Помоги проекту - поделись книгой:
Состоятельный американец тоже не прочь выделиться из общей массы. Привлечь внимание к богатству можно, если проявить себя меценатом, поддерживающим культуру, науку и технику, или иметь какие-то увлечения, хобби утилитарной направленности. Например, состоятельного американца будут уважать за то, что он образцово ведет хозяйство на своей ферме, а вовсе не за принадлежащее ему ухоженное поместье. Хотя богатство и служит неплохим подспорьем в осуществлении политической карьеры, те, кто полагается на него в этом деле слишком явно, считаются слегка ущербными членами гражданского общества. Рокфеллер или Кеннеди, избранные на высшие государственные посты, пользуются авторитетом, который намного превосходит в наших глазах заслуги Олдрича[87] или Анненберга[88], назначенных послами США в Великобритании, пусть и заслуженно, но вряд ли при этом были забыты их пожертвования на избирательные кампании во время президентских выборов. Словом, хотя демонстративная, изощренная расточительность, подкрепленная большими деньгами, и считалась в прошлом символом избранности, в наши дни положение изменилось. Изменилось и общепринятое отношение к неравенству. Цель показного расточительства заключалась в том, чтобы привлечь внимание бедняков к сокровищам богачей. Как только обычай кичиться своим богатством, как минимум в его вульгарном проявлении, стал уходить в прошлое, проблеме богатства и, следовательно, проблеме неравенства перестали уделять слишком большое внимание. А чем меньше внимания, тем легче ее не замечать и тем меньше появляется возмущенных голосов. Богатые сами, своим поведением способствовали тому, что неравенство стало столь обсуждаемой проблемой. Но сегодня никто их не заставляет так себя вести.
Аналогичные последствия имело и осознание того, что богач должен бороться за общественное признание и уважение. В прежние времена какой-нибудь простой интеллектуал, политик, да и просто энергичный и честолюбивый человек, с огромным трудом добивавшийся признания и почета, видел, что богачи достигают успеха, зачастую не прикладывая больших усилий. И тогда он обращал на этот факт внимание обыкновенных граждан, пытаясь вызвать общественное негодование. Однако в наши дни мы видим, что человеку богатому тоже приходится конкурировать за признание и почет. Конечно, в этой конкуренции он обладает неоспоримыми преимуществами, но всё же не может использовать их автоматически. Именно по этой причине людей, которые жестко и профессионально критикуют неравенство, стало гораздо меньше. Став профессиональным менеджером и поднявшись в современной корпорации по ступенькам служебной иерархии, любой целеустремленный человек вполне может рассчитывать на то, что конкурировать с внуком основателя этой корпорации он будет на относительно равных условиях.
Наверное, глупо предполагать, что в нашем обществе у богатого человека вовсе нет особых преимуществ. Подобные утверждения носят сугубо сиюминутный характер и диктуются всё той же расхожей мудростью, а те, кто такое заявляет, слывут какое-то время в обществе пророками. Это само по себе говорит о том, что выступать с пророчествами подобного рода – дело неблагодарное, и заставляет автора испытывать некоторое чувство вины. Однако совершенно очевидно, что сегодня авторитет и власть в большей степени отождествляются с теми, кто, вне зависимости от имеющегося богатства, реально управляет производством. Влиятельны те, кто занимает высокие посты в корпорациях. А просто богач, как часто бывает, может и вовсе не обладать никаким влиянием. Показательно его стремление достичь успеха в столь популярной сегодня профессии, как корпоративное управление.
VI
В мире по Рикардо, как отмечалось, мерилом прогресса была прибыль, и доставалась она землевладельцам. Ни экономический прогресс, ни интенсификация производства рядовому человеку ничего, по сути, не сулили. Единственной его надеждой оставались реформы, хотя Рикардо и его последователи считали любые реформы либо разрушительными, либо и вовсе фатальными для социально-экономической системы. Во многих странах современные темпы развития экономики по-прежнему не сулят массам ничего хорошего. Крестьянину где-нибудь на андских высокогорьях совершенно безразлично, насколько его труд способствует приросту добавочного продукта. Его доля в нем мизерна; а всё, что он наработает сверх меры, так или иначе отойдет, за вычетом самой малости, кому-то другому. Может случиться и хуже: ему не достанется и самой малости, необходимой для удовлетворения насущных нужд, в результате, скажем, произвольного пересмотра правил землепользования, снижения цен на сельхозпродукцию или повышения процентов по кредитам. Описанный здесь мир по-прежнему живет по заветам Рикардо, а единственная надежда обездоленных на улучшение жизни заключается в перераспределении доходов вследствие какого-нибудь основательного переустройства общества. По той же причине до тех пор, пока доля продукта, производимого рядовым человеком, в общем продукте не увеличится, у него не будет стимулов к повышению производительности (например, внедрять более совершенные методы обработки земель), а если будут, то незначительные. Люди из многочисленных бедных стран зачастую слышат от своих, как считается, более просвещенных наставников из экономически развитых государств, что следует терпеливо проводить общественные реформы, избегая социальных волнений и революций, при этом внимание следует сосредоточить на росте производства. Очень неуместный совет. Реформа – это не следствие повышения производительности труда. Она лишь создает условия для этого.
В развитых странах, напротив, альтернативой перераспределению является увеличение производства. И, как мы уже отмечали, именно эта политика и стала основным способом смягчить социальное напряжение, связанное с неравенством. Оно не исчезло, зато меры по его устранению не приведут к острому противостоянию. Куда лучше сосредоточиться на повышении производительности труда и объемов выпуска продукции – с этим будут согласны и богатые и бедные, поскольку подобные меры принесут им благо.
Наверное, не стоит удивляться, что среди тех, кто мог бы стать субъектом перераспределения, этот теоретический подход был воспринят как откровение свыше. Долгие годы взаимоотношения между бизнесменами и экономистами в США отличались некоторой напряженностью.
Экономисты склонялись к политике снижения тарифов и подоходного налога, выступали за антимонопольное законодательство и нередко за профсоюзы – казалось бы, бизнесменам трудно было найти с ними точки соприкосновения. Но стремление к повышению производительности труда вместо стремления к равенству стало основой для заметного сближения сторон. «Если говорить о достатке и доходах, то мы увидим, что уровень достатка тех людей, которые относят себя к группе лиц с низкими доходами, возрастает в большей мере в результате экономического роста, чем в результате перераспределения доходов»[89].
На подобного рода заявления до сих пор смотрят с подозрением. На протяжении столетий люди, которым выпало счастье быть богатыми, изыскивали всевозможные хитроумные и убедительные оправдания своей удаче. Либералы же инстинктивно смотрели на все эти оправдательные увертки скептически. Однако в данном случае с фактами, касающимися развитых стран, не поспоришь. Именно рост экономики, а не перераспределение доходов, способствовал в последние десятилетия росту материального благосостояния среднестатистического человека. И даже либералы, при всей их подозрительности, вынуждены теперь признать этот факт. В результате в сознании американских левых глубоко укоренилось понимание необходимости развития экономики, и это стало для них одним из элементов расхожей мудрости. Кроме того, благотворные эффекты экономического развития объявляются чуть ли не панацеей.
Оно якобы сулит не просто повышение благосостояния среднестатистического человека, но и обещает вовсе положить конец всякой бедности и нужде. Последнее утверждение – неправда. Увеличение общего объема продукции всего лишь перемещает нищету, которая никуда не исчезает, на самое дно пирамиды доходов. Этот процесс почти незаметен, ведь такова участь безмолвного меньшинства[90]. А либералы так и вовсе давно привыкли, что бедняки лишь поддакивают подавляющему большинству. К этим вопросам мы еще непременно вернемся.
Отметим здесь, что неравенство как предмет социально-экономической озабоченности заметно отступило на второй план, отчасти перестав быть самым актуальным вопросом, и в результате эта мысль успела прочно закрепиться в умах носителей расхожей мудрости. Снижение интереса к неравенству было обусловлено целым рядом причин, но, так или иначе, все они объясняются фактором роста производства. Рост производства помог снять самое острое социальное напряжение, связанное с неравенством. И к нашему времени стало вполне очевидным – и для либералов, и для консерваторов, – что увеличение совокупного объема производства является не только альтернативой перераспределению, но и способом снизить уровень неравенства. Самые застарелые и острые социальные проблемы пусть и не решены, но хотя бы на какое-то время их в значительной степени удалось обуздать, и теперь участники спора переключились на другую цель – наращивание производительности. Это изменение имеет большое значение. В современных условиях растущее внимание к производительности примечательно само по себе. Но не менее важно, что такая постановка вопроса заставила умолкнуть тех, кто вел нескончаемые споры о нужности или ненужности перераспределения богатства.
8
Экономическая защищенность
I
Мало какие стороны экономической жизни общества порождали столько непонимания, сколько проблема экономической защищенности граждан. И искоренить это непонимание до сих пор не удалось.
Обществу, которое развивается в рамках рыночно-конкурентной модели, экономическая незащищенность присуща изначально. И частный предприниматель, и рабочий не могут быть уверены, что их судьба в одночасье не сделает резкий поворот. Произойти это может и по причине их собственной лености или некомпетентности, которые лишат предпринимателя клиентов, а простого труженика – работы. Но и лучшие из лучших не гарантированы от внезапного изменения конъюнктуры рынка вследствие, например, резкой смены вкусов потребителей или неадекватных решений работодателя. Подобные непредсказуемые изменения всегда считались не только неизбежными, но и полезными. Их неизбежность проистекала от способности системы подстраиваться под изменения. По мере изменения потребностей и спроса люди лишались работы на одних местах и устраивались на другие. Новые отрасли промышленности требовали капиталовложений, в то время как старые несли невосполнимые убытки. Такая нестабильность была полезной, ведь она понуждала людей – бизнесменов, наемных рабочих, самозанятых граждан – демонстрировать лучшее, на что они способны, и работать с предельной отдачей, поскольку тех, кто этого не делал, ждало суровое наказание.
Однако подобная незащищенность, сколь бы ни была велика ее теоретическая ценность, приветствовалась лишь до тех пор, пока она была абстракцией или касалась кого-то другого. Нужда в ней считалась необходимым стимулом к усердию для других или для народа в целом – люди редко рассматривали ее как необходимое условие своего собственного выживания. Ограничение конкуренции и свободы ценообразования – источник величайшей неуверенности в завтрашнем дне для бизнесменов – служило предметом принципиальной критики со стороны университетских профессоров на пожизненной ставке. Имея стопроцентные гарантии сохранения места на кафедре, им легко было мыслить столь плодотворно и беспощадно. Удел рабочих, вынужденных жить на пособие по безработице или пенсии по старости, обычно считался более жалким по сравнению с положением руководящих работников бизнес-структур, вдруг оказавшихся лишними в своих компаниях и несправедливо уволенных или отправленных на пенсию без адекватного пенсионного содержания. Фермеры же регулярно выслушивали упреки в неверии в систему свободных цен от предпринимателей – особенно от тех из них, кто годами не сталкивался с ценовым обвалом.
Консервативная расхожая мудрость давно объявила стремление современного общества к экономической безопасности величайшей угрозой развитию экономики. Сильнее всего эти страхи дают о себе знать в те исторические периоды, когда значительные подвижки к лучшему в сфере социального обеспечения происходят на фоне мощного экономического подъема. Для либералов старой закалки перспектива изыскания новых форм социальной защиты граждан, особенно привлекательных для широких народных масс, продолжает оставаться высшей надеждой добиться беспроигрышного для себя сочетания социального прогресса с политическим успехом. Когда политики либерального толка в США сетуют на отсутствие новых идей, что делается регулярно, под этим практически всегда подразумевается отсутствие мыслей относительно новых и политически привлекательных форм социальной защиты. Своими жалобами либералы приводят в замешательство консерваторов, которые, напротив, страшатся бесчисленных новых идей защиты человека от экономических неурядиц, подкарауливающих их за каждым углом. На самом же деле по-настоящему новых предложений на сей счет вот уже много лет как практически не слышно.
II
Первым шагом на пути проникновения в тайны и хитрости всего этого сумасшедшего дома неизбежно становится честное признание того факта, что, хотя риск неотъемлемо присущ любой экономике, устроенной в согласии с главенствующей традицией, уже давно никто не хочет принимать это как должное. И все те, кто в той или иной мере с данной ситуацией сталкивался, рано или поздно приходили к пониманию необходимости ее изменить. И в значительной мере они в этом преуспели. Механизмы предлагались самые разнообразные, и результатом стало то, что те, кто использовал какой-то один защитный механизм, непременно порицали механизмы, предлагаемые другими, считая их меры чудовищно несправедливыми. Потому неудивительно, что сегодня мы имеем ситуацию, когда неуверенность в завтрашнем дне, по сути, устранена из реальной жизни, но продолжает присутствовать и играть незаменимую роль в идеологическом базисе расхожей мудрости.
Первопроходцами в деле обеспечения экономической безопасности стали коммерческие фирмы, желавшие защитить свои собственные операции. Величайшая угроза любому бизнесу, как уже отмечалось, исходила от конкуренции, от непредсказуемых перепадов рыночной конъюнктуры. Еще на заре капиталистического общества в его современном понимании бизнесмены озаботились устранением или хотя бы смягчением рисков, идущих от этого источника нестабильности. Монополизация или постановка под свой полный контроль предложения и, как следствие, цен единственной фирмой – вот идеал абсолютной экономической защищенности в бизнесе. Но и на полпути к нему имеется множество вполне пригодных для обитания ниш. Ценовые сговоры и соглашения об уровне добычи или производства (картели), законодательно фиксированные цены, ограничение доступа на рынки для новых фирм, тарифная защита, квоты и множество других механизмов – всё это было изобретено и широко применялось для смягчения неуверенности в завтрашнем дне, неизбежно порождаемой рыночной конкуренцией в экономике. Что самое важное, там, где конкурирующих фирм немного, а это характерная особенность современной промышленности, их взаимозависимость в полной мере признается и уважается, и каждая из фирм решительно избегает ценового поведения, способного повлечь за собой неуверенность в будущем для других.
Подобные усилия отмечаются и комментируются очень давно и широко. Однако все эти меры прямо или косвенно касались цен, которые, повторим, служат источником величайшей неопределенности, и это привело экономистов к выводу о крайне высоком значении ценового регулирования. И они были склонны считать его скорее средством максимизации прибылей, а не минимизации рисков. Условного экономиста давно преследует призрак монополии, которая грабит общество ради своей прибыли. Все его мысли поглощены этой опасностью. И в значительно меньшей мире заботит экономиста не столь зловещая фигура бизнесмена, ищущего защиты от превратностей рыночной конкуренции. Но вот ведь незадача: развитие современного коммерческого предприятия просто невозможно понять вне контекста комплексных мер, направленных на снижение риска. Не будет преувеличением сказать, что в управлении рисками, собственно, и заключается вся его деятельность.
В частности, современной крупной корпорации вполне под силу смягчить или вовсе устранить многие из серьезнейших факторов риска, которые издавна преследовали предпринимателей. Возьмем непостоянство потребительских вкусов и спроса. Современная крупная корпорация успешно оперирует рекламой, ставя с ее помощью вкусы потребителей под свой контроль. Кроме того, масштабы производства позволяют разнообразить линейку выпускаемой продукции, что служит еще одним защитным механизмом. В результате технического прогресса продукция или технологии устаревают. Современная корпорация способна ответить и на это, создавая собственные исследовательские лаборатории и разрабатывая новые технологические процессы, позволяющие ей идти в ногу со временем. Как следствие, технологии меняются не в ущерб корпорации, а под ее эгидой; в худшем случае она всегда имеет возможность быстро наверстать упущенное. Степень подконтрольности цен – это еще и степень подконтрольности выручки от реализации продукции. А она, в свою очередь, означает как минимум частичную независимость от фондового рынка как источника капиталовложений. Более того, размер фирмы в значительной мере способствует диверсификации ее возможностей привлекать денежные средства. В крупной организации снижаются даже риски, обусловленные неадекватными назначениями на высшие руководящие должности. Организация как структура функционально замещает собой отдельных руководителей; никто персонально не способен причинить ей серьезный ущерб. Будь это не так, фондовый рынок куда болезненнее реагировал бы на отставки, смерти и перестановки в рядах высшего руководства крупных корпораций. На деле же инвесторы по большей части не обращают внимания на столь малозначительные детали, по умолчанию признавая за крупной организацией независимость от воли и действий конкретного человека[91].
Значительное снижение степени риска, присущего развитию современной корпорации, понимают далеко не все и не в полной мере. Отчасти это обусловлено тем, что корпорация, в отличие от рабочего, фермера и вообще любого отдельно взятого гражданина, в целом оказалась способна значительно снижать степень своей незащищенности, не прибегая, по крайней мере открыто, к помощи правительства. Это потребовало тщательной проработки организационной структуры, но развилась такая структура эволюционным путем из классического капиталистического предприятия. А вот фермеры, рабочие и прочие граждане, напротив, открыто искали помощи и защиты у правительства или (как, например, в случае с профсоюзами) самоорганизовывались для отстаивания своих интересов. Их поиски большей социально-экономической безопасности были на виду и даже становились притчей во языцех. По контрасту с ними корпоративный управляющий, чьими заботами и было положено начало всеобщему побегу от незащищенности, получал полное право заявлять, что поиски защиты – это нечто ему чуждое, предмет сугубо рабоче-крестьянской озабоченности.
Свою роль в утаивании усилий современных корпораций по минимизации незащищенности сыграла и мифология. Сформировалось стойкое убеждение, которого придерживаются даже высшие руководители крупнейших корпораций, будто их жизнь полна опасностей. Однако вот уже долгие годы практически ни одна крупная промышленная корпорация в США, по крайней мере из числа ведущих в своей отрасли, не то что не разорялась, но даже и не сталкивалась с опасностью банкротства по причине неплатежеспособности. При всяком намеке на такую опасность на выручку крупному бизнесу незамедлительно приходит правительство. Крайне высока защищенность высокопоставленных корпоративных руководителей и от риска увольнения, и от урезания их заоблачных зарплат. Эти люди уж точно ничем не напоминают вольных предпринимателей времен неограниченной конкуренции, ни от каких рисков не огражденных. Лично принятые решения отдельных представителей корпоративного топ-менеджмента по-прежнему могут оказаться на поверку ошибочными. Но в целом для крупной диверсифицированной корпорации, в отличие от мелкой и узкоспециализированной фирмы, ошибочные управленческие решения редко представляют смертельную опасность.
Степень риска в современной корпоративной жизни, по сути, не выходит за пределы минимально необходимой лишь для того, чтобы без ущерба для пользы дела польстить тщеславию корпоративного руководства, но именно поэтому столь рьяно и звучно подчеркивается. Именно по причине того, что он ведет себя предельно осторожно, исполнительный директор считает своим долгом всячески отождествлять себя с отчаянной смелости предпринимателем прошлого, образ которого знаком ему по экономической литературе. Во многом по той же причине командир бронетанковой дивизии, с комфортом путешествующий вслед за ней в трейлере и озабоченный преимущественно организацией бесперебойной поставки топлива, видит себя всадником на лихом коне во главе несущейся в атаку кавалерии далекого прошлого. Ничто не было важнее для руководства General Motors или General Electric и не представлялось для них более значимым, нежели усмотреть и устранить любые опасности из числа тех, что могли угрожать предпринимателю давно минувшей эпохи. И трудно придумать что-либо более самоубийственное для репутации руководства тех же General Motors или General Electric, чем запустить в производство новый продукт, предварительно не изучив рынок, или проспать технологический прорыв конкурентов, или оказаться в зависимости от поставщиков сырья, или оказаться втянутыми в глупые ценовые войны. А ведь для традиционного предпринимателя все вышеперечисленные риски были обыденностью.
Но крупные корпорации были всего лишь предводителями массового ухода бизнеса от риска. В меру своих способностей и изобретательности в этом поучаствовали практически все, ну а в 1930-е годы усилия по всяческому смягчению экономических бед, грозящих среднестатистическому человеку, получили особенно широкое распространение. Федеральное правительство впервые вмешалось в происходящее и учредило фонды социальной защиты и помощи гражданам, попавшим в тиски экономического кризиса. Следом зародилась и система социального обеспечения, в частности выплаты страховых пособий по безработице и пенсий по возрасту и инвалидности. Фермеры через механизмы государственных выплат и гарантированных цен также получили определенную государственную защиту от произвола чисто конкурентного рынка. Профсоюзы стремительно развивались на протяжении всего предвоенного десятилетия. Они не только усиливали позиции рабочих в ходе переговоров с работодателями, но и служили определенной защитой от произвола в вопросах увольнения, перевода на неполный рабочий день или применения иных дискриминационных мер, направленных на урезание заработков, и тем самым способствовали повышению уровня социальной защищенности рабочих. Пенсионное обеспечение, медицинское страхование, разовые выходные пособия в случае увольнения – все эти закрепленные законодательно обязательные выплаты, льготы и иные механизмы социальной помощи придавали рядовым гражданам ощущение всё большей защищенности. Даже представители малого бизнеса благодаря принятию закона Робинсона – Патмана[92], ряда законов о честной торговле и антидемпингового законодательства, а также собственному объединению в отраслевые союзы добились вполне ощутимых гарантий защиты от рыночной нестабильности в условиях неограниченной конкуренции, которую они, как и все прочие, сильно недолюбливали.
Вышеперечисленные меры были приняты на микроэкономическом уровне и направлены на защиту частных лиц, мелких фирм или групп от конкретных угроз, которым они подвергались вследствие укрупнения конкурентов и опасности монополизации ими рынков сбыта. Но для действенного смягчения негативных последствий незащищенности требовались еще и параллельные усилия в значительно более общей плоскости. Положение рабочего человека, пусть теперь он надежно защищен от увольнения по произволу администрации предприятия, по-прежнему далеко от идеального, поскольку он в любой момент может подпасть под сокращение в результате снижения спроса на производимую им продукцию, и это вовсе не будет дискриминацией. Особенно тяжелой ситуация становится в тех случаях, когда общее падение спроса лишает его возможности найти новую работу. Конечно, выходное пособие при увольнении лучше, чем ничего, но всё-таки гарантированная работа лучше и того и другого. Так же и при самом эффективном надзоре за соблюдением законов о недопустимости ценовой дискриминации у крупной фирмы, грубо говоря, всего лишь за счет использования преимуществ, открывающихся вследствие ее масштаба, есть возможность сократить расходы и предлагать более низкие отпускные или розничные цены, чем у ее более мелких конкурентов, у которых просто нет запаса прочности, чтобы снизить цены до сопоставимого уровня, не говоря уже о том, чтобы на этом уровне их поддерживать, – и это делает положение мелкорозничного торговца в годы депрессии уже и вовсе незавидным. Вне зависимости от реальной рыночной конъюнктуры высокий спрос выгоден всегда и всем. Поэтому гарантированные цены для сельхозпроизводителей – важный инструмент защиты продовольственного рынка от внезапного обвала. Хотя любой разумный фермер предпочел бы, чтобы спрос на его продукцию позволял бы надежно держать цены выше гарантированного уровня.
Казалось бы, напрашивается логичный вопрос: почему в некоторые моменты, как, например, в 1930-е, когда наблюдался всеобщий интерес к микроэкономическим мерам по обеспечению экономической безопасности, не предпринималось никаких усилий в сфере макроэкономики, которые могли бы оказаться даже более эффективными? Ведь параллельная работа по двум этим направлениям, казалось бы, должна предельно способствовать взаимному дополнению усилий. На самом деле задача снижения экономической незащищенности посредством мер макроэкономического регулирования считалась в те годы первоочередной в экономической политике. Усилия по устранению или смягчению перепадов, обусловленных циклами деловой активности, и по стабилизации экономики превратились в главную цель публичной политики. С тех пор экономическая стабилизация воспринимается как самоцель, но лишь сейчас стало ясно, что стабилизация как таковая – лишь один из компонентов более широкого комплекса усилий, направленных на то, чтобы избежать незащищенности, по определению заложенной в экономической жизни. Изменение всеобщего отношения к вопросам макроэкономической безопасности, наметившееся в 1930-е годы, было весьма примечательным. В начале десятилетия практически ни у кого не вызывало сомнений, что циклические колебания и сопутствующие им всплески и падения спроса и занятости – явления неизбежные. Многие надеялись лишь на то, что они не будут чересчур сильными. Но не наблюдалось и всеобщей уверенности, что депрессии можно обуздать действиями правительства, которые одновременно не были бы чреваты лишением экономики присущей ей способности к самовосстановлению и выходу из очередного циклического спада либо попросту усугублением ситуации. Однако к концу этого депрессивного десятилетия под совокупным влиянием идей Джона Мейнарда Кейнса и оптимистических и экспериментаторских настроений «Нового курса» широкое распространение получило мнение, что экономические депрессии всё же можно предотвратить, хотя бы частично. Таким образом, представление о неизбежности депрессий, о необходимости предоставить им возможности наступать и отступать своим чередом, по сути, отмерло.
III
Тридцатые годы были настолько знаменательным периодом, что происходившие тогда перемены в сторону усиления всеобщей защищенности до сих пор осмыслены не до конца. При всем многообразии и масштабе последствий этих перемен, уложились они в считаные годы. (Удобно, конечно, говорить о десятилетии, однако основной прогресс в деле укрепления экономической безопасности вместился всего в пять лет, с 1933-го по 1938-й.) Консерваторы и либералы были единодушны в своей оценке и принятых мер, и той массовой поддержки, которыми они пользовались, – и приходили к выводу, что к экономической мотивации добавилось что-то принципиально новое и иное. Консерваторы, боровшиеся за примирение этой мощной тяги к защищенности с врожденной и, казалось бы, неустранимой незащищенностью, присущей обществу конкуренции, были встревожены не на шутку. Возможно, впервые в истории их встревожили не беспокойные устремления масс, а их единодушная тяга к миру, покою и довольству. Либералы, усматривая в этом стремлении к защищенности некое политическое волшебство, с готовностью принимали его и подкрепляли рациональными обоснованиями. Жизнь в современном индустриальном обществе, заключали они, полна опасностей; рабочий живет в постоянном страхе быть уничтоженным всё усложняющейся социальной машиной, которую сам же и обслуживает. Приняв такой образ за данность, можно было выдвинуть аргумент, что рабочий нуждается в более продуманной защите, нежели та, которую экономисты предлагали использовать в прошлом, в менее сложном с точки зрения экономического устройства обществе. Ведь всех рисков развитого индустриально-промышленного капитализма предшественники предугадать не могли. Ну а по мере дальнейшего развития будет требоваться всё больше и больше защитных механизмов.
С тех пор мы гораздо ближе подошли к тому, чтобы пролить свет на эту проблему. Во времена перемен среднестатистический человек просто-напросто реагировал на опасности, которые несет ему конкурентная система, искал защиты от этих опасностей. При этом он следовал по пути, проторенному первопроходцами из числа современных ему коммерческих фирм. Ну и, как водится, всеми силами показывал, что незащищенность мила его сердцу лишь до тех пор, пока касается других, а не его лично.
Неизбежным было и то, что фермеры и рабочие в целом озаботились проблемой защиты собственной безопасности последними. Прежде чем пытаться защититься от внезапных перемен в своей экономической судьбе, человеку нужно как минимум иметь что терять. Первыми в экономическом обществе, у кого появился заслуживающий защиты достаток, стали бизнесмены. И в результате они же стали первыми, кто озаботился явными или скрытыми средствами обеспечения его охраны. В мрачном мире по Рикардо и Мальтусу рядовой гражданин не мог быть заинтересован в социальной защищенности в современном понимании. Если заработка едва хватает на выживание, работающему человеку некогда особо задумываться о том, что мера страдания безработного еще выше. Жизнь тягостна для обоих. Люди, ежедневно занятые борьбой за выживание, не задумываются о старости, поскольку не рассчитывают до нее дожить. При столь низком уровне жизненных ожиданий болезнь и смерть превращаются в естественные и считающиеся нормой угрозы. Восьмидесятилетний старик не станет страховать свою жизнь, и ему остается лишь по мере сил мириться с перспективой скорой и неизбежной смерти. Безземельному батраку из индийской деревни к безработице не привыкать – она его естественный удел.
С ростом благосостояния все люди рано или поздно приходили к осознанию того, что им есть что терять, а значит, и защищать. На ранней стадии становления коммерческой фирмы ее владельца не особо заботила безопасность. Слишком мало у него было активов, чтобы стоило всерьез их оберегать. Зато по прошествии времени он или его потомки непременно заводили разговор о своей ответственности и обязательствах перед акционерами. Это Генри Форд и Джеймс Казенс[93] могли себе промышленник и филантроп, соинвестор (1903–1919), вице-президент (1906–1919) и главный управляющий (1906–1915) Ford Motor Company, впоследствии – мэр Детройта (1919–1922) и сенатор США от штата Мичиган (1922–1936). –
позволить рискнуть и сделать азартную ставку на непроверенную идею массового серийного производства единственной, но зато самой дешевой модели легкового автомобиля для широких народных масс. Дух захватывало от рискованности такого шага. Но ведь и терять им было особо нечего. В наши дни руководители Ford Motor Company в два счета были бы уволены, если бы отважились так рискнуть акционерным капиталом компании. А вот ко всемерным усилиям современных корпораций по минимизации риска никакая критика не пристает. Ведь иначе считалось бы, что корпорация не выполняет своих обязательств перед акционерами и ведет рискованную игру, вместо того чтобы заниматься продуманным и выверенным бизнесом.
По схожему сценарию развивалась ситуация и на рынке труда. По мере роста реальной зарплаты рабочего и его защищенности от необоснованного увольнения безработица и сопутствующее ей безденежье обретают в его глазах устрашающий ореол. С ростом доходов появляется и возможность позаботиться о собственной старости; теперь, рассчитывая до нее дожить, человек более не воспринимает перспективу нищенской старости безразлично, как раньше, а сознает всю ее неприятность. И по мере снижения заболеваемости и травматизма люди начинают относиться к болезням и несчастным случаям как к противоестественным напастям, а не обыденным горестям. И ведь вовсе не нищие крестьяне, а процветающие фермеры сокрушаются по поводу «непредсказуемости рынка». В гористых сельских районах Кентукки и Теннесси ужасов депрессии не боятся. У фермеров там остается слишком мало излишков на продажу, их собственность почти ничего не стоит. Поэтому на положение дел у них особо пагубно не сказывается ни падение цен на сельхозпродукцию, ни обвал стоимости их землевладений и недвижимости. А вот в процветающих регионах дела обстоят иначе. В 1930-х годах, например, именно сравнительно богатые фермеры штата Айова угрожали виселицей судьям, накладывавшим арест на их заложенное по просроченным кредитам имущество. И именно от них исходили требования дотаций фермерским хозяйствам. В отличие от земледельцев с Аппалачского плато этим фермерам было что терять.
Поэтому-то освященное расхожей мудростью представление, будто нынешняя озабоченность социальной безопасностью является ответной реакцией на угрозы, исходящие исключительно от современной экономической жизни, есть глубокое заблуждение. Напротив, озабоченность усиливается в результате улучшения материального положения населения по мере его перехода из мира, где людям было практически нечего терять, в мир, где им есть что защищать. В прежней жизни беды и страдания были систематическими и неизбежными явлениями. В пришедшем ей на смену мире они сделались эпизодическими и перестали быть неизбежными. А раз так, то у рационально мыслящих людей появились не только веские основания усматривать пользу в принятии мер, направленных на искоренение бед и облегчение страданий, но и средства и возможности для проведения этих мер в жизнь.
Рост благосостояния не был единственной причиной роста общественной заинтересованности в обеспечении экономического благополучия. Тут нужно сделать еще и поправки на различия народов разных стран по национальному темпераменту и уровню политического развития. Именно они вполне могут позволить понять, почему система всеобщего социального страхования впервые появилась именно в Германской империи и почему из всех стран, не относящихся к коммунистическому блоку, наибольшее развитие социальное обеспечение получило в странах Скандинавии и в Великобритании. Перед глазами у них был пример США и Канады, по которым Великая депрессия прошлась с особой жестокостью, так что стремление к экономической безопасности повысилось в этих странах до уровня индустриально развитых стран Европы.
На Великую депрессию часто ссылались как на свидетельство растущей незащищенности экономики и населения перед лицом угроз, которые таит современное индустриальное общество. Не было якобы в мире сравнимой по масштабам опасности до начала Промышленной революции. Такая точка зрения, как вскоре станет ясно, весьма поверхностна. Великая депрессия оказалась столь тяжелой отчасти потому, что она поставила под угрозу слишком большие капиталы и доходы. А наибольшую опасность она представляла именно для США и Канады как раз по причине того, что именно эти страны являлись тогда самыми богатыми по доходам на душу населения. И депрессия стимулировала рост озабоченности экономической безопасностью ровно так же, как опустошительный пожар пробуждает всплеск интереса к страхованию имущества от огня, а наводнение инициирует спешное возведение защитных дамб. И в этих случаях эффект, производимый бедствиями на индивидуальное сознание, также прямо пропорционален, грубо говоря, стоимости имущества, которое может оказаться под угрозой уничтожения пламенем или водой.
IV
Богатые собственники – условные Форсайты этого мира – всегда знали, что оберегать свое состояние не менее важно, чем приумножать его. Но знака равенства между двумя этими занятиями они не ставили никогда. Приумножать имущество можно до бесконечности; вложения же в защиту имущества имеют свойство приносить резко снижающуюся по мере их роста отдачу. Застраховав свои владения от пожара, кражи и урагана, человек нейтрализует основные угрозы имуществу. Страхование от землетрясения или падения на дом самолета, вероятно, кому-то тоже может показаться целесообразным, но это уже дело никак не безотлагательное, да и прилив душевного спокойствия от наличия такой страховки заметно ниже.
Та же проблема распространяется и на гарантии экономической безопасности. Есть для нее более серьезные угрозы, а есть менее серьезные; и по мере того, как мы покрываем теми или иными страховками самые серьезные риски, чувство неотложности дальнейших действий с целью застраховаться от не столь серьезных угроз отступает, да и, если честно, мы и вовсе забываем о проблеме экономической безопасности как таковой. Ведь в прошлом величайшей для рабочего угрозой были потеря работы и дохода. Соответственно, такие причины неуверенности человека в завтрашнем дне, как старость, болезнь, несчастный случай и смерть, можно было отнести к разряду следующих по значимости. Ну а после того, как были смягчены и эти риски, оставшиеся, хотя и продолжали угрожать благополучию, в серьезный расчет не принимались. Для фермера защита от угрозы резкого падения цен на его продукцию была (и остается) задачей первостепенной важности. Ведь обвал цен на сельхозпродукцию – прямая угроза и его доходам, и его имуществу. Следующей по значимости опасностью, в зависимости от географического региона, является угроза засухи или иной напасти, чреватой неурожаем. Этим, собственно, перечень наиболее значимых угроз для фермера исчерпывается. У бизнесмена ситуация похожая. Колоссальную неопределенность он испытывает относительно цен на свою продукцию и конъюнктуры рынка. Эта проблема держит его в постоянном напряжении, поэтому-то она и привлекла столь пристальное внимание экономистов; ровно поэтому же в теории поведения рынка всякие попытки объяснить его без учета этого аспекта риска считаются не только беспрецедентными, но и нередко вопиюще предосудительными. Следом идут другие угрозы благополучию бизнеса – исходящие от технологических изменений, вариативности издержек, зависимости от поставок сырья, трудовых отношений, – и все их также считается желательным устранить, но их разрушительный потенциал всё-таки не настолько сокрушителен. Ну а прочим источникам дестабилизации значения придается и того меньше.
Вышесказанное подразумевает, что борьба с незащищенностью в экономической жизни, возможно, завершена. Среди носителей расхожей мудрости единодушное согласие вызывает клише о бесконечном разнообразии, из чего выводится, что неопределенность – это неотъемлемое свойство экономической жизни. На деле же со всеми основными неопределенностями в экономике покончено (разве что сохранилась лишь некая подчеркнутая неуверенность в подконтрольности депрессии и инфляции). А сохраняющиеся неопределенности не считаются заслуживающими экстренного внимания.
Отсюда следует неизбежный вывод, что партии и правительства не могут, как полагает расхожая мудрость, вечно «изобретать» всё новые и новые гарантии социально-экономической безопасности. Это было бы возможно лишь в том случае, если бы речь шла только о наличии или отсутствии изобретательности в условиях нарастающих угроз современной экономической жизни. Но число угроз конечно, и усиливаются они лишь в восприятии людей, которым всё больше есть что терять. Сказанное отнюдь не означает полного исчезновения экономической незащищенности как явления. Для многих людей трудоспособного возраста в США болезнь – и потенциально сопряженные с ней огромные расходы на лечение при утрате источника доходов – по-прежнему остается страшной опасностью. Малый бизнес и сельское хозяйство всё так же остаются занятиями не особо надежными. Тем не менее, за исключением постоянных общих заверений о недопустимости тяжелой депрессии и необходимости предотвращения высоких темпов инфляции, всеобщая озабоченность поиском новых форм обеспечения экономической стабильности сошла на нет. Да и угроз ей, которые были бы сопоставимы по значимости с побежденными, по сути, не осталось. Зато некогда достигнутый высокий уровень социально-экономической защищенности быстро стал привычным и само собой разумеющимся. И впредь в погоне за большей экономической безопасностью мы будем лишь достраивать и совершенствовать уже созданную в основных своих чертах структуру.
Невозможно, однако, столь же уверенно утверждать, что раз экономическая безопасность – вопрос решенный или практически решенный, то и депрессия с инфляцией перешли в разряд предупреждаемых заболеваний. Депрессия в любой момент могла сломить заграждение из микроэкономических мер, тщательно возведенное всеобщими усилиями для защиты бизнесменов, рабочих, фермеров и прочих категорий граждан. Коммерческие договоренности об изменении характера конкуренции и ее постановки под контроль в интересах стабилизации рынка в одночасье оборачиваются ужесточением конкуренции до смертоубийственного уровня. Страховые пособия по безработице из временного вспомоществования рабочим, занятым поиском нового места трудоустройства, вдруг превращаются в единственный вовсе не достаточный источник средств к существованию. Гарантированные цены на сельхозпродукцию оказываются не самыми низкими максимальными, а самыми высокими минимальными. Подобным же образом инфляция съедает покупательную способность сбережений и подрывает любые другие усилия людей, которые раньше позволяли получать гарантированный доход. То есть предотвращение депрессии и инфляции по-прежнему остается
V
Стремление к укреплению всеобщей социально-экономической безопасности долгое время считалось сугубо враждебным росту производства. Такое отношение коренилось в прочно усвоенном представлении, будто присущая конкурентной модели незащищенность – существенное условие повышения эффективности и производительности труда. Пряник материального стимулирования должен непременно дополняться кнутом угрозы личной экономической катастрофы. Необходимо и то и другое. Убрать кнут – а именно так можно расценить последствия высокой степени экономической защищенности населения – значило бы оставить людей без половины стимулов, вдохновляющих на труд и свершения.
Понятно, однако, что представление об экономической незащищенности как о жизненно важном стимуле к эффективности и развитию экономики было не просто крупным просчетом, а одним из величайших заблуждений в истории экономической мысли. Эту роковую ошибку допускали в своих расчетах и марксисты, и традиционные буржуазные экономисты. Маркс и его последователи были глубоко убеждены, что любые попытки цивилизовать капитализм приведут не к приданию ему человеческого лица, а к новым уродствам. Страховые пособия по безработице, например, разрушили бы, по их мнению, механизм саморегулирования зарплат, рост которых сдерживался в промышленности лишь наличием резервной армии труда. На деле же на протяжении всего многолетнего периода роста озабоченности повышением уровня экономической безопасности принятие всё новых мер в этом направлении сопровождалось беспрецедентным ростом производительности. И те же ораторы, кто громче всех высказывал опасения относительно последствий стремления ко всеобщей защищенности, расшатывающих здоровье экономики, стали всё чаще с придыханием и опять-таки громче всех отмечать небывалые успехи на ниве повышения производительности, пришедшиеся ровно на те же годы.
Статистика роста выпуска продукции за счет повышения производительности труда после наступления эпохи защищенности выглядит поистине впечатляюще. За двадцать лет, предшествовавших наступлению 1930-х годов, которые ознаменовали начало всеобщей озабоченности проблемой защищенности, средняя производительность труда в денежном выражении (рассчитанная как национальный доход/ человеко-час) выросла с 89,6 цента в 1900 году до 113,3 цента в 1929-м, то есть в общей сложности на 23,7 цента при среднегодовом темпе роста на уровне около 1,2 цента. А за следующее после 1930-х десятилетие производительность суммарно выросла с 131,5 цента до 179,2, или на 47,7 цента, что соответствует среднегодовому приросту на уровне 4,8 цента – это вчетверо выше средних темпов роста производительности в предшествовавшие 1930-м десять лет. Рост производительности продолжался и в последующие десятилетия. Ясно, что всё большая озабоченность безопасностью не только не вступила в противоречие с повышением производительности, но и, напротив, вполне согласовывалась с многократным ускорением темпов прогресса по этому направлению[95]. Самые впечатляющие темпы роста выпуска продукции за всю историю США и других стран Запада как раз и пришлись именно на тот период, когда общество впервые озаботилось снижением рисков, присущих системе хозяйствования, основанной на конкуренции.
Однако для носителей расхожей мудрости подобное эмпирическое свидетельство отнюдь не решающий довод. Традиционалисты искренне верили, что негативные последствия просто затаились где-то вне поля зрения и ждут удобного случая ударить из засады. А доверие к статистике есть демонстрация недалекости и косности ума. Но всё-таки в данном случае от реальности ускользнуть трудно. Укрепление экономической безопасности, как и рост производства продукции – факты свершившиеся. Вопрос о несовместимости защищенности с прогрессом, некогда считавшийся главным социальным противоречием столетия, полностью исчерпан и более не актуален.
VI
Смягчение незащищенности и рост производства не просто не противоречат друг другу, но и неразрывно взаимосвязаны. Высокий уровень экономической безопасности – непременное условие максимальной производительности. А высокая производительность, в свою очередь, незаменимая гарантия экономической безопасности. Тут мы должны продвинуться еще на шаг вперед в нашем исследовании этого эффекта взаимосвязанности производства и экономической безопасности.
Серьезную угрозу производительности в наши дни представляют собой не ленивый и склонный симулировать немощность рабочий и не лишенный всякой предприимчивости начальник, как это рисуется в воображении ностальгирующих по прошлому проповедников расхожей мудрости. То есть сам факт существования этих бесполезных людей сомнений, конечно же, не вызывает. Социальных выплат, призванных дать трудоспособным людям возможность перетерпеть периоды вынужденной безработицы, кое-кому вполне хватает и на добровольное безделье у моря во Флориде. Есть повсеместно и профсоюзы, стелющие рабочим соломку, защищая их от увольнения, и любители трудиться спустя рукава среди самих рабочих, и люди, принципиально живущие лишь случайными заработками. На самом-то деле вполне возможно, что в наши дни древнее искусство отлынивания от работы доведено до высочайшего уровня изощренности, а то и элегантности. Только не нужно приписывать это сомнительное достижение какому-то конкретному классу, роду занятий или профессии. Помимо университетов, где ничегонеделание возвышено учеными мужами до статуса церемониала, искусство изящно и тщательно скрываемой праздности, возможно, развилось до вершин совершенства в среде высших руководителей современных корпораций.
Производственные потери от столь полюбившейся и повсеместно прижившейся склонности к манкированию работой относительно невелики по сравнению с ущербом, который причинила бы массовая вынужденная безработица, и огорчительность их не идет ни в какое сравнение с куда более жестоким отчаянием от сокрушения всякой предпринимательской инициативы в результате депрессии. И по той же причине потенциальный выигрыш в производительности от искоренения скрытой незанятости в ее вышеописанных проявлениях, а также от создания дополнительных возможностей для предпринимательской деятельности за счет расширения рынков можно получить значительно больший, чем от реализации самых смелых мечтаний о всестороннем усилении индивидуальных стимулов к производительному труду, ведущем к радикальному росту личного желания людей работать с полной отдачей или руководить, не жалея сил и энергии.
В период с 1929 по 1932 год ВВП США, огрубленный показатель общего объема производства в стране, выраженный в постоянных ценах (на 1958 год), упал на 54,1 млрд долларов – с 197,1 млрд до 143,0 млрд долларов[96]. Никакой упадок сил, энергии или инициативности трудящихся и их работодателей не произвел бы и близко сравнимого эффекта, нежели тот, что последовал в те годы в результате массовой вынужденной незанятости людей, которые предпочитали бы работать. (За тот же период, с 1929-го по 1932-й, армия безработных в США выросла с 1,55 млн до 12,1 млн человек, а несельскохозяйственная занятость сократилась с 35,1 млн до 28,8 млн человек[97].) То была исторических масштабов демонстрация неэффективности экономики, втянутой в депрессию. Были и демонстрации поумереннее, но всё равно пугающие. Во второй половине 1953 года и далее в 1954 году имела место мягкая депрессия, приведшая к небольшому снижению годового объема производства (с 364,5 млрд долларов в 1953 году до 360,5 млрд в 1954-м при сохранении цен на прежнем уровне). Безработица при этом, однако, выросла вдвое – с 1,6 млн человек в 1953 году до 3,2 млн человек в 1954-м. Если бы вместо этого легкого спада сохранилась тенденция к росту экономики средними темпами, характерными для предшествовавших лет, который способна была поддерживать имевшаяся рабочая сила, валовой объем производства оказался бы выше примерно на 20 млрд долларов, что равнялось по тем временам примерно трети расходной части федерального бюджета и приближалось к общей сумме всех выплат из региональных и местных бюджетов. Однако по поводу этих недополученных объемов производства никто особо не сокрушался; более того, их потеря прошла практически незамеченной. В годы рецессии середины 1970-х опыт был повторен во всем, вплоть до отсутствия всякого сожаления об упущенном. Ниже мы увидим, что для такого единодушия были очень удобные причины: ведь блага, производством которых жертвовали, к числу товаров первой необходимости не относились. Но цифры реально свидетельствуют о неэффективности даже мягчайшей депрессии.
Непосредственной, хотя и не самой глубинной причиной депрессии является падение совокупного платежеспособного потребительского спроса, или, иными словами, активной покупательной способности населения в отношении производимого экономикой продукта. Пособия по безработице позволяют отчасти сохранить платежеспособный спрос со стороны людей, потерявших работу. Он, конечно, падает, но уже не до нуля. Таким образом, социальная мера, изначально предназначенная для снижения незащищенности граждан перед лицом безработицы, работает еще и против падения объемов производства вследствие его экономической неэффективности в условиях депрессии. И, к вящему недоумению носителей расхожей мудрости, социальное страхование воздействует еще и на главную причину неэффективности, причем куда более значимую, нежели взятая в отрыве от всего остального склонность к отлыниванию от работы, которой, предположительно, потворствует система социально-страховых пособий по безработице.
Этот эффект, конечно же, присущ не только страхованию от безработицы. Гарантированные цены на сельхозпродукцию, вынуждающие компенсировать из госбюджета потери фермеров от падения цен и доходов и, как следствие, обеспечивающие сохранение их покупательной способности, производят тот же эффект. То же касается и социального пенсионного страхования. Скромные, но постоянные потребительские расходы вышедших на пенсию по возрасту или инвалидности людей гарантируют стабильный приток спроса даже со стороны граждан, утративших трудоспособность. Этот приток не зависит от приливов и отливов экономической активности и, следовательно, оказывает стабилизирующее воздействие на баланс спроса и предложения. По совокупности весь комплекс вышеперечисленных мер образует основу так называемых встроенных стабилизаторов экономики. Таким образом, меры, в традиционном понимании считавшиеся губительными для производительности, вдруг все разом оказались спасительными для нее при критических поворотах событий.
Но всякое действие, как известно, вызывает равное по силе противодействие, и последнее проявляется всё отчетливее и требует к себе всевозрастающего внимания. Как уже отмечалось, высокий уровень производства жизненно важен для обеспечения экономической защищенности рабочих, фермеров и бизнесменов. Вместе с этим достигается и должный уровень защищенности для всех остальных. Без высокого объема производства любые микроэкономические меры, как минимум в их нынешней форме, – товар второсортный. Более того, хотя этот аргумент и приводился в пользу введения гарантированных пособий по безработице, пенсий по возрасту и прочих мер стабилизации экономики на микроуровне, сами эти меры никогда не рассматривались в качестве ориентированных на поддержание экономики как таковой, а главной их целью всегда считалась именно адресная помощь индивидуальным получателям.
И, напротив, стремление к наращиванию выпуска продукции, особенно в последнее время, оправдывалось не столько пользой от роста производства для тех, кто к нему тем или иным образом причастен, сколько его благотворным влиянием на экономическую стабильность. Не суть важно, нуждаемся ли мы по-настоящему в производимых товарах или просто нам хочется их приобрести; главное, что гарантированные объемы их производства означают столь же гарантированные доходы производителей. И это как ничто другое служит цели обеспечения социальной защищенности. Ведь всякий сбой в производстве пусть даже самых малозначимых с точки зрения удовлетворения массовых потребностей продуктов служит угрозой потери работы и источников дохода их производителями, что уже совершенно недопустимо.
Факты в этой области служат предметом постоянного общественного внимания. В политической жизни развитых стран Запада – США, Великобритании, бывших членов Британского Содружества, Западной Европы – нет более тяжкого упрека в адрес правительства, нежели обвинение его в попустительстве росту безработицы. И акцент при этом делается не на недопроизводство как таковое, а именно на сопутствующее падению производства усугубление безработицы. Именно проблема безработицы вечно ставится во главу угла. Отсюда и лекарством, конечно же, представляется повышение занятости населения и, как следствие, объемов производимой продукции. Таким образом, усилия, направленные на укрепление социальных гарантий экономической безопасности, становятся еще и движущей силой повышения производительности.
Читателю едва ли нужно напоминать, что время написания настоящего очерка пришлось на переломный момент. Веками устоявшиеся представления об экономической жизни и связанные с ними понятия равенства, защищенности и производительности сузились до озабоченности проблемами производительности труда и объемов выпускаемой продукции. Повышение производительности тем самым было признано важным средством снижения социальной напряженности, некогда ассоциировавшейся с неравенством, и, как следствие, незаменимым лекарством от неудобств, тревог и лишений, отождествляемых с экономической нестабильностью. Тут мы и приближаемся к объяснению одного из парадоксов современности: почему на фоне явного и неуклонного роста производства в последнее время растет и озабоченность проблемой производительности? Действительно, о производительности в последнее время повсюду говорят не меньше, чем о равенстве или безопасности.
По этим же причинам, подкрепленным, как мы увидим, весьма искусно синтезированными аргументами, она была возведена, как минимум поверхностно, в разряд проблем, по-прежнему не менее значимых, чем это неизбежно было в нищенские времена Рикардо. Поэтому изучение природы нынешней всеобщей озабоченности производительностью и механизмами ее поддержания как раз и станет следующим пунктом нашей повестки дня.
9
Главенство производства
I
Несколько лет назад американские государственные деятели, отбиваясь от жестких нападок оппозиции, заявили в свою защиту, что нынешний год – второй по успешности за всю историю страны. Аргумент оказался неудачным. Многие немедленно указали, что второе место не повод для гордости, тем более для американцев. Но в обеих политических партиях никто не выразил ни малейшего намерения оспорить стандарт, по которому мы сравниваем один год с другим. Никто не ощутил потребности в каких-либо объяснениях. Не нашлось такого оригинала, который предположил бы, что тот год стал вторым за счет прогресса в искусстве и науках. Никто не подумал, что имеются в виду улучшения в здравоохранении, образовании, борьбе с подростковой преступностью или даже с тяжкими преступлениями. Никому и в голову не пришло, что успешный год отличается от плохого бóльшими шансами выжить в обстановке радиационного заражения. Несмотря на заметную и несколько нарочитую увлеченность религиозными вопросами, никто не подумал, что вторым по успешности этот год назван потому, что небывалое число людей нашли духовную опору в религии.
Определение «второй по успешности год» могло означать только одно: второй по объему выпуска товаров за всю историю страны. В какой-то другой год производство было выше, и поэтому он был лучше. Этот критерий успеха принимают все. Отрадно видеть, что существует утверждение, которое перекрывает все распри, а то и вовсе не подлежит обсуждению. В признании первостепенного значения производства как критерия успеха мы не найдем различий между республиканцами и демократами, правыми и левыми, белыми и хоть сколько-нибудь обеспеченными черными, католиками и протестантами. В этом сходятся и председатель общества «Американцы за демократию», и президент Торговой палаты США, и президент Национальной ассоциации промышленников[98].
Разумеется, нам регулярно сообщают, что помимо производства есть и другие важные проблемы. Мы не склонны недооценивать напоминания о духовной стороне жизни; рассуждающим о ней обеспечены почтительные, хотя и не обязательно внимательные слушатели. Но вот что важно: это всегда не более чем напоминания; они призваны указать на то, о чем обычно забывают. Каждый понимает, что в целом в жизни следует быть благоразумным и практичным. Воплощением разумного и практичного выступает производство, что говорит о престижности места, занимаемого производством в умах наших сограждан. Нет лучшей похвалы не обремененному тягой к отвлеченным знаниям бизнесмену, чем сказать, что он разбирается в производстве. В наши дни наука не лишена престижности, но мы по-прежнему считаем, что практическую пользу она может принести лишь под управлением знающего производственника. «Всякая мера или норма, которая нарушает либо считается способной нарушить поставки большего числа более качественных товаров, отвергается с неизъяснимым ужасом, подобно тому как верующий отвергает богохульство, а вояка – пацифизм»[99].
Значение производства простирается за пределы нашего знания. Нам постоянно сообщают, что американский уровень жизни – очередное «чудо света» (в расхожей мудрости это самое частое обоснование ценности нашей цивилизации и самого нашего существования). В значительной степени так и есть.
II
Как верно отметил Ричард Тоуни, мы редко задумываемся о качестве воздуха, которым дышим. Однако в Лос-Анджелесе, где смог настолько тяжел, что нечем дышать, мы подходим к этому вопросу со всей серьезностью. Аналогичным образом люди, живущие на искусственно орошаемых землях бывших пустынь, воспринимают воду в каналах как напоминание о рукотворной победе над природой. Житель Чикаго, отдыхая в солнечной Сарасоте, гордится своим загаром как свидетельством успеха, позволившего ему вырваться из темного и промерзшего города. Там, где солнечный свет и дожди в избытке, они, при всей их важности, принимаются как данность. В мире Рикардо благ не хватало. Их доступность была тесно связана если не с выживанием, то с элементарными удобствами для жизни. Они означали пищу, одежду, которая защищает от непогоды вне дома, и тепло в доме. Неудивительно, что производство, создающее эти блага, заняло центральное место в мыслях людей.
Сегодня блага доступны в относительном изобилии. Хотя в мире многие страдают от недоедания, в Соединенных Штатах чаще умирают от избытка, чем от недостатка пищи. Никто не возьмется всерьез причислить к продукции первой необходимости всю ту сталь, что идет на производство автомобилей. Сегодня мы скорее недовольны тем, что наши автомобили выглядят настолько громоздкими.
Для многих женщин (и некоторых мужчин) одежда перестала быть средством защиты и служит, подобно нарядному оперению у птиц, почти исключительно средством привлечения партнеров. И всё же производство по-прежнему находится в центре наших помыслов. Мы не начали принимать его как данность, подобно солнцу и воде; напротив, оно остается мерилом качества и прогресса нашей цивилизации.
Наша озабоченность производством, по сути, является высшей точкой в процессе действия могущественных исторических и психологических сил, освободиться от которых совсем не просто. Как было показано ранее, высокая производительность позволила нам ликвидировать или облегчить извечные тяготы неравенства и обременительных мер по устранению его последствий. Она легла в основу наших деятельных усилий по снижению экономической незащищенности. Как мы увидим в следующих главах, значение производства поддерживает очень сомнительная, но популярная и усиленно оберегаемая теория потребительского спроса, а также могущественные группы интересов. Наша вера в значение производства как высшей цели столь велика, что первым ответом на всякое сомнение в этой вере будет «А чем же еще можно заниматься?». Наши мысли настолько заполнены беспокойством о производстве, что, случись ему занять более скромное положение, образуется вакуум. К счастью, как будет показано в заключительных главах, другие цели возможны. Но прежде следует разобраться в истоках нашей одержимости производством. Ведь ничто так не демонстрирует лежащие в его основе традиции и социальные мифы, как чрезвычайная условность наших представлений о нем и, в частности, тот традиционный и в высшей степени иррациональный акцент, который мы делаем на различные способы расширения производства всевозможных товаров.
III
Теоретически есть пять разных способов увеличить производство, или выпуск экономической системы. Их стоит перечислить по порядку:
1) Полнее задействовать наличные производственные ресурсы, прежде всего труд и капитал (включая доступное сырье). Иными словами, устранить простои.
2) Эффективнее расходовать наличные ресурсы, прибегая к наиболее современным технологиям. Привлекать труд и капитал в наиболее выгодном сочетании и размещать их так, чтобы обеспечить максимальный выигрыш, с учетом вкусов потребителей, для производства различных товаров и оказания разнообразных услуг.
3) Увеличить предложение трудовых ресурсов.
4) Увеличить предложение капитала, который дополнительно действует как замена труда.
5) Повысить уровень технологического развития, внедряя инновации. Как следствие, появится возможность увеличить выпуск при заданном предложении труда и капитала, а также повысится качество капитала.
Нет никаких оснований априори предполагать, что какой-то из перечисленных методов эффективнее прочих[100].
Для серьезных усилий по увеличению выпуска надо использовать все пять. Однако, что совершенно поразительно, в рамках экономической науки мы ограничиваемся рассмотрением только одного из этих методов и еще два-три упоминаем между делом.
Таким образом, даже сторонники расхожей мудрости не оспаривают важность технологического прогресса для роста производительности (и, соответственно, выпуска товаров) при имеющихся ресурсах. О подобных достижениях регулярно сообщают с явной и порой неуместной гордостью. Улучшение технологий не происходит само собой. Оно возникает в результате инвестиций в сложные проекты накопления научных и инженерных знаний и навыков. Однако мы почти не предпринимаем систематических усилий, чтобы увеличить эти инвестиции, и делаем исключение лишь для срочных задач, связанных с обеспечением обороноспособности страны. Напротив, мы довольствуемся теми вложениями в технологии, которые уже сделаны, и восхищаемся полученными результатами.
Вместе с тем ясно, что инвестиции могут быть больше, а их размещение – рациональнее. Даже на самый поверхностный взгляд очевидно, что научные и инженерные ресурсы, которые двигают вперед современные технологии, распределены по отраслям в высшей степени неравномерно. В отраслях, где фирм мало и они относительно крупные (нефтяная промышленность, металлургия, автомобилестроение, химическая промышленность, производство резины и резиновых изделий, тяжелое машиностроение), инвестиции в технологическое развитие существенны. Исследования и разработки, от которых зависит прогресс в этих отраслях, хорошо финансируются и носят всесторонний характер.
Но во многих отраслях, где фирм много и они небольшие (жилищное строительство, производство одежды, тканей из природных волокон, сфера услуг), инвестиции мизерны. Фирмы недостаточно велики, чтобы осилить такие вложения в нужном объеме; возможно, для них подобные расходы в принципе неоправданны[101]. Здесь, в отличие от сельского хозяйства, где инновации широко поддерживает федеральное правительство и правительства штатов, государственное финансирование исследований и разработок отсутствует или очень невелико. Однако недостаток инвестиций в инновации в этих отраслях не привлекает совершенно никакого внимания (при том, как мы превозносим плоды прогресса в тех отраслях, где инвестиций хватает). Мы придаем огромное значение тому, что некоторые отрасли развиваются, и почти никакого – тому, что в других отраслях ничего не происходит.
Упустить из виду отсутствие необходимого прогресса в отрасли нетрудно. Несостоявшиеся изобретения как нерожденные дети: о них редко сожалеют. В отсутствие новых разработок старые дольше производят сильное впечатление. Пока не появился комбайн, механическая сноповязалка на протяжении сорока лет оставалась высшим достижением в области сельскохозяйственного оборудования. Но если бы нас всерьез беспокоило увеличение выпуска, мы бы старательнее занимались исследованиями по этой теме. Мы сочли бы неприемлемым полное отсутствие инвестиций в инновации в той или иной отрасли. Однако на самом деле есть много отраслей, где инвестиций и связанных с ними достижений нет или мало, и нас это почти не беспокоит.
IV
В обиходных рассуждениях об экономике нет более популярного критерия экономического роста, чем размеры капиталовложений. Накопление капитала происходит благодаря экономии на текущем потреблении и привлечению дополнительных инвестиций. Как и в случае с технологическим прогрессом, мы довольствуемся имеющимся размером капиталовложений. Изредка нехватку инвестиций в нашей экономике замечают исследователи, указывающие, что другие страны направляют на развитие капитальных ресурсов бóльшую долю текущего дохода. Мы давно привыкли к проповедям о добродетели бережливости. Однако никто из проповедников не стремится подвигнуть нас к практическим действиям. Напротив, всё шире распространяется убеждение, что в современной американской экономике объем инвестиций не только всегда соответствует необходимому минимуму, но и почти всегда значительно превосходит его.
То же касается трудовых ресурсов. Когда-то государи и феодальные правители, желавшие повысить производственные возможности своих владений, считали очевидным решением привлечение ремесленников из других земель. Если у американской экономики и есть ограничение по темпам роста, то это размер и структура трудовых ресурсов. (При достаточном объеме выпуска замещение труда капиталом обычно не вызывает заметного роста издержек, однако требует определенного времени.) В других странах проживает множество людей, потенциально способных пополнить наши трудовые ресурсы. Но этот метод расширения выпуска, как ничто другое, вызывает серьезные подозрения. Даже предложение увеличить трудовые ресурсы за счет роста рождаемости внутри страны видится чрезмерным и надуманным. Отчасти причина неприятия коренится в убеждении (не вполне обоснованном), что рост населения увеличит совокупный, но не подушевой выпуск. Ни один философский спор не находил столь убедительного разрешения, как этот: действительно, тот, кто не был рожден, не пожалеет о невозможности приобщиться к удовольствию потреблять товары, которые не были произведены, так как он не появился на свет. Но каким бы ни было влияние роста населения на уровень жизни, очевидно, что мы не настолько заинтересованы в росте выпуска и не настолько рациональны в выборе средств для обеспечения роста, чтобы решиться на увеличение предложения труда.
Даже снижение выпуска во время депрессии (а, как отмечено в предыдущей главе, выпуск может существенно снизиться даже во время небольшого спада деловой активности), хотя оно и печалит некоторых высокообразованных экономистов, не составляет особенной проблемы. Опасность спадов заключается в потере не выпуска, а рабочих мест и источников дохода – иначе говоря, в угрозе экономической безопасности.
С другой стороны, мы очень серьезно воспринимаем потерю выпуска в результате намеренного вывода труда и капитала из сферы производства или вследствие их неэффективного сочетания и использования. Мы осуждаем рабочего, который притворяется больным. Мы негодуем при мысли о профсоюзах, которые борются за сохранение числа работников предприятия вне зависимости от потребности в них. В экономической науке считается, что монополия задействует труд и капитал на уровне ниже оптимального для данной отрасли и, следовательно, цена продукции поднимается выше обоснованной. Ресурсы, не задействованные в монополизированной отрасли, используются в большем объеме и с меньшей выгодой в других отраслях, а это означает, что распределены они далеко не идеально. Меры повышения выпуска за счет искоренения монополий всё еще принимаются с определенным энтузиазмом. В этом отношении экономисты всегда шли в первых рядах[102]. Не меньшее неприятие и похожие обиходные соображения распространяются на случаи неэффективного использования ресурсов из-за применения тарифной политики и избыточного инвестирования в отрасли, развитие которых требует высоких расходов; на случаи субсидирования поощряемых, но неэффективных отраслей или фирм; на формы отраслевых рынков, которым свойственны интенсивное использование рекламы, высокие издержки сбыта и прочие непродуктивные расходы. Любопытно, что, хотя никого не беспокоит факт существования целой отрасли, которая не проводит исследования и из года в год не показывает технологического прогресса, ничто не вызовет такой бури возмущения, как новость о фирме, которая не пускает в дело собственное изобретение.
Ничто из сказанного не имеет целью преуменьшить возможный вред от монополии, тарифов, субсидий и намеренного и последовательного уклонения от работы. Кроме того, при всем значении эффективности производства, это не единственная область, на которую влияют данные обстоятельства. Скорее, в мои намерения входит показать неполноту и неадекватность нашей одержимости ростом производства. Его истоки нетрудно проследить. Сто пятьдесят лет назад, в середине XIX века, британский экономист, изучающий возможности увеличить отечественное производство, рекомендовал бы один основной и два-три намного менее значимых приема. Скорее всего, в числе самого действенного средства повысить эффективность использования труда и капитала он назвал бы борьбу с монополиями, снижение таможенных тарифов, поощрение конкуренции и свободного и неограниченного движения труда и капитала. В числе намного менее значимых способов он призвал бы людей к бережливости и накоплению, чтобы ускорить прирост капитала, а работников – к усердному труду. Он осудил бы всё, что способно ограничить их трудовые усилия или лишить их стимулов к труду.
Тогда были доступны не многие из современных способов увеличения производительности. В мире, над которым еще нависала мрачная тень Мальтуса, он едва ли предложил бы увеличить численность населения. Предполагалось, что число людей должно зависеть от продовольственных ресурсов. До эпохи крупных промышленных корпораций было еще далеко. Только с их появлением инвестиционные решения перешли от многочисленных независимых предпринимателей, каждый из которых сам отвечал на рыночные стимулы, в ведение руководства корпораций. До тех пор не было возможности всерьез рассматривать норму инвестиций и вытекающие из нее темпы роста как параметр, который общество может исследовать и изменять по своему усмотрению.
Ученый XIX века едва ли мог воспользоваться всем объемом исследований и разработок, созданных в его отрасли. Это современное явление, также обусловленное подъемом современного корпоративного предприятия. В те годы большинство изобретений появлялись случайно, хотя и поощрялись патентным ведомством. (К патентному ведомству поэтому относились со всей серьезностью.) Снижение производства во время спада не было проблемой для общества, где отсутствовала надежная статистика безработицы и выпуска, а периодические спады считались неизбежными.
Вывод очевиден. Наше сегодняшнее восприятие проблемы роста производства сводится к мерам, которые были актуальны больше века назад: более эффективное использование ресурсов и поощрение бережливости и усердия. Принимая решения, мы уделяем намного меньше внимания новым направлениям, способным привести к прогрессу. Безусловно, у них есть и недостатки, и достоинства. Но расхожее мнение насчет способов увеличения производительности оставляет их за бортом научного рассмотрения и общественного мнения. Любопытный факт, подтверждающий правоту этого утверждения: во время войны или при угрозе войны нам всегда удается обеспечить рост производства. Под давлением обстоятельств мы отвергаем расхожую мудрость. Ради увеличения производства мы пускаем в ход все возможные способы. Предпринимаются серьезные усилия к увеличению численности трудовых ресурсов. Становится допустимым ввозить в страну работников со смуглой кожей, говорящих на непонятных языках. Увеличение сбережений становится по-настоящему приоритетной задачей. Если в какой-то области не хватает инвестиций, их без колебаний увеличивают. Исключаются непреднамеренные простои. Как было в случае с производством легированных сталей, синтетического каучука и кораблестроением во время Второй мировой войны, технологии разрабатываются с единой целью: нарастить выпуск при заданном объеме ресурсов. По меньшей мере занимательно (хотя и не следует придавать этому обстоятельству чрезмерного значения), что во время обеих мировых войн правительство приостанавливало действие антимонопольного законодательства – традиционного средства обеспечить более эффективное использование ресурсов. Благодаря рациональному подходу к развитию производства война принесла поразительный рост выпуска, и это невзирая на сокращение трудовых ресурсов за счет тех, кто служил в армии или работал на нее.
Впрочем, на самом деле удивляться тут нечему. В мирное время наш подход к проблеме производства, при том центральном месте, которое оно занимает в наших мыслях, избирателен и подчинен традициям. В результате совокупный выпуск и темпы его роста составляют лишь небольшую (возможно, и совершенно незначительную) часть того, какими они могли бы быть. Чтобы провести все мероприятия, необходимые для увеличения численности трудовых ресурсов, ускорения темпа накопления капитала и (пожалуй, самое важное) для ускорения технологического прогресса в отстающих отраслях, не нужны революционные изменения в нашей экономической и политической системе. Достаточно утвердить приоритет производства во всех сферах государственной политики, а не только в традиционно рассматриваемых в этом ключе вопросах использования и сочетания ресурсов.
V
Есть еще один аспект, в котором наше отношение к производству традиционно и нерационально. Мы на удивление плохо понимаем, насколько различаются между собой разные виды товаров и услуг. О производстве некоторых самых пустячных товаров мы говорим с гордостью; о производстве некоторых самых значимых и важных для культурного развития услуг – с сожалением.
При расчете совокупного выпуска в экономике (сегодня известного как ВВП, валовой внутренний продукт) экономисты суммируют стоимость всех товаров и всех услуг, независимо от их вида и производителя. Не делается различия между услугами, произведенными в государственном и частном секторах. Рост предложения образовательных услуг учитывается с тем же весом, что и рост выпуска телевизоров. Однако такая практика совершенно противоречит традиционным представлениям, и даже странно, что экономистам всё еще не пришлось объясняться перед множеством людей, которые, понимай они суть расчета, усмотрели бы во включении в этот расчет расходов правительства элемент подрывной деятельности.
Поделиться книгой: