должной степени увеличить рекламный бюджет. В стратегии современного коммерческого предприятия затраты на создание спроса на продукт не менее важны, чем затраты на изготовление продукта. Всё это давно не новость, а элементарные истины даже для самого отстающего студента самой захудалой бизнес-школы в стране. Масштаб затрат на формирование потребностей поражает. В 1987 году суммарные расходы на рекламу – хотя, как отмечалось, не все они имели целью синтез потребностей – составили около 110 миллиардов долларов. До того на протяжении нескольких лет они росли в среднем на шесть миллиардов долларов в год. Очевидно, подобные расходы должны вписываться в теорию потребительского спроса. Они слишком велики, чтобы их игнорировать.
Но интеграция означает признание зависимости потребностей от производства. Производителю отводятся сразу две функции – изготовление товаров и создание потребности в них. Тем самым признается, что производство не только пассивно и опосредованно (через подражание), но и активно – через рекламу и родственные ей виды деятельности – создает потребности, которые затем стремится удовлетворить.
И бизнесмен, и рядовой читатель могут недоумевать: зачем я так подробно излагаю столь, казалось бы, очевидное соображение. Оно и в самом деле очевидное. Но при всем этом его решительно отказываются признавать профессиональные экономисты. В отличие от неподкованного в экономической науке читателя, они чувствуют скрытую за этими взаимосвязями угрозу устоявшимся идеям. В результате они непостижимым образом закрывают глаза (и затыкают уши), дабы не заметить самое повсеместно распространенное из всех современных экономических явлений, а именно искусственное создание потребностей.
Сказанное не означает, что раньше сведения о зависимости потребностей от рекламы полностью игнорировались. Это не так, и в этом одна из причин столь нервного отношения экономистов к рекламе. Данное явление невозможно приспособить к имеющейся теории. Более восприимчивые ученые сомневались в насущности потребностей на том основании, что она, в чем нет сомнений, является плодом дорогостоящих кампаний по привлечению внимания публики. Действительно ли потребителю нужен новый сухой завтрак или стиральный порошок, если приходится так много потратить, чтобы убедить его в этом? Но мало кто пошел дальше и проследил последствия этого обстоятельства для теории потребительского спроса и тем более для идеи важности производства и его эффективности. Эти столпы остались незыблемыми. Как правило, экономисты ограничивались неодобрительными репликами в адрес рекламы и рекламщиков, а иногда даже заявляли, что рекламы и вовсе быть не должно. Подобные предложения обычно не встречали понимания у представителей рекламного бизнеса.
В итоге понятие о независимо возникающих потребностях продолжает существовать. Игнорируя весь арсенал современной системы продаж, любой учебник излагает его почти в первозданном виде. Экономисты по-прежнему видят свою миссию (и мало по каким пунктам проявляют такое единодушие при обучении студентов) в том, чтобы без лишних вопросов изыскивать наилучшие средства удовлетворения этих потребностей. Соответственно, производство остается проблемой номер один. Пожалуй, в данном случае мы имеем дело с окончательной победой расхожей мудрости над очевидными фактами. Равной по абсурдности может быть разве что воображаемая ситуация, при которой некий активист, некогда уверившийся в вопиющей нехватке коек в городской больнице, продолжает клянчить у всех деньги на расширение стационара и отказывается замечать, что главврач наловчился сбивать своим автомобилем пешеходов ради заполнения уже имеющихся мест.
Распутывая эту проблему, мы должны постоянно заботиться о том, чтобы не упустить из виду очевидное. Сам факт, что реклама может создать потребности, продажники – усилить, а ненавязчивые манипуляции мастеров убеждения – окончательно оформить их, показывает, что они вовсе не неотложные. Голодному человеку не нужно объяснять, что ему нужна еда. Движимый естественным аппетитом человек невосприимчив к чарам господ Бэттена, Бартона, Дерстайна и Осборна[119]. Усилия последних эффективны лишь в отношении тех, кто настолько далеко ушел от состояния физической нужды, что перестал понимать, чего ему хочется. В таком и только в таком состоянии человек поддается убеждению.
IV
Общий вывод из всего изложенного настолько важен для этой работы, что стоит изложить его по всей форме. Когда общество становится более обеспеченным, потребности всё больше создаются самим процессом их удовлетворения. Это может происходить без усилий со стороны производителей: рост потребления сообразно росту производства происходит за счет внушения или стремления к подражанию, создающих потребности. Ожидания растут по мере получения всё новых благ. Как вариант, производители могут сами их создавать, организуя рекламу и продажи. Потребности, таким образом, зависят от выпуска продукции. Говоря научно, отныне нельзя принимать допущение, что рост выпуска всех производимых благ гарантирует рост благосостояния. Оно может оставаться неизменным. Рост объемов производства лишь повышает уровень потребностей, требующих удовлетворения. Нам предстоит еще не раз обратиться к этой зависимости потребностей от процесса, призванного обеспечить их удовлетворение. Уместно назвать это явление
Теперь давайте обдумаем выводы, к которым нас привел проделанный анализ.
Откровенно говоря, теория потребительского спроса – чрезвычайно ненадежная опора для нынешних целей экономической науки. На первый взгляд кажется, что она поддерживает идею неубывающей актуальности задачи роста производства и дает нам основания ставить эту цель превыше всего. Экономист не вдается в сомнительные споры моралистов о насущности или добродетельности потребностей, подлежащих удовлетворению. Он не пытается сравнивать умонастроения одних и тех же или разных людей в разные моменты времени и не утверждает, что в разное время потребность бывает более или менее насущной. Потребность существует. Для него этого достаточно. Он ставит целью своей работы удовлетворение этой потребности и, соответственно, выводит на первый план производство как главное средство, позволяющее добиться поставленной цели. Подобно трудам домохозяйки, его работе нет конца.
Однако это рациональное объяснение, каким бы удобным оно ни казалось, на самом деле вредит своим сторонникам, поскольку признает, что сами потребности суть плоды (случайные или намеренно созданные) того самого процесса, который их удовлетворяет. Потребности, на которые работает производство благ, создаются опытом потребления самих благ или синтезируются их производителями. Производство провоцирует рост потребностей и создает необходимость постоянно наращивать выпуск. До сих пор удачные обходные маневры позволяли игнорировать эти выводы. Подобное решение носит явно рискованный характер, ведь оно не выдержит сколько-нибудь обстоятельной критики.
При всем разнообразии моделей лучшего общества никто не предлагал устроить его по принципу беличьего колеса. Более того, как мы скоро увидим, это колесо еще и крутится не вполне гладко. Помимо спорного идейного облика у подобной конструкции есть серьезные структурные изъяны, которые могут стать для нас неприятным сюрпризом. Пока что, однако, достаточно признать, что нам предстоит пересечь весьма труднопреодолимую местность. В главе 8 мы увидели, как прочна наша привязанность к производству как средству обеспечения экономической безопасности. Не блага, а рабочие места, которые создает их производство, – вот чему мы стали придавать первейшее значение. Теперь выясняется, что наша погоня за товарами дискредитирована еще больше. Она не следует из спонтанно возникающих у потребителей нужд. Напротив, эффект зависимости означает, что погоня за товарами усиливается самим процессом производства. Чтобы повысить выпуск, нужно придумать больше потребностей. Без изобретения новых потребностей не будет и роста. Сказанное касается не всех категорий благ, но весьма значительной их части. Таким образом, поскольку спрос на эту часть товаров и услуг не возникает сам собой (а создается искусственно), то их полезность и насущность без искусственной подпитки равнялись бы нулю. Рассматривая эту часть выпуска как предельную, мы можем оценить предельную полезность всего выпуска как нулевую (не считая рекламу и систему продаж). Нужно признать, что совокупность представлений и ценностей, выдающая производство за главное достижение нашего общества, имеет исключительно хитро переплетенные корни.
Пожалуй, яснее всего вот что: стоит нам порвать с идеями Рикардо и взглянуть в лицо реалиям экономики общества изобилия, и сразу же появляется много новых и разнообразных проблем. Понятно, почему расхожая мудрость так упорствует в сопротивлении переменам. Ведь много лучше и безопаснее стоять на якоре в тихой гавани глупости, нежели пуститься по бурным волнам беспокойной мысли.
12
Рост производства и личный интерес
I
Понятие личного интереса удобно тем, что меняет смысл в зависимости от контекста, в котором используется. В обычной беседе оно означает неправомерное преимущество представителей некоего политического меньшинства, к которому сам говорящий не принадлежит. Если же он входит в это меньшинство, «интерес» превращается в законную награду за упорный труд. Если речь идет об интересах не меньшинства, а большинства, то их называют «правами человека». Несмотря на все эти понятийные трудности, настало время исследовать интересы, стоящие за нашими современными представлениями о производстве. Кто больше всех зависит от иллюзии особой роли производства? Кто больше прочих пострадает, когда под натиском идей, обстоятельств и времени выяснится реальное положение дел? Как генерал проводит рекогносцировку позиций противника перед боем, так и автор сей книги намерен выяснить, кто ему противостоит.
Очевидно, что самую высокую ставку на сохранение нынешних целей экономического развития делает бизнесмен, а точнее, высокопоставленный руководитель делового предприятия. Если производство ставится превыше всего, то именно он, традиционно уважаемый за свой статус производителя, оказывается самой значимой фигурой в обществе. Общество наделяет его престижем согласно его роли, и, хоть это не так существенно, он может без труда и не опасаясь критики получать доход, который будет соответствовать этому престижу. Когда производство заняло господствующие позиции в нашем видении экономики, уважение к представителям деловых кругов значительно выросло. Пока нас больше заботило неравенство, положение промышленного магната было в лучшем случае неоднозначным. Безусловно, он выполнял важную функцию. Но его постоянно упрекали в том, что он слишком много берет за свои услуги. Когда интерес к неравенству угас, упреки прекратились. Бизнесмену больше не грозят никакие нападки. При том что высокое положение в иерархии крупной корпорации позволяет ему, как никому другому, устранить всякую угрозу экономической безопасности (как собственной, так и институциональной), он сумел сохранить реноме человека, склонного к риску и ведущего жизнь, полную опасностей. Никто не ставит под вопрос высокий статус бизнесмена в американском обществе. Но несомненно и то, что этот статус основан на нашей приверженности идее роста производства.
Пример с разным отношением к воде в условиях ее изобилия и недостатка уже приводился. Много лет назад Нью-Йорк испытывал нехватку пресной воды, грозившую серьезными неприятностями. Дождевые облака внимательно отслеживали и «засеивали»[120] в надежде получить необходимую влагу. С большой помпой была начата специальная программа водосбережения. Запрещалось мыть автомобили, пользоваться подтекающими водопроводными кранами, поливать улицы, пользоваться кондиционерами. Руководил этими мероприятиями, получившими основательное освещение в прессе, специальный уполномоченный мэрии Нью-Йорка по вопросам водоснабжения г-н Стивен Дж. Карни. На время он стал самым важным человеком во всем городе. О нем говорили все, и г-н Карни был видной публичной персоной. Затем начались дожди и водохранилища наполнились. О Карни забыли. Когда он уволился, никто этого не заметил.
Почетность звания производителя в нашем обществе кажется незыблемой. Владелец винокуренного завода, или казино, или собачьих бегов тоже производитель, пусть и не товаров первой необходимости (что считается более важным занятием), но всё же производитель. В таком качестве он получает репутацию одного из столпов общества и источника благосостояния этого общества – репутацию, которой может похвастаться не всякий директор школы или приходской священник. Именно статус производителя позволяет президенту General Electric на равных общаться с президентом Соединенных Штатов. Считается правильным, когда «человек производства» руководит министерством в правительстве страны. Лучший комплимент любому человеку – сказать, что он разбирается в производстве. Но престиж производителя основан исключительно на престиже производства. Если производство начнет приниматься как данность, та же участь постигнет и производителя. Судьба г-на Карни тому подтверждение.
II
Людям свойственно сражаться за то, что им дорого, и бизнесмен, понимающий свой интерес, будет решительно защищать систему ценностей, которая подчеркивает значение производства. Он уже ведет эту борьбу, хотя пока больше по наитию, чем целенаправленно. В славословиях бизнесу важное место отведено громким заявлениям о жизненно важной роли производства: «Продуктивность – залог силы. Сила – залог свободы»[121]; «Производство создало Америку…»; «Довольно споров, займемся производством».
Бизнесмен, за рядом исключений (таких, как вопросы национальной обороны), издавна не доверяет государству или тем его действиям, которые не открывают бизнесу новые рынки и не предполагают государственной поддержки частных исследований и разработок. Причину подобного отношения принято видеть в том, что бизнес является крупным налогоплательщиком и может пострадать при неудачном государственном регулировании. Рассуждая об обществе, мы чрезмерно склонны к такому примитивному экономическому детерминизму. Деятельность современного государства создает серьезную угрозу престижу делового человека. Когда наши мысли сосредоточены на вопросах охраны окружающей среды, образования и социального обеспечения, важными фигурами становятся официальные лица, учителя и прочие государственные служащие. Рост их престижа, равно как и рост известности людей, ответственных за проблемы и провалы во внешней политике, деловое сообщество встретило замечанием, что правительство-де ничего не производит, что оно бесплодно, как распутная женщина. «Правительство бессильно что-либо создавать в том смысле, как бизнес создает богатство, а люди создают идеи и изобретения»[122]. Доводы в подтверждение этой позиции весьма натянуты (они предполагают, что изготовление школьных парт – это производство, а образование – нет), однако она встречается часто, особенно в прежних версиях хвалебных речей о достоинствах деловых людей.
Кроме того, бизнесмены давно находятся в весьма напряженных отношениях с интеллектуалами, и в конечном счете это обстоятельство даже важнее. «Возникновение довольно многочисленного класса подобных безответственных интеллектуалов – одно из самых неблагоприятных явлений эпохи современного капитализма. Их навязчивость и суетливость отпугивают от них людей мыслящих. Они всем помеха»[123]. Как и в случае разногласий между бизнесом и правительством, трения эти имеют экономическую подоплеку: «Исследователи, чьи труды позволили разработать новые методы производства, ненавидят бизнесмена, которого интересует только прибыль от их изобретений. Очень показательно, что многие американские физики сочувствуют социализму и коммунизму. <…> Преподаватели экономики в университете нелестно отзываются о капитализме, пренебрежительно именуя его „системой выжимания прибыли“…»[124]. Однако, хотя социальный радикализм интеллектуалов (реальный или предполагаемый) действительно мог усилить их вражду с бизнесменами, есть и другая причина. Ученые, писатели, профессора и деятели искусства стали серьезными конкурентами деловых людей в борьбе за общественное признание.
Конкуренция эта особенно заметна в отношении к важным событиям и переменам в обществе – к экономической и внешней политике и к воздействию правительственных мер на мораль и нравы. Пожалуй, самое почетное занятие наших дней – прогнозирование будущего состояния общества. Никто так не выделяется из общей массы, как мудрец, которому, по всеобщему признанию, дано прозревать будущее и наставлять нас в том, что нужно делать, дабы ускорить или отдалить наступление того или иного события. Интеллектуал, разумеется, считает себя авторитетом в подобных вопросах. Возможно, он в самом деле превосходит австро-американский либеральный мыслитель и экономист, внесший значительный вклад в развитие австрийской школы экономики и считающийся одним из отцов либертарианства. –
бизнесмена в эрудиции и навыке устных выступлений. Этим умениям бизнесмен противопоставляет связь с производством. Он не «теоретик», а «практик». Он движется прямо к цели и знает, как добиваться своего. Жизни он учился в цеху; это дало ему особое понимание положения дел в стране и в мире. Стоит производству лишиться прежнего престижа, и бизнесмен, всё обаяние которого основано на его связи с производством, сразу же проиграет в соперничестве с интеллектуалом за роль провидца. Если он хочет защитить свое нынешнее положение, то ему придется защищать идею особой важности производства. Трудно ожидать от него чего-то иного.
Однако у нас еще будет время поговорить поподробнее о конкуренции между бизнесменом и интеллектуалом за признание современников.
III
Давно известно, что политика сводит вместе самых несовместимых персонажей. Но редко бывает так, что партнеры и не подозревают о своей тесной (и несуразной) связи. Именно такую странную ситуацию мы наблюдаем применительно к интересам деловых кругов в вопросах производства. Всемерная поддержка бизнеса в его важнейшей роли производителя материальных благ – давняя отличительная особенность американских либералов. Престиж, который бизнесмен извлекал из своей близости к производству, дополнительно подкреплялся общественным весом всей американской либеральной мысли. Причины подобного союза, хотя и требуют разъяснения, довольно просты. Людям, уцепившимся за спасательный плот, не стоит удивляться, обнаружив себя на неведомом берегу в очень странной компании. То же происходит с теми, кто достаточно долго держится за некую идею, игнорируя смену волн и течений. Как часто бывает, ход развития событий в Великобритании в общих чертах (а то и в деталях) повторял американский сценарий.
До 1930-х годов либерал в поиске способов увеличить совокупный выпуск обращался к традиционной проблеме эффективности использования имеющихся ресурсов – капитала, труда и сырья. Он настаивал, порой весьма увлеченно, что на пути к этой цели нужно устранить все препятствия, будь то монополии, тарифное регулирование, препятствия для свободного движения труда и капитала и прочие помехи оптимальному использованию ресурсов. Он не рассматривал такие способы увеличения выпуска, как ускорение накопления капитала, увеличение числа работников или серьезные усилия по технологическому обновлению промышленности[125]. Но самое главное, либерала не интересовало снижение производства во время экономического спада. Этой проблемой вообще никто из политиков всерьез не занимался; консерваторы, как и либералы, беспокоились лишь о «сглаживании» делового цикла. В 1920-е годы политическое лидерство в спорах о средствах смягчения последствий перепадов деловой активности удерживал Герберт Гувер.
Классическая программа американских либералов (до 1930-х годов) ставила целью перераспределение дохода, усиление экономической безопасности и защиту прав и свобод граждан и организаций перед лицом крайне неравномерно и несправедливо распределенной экономической мощи. Предлагались следующие меры: прогрессивный подоходный налог; развитие государственных услуг; защита общественных ресурсов от присвоения частными лицами; расширение системы социальной защиты; поддержка фермеров и других уязвимых групп населения; укрепление профсоюзов;
регулирование деятельности корпораций. Ни одна из этих мер не предназначалась для того, чтобы заметно повлиять на совокупный выпуск в экономике.
В 1930-е всё сильно изменилось. Великая депрессия вызвала спад производства до крайне низкого уровня. С 1929 по 1933 год валовой выпуск в частном секторе потерял от трети до половины объема. Столь грандиозный обвал привлек небывалое внимание к колебаниям совокупного выпуска в экономике и к долгосрочным экономическим и политическим последствиям таких колебаний. Что характерно, людей больше заботило снижение безработицы, нежели рост производства. «Наша величайшая первоочередная задача – вернуть людям работу», – сказал Рузвельт в своей первой инаугурационной речи. С тех пор рост производства постепенно приобретал всё большее значение для американской версии политического либерализма; при этом производство могло быть как самоцелью, так и побочным продуктом борьбы за экономическую безопасность.
А в 1936 году началась эпоха Джона Мейнарда Кейнса[126]. В кейнсианской системе центральное место занимает понятие совокупного спроса на товары и услуги, и этот спрос определяет объем выпуска. В зависимости от ряда факторов равновесие достигается при более или менее высоком уровне производства. Само по себе производство не стремится к достижению уровня, при котором все желающие будут иметь шанс получить работу. Правительство может повлиять на уровень выпуска, управляя уровнем совокупного спроса – прежде всего повышая его за счет увеличения государственных расходов до уровня, превосходящего налоговые поступления, или снижая за счет увеличения налогов выше того уровня, чем требуется для финансирования государственных расходов.
Успех в управлении уровнем выпуска обещал колоссальные выгоды. Рост производства означал устранение безработицы, укрепление продовольственной безопасности, снижение риска банкротств малого бизнеса и инвесторов, разрешение финансовых проблем целых штатов и городов и даже некоторое облегчение проблемы перенаселенности жилищ из-за того, что люди не могут купить или арендовать отдельное жилье и вынуждены тесниться на одной площади. Казалось, нет такой общественной проблемы, которую этот метод не сумеет разрешить. Через несколько лет после выхода труда Кейнса уровень производства стал критически важным фактором успеха в мобилизации экономики для военных задач. Только благодаря радикальному росту производства удалось покрыть потребности вооруженных сил США во время Второй мировой войны.
В результате производство не просто завладело вниманием либерала. Оно стало стержнем его программы, а затем и вовсе монополизировало его мысли. Пожалуй, еще никогда в политической жизни не случалось столь чудесного превращения. Рост производства разрешил (по крайней мере, так всем казалось) едва ли не все проблемы общества тех лет.
Более того, на какое-то время либералы захватили лидерство в обсуждении всех вопросов, связанных с поддержкой совокупного выпуска экономики. Консерваторы долго не решались отказаться от сбалансированного бюджета – традиционно важного элемента в каноне расхожей мудрости[127]. Но этого требовали обстоятельства. Управление уровнем производства подразумевало усиление роли правительства.
Это тоже было не по вкусу консерваторам, поскольку государство приобретало престиж, которым прежде наделяли только частных производителей.
Самое сильное влияние на либеральные умы оказал тот факт, что обещания увеличить производство и сократить безработицу приносили победу на выборах. С конца 1930-х до начала 1950-х годов обязательство поддерживать высокий уровень производства и высокую занятость стало главным козырем либералов в борьбе за голоса американских избирателей, и противопоставить ему было нечего. Почти такой же успех ждал левых политиков в Великобритании. Обещание «заставить страну снова двигаться», то есть повысить темпы роста производства, помогло Джону Ф. Кеннеди получить президентский пост в 1960 году. Похожие обещания раздают и сейчас.
Следует отметить еще одну особенность позиции либерала. Тема, на волне которой он одержал верх в 1930-е годы и потом побеждал еще целое десятилетие, состояла в обещании увеличить производство и тем самым ликвидировать безработицу. Это было очень важно для множества людей. Но, открыв для себя производство, либерал уже больше ни о чем не думал. Он продолжал подчеркивать важность роста выпуска даже в периоды, когда это означало не ликвидацию безработицы, а увеличение нагрузки на уже имеющих работу. Словом, он полагал, что рост выпуска остается признаком политического успеха даже тогда, когда он лишь увеличивает и без того изобильное предложение товаров. Разница между ростом выпуска, который сокращает массовую безработицу, и ростом выпуска, который только пополняет обширные запасы, носит не количественный, а качественный характер. Продолжая делать акцент на особую роль производства, либералы, сами того не сознавая, убрали из своей повестки по-настоящему серьезную проблему и занялись вопросом намного меньшего масштаба. Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Либералы, как и все остальные, приняли за чистую монету то логическое построение, посредством которого мы убеждаем себя в непреходящей важности пополнения наших запасов потребительских товаров.
Впрочем, это отступление от темы. Сейчас нам нужно лишь отметить, что Кейнс заострил внимание либералов на вопросах производства, а политические успехи укрепили их личную заинтересованность в его дальнейшем росте. Кейнсианство стало новой расхожей мудростью[128].
IV
По крайней мере, так было принято думать до недавнего времени. Как заметил Роберт Браунинг, «Юпитер низвергает титанов не в начале их затеи, но дождавшись, пока последний камень увенчает построенную ими гору»[129]. Так и с производством. Именно в тот момент, когда его положение казалось незыблемым, когда его всемерно поддерживали заинтересованные консерваторы из деловых кругов и либеральные интеллектуалы, по всему фасаду этой махины вдруг пошли трещины. В последние годы они стали еще заметнее. Нет сомнений, что стремление наращивать производство ради производства по-прежнему чрезвычайно сильно. К производству приковано столь же пристальное внимание, что раньше вызывали неравенство и бедность. Его значимость по-прежнему подкрепляется его же вкладом в поддержание экономической безопасности. Его прочную теоретическую основу по-прежнему обеспечивает тщательно проработанная и привычная, пусть и поверхностная, теория потребительского спроса. Но для бизнесменов забота о росте производства перестала служить источником гарантированного престижа, а для либеральных политиков – готовым рецептом победы на выборах.
Престиж производства зависит от престижа товаров. В наиболее критически настроенных кругах американского общества давно вошло в моду показное неприятие популярных технических новинок и гаджетов. (Само слово «гаджет» применительно к товару длительного пользования звучит пренебрежительно.) В подобных кругах сверкающие гостиные, эффектные печи для барбекю, огромные телевизионные панели и величественные автомобили больше не вызывают восторгов. Более того, их владельцы могут стать предметом презрительных пересудов. Сегодня есть стремление, особенно среди молодежи, избегать нарядов «с иголочки». Пользе от роста выпуска и числа рабочих мест противопоставляется вред для окружающей среды. Иногда этот фактор даже срабатывает как ограничитель производства. Всё это примеры еще не массового, но весьма значимого отказа гнаться за товарами и признавать соперничество и подражание другим в качестве законных источников потребностей.
Еще важнее мнение самих бизнесменов о том, что они постепенно утрачивают уважение общества[130]. Подъем индустрии связей с общественностью, основные клиенты которой – руководители бизнес-структур, свидетельствует о том, что достижения в бизнесе сами по себе более не гарантируют признания. Как минимум они требуют рекламы. Но главная задача пиарщика в отношении нового клиента – «перекроить» его имидж, добавив черты, не связанные с производством материальных благ. Клиент должен быть представлен как политик, покровитель образования или гражданский активист. Пиарщикам всё чаще приходится показывать (или выдумывать) особые творческие или интеллектуальные грани личности клиента. Бизнесмен, читающий
Появление подобных дополнительных требований к человеку, претендующему на почет, бесспорно отражает изменившееся отношение общества к материальным благам. На заре автомобильной эры Генри Форд и Р. Э. Олдс[131] довольствовались статусом производителей автомобилей. Что могло принести большее уважение? Сегодня автомобилем никого не удивить. Иной знаток и вовсе скажет, что автомобили недостаточно функциональны из-за излишнего увлечения конструкторов формами и отделкой. Нетрудно понять, почему современные автопроизводители не получают такого признания, как Форд или Олдс.
Как уже отмечалось, интеллектуал, наряду с государственным деятелем и политиком, естественным образом соперничает с бизнесменом за то, что можно назвать мрачно-торжественным признанием со стороны общества[132]. (При этом никто из них не конкурирует со звездами Голливуда, футбола, телекомментаторами или состоятельными путешественниками за несерьезный – как считают и интеллектуал, и политик – интерес со стороны общества.) На деле у интеллектуала сегодня куда более устойчивое положение, чем у бизнесмена. Успешный поэт или ученый едва ли наймет пиарщика, в то время как президент успешной корпорации совершит глупость, отказавшись от услуг специалиста по связям с общественностью. Бизнесмену всё чаще приходится доказывать, что он понимает толк в науке и искусстве, тогда как философу или художнику нет необходимости показывать успехи в бизнесе. Пожалуй, лучшей иллюстрацией служит тот факт, что американские интеллектуалы давно списали в разряд второсортных всякую умственную работу представителей деловых кругов. Они выслушивают их речи, пишут рецензии на их книги и принимают их идеи с почтительным вниманием. Но они не судят о бизнесмене по собственным меркам. Бизнесмен может признаваться хорошим (а иногда плохим) лишь по меркам бизнеса, причем всем понятно, что планка этого стандарта намного ниже.
Наконец, современный либерал больше не считает успехи в производстве достаточным условием для успеха в политике. Обеспечение удовлетворительного прироста ВВП остается основным критерием достижений. В мире, где так много субъективного, невозможно отрицать удобство простой, основанной на чистой арифметике меры успешности. Но в наше время всё чаще звучит вопрос о качестве жизни, которое противопоставляется количеству выпускаемых товаров. Молодое поколение всё больше интересуется вопросами расового равенства и качества окружающей среды, беспокоится о влиянии развитой государственной и частной систем бюрократического управления на нашу жизнь, наши взгляды и перспективы выживания, начинает задумываться о степени добросовестности авторов художественных произведений и научных работ.
Ничто из перечисленного пока не имеет решающего значения. Общество по-прежнему видит свою цель в росте выпуска. Производство остается серьезным занятием общества. Быть производителем всё еще значит быть по-настоящему полезным человеком. Экономический успех остается критерием, который определяет, можно ли доверить человеку пост в Вашингтоне или в совете попечителей университета. И хотя особое положение производства начинает вызывать вопросы, оно всё же поразительно благополучно пережило испытания, обусловленные колоссальным ростом выпуска в новейшее время. Жизнь современного человека имеет мало общего с жалким и полуголодным существованием во времена Рикардо. Однако вера в первостепенную значимость производства остается прежней. Следует признать: это достойный пример способности человека защищать важные для него убеждения. Попытка усомниться в верховенстве производства по-прежнему оказывается посягательством на миф о героической борьбе.
13
Грядет расплата по долгам
Поделиться книгой: