Крах альбигойства

Екатерина долго думала об этом темном, старом альбигойском учении. По прибытии в Монпелье она не могла встретить поддержки своим мечтаниям, но также не могла получить ответа на мучившие ее сомнения. В XV веке горожане Монпелье отличались вполне католическими чувствами и фанатизмом. Среди них постоянно жил викарий главного каркассонского инквизитора, отец Кабесс. Сам главный инквизитор навещал Монпелье, и тогда город принимал его с подобающим почетом. В 1409 году консулы поклялись перед ним, стоя на коленях, положа руку на Евангелие, изгонять еретиков и их покровителей из общины, если и другие окажутся в ней. Но уже давно не приходилось прибегать к подобной мере.

И вот до викария доходит почти невероятная новость, что схимница Екатерина, принимая у себя в келье своих почитателей, внушает им весьма странные учения: ни более ни менее как еретические выдумки. По ее словам, младенцы, умершие вскоре после крещения, не могут быть спасены, потому что не понимают догматов христианской веры. С тех пор как чудеса перестали посещать избранников на первосвященническом престоле, не стало истинных пап, кардиналов, епископов и священников. Католическая церковь должна состоять только из лиц, ведущих достойную, апостольскую жизнь, которые были бы согласны скорее принять смерть, чем оскорбить божество. Все прочие не признаются христианами. Обряд Крещения, совершенный дурными священниками, не ведет к спасению; эти лица не способны совершать какое-либо таинство; в их руках хлеб остается хлебом, а не Телом Христовым. Вообще, по ее словам, нет надобности исповедоваться у священника; всякий мирянин способен заменить его. Плотский грех всегда останется грехом, потому сожительствующие муж и жена не могут наследовать вечную жизнь. Чистилище не существует для людей умерших; настоящая земная жизнь есть сама по себе чистилище.

В таких восьми положениях заключалась новизна учения монпельерской отшельницы. Легко узнаем в них старую догматику альбигойцев. Напрасно вальденсы считают Екатерину мученицей своей церкви[128]. Она восстает против крещения водой, ненавистного для катаров. Она требует высокой нравственной жизни от духовенства, готовности к самопожертвованию – это идеал «совершенных». Если прочие положения делают ее учение родственным всякому рациональному протестантизму и дают некоторым историкам основание считать ее за предшественницу Лютера и Кальвина, то ее мнение о брачном сожительстве несет на себе все признаки крайнего катарства. Ее мысль о чистилище заподазривает знакомство с учением катаров о метемпсихозе.

Учение Екатерины вызвало внимание властей гражданских и духовных. Она договорилась до того, что в ее келью пожаловал отец Кабесс, вместе с магеллонским епископом, сопутствуемый консулами, ректором, профессорами и студентами университета. Начался допрос; подсудимая созналась[129]. Она не думала отрекаться от своих убеждений, и потому была обречена на сожжение живой.

2 октября 1417 года ее привезли к эшафоту. Толпы наводняли площадь, открыто высказывая сожаление об еретичке. Чувство враждебности к инквизиции было унаследовано монпельерцами еще от прежних веков. Когда сожгли Екатерину и ее пепел развеяли по воздуху, то эта сцена подействовала на жителей иначе, чем ожидали. Во всех классах народа заговорили, что схимница погибла напрасно. Ропот дошел до того, что духовные власти должны были принять меры.

Через восемь дней после совершившейся казни тот же инквизитор, отслужив торжественную мессу, взошел на кафедру и убеждал католиков, что еретичка, она же и колдунья, погибла за великую ересь и неискупимые свои прегрешения. Неизвестно, как подействовали эти уверения на публику. Знаем только, что место казни мнимой колдуньи стало после с легкой руки инквизиции лобным местом Монпелье, а ближние ворота в народе прозвали «Въездом чародеек».

Так как документы по процессу Екатерины не дошли до нас, то мы не имеем данных для знакомства с характером судопроизводства провансальской инквизиции в XV столетии. Нельзя сказать, чтобы оно было аналогично с испанским, потому что один документ, правда, несколько ранний (от 1357 года), но тоже относящийся к деятельности монпельерского трибунала, освещает более благоприятным светом способ действий местных судилищ.

Инквизиторский викарий не решился взять на себя одного осуждение памяти священника Петра Торнамира, подозревавшегося в бегинстве и тридцать лет тому назад умершего в тюрьме до суда, тотчас после предварительного следствия. Известно было только то, что покойный знавал еретиков и перед смертью не приобщался[130]. Инквизиция пригласила для решения этого вопроса известных городских богословов, юристов, духовных и светских докторов и бакалавров из университета. Всего набралось таким образом двадцать семь человек. Магеллонский епископ отказался председательствовать, так как предложение сделал ему не сам инквизитор, а его наместник; он поручил заменить себя своему викарию. Трибунал, составленный таким образом, смотрел на свою задачу с чисто ученой точки; он не решился осудить память не осужденного судом. Почти все, начиная с председателя, высказались против осуждения, настроенные благородною речью профессора и легиста Троше. Оратор заявил, что он не рискует стать подозрительным в своем правоверии, если скажет, что симпатия к еретикам и самая ересь – вещи различные; что можно не гнушаться общества еретиков, но не разделять их убеждений. Покойный был истинным католиком, исповедовавшим Символ веры, хотя ел и пил с ними.

Даже для той эпохи такие мысли были смелыми и прогрессивными. Замечательно, что члены трибунала отозвались на них сочувственно. Только два голоса оказались на противной стороне; они принадлежали доминиканцам, которые упорно следовали назиданиям своего ордена. Представители инквизиции не вмешивались в продолжение прений; они как бы отстранились от дела, предоставляя его решить воле призванных лиц.

Напрасно думать, что такие примеры повторялись часто; документально нам известны только еще два подобных случая, несколько ранних[131]. Но так как в своем портфеле мы имеем целый ряд приговоров над бегинами без всякого ограничения верховных прав инквизиции, и притом современных упомянутому случаю, то можем не согласиться, чтобы указанные факты не были исключением. Для нас важно было показать только одно, что со временем епископская юрисдикция взяла верх над инквизиторской и во всяком случае уравнялась с нею и что инквизиция, вследствие крушения папского престола, потеряла большую долю прежнего могущества и прежней исключительности. Так было по крайней мере на Юге Франции. Бури Реформации снова пробудили энергию инквизиции, но не дали ей всевластия.

Деятельность инквизиции стала сосредоточиваться более на волшебстве, вопреки первоначальному ее назначению. Ей, видимо, хотелось и из еретиков сделать волшебников и магов, чтобы более очернить их. Так она относилась к еретикам Северной Франции. Постепенно слово «альбигоец» исчезает, и всякие еретики называются вальденсами; их истребляют еще неистовее, потому что их мало и потому что они считаются колдунами. До нас дошло несколько подобных фактов, рассеянных в памятниках XV века.

Если вальденсы в своих недоступных альпийских лощинах сохранили независимость, то в Северной Франции они, будучи единицами, должны были постоянно опасаться за свою жизнь. Они считались в народе друзьями дьявола. Согласно хроникам они совершают ночные оргии с дьяволами и собираются на шабаш убивать детей. Стоило только назвать кого-либо вальденсом, чтобы завтра его осудили на более или менее жестокую казнь.

Еретики еще встречаются в Аррасе, и там их усердно ищет инквизиция. Доктор богословия Гильом д'Олив за сношения с дьяволом пожизненно осужден как вальденс в 1463 году. Трудно становится разобрать, с кем имела дело инквизиция Арраса. Некоторые намеки и характер народных легенд заставляют думать, что под именем вальденсов скрываются дуалисты. Они то не сознавались в ереси, то лишали себя языка, чтобы не отвечать. Их пыткой вынуждали давать письменные показания. Те, которых казнили, умирая, говорили о своей невинности. Многие действительно погибли по одному нелепому подозрению.

Изредка за осужденных вступались епископы; так, в Амьене и Туре они освободили арестованных. Дружественные и определенные отношения между инквизицией и церковной иерархией начинают колебаться. Верховная и государственная власть, чувствуя свою силу, вооружается, в свою очередь, против самовластия трибуналов, и особенно против главного инквизитора Франции и Бургундии Жака Дюбуа. Парижский парламент и бургундский герцог Филипп Добрый иногда протестуют против его образа действий.

Но надо думать, что Дюбуа был исключением. Он умер, как полагают, отравленным; сами католики считали его мучительную смерть небесным возмездием. Время могущества инквизиции для Франции миновало. Сама Реформа не возродила его. Парижский парламент в 1491 году отказывается утверждать постановления трибуналов, а из конфискованных имуществ велел составлять капитал для поминовения их душ в кафедральных соборах. Внешние почести и декоративность остались за инквизицией. Трибунал Тулузы назывался по-прежнему (с 1331 года) королевским судом, а безумный Карл VII в 1442 году дал главному инквизитору титул королевского советника. Скоро инквизитор Тулузы стал называться инквизитором всей Франции. Но существенного значения трибуналы не имели. Королевская власть успела подчинить их себе.

В других странах общественное мнение и власти продолжали гораздо сочувственнее относиться в деятельности инквизиции. Нетерпимость имела своей союзницей всю Европу. Римский двор даже в эпоху реорганизационных попыток, как при Евгении IV, в 1441 году внушает нарбоннскому архиепископу покорность распоряжениям инквизитора Петра Тюрлюра и уничтожает все, что сделано местной иерархией против его желания. Папа заявляет, что инквизиция должна по-прежнему охранять католическую церковь, расширять ее пределы, покорять ее врагов и уничтожать ересь[132].

В Германии вплоть до Реформации существовало мнение, что поголовное истребление таких врагов церкви, как жиды, – занятие вполне благочестивое, а отсюда уже один шаг до подобной же расправы с еретиками. Там в 1462 году было заявлено маркграфом Бранденбургским, что император при коронации должен во всех своих владениях отнять у жидов их имущество и убить их всех, оставив весьма немногих, и то лишь «для напоминания» о христианской ревности. Бамбергское уголовное уложение 1507 года в сто тридцатой статье удержало смертную казнь за ересь, постановив, что всякий, признанный духовным судьей, то есть инквизитором, за еретика и представленный светскому судилищу, должен погибнуть на эшафоте[133].

Великая Реформация далеко не принесла с собою терпимости; протестанты даже воспользовались оружием своих врагов, несмотря на уроки истории. Если Лютер сомневается, чтобы «палачи были самыми учеными богословами», то Кальвин рекомендует меч как вразумительнейшее средство для покорения тех, кого он считает еретиками; «суд мечом сдерживает еретиков» – стало лозунгом его последователей.

Между тем менее чем за полвека до его проповеди тех самых людей, которые были его предшественниками и которых он искренно называет своими братьями, истребляли, как диких зверей, во имя той же искомой истины и тем же «судом мечом». Вальденсы Пиньероля, гонимые за свою веру жестокой Иоландой (Violente, Свирепой, как ее прозвали), герцогиней Савойской, достойной сестрой Людовика XI, дождались после ее смерти еще худших времен.

Папа Иннокентий VIII, отец восьмерых детей, исполняя просьбу ее сына, герцога Карла I, приказал в 1486 году поголовно истребить вальденсов, их жен и детей, и с этою целью сделал облаву на их лощины. Широковещательной буллой он сзывал полчища крестоносцев и писал слово в слово, как его предшественник триста лет тому назад: для вечного Рима не существует разницы во времени. Он разрешал от обетов и грехов тех, кто ополчится, и тем более тех, кому удастся умертвить еретика; явные насилия и злодеяния переставали быть преступлениями. Все обязательства с вальденсами недействительны; их имуществами может овладеть всякий, кто пожелает[134].

Благодаря таким обещаниям восемнадцать тысяч французов и пьемонтцев окружили неприступные ущелья Пиньероля и Кавура, от савойской деревни Биолето до французской границы. Казалось, что при падении средневекового мира одним ударом хотели сокрушить слабые остатки и средневековых протестантов.

Таким образом, Новая история начинается Крестовым походом на новых альбигойцев, во многом аналогичном с погромом Лангедока. Легата Арнольда заменял более свирепый, архидиакон Кремонский, Альберт Каттанео, который послал перед собой доминиканских проповедников, конечно, не достигших желаемой цели. Монфору соответствовал черный и страшный наемник де Мондови.

Крестоносцы в один день начали атаку со всех сторон. Положение несчастных вальденсов было критическим – у них не было ни пороха, ни ружей. Они молили, чтобы им сохранили жизнь и веру в этом единственном их приюте, но напрасно. Тогда они спрятали в недоступные трущобы бессильных стариков, женщин и детей, а сами заняли вершины родных гор, сосредоточившись на главном пункте. Страшный лес копий встретил врага, побуждаемого надеждой поживы. Мондови был впереди, он снял с себя шлем, как бы презирая ничтожных поселян. В это время стрела, пущенная одним молодым вальденсом, поразила его в лицо. Смерть вождя расстроила крестоносцев. Вальденсы спустились с гор и ударили на врага, бежавшего в смятении. Победители прозвали себя израильтянами Альп. Со стороны Ангронской горы вальденсам помогла самая местность. При первых попытках взобраться на вершину католики полетели с крутизны в пропасти и котловины. В долине Праджела вальденсы отбивались от нападающих камнями и гранитом, который они отрывали от скал и спускали на крестоносцев.

Короче, всюду Каттанео потерпел поражение. Удовольствовавшись немногими пленниками, он отправился на новые подвиги во Францию, в Бриансон.

Здесь ему посчастливилось. Со своими громадными силами в 1488 году он обложил деревню Фрейзиньер, пленил всех ее жителей и под ножом обращал их в католичество. Потом он направился на Вальдуизу, население которой в продолжение ста лет дошло до трех тысяч человек. Вальдуизцы собрали свои стада и ушли всеми семьями на один из альбигойских отрогов, Пельву, который поднимался еще на шесть тысяч футов выше Вальдуизы. Тут они расположились на широкой скале, поместив женщин и детей в пещерах. Но крестоносцы обошли их и истребили после страшного побоища. Те, кто хотел спастись от меча, погибли в пещерах от пламени со своими женами и детьми.

К началу XVI века вальденсы, эти могикане средневекового протестантизма, были сокрушены. Среди развалин дымящихся селений гордо стоял только один Пиньероль, который стал центром погибающей оппозиции и ее твердыней. Казалось, что и эта последняя опора не устоит в море католицизма. Тайком пробирались в Пиньероль на совещания барбы вальденсов. Но герои Пиньероля, столько выстрадавшие за свои убеждения, скоро дождались, как высшей награды, более счастливых дней. В 1519 году до них дошла весть, что в соседнем Дофине, в Барселонете, явился проповедник, который учит тому, что они и их предки привыкли давно считать святым. Это был Форель, предшественник Кальвина. Они услышали, что его учение во всем населении встречает восторженный прием и что пред ним немеют самые смелые католические патеры.

Тогда последователи древнего учения вальденсов протянули братскую руку борцам нового протестантизма. Те и другие не видят существенной разницы в своих религиозных убеждениях. Если не последовало полного слияния, то более потому, что вальденсы имели основание гордиться своей чистой и старой историей. Первое время большинство гугенотских пасторов были из Пиньероля.

Реформация сменила в более благородной и живой форме разные виды средневековой церковной оппозиции. Альбигойство к тому времени в чистом виде жило только в преданиях. Его непосредственная история прерывается задолго до Реформации. Как незаметно слагалось оно, так незаметно и кончилось. Отголоски катарства редко слышатся на широком пространстве двух столетий, и в них едва можно подметить звуки старого учения катаров. Их собратья, не по идеям, а по борьбе, бегины, подобно вальденсам, имеют более правильную историю.

Тулузской инквизиции XVI века, вместе с лютеранами и кальвинистами, в то же время приходилось иметь дело с францисканцами. Один из них, Жан Эскалье, в 1554 году был осужден архиепископом Нарбоннским и тулузским инквизитором на позорную и мучительную смерть. Его лишили сана, потом привязали к высокой повозке, обвязали шею веревкою, уцепились за нее и так таскали в сопровождении громадной толпы по всему городу, останавливаясь на площадях и перекрестках; потом приволокли его искалеченный труп на лобное место и сожгли[135]. За что погиб этот монах – протокол умалчивает; он не уличает его в кальвинизме. Может быть, Ескалье был последним представителем лжеапостолов, может быть, он, следуя их убеждениям, оказал изменническую снисходительность протестантам. Во всяком случае, им прерывается связь нового протестантизма со средневековым. Его процессом заканчиваются тяжелые страницы протоколов тулузской инквизиции.

Духовные трибуналы в решительный момент оказались, как и следовало ожидать, бессильны удержать развитие протестантизма. Они были сокрушены в этом бурном потоке. Вместе с собой они увлекали к гибели Римскую церковь, которая некогда призвала их на помощь. Удар за ударом наносили ей великие проповедники нового учения. Каждый день она несла громадные потери. Чтобы устоять, она обратилась не к трибуналам, а к иным, не средневековым средствам.

Тогда все люди были в каком-то величаво-восторженном настроении. Казалось, весь мир готов был обновиться. С небывалым энтузиазмом кинулся Запад к источнику новых идей.

Оправдала ли Реформация всеобщие ожидания современников, постигли ли ее вожди тайну истинного успеха религиозных движений, прозрели ли они из горького примера католичества все зло нетерпимости, – это достаточно известно из ее истории.

Обзор источников и пособий

‹…› Нельзя сказать, чтобы источников к ознакомлению с альбигойскими вероучениями, Крестовыми походами на Лангедок, а тем более с современной им эпохою, было недостаточно; каждая сторона нашего исследования имеет для себя собственный запас источников. С большей основательностью такой упрек можно отнести к пособиям: весь имеющийся по нашему предмету материал не был исчерпывающим. Так, достаточно подробно отображены источниками Крестовые походы на альбигойцев. И тем более историк должен воспользоваться имеющимся по этому вопросу материалом, что характер его двоякий, так как эти источники исходят из враждебных между собой лагерей.

Основных, притом непосредственных, источников для изучения альбигойских Крестовых походов при Иннокентии III и далее до 1218 года имеется два, из которых один противоположен другому по направлению, содержанию, характеру и изложению. Один принадлежит перу фанатичного католического монаха и написан на латыни в духе апологии Монфора; другой, написанный в форме поэмы, принадлежит трубадурам, питавшим сочувствие к несчастьям Прованса. Такая случайность особенно драгоценна для науки, когда сам вопрос такого свойства, что не может не быть извращен личными чувствами летописцев. Подсудимые той и другой стороны представляют своих адвокатов перед историческим трибуналом.

Относительно непосредственно исторического достоинства предпочтение надо отдать католической летописи. Petrus Sarnensis seu monachus coenobii Vallium Cernaii (Pierre de Vaux-Cernay, P. Cern, Петр Сернейский) был участником Крестовых альбигойских походов, которые описал в восьмидесяти шести главах, под общим заглавием: Historia Albigensium et sacri belli In eos anno 1209 suscepti duce et principe Simone de-Monteforti- от легатства Петра де Кастельно до смерти Монфора (1203–1218 гг.)[136]. Главный герой его – Монфор, смертью которого (1218 г.) заканчивается летопись; вокруг этой личности сосредоточивается весь интерес изложения. Петр сопутствовал в походе своему дяде Гюи, аббату цистерцианского монастыря Во-Серне (в Парижском диоцезе). Аббат Гюи был одним из главных агитаторов крестовой идеи; он участвовал также в походе 1204 года на Царьград (P. Cern., с. 20). В альбигойском завоевании Гюи получил долю: в 1212 году он был избран в епископы Каркассона (P. Cern., с. 60); Гюи исполнял также обязанности легата и не без успеха участвовал в военных предприятиях, как, например, при завоевании Кассенеля (ad еxpugnationem et captionem castri Instantissime atque efficacissime laborabat, с. 79). При нем-то всегда неотлучно находился и цистерцианец Петр (с. 62, 63, 78), имевший возможность обстоятельно изложить походы крестоносцев; об этом он упоминает очень часто, отмечая с точностью: видел ли он (напр., с. 20 о Лаворском соборе, с. 43, 60, 63, 65, 72) или слышал описываемый факт (с. 7, 37, 41, 45, 53, 64, 71). В прологе он справедливо определяет фактическую достоверность своего труда: nihil unquam apposuerim, nisi quod viderim ocniis meis Vel audierim a magnae auctoritatis personis et plenissima fide dignis. Из посвящения его труда Иннокентию III можно заключить, что Петр начал составление своей летописи еще при жизни этого папы; может быть, он вел ее в форме дневника, по крайней мере с 1212 года, с которого изложение значительно расширяется. Странно, что на это обстоятельство исследователи не обращали внимания. Хотя автор и обещает писать просто, наследуя одну истину (non studnerim superfluis verbis ornare codicem, sed gimplicem exprimere simpliciter veritatem. prf), тем не менее его летопись может послужить образцом пристрастия и раздражения, воплощением тех свойств, которые не должны быть в сочинении исторического рода.

Католический фанатизм автора доходит порой до самозабвения. Со стороны католика и монаха понятно находить, что крестоносцы «освободили Прованс от пасти львиной и когтей звериных»; апологету Монфора может быть позволительно находить героя похода великим образцом человеческих достоинств, не только «атлетом веры», но и «героем добродетели» (с. 18), своеобразно понятой. С оригинальной точки зрения автора летописи, резня, совершенная крестоносцами в Лангедоке, может представляться святейшей войной (с. 20); подвиг Монфора, как думает его цистерцианец, уравнивает его в мученичестве с Христом, также пораженным пятью ранами и «в сообществе с которым этот храбрейший воитель, этот славнейший мученик, счастливо соприсутствует в жизни вечной» (с. 86).

Но увлечение и религиозная нетерпимость Петра идет далее: он во имя веры гласно признает всякое злодеяние, всякий обман. Рассказав, как легат искусно обманул альбигойцев, он (с. 78) в диком восторге восклицает: O legati fraus pia, o pietas fraudulentia. Для него эта fraus pia имеет особую прелесть и доставляет ему такое же наслаждение, как костры еретиков, которых везде «пилигримы сжигают с превеликой радостью».

Летопись сернейского монаха изобилует рассказами о чудесах, нарочно для крестоносцев совершаемых небом. Ему кажется чудом даже такое обстоятельство, что камни, пролетая мимо, не убивают его любимого героя, как случилось, например, при осаде замка Терма (с. 42). Видение, чудеса от мощей записываются даже и тогда, когда они не имеют отношения к предмету изложения (с. 38). Шапка крестоносца может гореть, но автор был свидетелем, что то место ее, на котором умещается крест, недоступно для огня (с. 53). Автор летописи слышал также от очевидцев, что над трупами мучеников-крестоносцев столбом стоит пламя, среди которого отражаются их просветленные лики (с. 53). С неба раздаются голоса, уверяющие, что Монфор будет принят в число праведников, и это так верно, что молитвы за него даже излишни (с. 57). Автор верит в историческое возмездие (с. 6, 30, 61) и сердечно восхищается, когда небо отмщает кровь католическую. Тогда у него вызывается из глубины сердца непритворное чувство радости: O justum judicium, o aequa divinae dispensationis mensura (с. 30). В случае неисполнения ожиданий, что случается очень часто, Петр заканчивает объяснение бранью, в подборе которой автор неистощим (напр., с. 46, 56): hominern apostasiae principern, crudelitatis artificem, perversitatis actorem! O hominem malignorum participern, o perversorum consortem, o hominem opprobrium hominum, o virtutis ignorum, o hominem diabolicum, imo totum diabolum. В таких случаях автор не избегает и игры слов (o virum, imo virus pessimum, – говорит он про изменника Савари де Молеона). Все это не мешает католическому историку полагать, что альбигойцы боятся больше пения священников, чем оружия крестоносцев (с. 52).

Летопись Петра переполнена риторическими фигурами речи; примером того может быть каждая глава. Но необходимо заметить, что автор прибегает к риторике и напыщенности только при заявлении своих чувств и заключений по поводу рассказанного события. Сам же факт он излагает с полной обстоятельностью и достаточной простотой. Он не считает нужным передавать факты изо дня в день, позволяет себе некоторые отступления, пояснения, чем значительно облегчает чтение своей летописи, про которую нельзя согласиться с Vaissete, слишком строго заключившим про Петра, что: «Il est difficile d'en soutenir patiemment la lecture» (V, аv. 6). Взгляд Гизо потому гораздо справедливее: «Il en est peu de plus partiales que la sienne et que doivent etre lues avec plus de mefiance; mais aucune peutetre n'est plus interressante, plus vive, et ne fait mieux connaitre le caractere du temps, des evenemens et du parti de l'historien» (Coll., XIV, not. 9).

Действительно, приемы изложения сернейского пилигрима при описании сражений, осад и тому подобных событий заслуживают наилучшего отзыва. Таким образом, выделив личные воззрения автора, его суждения, навеянные цистерцианской средой и фанатическим характером, можно прийти к заключению, что сочинение Петра Сернейского составляет не только единственный в своем роде, но и точнейший памятник для ознакомления с альбигойскими войнами второго десятилетия XIII века. Сам фанатизм автора, его сердечная ненависть к альбигойцам, этот апологетический тон, доходящий иногда до забвения обыкновенных понятий, – все это не без пользы служит для исследования истины.

Если, вследствие такого характера своей летописи, Петр скрывает или извращает все благоприятное для Раймонда Тулузского и его партии, то он же обнажает все бесчестные проделки легатов и местного католического духовенства, простодушно думая послужить тем интересам церкви. Собрав все, что может компрометировать альбигойцев и лангедокских феодалов, он же, сам того не замечая, в порыве религиозного экстаза записал все, что опозорило Монфора, легатов и крестоносцев.

Имея рядом такого апологета, Монфор мог бы быть освещен совсем иным светом, если бы неизвестные трубадуры не оставили памятника, излагающего те же события с точки зрения провансальского патриотизма. Эта обширная стихотворная хроника в манускрипте названа («Вот поэма и т. д.»): Aiso es la cansos de la crozada contr els ereges dalbeges[137]. Она содержит в себе девять тысяч пятьсот семьдесят восемь стихов (сгруппированных позже в двести четырнадцать глав) и при всем своем объеме не закончена; изложение прекращается 16 июня 1219 года, прерываясь на самом интересном месте – на приготовлениях к отражению французской осады, породивших то патриотическое движение, то сознание южной особенности, которое составляет основной тон, живую струю всей поэмы.

Изложение, с обычными для эпопеи приемами, всегда особенно подробно и драматично. Время от 12 сентября 1213 года до апреля 1215 года пропущено – признак составного характера поэмы.

Исследование поэмы совершил Fаuriel, хотя последнее время Schmidt (H. des Cathares; II, 298–303), Du Mege (в Add. et notes de l'hist. de Vaissete) и Mary-Lafon (предисловие к стихотворному переводу) несколько поколебали непреложность доводов знаменитого филолога, доводов, поддержанных Вильменом и Гибалем. Мы, ко всем упомянутым исследованиям, имеем от себя сделать только несколько замечаний. Опровержения Шмидтом (II, 301–302) доводов Фориеля относительно трубадура Вильгельма де Туделе как автора поэмы малоосновательны. Возражения Шмидта опираются только на текст первой части (кроме v. 7133), не задевая вторую, которую исследователь а рriori и совершенно некритически приписывает тому же Вильгельму. Но и Фориель натянуто объясняет раздвоенность поэмы (р. 158). Что Вильгельм не мог быть автором всей поэмы, это явствует уже из текста, где (v. 20) говорится, что Вильгельм сочинил книгу от начала до конца, тогда как она совершенно не окончена. Наконец, ранее чем на середине поэмы изменяется ее характер; во второй части она становится радикальнее и решительнее в проявлении патриотических чувств автора. Что автором первой части не мог быть упомянутый Вильгельм (v. 8), доказано Фориелем, в опровержение Ренуара. Кто бы ни был этот автор первой части, он достаточно сочувствует крестовому делу. Можно думать даже, что он был не чистый провансалец, хотя он мог писать ее в Монтобане в мае 1210 года (v. 205). Это выдает язык его стихов. Филологическое исследование предмета открывает в этих стихах много французского, и потому мысль Фориеля, упустившего из вида такое обстоятельство, теперь не может иметь права на исключительность. Так, в главе CXVII целый ряд французских рифм из Infinitif: durer, escaper, vendemier, denier, center, tuer, trier, blasmer. Подобным же образом составлен в главе С куплет из part, passe: fu, vertu, venu, vencu, perdu, retenu, cofondu, issu, descu, defendu. Слова в СХХIХ: pris, rocus, mis, amis, pris, ris. Далее, французское: 3 pers. de passe defini: fermerent (v. 2187), desrauberent (v. 2191), escrierent (v. 2192); французские формы и слова: dresser (v. 1172), cuir (v. 1790, вместо cuer), levera (у. 2093, вместо levara). Если последние формы и еще некоторые другие (заметим – по возможности исправленные Фориелем в его издании) можно было бы перетолковать в пользу провансализма, то в устах южного трубадура менее всего понятны слова: nostri baro frances (v. 2192), nostra gens de Fransa (v. 2253), наши крестоносцы (nostro Crozea, V. 2466). Слишком наивно было бы думать вместе с Фориелем, что это происходило из симпатии певца к делу завоевателей (chacune est un manifestation de sa sympathie pour eux, р. 56), так как де в то время автор не видел еще прямой цели нашествия крестоносцев, а дышал вместе с ними католическою ненавистью к еретикам. Знаменитый филолог забывает, что тогда уже совершились страшные злодеяния Монфора и французских крестоносцев, что Бе-зьер лежал в развалинах, что пепел альбигойцев смешался с костями тех патриотов, которые боролись за дело графа де Фуа, что после поэма прославляет не только Раймонда, де Фуа и других гонимых феодалов Юга, соболезнуя о них, с искренним патриотическим чувством, и что, наконец, автор второй части был лично обязан сыну того самого графа де Фуа (Rotgiеrs Bernatz quern dsura e esclarzis, V. 7133). Потому из приведенных примеров мы решаемся заключить, что первая часть написана в северных пределах провансальской речи, что она создана под воздействием труверов. Лицо духовное, как думает Лафон (р. 31), не могло быть автором ее, потому что в то время оно высказалось бы о событиях иначе. Из того, что французское влияние проявляется кусками, можно вывести, что и сама эта часть состоит из отдельных песен. Рассказ о подвигах Гильома д'Энконтра, которым отделяется первая часть, – явная вставка; в нем много северных галлицизмов и нет прежней силы изложения. Историк катаров, сам противореча себе, приводит свидетельства из поэмы в пользу ее составности. Составитель первой части пользовался противоречивыми источниками, что не вяжется с приемами тогдашних трубадуров и ровностью их гражданского и личного чувства. Так, источниками послужили: поэмы же (v. 185, 974, 1579), книги (v. 1445, 1619), деяния (566, 806), поэт дон Изарн, приор из Мюре (v. 1887), какой-то большой друг автора, магистр Николай, очевидец (v. 2157), Понс де Мела (v. 112), наконец, одно должностное лицо из крестоносного лагеря (v. 2525-27, lo comte Baudois… aisi com o contet sos bailes el prebost). При таком воззрении на составность поэмы объясняется и упомянутый полуторагодичный пропуск в довольно обстоятельном пересказе событий, который должен был войти во вторую часть.

Трубадуров занимали более всего рыцарские подвиги, блеск и шум сражений вместе с излияниями личного чувства. Поэма блистательными красками изображает битву под Мюре, и с этого описания чувствуется влияние новой сферы, присутствие нового смелого духа. Чем далее, тем суждения автора или, лучше, авторов становятся смелее, ближе, понятнее нам, отдаленным от той великой драмы почти семью веками истории. Начинается вторая часть поэмы.

По объему она почти вдвое обширнее первой. По внутреннему содержанию она, в свою очередь, распадается на две части. В одной преобладают интересы феодализма, в другой – тулузской общины (см. разбор издания Лафона в Revue des deux mondes; 1868,1. ХХVIII). Начало второй части, очевидно, должно быть на сто тридцатом куплете поэмы (на р. 196 по изданию Фориеля), там, где похвалы крестоносцу Гильому д'Энконтру, «храбрее и лучше которого никого не было между бургундцами», внезапно сменяются рассказом о симпатичной автору личности дона Педро Арагонского. Стих 2739: «но я обращаюсь к прерванному повествованию» (a ma razo men torni que nos laise de la) может служить связкой составителя или компилятора, так же как и дальнейшие бессвязные стихи до 2746. Через несколько стихов в том же куплете читаем: «И мы, если проживем, увидим – кто победит, и запишем в этой истории все, чему будем свидетелями (qae nos membrara), и также все, что придет на память, постепенно, как дело будет продолжаться, и пока война окончится» (v. 2746-50). Из этих строк можно вывести два заключения: 1) автор прямо заявляет, что этим начинается его работа, и 2) автор записывал событие на походе, тогда же, с легкостью импровизации трубадура, перекладывая записанное в стихи.

Действительно, весь литературный талант автора долгое время сосредоточивается на живописном изображении военных сцен, в которых он всегда заявляет свои лангедокские и, быть может, альбигойские симпатии. Это говорит друг южных галантных баронов. Вдруг место действий внезапно изменяется (со 147-й главы). Рыцарь-феодал превращается в буржуа и с точностью фотографа изображает внутреннее положение города Тулузы в период с 1216 по 1219 год. Он говорит про родной город не только со стороны военной, но и изображая его внутреннюю жизнь. Смерть Монфора не вызывает лично со стороны поэта никаких лирических излияний: «Камень упал на его шлем и ударил так сильно, что глаза, мозг выскочили, а череп, лоб и челюсть разбились в куски; граф упал на землю мертвый, окровавленный и почерневший» (v. 8451-55). Крестоносцы оплакивают его, а тулузцы радуются; обе стороны высказывают свои чувства короткими фразами. «Граф был нечестивец и убийца, потому и умер без покаяния, пораженный камнем» (v. 8476); «его смерть была счастливой случайностью, из мрака соделавшей свет» (v. 8493), – вот взгляд певца Тулузы на вождя крестоносцев. Эта последняя часть поэмы и дала основание заключить, что героем эпопеи было не одно лицо, не Монфор, не Раймонд, а весь народ Юга, герой собирательный.

«Благородные усилия этого народа, – говорит Гибаль, – свергнуть чужеземное иго – воспеты и прославлены поэтом; это тот народ, который, сперва подавленный многочисленностью противника, впоследствии развернулся, чтобы отвоевать свою свободу и независимость, выказав при этом энергию, достойную удивления».

Народный эпос требует бесхитростного рассказа и верного изображения. Авторы разбираемой поэмы обладают тем и другим свойством, а особенно тот из них, на долю которого выпало воспеть борьбу тулузских граждан с Монфором и принцем Луи за свободу родного города. Литературные достоинства сводной провансальской поэмы положительно высоки. Они делают ее важнейшим памятником средневековой романской литературы вообще и в своем роде, то есть в группе стихотворных исторических хроник, первым. Особенно выигрывает этот памятник при сравнении с другими подобными произведениями. Так, французская литература имеет стихотворную хронику Кювелье о Бертране дю Геклене (издана Шарьером в 1839 году в тех же Dоcum. dе Guizot). Она не без замечательных достоинств; но эта хроника теряет всю свою силу при сопоставлении с провансальской, как со стороны исторической, так и художественной. Искусство одного автора естественно притупляется при обширности предмета; однообразие картин лишает его поэму жизни и интереса. Наконец, она часто становится утомительной, художественные силы автора истощаются. Тем большее удивление вызывает искусство авторов провансальской поэмы облечь в форму драмы и живого интереса исторически верный рассказ о критической поре существования Лангедока.

Вследствие самого строя поэмы она должна облекать в образы исторические факты, чувства деятелей всех сословий, положений, партий, целого народа. События проходят перед нами блестящей панорамой. Так как этим процессом творчества занимались очевидцы и участники событий, то позднейшему историку следует особенно дорожить источником со свойствами, столь драгоценными. Мы потому при всяком случае обращались к образам этой поэмы, сопоставляя их с критикой предмета и прочих источников.

Так, например, происшедшее на Четвертом Латеранском соборе представлено нами согласно с изложением его в поэме; по словам испанского критика, одно это место поэмы могло бы обессмертить ее автора.

«Если бы этот драгоценный памятник, – замечает тот же критик, – выделялся только живостью рассказа, возвышенностью мыслей и той суровой истиной, с которой он судит людей и факты, то, несмотря на высоту свою в глазах науки, он не перешел бы пределов исторической хроники. Но никогда эпическая поэзия не блистала столь яркими красками…» (в перев. у Lafon; 39). Так судит романская критика, и мы нарочно привели это место, чтобы показать, с какой точки зрения глядят на этот памятник почти на месте действий.

Для южан, привыкших во всякой науке к живости и драматичности рассказа, Cansos de la crosada представляется не поэтическим произведением, весьма пригодным для истории, а, напротив, исторической хроникой, очень хорошо и поэтически написанной. Самая точная аналогия, самое тщательное сравнение с летописями не только поддерживают ее исторический авторитет, но заставляют отдать ей преимущество перед другими не за одну живость, но за более верное понимание происходившего и оценку значения совершавшихся событий. Синтетический взгляд – важное достоинство ее авторов.

Между тем при всех таких качествах этот памятник провансальской литературы оставался неизвестным в продолжение шести столетий. «Книги тоже имеют свою судьбу», – сказал по этому поводу Фориель на лекции в Сорбонне. Поэтому лучший историк альбигойских Крестовых войн, бенедиктинец Вессe, не мог пользоваться текстом поэмы, отчего его работа потеряла много в живости и интересе рассказа. Лишенный самого текста, он должен был довольствоваться прозаическим изложением поэмы, которое долгое время считали за отдельное произведение. Это Chronique (cronica) provencale, написанная на нижнепровансальском наречии, которым еще и теперь говорят в окрестностях Тулузы. Она без заглавия, и французские издатели называют ее Chronique romane sur la guerre des Albigeois. Долгое время знали только два манускрипта этой хроники, позднейший в Bibl. imper. № 9646 и ранний в Карпентра; оба они XVI века. Недавно в Тулузе, в Bibliotheque de la Ville, du-Mege, открыл рукопись, письмо и даже язык которой древнее карпентраской; так по крайней мере думает сам du-Mege. В доказательство такого мнения он приводит деление своего манускрипта по книгам и главам. Но, не говоря о том, что это деление не всегда точное, оно-то и не служит доказательством ее l`avantage de l`anteriorite. Достоинство ее скорее заключается в полноте двух мест, не имевшихся в прежних манускриптах (существенное в главе об освобождении Тулузы от французов, стр. 145–150, по изд. du-Mege в приложении к пятому тому Vaissete. Toul. 1842).

Так как эта хроника есть не что иное, как весьма удачное по отделке, хотя не полное в фактическом отношении прозаическое сокращение Cansos de la Crozada, то большая или меньшая полнота ее – дело условное и маловажное. Вессе не знал основного источника своего «Anonyme», как он называет хронику, изданную им впервые в приложении к третьему тому «Истории Лангедока» в 1737 году. При новом выходе знаменитого труда бенедиктинцев это издание повторено (в томе пятом), и его мы цитируем в нашем сочинении.

Впоследствии она была издана в XIX томе сборника Bouquet. Катель уже знал, высоко ценил ее и приводил из нее отрывки, называя автора: l'historien du cointe de Toulouse. Вессe так отзывается о ней: «Il renferme plasieurs choses qu'on ne trouve pas ailleurs, et qu'il paroit que cet Auteur, quoique posterieur, etoit bien informe, et qu'il a puise dans de bonnes sources». Составитель ее не был альбигойцем, так как еретиков он резко порицает, везде заявил свою ортодоксальность. Он был южанин, но не был особенно привязан к личностям своих государей; подвиги крестоносцев он разоблачает, потому что пришельцы часто бывали кровожадны, но короля их Филиппа II он называет Богом данным (р. 455). События излагаются у него в пределах большой поэмы, то есть от проповеди де Кастельно до 1219 года. Он снабжает рассказ введением о пользе истории, «которая служит поучением для злых и утешением для добрых». Свою работу, почти единственный источник которой составитель тщательно скрывает, он предпринял для прославления «величайшего, славнейшего и знаменитейшего города Тулузы».

Вессе основательно полагал, что хроника принадлежит не современнику и составлена не ранее XIV столетия. Он приводил для подтверждения своей мысли три доказательства. В ней встречается слово «Лангедок» в смысле географического термина, что вошло в употребление только в начале XIV века; к хронике приложен парижский трактат 1229 года, в котором между прочим упоминается о Великом магистре госпитальеров на Родосе, который мог быть там только после 1309 года; наконец, в хронике говорится о епископе Кастрской епархии, открытой только в 1317 году. Возражения Гизо (сделавшего перевод этой хроники в XV томе мемуаров) против доводов Вессе были бы, может быть, убедительны сами по себе, если бы впоследствии не обнаружилось, что составитель хроники не мог быть современником событий, потому что он сократил уже готовые, лежавшие перед ним сказания очевидцев Крестовых походов. Потому-то в его обработке и есть те свойства, которыми восхищался Гизо, не знавший тогда о поэме: le ton meme de l'ouvrage, les details qu'il contient et que l'auteur semble avoir vus en personne ou recueillis de temoins oculaires, enfin la vivacite de ses propres sentimens et la chaleur de son recit me portent a croire qu'il etait contemporain, ou du moins tresrapproche des evenemens qu'il raconte (Coll. des mem. notice; р. 9). Прибавим к доводам Вессе, что сам язык хроники, обильный северными этимологическими и синтаксическими галлицизмами, обнаруживает ее составление в позднейшее время, когда после гонений на провансальскую национальность местный язык стал поддаваться влиянию языка победителей. Это же торжество Франции обнаружилось и в общем направлении письменности Прованса, в уничтожении ее национального характера и замене провансальского исторического языка языком латинским. Это был губительный шаг назад. Расцветшую народную хронику, обещавшую состязаться со знаменитыми испанскими и итальянскими образцами, сменяет безжизненный латинский рассказ.

Такому влиянию подчинился Guilelmus de Podio Laurentii Chronicon super historia negotii Francorum sive bellorum adversus Albigenses ab a. 1092–1271, sen historia Albigensium. Издание с древнейшего манускрипта Парижской библиотеки (№ 261) у Catel (Hist. des comtes de Tolose, 1623, p. 49. app.), y Duchesne (Scrp. rer. franc.; V, 666–705) и позже у Bouquet, с поправками собственных имен, по обыкновению разбросано (XIX, 193–225, с 1230 года XX, 764–776). Автор жил в эпоху подавления провансальской национальности, и потому, занимая обеспеченное место католического капеллана при несчастном и офранцуженном графе Раймонде VII, имел самое ничтожное понятие о старых гражданских интересах страны. Он весь на стороне французского правительства. Родом провансалец из города Пюи-Лоран, он жил в таких исторических условиях, что не мог писать иначе как с французской точки зрения. Он был современником только последнего периода борьбы Прованса с Францией за независимость, и потому послужил нам существеннейшим источником уже только для второго тома, когда мы будем анализировать его труд в связи с другими современными источниками. О Крестовых походах он пишет по воспоминаниям других (с. 8, 9), и потому кратко, нефактично и довольно бессвязно. Так, например, об осаде Терма, описанной у Петра Сернейского в главах 40–42, у Вильгельма не рассказано. Привыкший к новым порядкам, он сохраняет в себе столько беспристрастия, чтобы видеть в альбигойских ересях наказание, заслуженно постигшее католическое духовенство за развращенность, о которой он говорит в первых главах. Насколько он дорожит интересами и самостоятельностью своей родины, видно из его рассказа о падении последнего графа де Фуа. Это событие было решительным сигналом уничтожения свободы Лангедока, и оно не только не вызывает у автора хотя бы капли сочувствия и сожаления, а, напротив, необычную радость.

«Король Филипп III, – рассказывает Вильгельм, – действовал с мудростью и предусмотрительностью, опасаясь, чтобы не стали его презирать, если он на первых порах не покажет смелости в подавлении восстания… Чтобы справедливый суд Божий мог обнаружиться, грешник пойман на месте своих преступлений» (с. 52). Желая придать некоторый прагматизм своей «истории», написанной, впрочем, языком довольно трудным, Вильгельм касается связи политических событий истории Прованса с событиями других стран, но в этом случае впадает в анахронизмы, ошибки в местностях и хронологии. В изложении нет живописности, и вообще было бы слишком дилетантски сказать вместе с Daunou (Letat des lettr. en Fr. 222), что его летопись дает полное понятие о Провансе XIII века. Тем не менее по непосредственной приложимости его труда к предмету нашей работы Вильгельм представляет собой ценность, намного превосходящую ту, которую имеют источники второстепенной важности: летописцы Северной Франции, вскользь или даже специально трактующие о походах на Юг.

Несравненно большее значение, чем такого рода источники, о которых мы скажем несколько ниже, должны иметь государственные акты того времени. Registrum curiae Franciae, а также договоры мы имели в Preuves de I'hist, de Lang. Вессе – и на них везде указываем в своем месте. Но в нашем распоряжении был материал более богатый. Так как та эпоха была временем господства над Западом папы Иннокентия III, то его буллы, распоряжения, письма приобретают смысл существенного источника и для нашего исследования. Действительно, Registra Innocentii III были для нас драгоценным материалом. Эти письменные указы Иннокентия III имеют значение неоспоримых государственных актов. Часть сокровищ Ватикана – письма папы и ответы, получаемые на них, – приобретают проясняющий смысл для всей политической и государственной истории того времени. «Послания» Иннокентия III – это дипломатические и вообще архивные бумаги того времени. Все дипломатические сношения изложены нами по этим документам, количество коих вызывает удивление перед неутомимой деятельностью папы. Конечно, многие из них составлялись в его канцелярии. Они распределены по годам его нахождения у власти (1198–1216), по книге на каждый год; таким образом, всех книг должно бы быть девятнадцать, между тем мы имеем только шестнадцать. Слишком неровное количество документов в каждой книге, даже в последних изданиях (в первой, например, пятьсот восемьдесят три, в иных нет и ста), заставляет предполагать, что множество писем затерялось.

Первое издание Guilielmi Sirleti (Opera, 1543, Roma) смогло собрать документы только на две первые книги. Второе, в Кельне, Maternus Cholinus (1575); третье, в Венеции; четвертое и пятое – Bosquetus (1627, 1635); шестое – Baluzius в Париже (1682, 2 f.) – постепенно обогащали число документов. Последнее, тоже не полное, подало Гуртеру мысль написать его известный труд. В конце прошлого столетия французские издатели Brequigny и La-Porte du-Theil, имевшие случай сделать некоторые открытия, напечатали письма в той полноте, какую мы имеем теперь (Diplomata, Chartae, Epistolae et aliadocumentaad res Francicas spectantia. Pars altera, quae epistolas continet. Tomus primus Innocentii III papae epistolas anecdotas… exhibens; Par. apud Nyon, 1791, f. – довольно редко). Здесь впервые были помещены документы для 1203–1204 годов и пятьдесят семь писем III книги; прочие книги также значительно пополнены. В последнее время известный издатель Патрологии Migne снова напечатал переписку Иннокентия без особых дополнений с вариантами в трех томах, предпослав Gesta Inn. (Baluzii), а в особом томе собрал все богословские сочинения Иннокентия и его проповеди (Patrologiae cursus completus, ser. secanda, Par. 1855, t. CCXIV–CCXVII). Мы пользовались этим последним изданием. Материал прерывается на августе 1213 года. Таким образом, главнейшая заслуга по разбору переписки Иннокентия III принадлежит предшествовавшим французским издателям. Они же произвели беспристрастный суд над личностью папы, которого перед тем или славословили, или позорили.

Дю-Тейль, рационалист и республиканец, верными красками очертил характер Иннокентия. Его суждение практически верно; он замечает, что глазами строгого моралиста нельзя мерить историческую личность (Il n’a pas ete celui, dont l’ambition ait en le moins de palliatifs et d’excuses), что к суду призвано лицо, а не система.

«Имя Иннокентия III, – продолжает издатель, – всегда будет навевать воспоминание о человеке, который действовал на сцене мира с сильным блеском и в котором беспристрастная философия всегда сумеет различить добродетель и недостатки. Когда я говорю о недостатках, то думаю о тех, кто читал полемические и исторические сочинения, где этот папа так решительно обвиняется в преступлениях». Признавая, что лишь тенденциозность и радикализм могут держаться такого убеждения и что подобный прием не имеет права быть авторитетным в философских и исторических вопросах, Дю-Тейль дает справедливую оценку достоинствам папы (une fermete d'ame a l'epreuve, une Constance Inebranlable dans les projets, une zele Infatigable pour la chose publique, une purete des moeurs sans reproches).

Новый издатель переписки Иннокентия III снабдил большую часть писем кропотливыми примечаниями и указаниями, а также поместил свои и Балузиевы ссылки при Gesta. Известно, что в трех кодексах содержатся папские жизнеописания. Древнейший принадлежит папскому архивариусу Анастасию, который дошел лишь до Николая I (Muratori. Scrp. rer. Ital. III, pars I; 93-277), использование которого облегчают диссертации Ciampini и Blanchini, приложенные там же (id. 33–55, 55–93). Со Льва IX до Иоанна XXII довел жизнеописания кардинал Николай Арагонский (id. 277–685). Цельный кодекс другой редакции, но с той же узкой папской точки зрения свел из мелких биографий до Сикста IV включительно Amalricus Augerius, что занимает особый фолиант у Муратори (Act. Pont. Rom.). Для Иннокентия III здесь имеются два списка: краткий Bernard Guidonis (Mur. t. Ill, pars II; 480–486), которым мы могли подтвердить один факт из битвы под Мюре, и обширный St. Baluzii (id. 486–568). Новейшее издание всех папских биографий сделано в Германии Ваттерихом (Pont. Rom. Vitae; Leipz,1862); мы цитируем Балузия по тексту Патрологии (Migne), а Гвидона – по Муратори. Нам пока не было надобности прибегать к Bullarium Romanum, так как настоящий том кончается Иннокентием III, для которого мы имели богатейшее издание документов.

Общей церковной историей для XIII столетия можно считать сочинение доминиканского приора и епископа Ptolomaei Lucensis (de Fiadonibus) Historiae ecclesiasticae I. XXIV a Chr. nato usque ad 1313 (Muratori; XI, 153-1242), богатого фактами и не без некоторой критики для конца XIII столетия. Он умер в 1327 году; для начала века он не представляет достоинства источника, так же как и церковные хроники Nicolai de Syghen (жил в конце XV века) и Ioh. Stellae (в XVI ст.). Chronicon ecclesiasticum Зигена издал Wegele в Иене (в 1855 г.); De Vita ac moribus pontificum Romanorum, usque ad a. 1503 Стеллы, изданное в Венеции (1507 г.), представляет собой в отношении Иннокентия III повторение известных фактов. Подробное изложение церковной истории по ватиканским архивам предпринял в последние годы XVI века кардинал Baronius – Annales ecclesiastic a Chr. nato ad annum 1198 (лучшее отдельное издание в Майнце, 12 f., 1605, просмотренное самим автором) по поручению римского правительства. Естественно, оно не может быть причислено к числу беспристрастных: тут есть и фактическое извращение, и фальшивые документы, и стихотворные повествования, а также саги, легенды, записанные с полной верой в них.

Те же свойства и у его продолжателей, поставленных в такие же условия, кардиналов Raynaldi (ум. 1670), дошедшего до 1565 г. (9 f.), Laderchi, добавившего еще шесть лет, и Paghi, составившего несколько критических статей и указатель. Все вместе это составляет в лучшем лукском издании тридцать пять томов текста и три тома индекса (1738–1759). Составители помещали в извлечении и отрывках буллы и соборные постановления; в этом отношении их издание всегда будет довольно ценно, так как заменяет Bullarium и лучшую коллекцию соборов Mansi. Время Иннокентия III занимает две трети первого тома Райнальди (1747).

Те французские летописцы, которые не были современниками крестовых альбигойских войн, не могут быть рассматриваемы как основные источники, так как они черпали свои сведения из прежних летописей. Это надо сказать и про Praeclara Francorum facinora variaque ipsorum certaminapluribus in locis tarn contra orthodoxae fidei, quam ipsins Gallicae gentis hostes non impigre… gestas ab 1200–1311, ab ill.principe Montisque Fortis comite (Изд. Gatel, comtes, p. III; Duchesne, scrp. V, 764–792 и отдельно, sine I. et a.). Часто эту анонимную летопись называют хроникой Симона Монфора, и уже по одному этому можно судить о ее характере, хотя она далеко не может служить чьей бы то ни было биографией. Ее известия кратки и сухи. Неизвестный составитель – сторонник самого кровавого фанатизма. Он апологет крестоносцев Лангедока, Монфора, атлета веры (а. 1211, 1214 еtс.) и всех пап XIII столетия. Под 1250 годом он записывает известие об умерщвлении императора Фридриха II, его текст почти дословно сходен с текстом присяжного папского биографа. Не это ли место побуждает французских ученых считать автором хроники Бернара Гвидона (Bouquet. Recueil; XXI, 691). Катель приписывает ее Петру, епископу Лодевы. Во всяком случае, несомненно, что составителем было духовное лицо. Компилятор довольно бестактно пользуется Петром Сернейским, сокращая важное, останавливаясь на неважном и многое пропуская (а. 1209- Р. Сеrn., с. 88, 60–63; а. 1210-Р., с. 98; а. 1213-Р., с. 72); впоследствии он слишком усердно пользуется Guil. de Pod. Laur. (напр.: а. 1228 – Guil., с. 39; а. 1250 – Guil., с. 49). Там, где Петр Сернейский ошибется или просто совершит описку, анонимный летописец списывает не исправляя; так, принц Луи отправляется в Крестовый поход в 1212 году, согласно с Р. Сеrn., с. 68, вместо февраля 1213 года, что следует и из Петра Сернейского. Несмотря на такое плохое историческое значение, на сухость, краткость, ошибки, эта католическая летопись имела многих читателей. Она была издана в 1562 году в Тулузе, во французском переводе, отдельной книгой (Jean Former de Montauban. Hist. des guerres faites en plusieurs lieux de la France etc.); другой, более точный перевод сделан в собрании Гизо (Coll. des mem., t. XV, 1824). Мы могли пользоваться этой хроникой только для подкрепления чужих известий.

Тем реже нам приходилось цитировать французских летописцев, даже современных альбигойским войнам. Rigordus seu Rigotus (Gesta Philippi Augusti) не дошел до начала крестовых войн; он описал события французской государственной истории с 1179 до 1207 года включительно. Аббат Святого Дионисия, историограф французского короля, не мог сколь-нибудь верно отнестись к религиозному и политическому движению, проявившемуся на Юге Франции к началу XIII столетия, хотя сам и был родом из Лангедока. Неизвестно, что побудило его покинуть родину и изменить ей, переселяясь в пышные палаты аббатства Сен-Дени (смотри о нем Lacurne de S. Palaye. – Mem. de I'Acad. des Inscr.; VIII, 528–548). Во всяком случае, такое отступничество лишило Юг довольно способного, хотя и фанатичного историка. Он посвятил свой труд, который уже хотел было уничтожить, тому самому принцу Луи, с именем которого связано столько враждебных воспоминаний для Тулузы (Изд. Pithoeus; Hist. Franc., scrp. I. XI; Duchesne; V, 3-67; Bouquet; XVII, 1-62). Он сохраняет значение для событий конца XII века, хотя и не полное. О вере альбигойцев он имел смутные представления и как католический аббат дышал к еретикам искренней ненавистью. Смерть прервала его труд на самом интересном для альбигойства месте, в котором нельзя не видеть изуверства, обычного, впрочем, между тогдашними французскими монахами.

«Папа, – начал рассказывать Ригор, – писал к королю Филиппу и его вассалам, поручая им немедленно с многочисленным воинством истинных католиков и верных слуг Христовых идти опустошать Тулузу, Альби, Кагор, Нарбонну и Бигорр, чтобы там уничтожить всех еретиков, наполнявших страну. Если смерть застигнет крестоносцев в этом путешествии или в предстоящей войне с неверными, папа именем Господа и властью апостолов Петра и Павла, так же как и собственной, даст им отпущение всех грехов, совершенных ими со дня рождения, в которых они исповедуются, даже если бы они и не успели принести за них покаяния». Этим летопись Ригора обрывается. Ее продолжал Guilelmus Brito seu Armoricus, как он сам себя называет по месту происхождения. Он был капелланом Филиппа Августа, ходил вместе с королем в походы, вместе опустошал Фландрию в 1213 году и участвовал в битве под Бувином, подробно и талантливо им описанной. В Риме он в качестве королевского посла хлопотал о разводе Филиппа с Ингеборгой. Преданный своему государю, он не был честолюбив и не домогался высокого духовного сана, какого мог бы достигнуть, и умер уже при Людовике IX в звании простого священника. Его «Historiade Vitaet gestis Philippi Augusti regis Galliae» доходит до 1219 года, с продолжением неизвестного монаха до 1223 года (издание Duchesne; scrp. V, 68–93. Bouquet; XVII, 62-116). Эти деяния предприняты с целью изложить в самом «бесхитростном рассказе все подвиги добродетельного и славного короля», так как без лжи, без украшательств они говорят сами за себя. Понятно, что если Вильгельм касается альбигойских войн, современником, но не участником которых он был, то весьма кратко и с патриотически-французским взглядом.

Тем менее нашим целям может служить латинская напыщенная эпопея «Philippidos» 1. ХII, тоже названная gesta Philippi regis Franciae и доведенная до 1223 года. По отношению к Франции ее значение и сравнить нельзя со значением провансальской «Cansos». Как произведение в своем роде национальное, поэма Вильгельма выдержала много изданий (полное у Duchesne; V, 93-259; перевод Guizot; coll. t. XII). Здесь не место распространяться о достоинствах этого памятника, для альбигойства незначительного, так как он весь направлен к прославлению французского величия и важен как первое заявление французского национального чувства и единения. Заметим только, что по этому предмету существует обширное критическое исследование Гаспара Бартиуса (Zwickau, 1697), в котором со всей эрудицией уличены поэтические вольности поэмы сопоставлением их с хрониками того же времени.

Официальным продолжателем Вильгельма Бретонского можно считать его соименника Guilelmus de Nangiaco – Chronicon ab anno 1112 ad а. 1301. Монах аббатства Святого Дионисия, он вел государственные анналы Франции обыкновенным способом средневековых хроникеров. Современник событий гораздо позднейших (умер в 1302 г.), Нанжис будет важен для нас своими специальными историями французских королей (Людовика IX, Филиппа III); упомянутая же хроника, начатая с сотворения мира, для альбигойских крестовых войн служит лишь третьестепенным источником и по краткости и по характеру изложения; весь ее смысл в официальности воззрений автора, который в фактическом отношении держался Ригора. Интерес к ней увеличивается разве с 1226 года (изд. d'Achery; Spicilegium, t. XI. Bouqueł; XX, 725–763). По своей слабой приложимости к занимающему нас предмету она приравнивается к общим летописям по XIII столетию, составленным и поздно, и поверхностно, которые, касаясь всех исторических событий Запада, упоминают и об альбигойстве, почему могут служить разве для синхронистского обзора эпохи.

Здесь мы имеем в виду, например, Родольфо де Дичето, декана лондонской церкви Св. Павла (умер в 1210 г.). Его «Сокращенные хроники», охватывающие период между 598-1198 годами, и «Исторические образы» от 1148 до 1200 года (манускрипт XIII века в Кентербери, издан в отрывках, у Bouquet; XIII, 183–205; XVII, 616–660) отражают взгляд на дуалистическую ересь, известную также и в Англии. Как и все средневековые хроникеры, вначале он списывает своих предшественников, ручаясь лишь за те годы, которых он был очевидцем в Англии из стен своего аббатства. По отношению к той же Англии большую важность имеет начало летописи Matth. Par., принадлежащее собственно Роже Вендоверу, родом из Нормандии, хотя долгое время его труд и приписывали тому же Матфею Парижскому, под именем которого известна вся знаменитая «Historia major Angliae» (решение этого вопроса у Cnoxe в его издании Вендовера – English historical Society, 5v., 1841–1844). Вендоверу принадлежит собственно начало этого обширного труда, от 1066 до 1235 г. Матфей подавил его своей известностью, и потому названную Мяопа цитируют обыкновенно под его именем (изд. Wats, L. 1684. Отрывок у Bouquet; XVII, 679–768). Для Англии же мы иногда ссылались на Rogerus de Hoveden, продолжателя Беды Достопочтенного с 732 года, – Annalium Anglicanorum 1. До 1148 г. его хроника слишком поверхностна; с 1170 до 1192 г. он повторяет Magistrum Benedictum (аббат Петерборо); далее же он подробен и самостоятелен вплоть до 1201 года, которым кончается хроника (изд. Bouquet; XVII, 546–615; XVIII, 164–189). Его положение в придворной сфере (он долго был капелланом Генриха III) давало ему возможность пользоваться документами, которые он помещает в большом количестве, чем его летопись особенно драгоценна. Он служил источником для Вендовера.

Соответственное значение для Германии начала XIII столетия имеют Annales Colonienses Maximi (ab 576 usque ad a. 1237), преимущественно с 1198 года. Долго их ошибочно приписывали монаху Готфриду (S. Pantaleonis), поэтому летопись называлась Сhronica regia S. Pantaleonis. Ваттенбах думает, что часть анналов принадлежала Бурхарду, приближенному императора Фридриха I (Deutschlands Geschichtsquellen Im Mittelalter, 2 Ausg. Berl. 1866, s. 500). Имя продолжателя неизвестно; по своим политическим убеждениям он должен быть горожанином, приверженцем императорской партии; он на стороне то Оттона IV, то Фридриха II, преследуемых папами. Так как об альбигойских делах эти анналы не говорят, а для борьбы за германское престолонаследие мы имели в руках Reg. de neg. Imp. в переписке Иннокентия, то у нас не было надобности цитировать Ann. Colon. Несколько ссылок мы сделали на Albericus Trium Fontium (как обыкновенно, но неверно называют его по монастырю близ Шалона, тогда как он жил в другом монастыре – Neuf-Moustier), который много касается Германии (см. в отрывках у Bouquet; XVIII, 744–796; XXI, 594–630). Его Chronicon ab orbe c. usque аd а. 1241 написана не без сказок и путаницы в фактах. В двух-трех местах мы указали еще несколько специальных летописей, разбор которых был бы здесь еще более неуместен.

Переходим к источникам по другому вопросу, к материалу, служащему для знакомства собственно с альбигойскими вероучениями. В большей части этих свидетельств вальденсы смешаны с альбигойцами. Имея в руках издание Гретсера (t. XII, pars. II u Ratisb. 1738) и Монету Кремонского, мы пользовались всем известным материалом. У иезуита Гретсера, полемизировавшего с протестантизмом и потому ошибочно приписывавшего все вальденсам, помещены с примечаниями в последовательном порядке, после его собственной статьи (Prolegomenain scriptores contrasectam Waldensium): Reinerii, ord. Praedic. liber contra Waldenses haereticos (р. 25–48) с вариантами по Ламбахскому манускрипту. Издание Гретсера не из точных, и это издание отличается от французского (Mart. et Dur. Thes. nov. anecd.; V, 1759. D'Argentre. Coll. ne nov. err.; 1, 48 и в рукописной коллекции Doat. Par, Bibl. Imp.). По Мартеню, Райнер Саккони писал в XIII столетии, по Экхарду (Scrp. ord. Praedic. I, 154), позже 1300 года. Можно принять вместе с Гизелером, сделавшим самое лучшее издание (Rainerii Sacchoni Summa de Catharis et Leonistis, Gott. 1834), что подлинный текст был дополнен в Германии (как у Гретсера) неизвестным лицом (Kircheng.; II. II, 613–614). Следующие обличения служат источниками для вальденсов. Petri de Pilichdorf tractatus contra haeresim Waldensium (р. 50–81) и его же Contrа Pauperes de Lugduno (р. 82–87) имеют полемическое значение по отношению к лангедокским реформатам и не представляют данных для дуалистической религии. Ebrardus Contra Waldenses (р. 118), собственно же – Liber antihaeresis, направлено против тех же последователей де Брюи и Вальдо. Bernardus, abbas Fontis-Galidi – adversus Waldensium sectam (р. 198–221), позже нарбоннский архиепископ, близко знакомый с вальденсами, населявшими его епархию. Он имеет целью в двенадцати главах опровергнуть новаторские воззрения вальденсов, защищая права папы, прелатов, нападая на светскую проповедь, в особенности женскую, на их учение об Апостолах, о молитвах и поминовениях усопших, о чистилище. Памятник, заслуживающий внимания, почему-то упущенный Шмидтом. Ermengardus, contra Wald., собственно же – Opusculum contra haereticos, qui dicunt et credunt mundum istum, et omnia visibilia non esse a Deo facta, seda diabolo (р. 223–241), направлен против альбигойцев-катаров. Оставляя в стороне сочинения монахов: Luca Tudensis (Adversus Albigensium errores. Ing. 1613), Bonacursus (d'Achery.; Spicil. I, 208 – Manifestatio haer. Cath.), Alanus (Bibl. scrp. Cist. Col.) и Isarn (фр. пep. y Millot. Hist. litt. des troub.; II, 43 etc.), из которых последнее замечательно разве только тем, что написано на провансальском языке, но против альбигойцев, остановимся на главном источнике для дуалистического вероучения. Это Ven. patr. Monetae Cremonensis ord. Praedic. Summa adversus Cathsros et Valdenses; I. V. Подробности его биографии неизвестны; ее отсутствие не соответствует значению его замечательного труда. Неизвестно даже, откуда он родом, а между тем его труд оказал великую услугу католической вере. Один из первых доминиканцев (с 1219 г. Gаlv. Fiamma), друг и собеседник св. Доминика (Ant. Flaminius. Vita S. Dom.; I. III), Монета был главным пропагандистом его идей в Италии. В ней он положил начало доминиканским монастырям. В 1228 году он поселился в Кремоне и основал доминиканскую конгрегацию; в 1233 году он тем же делом занят в Мантуе. В эти же годы он принялся за составление своего громадного обличения против катаров. Болонские источники полагают, что он умер в 1235 году, но два места из его сочинения убеж-дают, что обличение закончено не ранее 1240 года (I. III, с. 3, § 2; I. V, с. 1, § 4). Труд его отличается блистательным знанием богословия, Библии и канонических книг; аргументы автора убедительны. После Боссюэ Монета – самый опасный враг протестантизма вообще. Тем более замечательно, что современные католические писатели, хором прославляющие его, не оставили подробностей об его жизни. Гальвано Фламма называет его «super omnes Magistros Mundi famosissimus» (Chr.). L. Albertus говорит о его труде: «Contrа quos (hsereticos), et praecipue Catharos et Valdenses, Volumen maximum confecit, quod Summa Monetae Cremonensis vocatur contra haereticos, cujus archetypus adhuc in nostra Bibliotheca cernitur, quo Viri peritiam et eruditionem lacile quisquis intueri potest. Fuit hie vir venerandus, magni consilii, Fidei pugil egregius, maximis fulgens miraculis».

«Прежде, – продолжает он же, – Монета считался в нашем ордене великим философом, потом сделался славным богословом» (I, V, histor. In Mon.). Упомянутый нами Гретсер в своем издании обличений замечает и о Монете, которого он не мог напечатать по причине громадности его труда, – «volumеn grande contra Valdenses in quinqus libros distinctum, quod cum his jam foras extrusissem, nisi operis prolixitas et magnitude me absteruisset; sed alia dabitur, ut spero, auctoris hujus e tenebris in lucern Vindicandi occasio» (Proleg. contra Wald.; с. IX). Манера изложения автора часто становится диалогической; иногда он ведет полемику в вопросах и ответах, предлагая в заключении статьи свои выводы. Этот оживленный способ не только облегчает понимание книги, трудной по самому предмету, но делает ее кодексом столь же альбигойской и вальденсской догматики (они отчетливо различаются Монетой), сколь и католического богословия. Строгая система обличителя дает его аргументике логичность и обстоятельность. Он, не стесняясь, приводит самые щекотливые верования еретиков, за них же выставляет тексты Библии, ими перетолковываемые, и опровергает эти тексты на основании других. Манускрипты его находятся в Регенсбурге (в мон. S. Emmeromi), в Париже, Болонье, Неаполе и Ватикане (из Нарбонны, где он служил главным и действительным орудием борьбы). По трем последним рукописям итальянский доминиканец Тh. Aug. Ricchini издал Монету в Риме в 1743 г. (f. p. XLVIII, 560), думая послужить тем католицизму против лютеран. Риччини предпослал тексту две свои диссертации, о катарах и о вальденсах, которые служили для нас полезным пособием. В них ясно говорится о происхождении катаров, их распространении, ответвлениях, догматах (в виде конспекта, р. ХХI-ХХIII), нравах, обрядах, церкви и соборах против ереси. Такой же стройный порядок и в диссертации о вальденсах, имя которых он принимает общим названием всех протестантских сект до Лютера (р. XXXII). Указания, имеющиеся на страницах ХХI–XXIII и XL–XLIII Риччини, избавляли нас от частой выписки и сличения ссылок (тщательно сведенных Риччини) при нашем изложении догматики ересей. Для вальденсов, впрочем, мы имели их собственные богословские сочинения, помещенные в книге Jean Leger (Histoire generale des Eglises evangeliques des Vallees de Piemont ou Vauldoises, divisee en deux livres; Leyde, 1669) и в извлечении у Jean Paul Perrin (Hist. des Albigeois), уже указанных нами в тексте. Эти провансальские сочинения надо предпочесть Пилихдорфу, Эрменгарду, Эбрарду, Бернару, Райнеру, даже Монете. Пособия и монографии собственно для вальденсов здесь не могут быть указаны, потому что истории последних мы еще не касались и ограничились пока вероучениями. Для альбигойцев же в наших руках была большая часть литературы предмета, но, имея источники, мы по возможности старались избегать постоянных указаний на пособия, что без надобности утяжеляло бы книгу.

За немногими замечательными исключениями, вся эта литература в ученом отношении слаба. Никто из немецких ученых не занялся специальной историей альбигойцев; воззрения немецкой науки надо искать в обших сочинениях по церковной истории. Мы только тогда указывали то или другое пособие, когда оно поднимало вопрос, заслуживавший внимания, разбора, возбуждавший сомнения или касавшийся факта, не встреченного в источниках. Такой же системы мы держались и по отношению к сочинениям более общего характера и объема. Литература нашего предмета исходит из двух противоположных лагерей, католического и протестантского. Не вдаваясь в разбор и подробную оценку каждого пособия порознь, укажем полные заглавия монографий по истории альбигойцев в хронологическом порядке их появления.

I) Jean du Tillet. Sommaire de la guerre faite centre les heretiques slbigeois (Pаr. 1590). Автор, регистратор парижского парламента, пользовался документами королевских архивов. Он посвятил свой труд Екатерине Медичи, с мыслью указать ей, как следует поступать с протестантами. Труд его важен благодаря текстам документов (например, памьерских постановлений). Лат. пер. Н. Albert был послан папе и издан уже в 1845 г. в Берлине Дресселем: Hist. belli contra Albigenses initi compendium.

II) Jean Chassanion. Hist. des Albigeois, touchant leur doctrine et religion, centre les faux bruits qui ont este semes d'eux, et les ecris dont on less 3 tort diffames; et de is cruelle et longue guerre qui leur 3 este faite, pour ravir les terres et seigneuries d'autrui, sous couleur de vouloir extirper l'heresie, en 4 livres (Par. 1595, In 16). Посвящено принцессе Екатерине Наваррской, сестре Карла IX. Автор был протестантским проповедником из Монистроля. Сам вальденс, он с понятным энтузиазмом относится к еретикам Прованса, которых считает за мучеников истины. Цель похода для него была чисто политической. Факты часто заменяются поэтическими сентенциями. Книжка составляет библиографическую редкость.

III) Jean Paul Perrin. Hist. des chrestiens albigeois, contenant les longues guerres, persecutions qu'ils ont souffert a cause de la doctrine de l'Evangile; le tout fidelement recueilli des historiens qui en ont escrit, et des memoires, qui nous ont este fournies par personnes dignes de foy (Gen. 1618, in 16). Посвящено Генриху де Фуа, герцогу Кандалю, наместнику Лимузена, потомку альбигойского героя. «Jesus souscrivant а leur doctrine seule, – говорится в посвящении, – vous аves encor dequoy vous glorifier en Dieu, de ce que vos ayculs paternels et maternels ont soustenu Votre croyance il y а plus de quatre cens аns». Автор родом из Лиона, гугенот по вере, был пастором в Нионе (в Дофине). Для него не существовало разницы между катарами и реформаторами; те и другие казались ему вальденсами. Но книга его, составленная довольно тщательно, тепло написанная, в отношении знакомства с источниками оставляет далеко позади памфлет Шассаниона. Перрен пользовался Р. Cern., Guil. de Pod, и особенно: Holagaray (Hist. de Foix). Свои источники он отмечает на полях книги. Наконец, у него были рукописи, которые в иных случаях поднимают его работу до степени источника.

IV) Benoist. Hist. des Albigeois et des Vaudois ou Barbels (2 v. In 12, 1691, Par.). Посвящено Людовику XIV, преследовавшему протестантов после отмены нантского эдикта. Автор, доминиканский проповедник, полагал своим сочинением оправдать жестокие меры короля, которого он простодушно ставит выше самого Монфора, употребившего годы на завоевание и истребление, тогда как христианнейшему королю удалось все это устроить гораздо скорее. Источники указаны не везде. Важность книги заключается в большом количестве документов, приложенных в конце каждого тома. Так, заслуживают внимания: письмо арагонского короля (I, 269), допрос инквизиции (I, 271), отрывок из подложного дуалистического Евангелия, приписываемого святому Иоанну (1, 283), присяги, документы на передачу владений, генеалогии местных владетельных домов. Многие документы в переводе, но ограниченное количество их не может идти в сравнение с богатыми приложениями при истории Вессе. Автор видит в альбигойстве столько же политическое движение, сколько религиозное.

V) J. Bapt. Langlois. Hist. des croisades centre les Albigeois, divisee en VIII livres (Par. In 12. 1703). Автор, иезуит, писатель старательный, но далеко не талантливый. Он восхищается всякой коварной политикой, если она пригодна для торжества католицизма; он говорит, что в Риме: «scait si bien convaincre ceux avec qui l,on traite» (р. 327), но по возможности избегает всяких личных заявлений. После смерти Монфора его изложение значительно сокращается.

VI) Blair. History of the Waldenses and Albigenses (Ed. 1833, 2 v. in 8). Это был первый ученый, который положил начало выяснению вопроса об отношении альбигойцев к вальденсам и тем поставил исследование по этому предмету на настоящую дорогу.

VII) G. de Parctelaine. Hist. de la guerre centre les Albigeois (Par. 1833, in 8). Либерального направления, но неверное по отношению к вероучениям и их истории, что разбирается весьма поверхностно; зато щедро рассыпаны политические фразы.

VIII) las. De Waldensium secta ab Albigensibus bene distinguenda (Leyde. 1834, in. 4). Это исследование амстердамского ученого блистательно разрешило вопрос об истинных отношениях альбигойцев к вальденсам. Богатое эрудицией и тонкой критикой, незаслуженно забытое, оно было самым ценным вкладом в науку. Им пользовался Шмидт.

IX) J. Barrau et B. Darragon. Hist. des croisades centre les Albigeois (Par. 2 v. in 8, 1843) представляет собой расширенное сочинение тех же авторов, вышедшее тремя годами раньше и также в 2 томах (Montfort et les Albigeois. Par. 1840). Барро – поборник провансальской национальности; Даррагон – профессор в Париже. Сочинение может служить пособием для Крестовых походов, оно быстро заканчивается после смерти Раймонда VII. Предназначенное непосредственно для публики, оно достигает своей цели, хотя фантазия часто перевешивает истину. О вероучениях и различии сект почти ничего не говорится. Драматическое изложение, сила воображения и художественных красок (впрочем, весьма резких) блистательно угождают вкусу французских читателей. Поэма Cansos de la crozada вошла в это сочинение, но без должного уважения к ее тексту. Авторам вообще знакомы Средние века, и наиболее удачными их красками мы пользовались в двух-трех местах. Но ученого значения книга иметь не может. Как бы в противоположность Риччини, авторы под словом «альбигойцы» подразумевают вальденсов. Для них нисколько не знаком Монета или кто другой из католических обличителей; дуалистов они называют чистыми манихейцами; о богомилах молчат. «Si le manicheisme pur, – замечают они, – s'eclipsa, l'albigeisme (?) se transmit dans les families, et, epure par le temps et par les maximes toutes liberales de Luther et de Calvin, il reparut au XVI siecle sous la denomination qu'on lui connait maintenant» (II, 480). Взгляд на политическое значение альбигойства верен. Кроме Cansos, авторы не хотят знать никаких источников; вся католическая литература ограничивается для них историей Вессе, которой они пользуются слишком усердно, доходя до простого перефразирования, а иногда до списывания, как, например, I, 206. Там, где ошибается бенедиктинский историк (что, впрочем, случается весьма редко), авторам приходится повторять его промахи (I, 189, 388), они списывают иногда то, чего не понимают (I, 193). То, что авторы не читали даже Петра Сернейского, видно из I; 42, 174, 189.

X) Maitland. Facts and documents, illustrative of the history, doctrine and rites of the ancient Albigenses and Waldenses (L. 1838, in 8). Солидный труд по церковной истории, но не без одностороннего понимания павликианства. Документы заимствованы из обличений. Автор усвоил разницу между двумя направлениями тогдашних провансальских сектантов.

XI) Stanley Faber. An Inquiry into the history and the theology of the ancient Valdenses and Albigenses (L. 1838, in 8). Автор уклонился от истинного пути, указанного голландцем Ясом и, делая из альбигойцев реформаторов, стал на манер устарелых Шассаниона, Перрена, Лежера защищать первых от обвинений в дуализме. Этим трактат его лишился научного значения.

XII) C. Schmidt. Histoire et doctrine de la secte des Cathares ou Albigeois (2 v. in 8, Par. 1849). Первый том содержит обзор общей истории катаров; второй – их учение. Помимо множества пособий, у автора была рукописная коллекция Doat. Это капитальное сочинение по значению его в литературе предмета превосходит все предыдущие. Автор – профессор Cтрасбургской протестантской семинарии – относится к делу с невозмутимым философским взглядом. Работу Шмидта облегчали английские сочинения и ученая диссертация Яса, но ему принадлежит предвзятая мысль об особом зарождении катарства в славянских пределах. Взгляд его на историческое значение альбигойцев формулируется в словах: «Pour nous le catharisme est line erreur, tant sous le rapport philosophique, que sous le rapport religieux; mais nous le respectons comme line proteststion de la raison et du sentiment individuels centre l'autorite exterieure en matiere de foi, comme un effort hardi de resoudre un des problemes les plus difficiles qui pesent sur l'esprit de l'homme, et de ramener la vie a une purete plus parfaite au milieu des desordres du moyen age» (IX, срв. I, 362; II, 154, 171, 179, 270). Автора можно упрекнуть за недостаточно серьезное отношение к личности и деятельности Иннокентия III и за пренебрежение тогдашними дипломатическими документами. Для нас был полезен второй том его труда.

Не перечисляя всех специальных и общих пособий, чем-либо послуживших нам по разным вопросам излагаемого предмета, остановимся на двух замечательных сочинениях – Вессе и Гуртера. Первый был для нас главным пособием. Обширная «История Лангедока», составленная бенедиктинцами, в ученой французской литературе занимает бесспорно одно из первых мест. Она не отличается привлекательным изложением и потому во Франции имела только два издания; мы пользовались последним из них, вышедшим с дополнениями и с редакцией провансальского ученого дю Меже (Histoire generale de Languedoc, avec des notes et les pieces justificatives: composee sur les auteurs et les titres originaux, en enrichie de divers monumens, par Dom Claude de Vie et Dom Vaissete, 1730–1745, 5 f.; commentee et continuee jusqu'en 1830, et augmentee d'un grand nombre de chаrtes et de documens Inedits, par. Al. du Mege, Toul. Paya, 1840 etc. 10 v. in 4). Труднейшие вопросы феодальной истории Лангедока распутаны в этом массивном труде, на который положено было тридцать лучших лет жизни вместе с удивительным терпением и огромными знаниями двух талантливых монахов.

Тщательнейшее изучение источников, печатных и множества рукописных, с кропотливейшим анализом места и времени событий, с особенным блеском обнаруживается в том отделе, где исследуются альбигойские крестовые войны и который выпал на долю Вессе. Была особенная причина, которая побуждала Вессе к тщательному изучению этих событий. Он сам был родом из той местности, которая преимущественно была ареной погромов и кровопролития. Всякое место несчастного Лангедока было дорого ему, и под официальными строками католического монаха он едва скрывает горькое чувство озлобления на Монфора и крестоносцев. Его дед был генеральным прокурором в области Альбижуа. Жозеф Вессе предназначался к тому же званию. Но он предоставил свои права и значительное состояние сестре, а сам отказался от света и пошел в бенедиктинцы ученой конгрегации Св. Мавра. К историческим трудам он был подготовлен занятиями в Тулузском университете. Он посвятил себя с двадцать шестого года жизни написанию истории своего отечества. С первого же года монастырской жизни он стал работать над прошлым своей родины. За тридцатилетний труд свой он поплатился здоровьем. Он работал без отдыха, то за подробной историей, то за Abrege (6 v. in 8) ее, которое предназначал для публики, то за Geographic historique, то за Description de Languedoc. Он скончался в Париже 10 апреля 1756 года.

По принятому авторами плану Hist. gen. состоит из трех отделов: текста, notes и preuves. Огромное количество последних в оригинале всегда будет, помимо текста, придавать важность сочинению. Взгляд автора беспристрастный, но уже одно такое чувство способно было вызвать недовольство клерикальной критики (Journal des Trevoux, август 1740 г.). Новый продолжатель «Истории Лангедока», католик же, должен был еще далее развить патриотический взгляд, неблагоприятный завоевателям. Заявляя, что он порицает за ересь и альбигойцев, и графа Тулузского, который им покровительствовал, du Mеge продолжает: «Mais nous nous sommes eleve aussi centre les fanatiques, qui, sans pitie, ont porte la desolation, le ravage et la mort dans ces contrees, sous le fallacieux pretexte d'y poursuivre les fauteurs de I'heresie: nous avons rappele tous les crimes de ces hommes qui, infideles au mandat qu'ils avaient recu, et meconnaissant les ordres du Saint Siege, parurent Ignorer que le Pere commun des fideles ne voulait ni l’exheredation de la noble dynastie de Toulouse, ni la mort de ceux qui s'etaient involontairement engages dans les sentiers de l'erreur» (avert, t. V. p. 14. I. V. р. 14). Вессе не знал поэмы Cansos de la Crozada. О религии альбигойцев он говорит весьма мало; отличая манихейский элемент ереси (I. XXI, с. 2) от реформатского, он довольствуется P. Cern. и Guil. de Pod. Laur. и, ограничиваясь несколькими фразами, не имеет в виду никаких других источников. Значение труда Вессе – для чисто политической истории. Он первый верно определил то положение, какое занимал папа в альбигойской борьбе. Тот же взгляд на Иннокентия III, какой проводил Вессе и какой после поддержал другой провансалец, развил Fr. Hurter в известной: Geschichte Papst Innocenz des Dritten und seiner Zeitgenossen (Hamb. 4 v. 1834–1842; собственно биография заключается в двух первых томах, а последние могут назваться особым сочинением – Kirchliche Zustande zu Papst Innocenz des Dritten Zeiten).

Этот труд протестантского пастора неотрывно связан с историографией папства; по обширной эрудиции, знанию эпохи, по ученым достоинствам он занимает в ней самое видное место. Но личность Иннокентия III подкупила историка; Гуртер сделался апологетом знаменитого папы. Он даже не ограничился этим. Готовясь к избранному труду с юношеских лет, весь занятый той эпохой, он сжился с ней и, до фанатизма увлеченный своим героем, смешал человека с системой. Пораженный величием излагаемых явлений, церковью в ее апофеозе, предводимой даровитым вождем, Гуртер сделался верным учеником папства; идеализация облекла предмет особым ореолом. Католицизм, изучаемый автором в его истории, увлек пастора до того, что сам он сделался католиком, когда завершал свою книгу летом 1841 года. Но он не представляется в «Истории Иннокентия» таким рьяным клерикалом, каким сделался в своих дальнейших трудах. Для истории XIII столетия эта книга замечательнейшая и весьма полезная. Автор пока не становится защитником теократии. Но если Гуртер серьезно понимает обязанности историка, то, безусловно преклоняясь перед Иннокентием, он не отделяет гения папы от тех средств, к каким прибегал тот в пылу борьбы. Понятно, впрочем, что религиозная вражда была существенной причиной нападок немецкой критики на Гуртера.

Шафгаузенский пастор, обратившийся в католичество, должен был восстановить против себя протестантских немецких историков, хотя подобного рода антипатия не должна бы была доходить с их стороны до отрицания всякой талантливости в авторе одного из ученейших сочинений по Средним векам, как делает, напр., Helbig в статье о Гуртере (Sybel’s Historische Zeitschrift; 1860, № 4). Он отзывается о Гуртере как о писателе вполне бездарном, лишенном всяких ученых качеств, и все это из религиозных принципов и вражды к клерикально-австрийской партии. Зато католики превозносят Гуртера даже за последние его труды, которые приняли совершенно полемической характер. Мы можем не обращать внимания на немецкие вопли, и иначе отнестись к работе Гуртера, и отделить достоинства его труда от тех или других религиозных убеждений. Его сочинение, хотя и тяжело написанное, будет всегда руководящей книгой для той эпохи и одним из лучших сочинений по истории католических средневековых институтов.

Из общих сочинений мы обращались ко всему литературному материалу, касавшемуся нашего предмета, как, например, к трудам по истории Франции – Sismondi, Michelet и Henri Martin и другим. Двое последних по избранному вопросу не имеют значения, зато изложение альбигойских войн у Сисмонди (I, VI) самое спокойное, подробное и обстоятельное; оно было отдельной книгой переведено на немецкий язык (Leipz., 1829). Общие церковные истории были для нас весьма важным пособием при изложении догматической части – такие как известное сочинение Неандера, труды Дамбергера (Synchronistische Geschichte der Kirche Im Mittelalter, Regensb. В. IX) и, особенно по своим цитатам, Гизелера (2 Aufl.).

Мы не будем приводить список разнообразных исторических сочинений, общих и частных, которыми мы пользовались и которые не служили непосредственными пособиями. Все такие книги указывались нами по необходимости. Та часть летописного материала и пособий, которая касается эпохи, следующей за 1216 годом, будет исследована в приложении ко второму тому этого сочинения.

В приложении к первому тому нашего труда («Альбигойцы – начало истории и учение»; «Альбигойские войны 1208–1216 гг.») был рассмотрен весь летописный материал, непосредственно касающийся истории альбигойцев. Такие источники, как хроника P. Cern., Guil. de Pod. Laur., Cansos de la Crozada, Chron. prov., были исследованы в целостном виде, и на основании их существенным образом построена первая часть книги. Потому для критики этих памятников отсылаем желающих к первому тому нашей истории.

Критика же отдельных мест сопровождала всегда наш текст, когда того требовало дело. Guil. Brito, летописец Филиппа II Августа, как и Guil. de Nangiaco (Chron.), не могут быть здесь специально разбираемы, что можно сказать и про жизнеописания Людовика IX, составленные тем же Нанжисом, Буалье и Жуанвилем.

Мы, впрочем, остановимся на Нанжисе, чтобы оценить точку зрения французских источников. Каков характер политических и религиозных воззрений Нанжиса, каковы его взгляды на факт завоевания, ясно из его хроники, в которой под 1215 годом, говоря об известном Латеранском соборе, он самоуверенно считает Раймондов VI и VII еретиками и признает их вполне достойными «меча анафемы», а под 1218 годом прославляет личность Симона Монфора, «героя, как в вере, так и в битвах, достойного вечной славы». Все это вполне понятно со стороны бенедиктинца, приора Святого Дионисия, который проникнут монархическим идеалом: графа Тибо он называет мятежником за восстание 1227 года и полагает, что Людовик IX только законно принял Юг под свою власть, как вассальную землю.

Конечно, о нашем предмете Нанжис даже и в своих специальных трудах говорит мельком; вообще от французских летописей мы и не могли ждать каких-либо полезных сведений. Известно, что для первой половины правления Филиппа IV Красивого Вильгельм Нанжис – единственный и главный источник; потому эпоха 1285–1300 годов у него рассказана обстоятельнее по отношению, конечно, к чисто французской истории; ранее он просто компилирует факты из сочинений Ригора, Сигберта Гембмургского и других.