Помоги проекту - поделись книгой:
Балаж Аблонци
Трианонский мирный договор 1920 года: факты, легенды, домыслы
Моим родителям
Предисловие ко второму изданию
Первое издание этой книги разошлось десятитысячным тиражом, что на рынке научно-исторической литературы Венгрии более, чем достойный результат. Как это часто случается с подобными темами, прием был далеко не восторженным. Многие ссылались на нее в работах, еще больше – в интернете, в мире блогов. В рецензиях Чабы Соти, Давида Турбуца («
В 2010 г., после выхода книги в свет, меня пригласили в небольшой город Д. в Западной Венгрии, чтобы я прочел лекцию по случаю недавно введенного Дня национального единства и провел урок истории о Трианоне[4]. Эта поездка оказалась для меня очень поучительной по ряду причин. В регионе, считающимся на фоне других областей Венгрии зажиточным, я увидел безнадежность, героическую борьбу местной школы и города за достойную жизнь. По внешним признакам я определил, что значительная часть школьников, действительно интересовавшихся темой, были сторонниками тогдашней праворадикальной партии Йоббик[5]. После двухчасовой лекции и перед памятной речью в стенах городского дома культуры мои хозяева, которые и до этого не выказывали большой сердечности, настояли на том, чтобы показать мне местный памятник Трианону. Я убедил себя, что как антрополог веду «включенное наблюдение», хотя мне было просто любопытно. После небольшой пешей прогулки мы пришли к крестьянскому домику, во дворе которого стоял памятник, подпираемый древком знамени. Он оказался самым что ни на есть традиционным трианонским памятным крестом, каких в период между двумя мировыми войнами сотнями ставили в венгерских населенных пунктах. На глухой стене соседнего дома, принадлежавшего тому же хозяину, автор гигантской мемориальной композиции (назовем его Б.) изобразил Венгерское королевство в границах до 1920 г. и гербы исторических комитатов. Работа явно не была завершена: гербов было меньше, чем 72. Когда мы входили во двор, хозяин, одетый в кафтан
Стоит задуматься, сколь же неизменна и закостенела память о Трианоне, и сегодня становится все яснее, что так будет еще долгие годы. Не подвергая сомнению достоверность историй о перенесенных венграми страданиях, зададимся вопросом: может ли Трианон означать что-то
В истории мирного договора друг на друга накладываются личные воспоминания, публичная история (
Это обстоятельство часто порождает у историка неуверенность, а затем и скепсис. Кристиан Унгвари по случаю 95-й годовщины договора выразил то, что я чувствую в своем сердце: проблема с Трианоном в том, что «им нельзя довольствоваться, нельзя принять, нельзя не принять. С ним, откровенно говоря, ничего нельзя поделать»[7].
Именно так я себя и чувствую в эти дни.
Предисловие
Эта книга
Моя книга – не что иное, как попытка понять, какие раны нам нанесли прошедшие 95 лет и нашли ли мы от них лекарство. Что думают о Трианоне историк, общество и политика? Почему мы не отпускаем от себя обросшие легендами истории о заключении мира, которые для многих и сегодня служат универсальным объяснением всего происходящего? И каковы эти объяснения?
Мне было пять или шесть лет, когда родители взяли меня с собой в Шарошпатак, где на кладбище покоится мой дед, в прошлом – учитель латинского и греческого языков реформатского коллегиума. Я никогда его не видел, он умер за двадцать четыре года до моего рождения. От той поездки в память мне врезались два впечатления: прежде всего от поезда. В те годы на маршруте Серенч – Шаторайяуйхей еще ходил паровоз. Наблюдать, как, выплевывая дым и пар, он выкатился на пути перед станцией, было ужасно. Лестница, по которой предстояло вскарабкаться в вагон, начиналась где-то у моей головы. Было холодно, всюду удушающий дым, и я понятия не имел, как мы сядем в поезд. В Шарошпатаке тогда все сокрушались из-за закрытия региональной ветки, пролегавшей между окрестными холмами. Иными словами, был большой и вполне реальный паровоз, выехавший откуда-то из истории, дни которого были сочтены. И была железная дорога, которую уже упразднили, но для всех она продолжала существовать. Показывали рельсы, стрелочные переводы.
Второе впечатление связано с одним происшествием, имеющим бо́льшее отношение к теме книги. Здесь я впервые услышал, что граница проходит у Шаторайяуйхея, потому что в свое время чехи признали реку Роньву/Роняву[8] судоходной. И когда приехала комиссия Антанты, «негодяи» разожгли костер на берегу, начали размахивать над ним одеялом, в то время как их «засланный казачок» на голубом глазу врал добропорядочным британцам и французам, что якобы там идет пароход. Эта несправедливость возмутила меня до глубины души, и я подумал, что нужно всем рассказать, что произошло: ведь лжецов нужно вывести на чистую воду.
Так началась моя коллекция легенд: некоторые я услышал в поезде дальнего следования, другие – за партией игры в карты в румынском селе Илиени (некогда венгерском Ийефалва). Начало этой книге положила статья, написанная в 2001–2002 гг. для сборника «Мифы, легенды, заблуждения в венгерской истории XX века»[9]. Собирая материал для книги, я находил все новые и новые легенды или источник происхождения тех, что давно будили мое любопытство.
Эта книга ни в коем случае не историческое сочинение, а краткий справочник для тех, кто не знает, что отвечать, если в такси, на вечеринке (в предрассветный час на кухне), или у стойки бара к нему обратятся с вопросом: «И по-твоему случайность, что по Трианону…?», но всем нутром протестует против того, что говорит собеседник. Эта книга для них, поэтому в ней так много сносок, чтобы доказать свою позицию, что в подобных дискуссиях самое главное.
Трианонский мирный договор – одно из самых трагических событий в истории Венгрии XX в. Общественному мнению страны пришлось столкнуться не только с материальными реалиями поражения в войне – потоком беженцев и обвалом экономики, территориальным расчленением Венгрии, – но и вытекающими из них инфраструктурными проблемами. Не менее чувствительными были моральные тяготы – унижение временной оккупации и подписание мирного договора, как и сам процесс его выработки. «Самой ужасной потерей из всех, что постигли нас в борьбе не на жизнь, а на смерть, <…> была та, что мы не могли забрать с собой, не могли сохранить от разрушения <…> самое главное, пребывавшее с нами во всех испытаниях, поражениях, в трауре и безысходности, – чувство собственного достоинства и гордость», – этими строками, написанными в сентябре 1919 г., Иштван Милотаи выразил настроение многих венгров[10]. Самоанализ способствовал созданию художественных произведений, оказавших огромное эмоциональное воздействие на читателей: пример тому – сборник под редакцией Дежё Костолани «Окровавленная Венгрия», в котором лучшие венгерские писатели и поэты высказали отношение к территориальным и человеческим потерям[11]. Сюда же можно отнести и значительную часть рефлексирующей венгерской литературы межвоенного периода, от Ласло Немета и авторов тома «Что есть венгр?» до философа истории Тибора Йоо и мыслителя Лайоша Прохаски.
Эти произведения читали только представители определенных социальных групп. У широких слоев населения не было и не могло быть подобной рефлексии в отношении к Трианону. Для большинства выработка/усвоение нюансированного, гармонично сочетающего разные точки зрения коллективного исторического сознания невозможны. А в Венгрии этому к тому же не способствовало общественное мнение, тяготевшее к однозначным выводам (по такой логике выходило, что во всем виноваты «масоны», «евреи», «крупные землевладельцы», «турецкое иго»», «венгерская разобщенность», «коммунисты», «венгерская национальная политика», Михай Каройи, Оскар Яси, Миклош Хорти). Как правило, такие однофакторные попытки присвоения национального прошлого рождаются скорее на более гибком в таких вопросах правом фланге: но нет, книги успешного в недавном прошлом автора, благосклонно принятые СМИ, экономиста Аттилы Чернока, представляют собой обобщающие работы левого толка, идейными корнями уходящие в эпоху Кадара, с характерными прагматично-технократическими поисками «козлов отпущения». Механизмами создания легенд занимался и портал Ассоциации учителей истории
Эпистемологически, как известно, нельзя доказать, что нечто не существовало. У этой книги другая задача. Не опровержение или дегероизация любой ценой. Главная ее цель, – проанализировав разные легенды, сложившиеся вокруг Трианонского мирного договора, найти источник их происхождения. Когда мне удавалось докопаться до зерна истины в том или ином вымысле, я был не в силах скрыть удивления: ведь, собственно говоря, это могло бы быть и правдой. Легенды, вымыслы по своей природе эфемерны, передаются из уст в уста и лишь иногда всплывают на страницах мемуаров или газет. Иногда мои рассуждения небезупречны. За это заранее прошу прощения.
Один из видных исследователей этой темы справедливо заметил: вокруг Трианона «слишком много метафорических и метаисторических рассуждений»[13]. К этому можно добавить слова Л. Раваса, написанные им почти 70 лет назад и опубликованные на страницах газеты «
Не исключено, что некоторые заявления покажутся острыми и оскорбительными, часть утверждений – личными и преувеличенными. Именно по этой причине считаю нужным подчеркнуть: я не беспристрастный наблюдатель. По обеим линиям моей семьи были те, кто пострадал от Трианона, те, кто остался «там» или был вынужден переехать «сюда». Их истории, рассказы глубоко повлияли на мой выбор профессии. Помимо моих учителей и книг я благодарен переживанию впечатлений от Трианона за то, что выбрал самое субъективное мастерство на свете: стал историком.
Выражаю благодарность Рихарду Радошу, директору издательства «
Спасибо моей семье, прежде всего жене Жофии за терпение, детям – за понимание (по крайней мере, стремление к этому), что приняли: я не мог проводить много времени с ними, бил по клавиатуре компьютера, ходил в библиотеки и погружался в воспоминания давно почивших людей.
Дорогой Читатель, добро пожаловать!
Приступим…
Трианон: историческое измерение
Историки, занимающиеся проблемой Трианонского мирного договора, часто утверждают, что венгерскую историческую науку по сей день ждет непочатый край работы. Каково же положение дел в действительности?
Я не ставлю перед собой цель рассмотреть всю венгерскую литературу о Трианоне, но хочу отметить, что работы, не просто фиксировавшиеся на потерях, а рассматривавшие мирные договоры, подписанные в пригородах Парижа, как следствие внутриполитического развития и международной обстановки, стали появляться уже в межвоенный период (я имею в виду, прежде всего, работы Енё Хорвата и Густава Граца, а также Френсиса Деака, публиковавшегося в Соединенных Штатах, но, предположительно, находившегося под влиянием венгерского правительства)[15].
Подтверждение в Парижском мирном договоре 1947 г. итогов Трианона, вызванный этим шок и нежелание установившейся в стране государственно-социалистической диктатуры пересматривать тему, считавшуюся питательной почвой национализма (до и после 1956 г. по разным причинам и с разной интенсивностью), привело к тому, что эту неразработанную тему власть обходила молчанием. Это, естественно, не означало, что венгерское партийное руководство не знало, что творится за пределами страны, но кадаровскому режиму приходилось проявлять сдержанность в адрес георгиу-дежевской Румынии. К тому же до середины 1960-х годов в высшем и среднем звене партийно-государственного аппарата встречалось немало людей, которые участвовали в левых движениях венгерских национальных меньшинств сопредельных стран: вспомним Михая Фаркаша или Иштвана Сирмаи[16]. Одной из первых работ, в которых была предпринята попытка вписать Трианон в марксистскую парадигму, стала книга Гезы Кашшаи «Трианон и Париж» (1959)[17]. Однако это сочинение можно назвать в полном смысле слова историческим с большой натяжкой. Первой монографией об обстоятельствах подписания Трианонского мирного договора, основанной на архивных документах и отечественной и зарубежной историографии, стала в 1965 г. книга Жужи Л. Надь «Парижская мирная конференция и Венгрия»[18]. Но затем – по крайней мере, в исторической науке – последовало едва ли не двадцать лет молчания, вплоть до публикации в 1983 г. книги Марии Ормош «От Падуи до Трианона»[19]. За эти два десятилетия выкристаллизовались те речевые стили, которые по сей день определяют дискурс о Трианоне. Находившаяся в стадии формирования программа народной оппозиции (вспомним, в первую очередь, эссе такой референтной фигуры, как Дюла Ийеш, а также работы Шандора Чоори или творившего в несколько ином регистре Пала Кётелеша) создала такой метафорический, символический, мета исторический язык («пятиствольная свирель» и пр.), значение которого для 70–80-х г. прошлого века трудно переоценить. Прежде всего потому, что он дал возможность говорить в публичной сфере, пусть пока еще не в полный голос, о венграх за пределами Венгрии и о Трианоне. Эта форма речи жива и в наши дни: после смены режимов в Центральной Европе и новых, по большей части оставшихся без ответа вызовов, с которыми столкнулись венгры региона, она больше не годится для общественной дискуссии и под пером/в устах бездарных пользователей стала пустой и опасной. Но об этом ниже.
Накануне и в годы смены политического строя историческая литература о Трианоне обогатилась новыми солидными работами (в первую очередь я имею в виду книгу Лайоша Ардаи[20], посвященную британской политике, и сборник «Судьбоносные решения» под редакцией Андраша Герё[21], в котором после долгого перерыва впервые был напечатан текст мирного договора). Важную роль в разъяснении широким читательским кругам сути проблемы сыграла блестяще написанная книга Эрнё Раффаи о Трансильвании[22]. Выход в свет книги Ференца Фейтё[23] мог бы инициировать новые исследования, связанные с изучением проблемы Трианона, в том числе в международном контексте, однако узкая источниковая база, стиль изложения, акцент на роли масонства, принятие на веру абсолютно недостоверных свидетельств привели к появлению именно тех иррациональных элементов, которые до сих пор находятся в арсенале правых сил. Другой книжной сенсацией 1990-х годов стала книга Э. Раффаи «Секреты Трианона»[24], которая, впрочем, не привнесла ничего нового в наше знание о прошлом, не имела списка использованных источников и скорее ознаменовала движение автора в совершенно ошибочном направлении.
Охарактеризовать весь спектр работ о Трианоне, вышедших в свет за минувшие полтора десятилетия, едва ли возможно. И все-таки обращу внимание на два момента: наконец появилась краткая, блестяще написанная (хотя ее научный аппарат оставляет желать лучшего) книга Игнаца Ромшича, в которой дается взвешенная и ясная оценка мирного договора и обстоятельств, сопровождавших его подписание[25]. Важно упомянуть публикацию документов под редакцией Магды Адам, издавшей сначала по-французски, затем по-венгерски важнейшие французские дипломатические источники. Однако широкая читательская аудитория, даже те, кто формирует общественное мнение, например журналисты, можно сказать, не заметили этого четырехтомника[26]. Для всех, кто изучает литературу по проблеме Трианонского мирного договора, исключительно полезна библиография, составленная Архимедесом Сидиропулосом[27]. С учетом монументального издания документов под редакцией М. Зейдлера[28] базовые публикации источников вывели изучение Трианонского мирного договора на качественно новый уровень. Сам Зейдлер в небольшой (и, к сожалению, изданной небольшим тиражом) книге обратился к новым, еще не исследованным проблемам (причин, сути и последствий заключения Трианонского договора)[29]. В брошюре карманного формата о культе ирреденты и ревизионистской мысли автор углубился в историю ментальности и социальную историю, где венгерскую историческую науку ждало немало открытий. В ряду других исследовательских направлений (что Трианон означал в географии, ментальности, обществе) считаю важными книгу Эвы Ковач, работы Золтана Хайду, Роберта Дёри, Петера Бенчика, а также Золтана Ковача[30]. Но до сих пор практически отсутствуют исследования о некоторых последствиях демаркации новой границы: контрабанде, пересечении границы или земледелии в этих областях.
Появившиеся в конце 1990-х годов новые средства распространения информации о Трианоне (интернет, фильмы, радио) пробудили интерес к этой теме более широкой аудитории. Профессиональные историки не могли, да и не хотели принимать участие в обсуждении на этих форумах и довольствовались эпизодическими выступлениями на телевидении. Хотя недооценивать медийные формы взаимодействия с общественным мнением нельзя, вопрос о радиусе охвата аудитории остается открытым[31]. Качественно новый этап в осмыслении Трианона наступил с открытием в 2004 г. так называемого Музея Трианона во дворце Будайской крепости. К тому же за прошедшие годы наряду с бесчисленными веб-страницами, посвященными Трианону, стали возникать форумы не полностью свободные от влияния политических сил, считающих эту тему центральной в своих программах, и которые пошли в атаку на сформировавшийся в 1980–1990-е годы в исторической науке консенсус: со стороны популяризации науки это издающийся с 2009 г. журнал «
Из перечисленного выше видно, что справедливость утверждений, будто «историки не занимаются Трианоном», весьма сомнительна. Ученое сообщество – даже если сами ученые и их противники хотели бы верить в противное – не какая-то закрытая каста и не мафиозная группа, объединенная общими интересами. Ученые – продукт общества, такой же, как парикмахеры или пчеловоды, и их образование, взгляды, предубеждения и пережитые ожидания разделяют их так же, как представителей любых других профессий. Но у венгерской науки еще есть важные задачи в области изучения проблем Трианона. Нижеследующий список никакая не программа: это – размышление над до сих пор не решенными проблемами.
1) В ряду представлений о позициях великих держав по вопросу о переустройстве Карпатского бассейна нам мало что известно о намерениях Рима в 1918–1921 гг., хотя и существуют специальные исследования. Интересно было бы узнать, что определяло политику другой державы – Японии, непрерывно заседавшей в комиссиях по проведению новых границ, хотя с учетом интенсивности венгерско-японских контактов того времени рассчитывать на крупные открытия не приходится. Сфера венгерско-советских отношений постепенно завоевывает внимание историков (прежде всего, я имею в виду статьи и книги Аттилы Колонтари и Аттилы Шереша)[33], но политику Коминтерна в отношении заграничных венгерских коммунистических движений еще только предстоит описать. Это же утверждение справедливо для позиции Москвы по установившемуся в 1920 г. положению в Дунайском бассейне. Внимания заслуживают и венгерско-американские отношения и представления США о мироустройстве.
2) Хотя до сих пор при отсутствии источников принимается на веру, что Венгерская советская республика в течение четырех месяцев существования не предпринимала серьезных попыток заключения мира, трудно себе представить, что правительство Белы Куна (и формально Шандора Гарбаи), считавшее одной из важнейших задач легитимацию собственной власти и получение необходимого для этих целей международного признания, не готовилось к мирным переговорам, которые могли означать прямое признание их власти.
3) Многое еще можно уточнить в истории событий, непосредственно предшествовавших подписанию мирного договора: с одной стороны, М. Ормош, М. Адам, И. Ромшич и ряд авторитетных зарубежных ученых[34] давно изучили и описали ход венгерско-французских переговоров весной 1920 г.; с другой – мы точно не знаем, почему позиция британцев и итальянцев, становившихся в ответ на меморандумы и лоббистские усилия венгерской делегации лишь непримиримее, неожиданно смягчилась в начале лета 1920 г. Несколько лет назад я высказал предположение, что на конференции в Сан-Ремо в апреле 1920 г. в обмен на уступки на Ближнем Востоке (прежде всего, нефтяные месторождения в Мосуле) британская делегация изменила тон и более не форсировала вопрос о Чаллокёзе и части Парциума. С тех пор мою точку зрения поддержали многие авторитетные историки, что лестно, но помимо косвенных доказательств – и тут место для самокритики – не было предъявлено ни единого однозначно трактуемого документа и, скорее всего, к сожалению, не будет. В особенности, если пресловутое изменение позиции произошло во время прогулки по морскому побережью или на приеме за бокалом виски, о чем – увы! – редко остаются письменные следы.
4) Нельзя забывать об изучении такого аспекта, как социальная и интеллектуальная история беженцев. С 1918 по 1924 г. более 400 тыс. чел. покинули отторгнутые территории, но в распоряжении историков есть только одна работа, изданная более четверти века назад в США[35]. Появилось несколько интересных узкоспециальных исследований об интеграции беженцев, но мы мало знаем об их общественном весе, политическом выборе, самоорганизации, ритуалах коммеморации, избираемых ими стратегиях или возможном возвращении[36].
5) К проблематике Трианона тесно примыкает история национальных меньшинств между двумя мировыми войнами и вопрос о ревизии границ[37]. Существуют исследования по истории дипломатии и отчасти истории национальностей, посвященные возвратам территорий в период между 1938 и 1944 г. (здесь я имею в виду, прежде всего, книги Бени Л. Балога о Трансильвании и Гергея Шаллаи о Верхней Венгрии, кроме того, Эникё А. Шайти в монографии о венграх Воеводины детально изучила вопрос о Бачке). Монографические исследования по социальной и экономической истории Верхней Венгрии, Трансильвании, южной Венгрии и Подкарпатья, о концепциях государственного развития, об изменении жизни местных общин стали появляться только начиная с 2009–2010 гг.[38]
В кратком обзоре я не имел возможности остановиться на ряде значительных достижений и начинаний, некоторые важные аспекты мною даже не упомянуты, но в современном венгерском общественно-политическом дискурсе, где, с одной стороны, полуправда о Трианоне, образно говоря, «капает из каждого крана», а с другой – нет возможности сказать: «Пожалуйста, читайте исторические работы», потому что по многим важным проблемам они еще не написаны, не будет лишним поразмыслить над предложенными выше направлениями. Именно для решения этих задач в 2016 г. в Институте истории Центра гуманитарных наук Венгерской академии наук была создана исследовательская группа в рамках программы «
Трианон и политика
В венгерской политической жизни в период между двумя мировыми войнами – об этом регулярно заходит речь на встречах профессиональных историков, но, как правило, не выходит за пределы конференц-залов – в целом господствовал консенсус: все считали, что мирный договор несправедлив и подлежит ревизии. Впрочем, в вопросе, как должна осуществляться ревизия и, главным образом, на какие территории распространяться, мнения весьма разнились. За этническую ревизию (возвращение территорий, на которых мадьяры составляли большинство) выступали, грубо говоря, политические противники режима Хорти (либералы, социал-демократы), в то время как тотальную ревизию (возвращение всех утерянных территорий) требовали близкие к правительственным партиям правые политики и интеллигенция. Действовавшие в подполье коммунисты поддерживали резолюцию, принятую на V конгрессе Коминтерна в 1924 г., объявлявшую мирные договоры, подписанные в пригородах Парижа, империалистическим диктатом победителей, и выступали за самоопределение народов (иными словами – за ревизию).
Несмотря на это, подавляющее большинство политической элиты – даже не отличавшийся умеренностью Дюла Гёмбёш – понимали, что лозунгом возврата всех утерянных территорий нельзя привлечь на свою сторону великие державы, а государства-наследники не станут рассматривать это требование в качестве основания для начала переговоров, так что эти планы не удастся реализовать без нового вооруженного конфликта[41]. Подобная амбивалентность сохранялась и в период после Венских арбитражей: буквально во всех публикациях, выступлениях, заявлениях высказывалась идея воссоединения дотрианоновской Венгрии, акт ревизии той или иной территории приветствовался как «первый шаг», за которым должен последовать полный возврат Баната, Южной Трансильвании и, по крайней мере, восточной части Верхней Венгрии. Показательно, что датированное 1 сентября 1943 г. предисловие к «Административному справочнику населенных пунктов», находившемуся во всех учреждениях, от канцелярских контор до аппарата премьер-министра, заканчивалось словами: «Дай Бог, чтобы в следующем издании были приведены все города и населенные пункты Великой Венгрии!».
С этим бравурным оптимизмом и завышенными ожиданиями резко контрастировал полный штиль периода после 1948 г. Первым официальным заявлением, в котором упоминался Трианонский мирный договор, стала речь Яноша Кадара в 1975 г. в Хельсинки. Затем, во второй половине 1980-х годов – с приближением смены политического строя и смягчением режима – вопрос о венграх за пределами Венгрии стал одной из тем обсуждения в возрождавшейся публичной сфере, и параллельно с этим стали появляться научные труды, посвященные проблеме Трианона.
Гергей Ромшич в одной из важных работ показал роль Трианона в венгерской парламентской полемике 1990–2002 гг.[42] Согласно предложенной им систематизации, пока правые партии рассуждали о Трианоне в категориях народной, исторической поэтики (данные по партии Фидес доступны только с 1998 г., но в них присутствовали характерные для Союза свободных демократов вера в прогресс, желание смены политической и ментальной парадигмы, ориентация на европейский вектор развития), в речевых стилях по краям политического спектра (Партия венгерской правды и жизни, Независимая партия мелких хозяев) акцент делался на интегративном, иногда расцвеченном ревизионистскими мотивами восприятии Трианона как национальной истории страданий. Социалистов же отличала неизменная амбивалентность: в их заявлениях одновременно присутствовали риторически заточенный образ Трианона, исторические, народные и прогрессивные элементы, и в этом смысле у Венгерской социалистической партии не было четкой позиции. После 1995 г. возобладала тенденция на преодоление исторической травмы, но и тогда тон в рядах депутатов-социалистов продолжали задавать оппортунисты. Первые 12 лет после смены политического строя Г. Ромшич в отношении к проблеме Трианона назвал процессом нормализации, который одновременно можно охарактеризовать и как консолидацию. Параллельно оформилась радикальная, вредоносная фразеология, которая – и здесь нет необходимости в детально разработанной эмпирике – постепенно нашла дорогу к широкой общественности и организациям правого толка. Если распространить систему координат, предложенную Г. Ромшичем, на парламентские выступления 2002–2006 гг., внимания заслуживают два новых явления: с одной стороны, – несмотря на волну, поднятую плебисцитом 5 декабря 2004 г., и возросшую внутриполитическую напряженность – число упоминаний Трианона в парламенте уменьшилось, а сами упоминания в большинстве были не более, чем риторическими оборотами. С другой стороны (поскольку в этом парламентском цикле представители радикальной риторики покинули парламент), через высказывания, прежде всего, депутатов от Фидеса второго и даже третьего ранга зазвучал традиционный мотив исторических обид и страданий, в то время как подлинные хозяева темы внутри партии (например Жолт Немет) по-прежнему придерживались точки зрения смены исторической парадигмы. Наряду с этими двумя позициями следует отметить, что Ференц Дюрчань в заявлениях изначально представлял взгляды, ранее высказывавшиеся главным образом представителями Союза свободных демократов, последовательно отрицавших углубление в историю и делавших упор на модернизацию страны и преодоление травмы Трианона, тогда как другие члены партии придерживались традиционной амбивалентности. Между 2006 и 2010 г. эта тенденция к снижению интереса продолжалась: данному кругу вопросов оказались посвящены не более 30 выступлений, в том числе такие, где мирный договор фигурировал вне контекста, в качестве «цветов красноречия» (например в связи с выплатами субсидий аграрному сектору).
После 2010 г. произошли коренные изменения. С появлением Йоббика в парламентском политическом пространстве существенно возросло число выступлений, где тема Трианона использовалась как риторическое средство и аргумент. К этой тенденции присоединились некоторые депутаты от имевшей парламентское большинство коалиции Фидес – Христианско-демократическая народная партия. Число выступлений, в которых так или иначе затрагивалась эта тема, возросло более чем в шесть раз и перевалило за две сотни, из которых более половины, если быть точным, то 115, были произнесены депутатами от Йоббика. (Эти цифры пока предварительнные, подсчитанные без применения методики Г. Ромшича. Я привожу их здесь, чтобы дать общее представление о масштабах изменений). В 2010 г. новый состав парламента незамедлительно принял закон, объявлявший 4 июня Днем национальной консолидации, но резкий скачок числа парламентских выступлений, конечно, объясняется не только этим. Связанный с законом упрощенный порядок натурализации перебросил исторический мост в современность. Это привело не только к росту числа школьных и районных празднеств, но и впечатляющему увеличению числа памятников, посвященных Трианону: все они, за несколькими достойными высокой оценки исключениями (Будаэрш, Хатван), оказались безвкусными, банальными и по выразительным средствам или эстетическим посылам ужасающе безыдейными произведениями. В начале 2015 г. одно хорошо информированное интернет-издание насчитало во всем Карпатском бассейне 389 таких творений[43].
Трианон и общество
Какими бы ни были венгерская политика и общественная жизнь, они – правдивое зеркало, отражающее состояние умов в стране, точно так же и политическая элита попала в Венгрию не с другого континента. Если согласиться с этим, можно рискнуть пойти дальше и заявить, что изложенные выше позиции политических партий и используемая их представителями риторика есть не что иное, как слепки с существующих в венгерском обществе запросов на политическую волю. Леволиберальные круги последовательно придерживаются туманно-расплывчатых, как лунный свет, интеллигентских рассуждений. Фидес по понятным причинам наоборот считает проблему Трианона и вопрос о венграх за пределами страны центральной идеологической темой, способной консолидировать правый фланг своего электората, даже если в парламентских дебатах до определенного времени члены партии избегали прямого упоминания, более того, многие им до сих пор припоминают отказ в 1990-х годах от коммеморации Трианона. Амбивалентность Венгерской социалистической партии и часто встречающийся в левом дискурсе топос «модернизации» вполне соответствуют позиции, занимаемой партией по другим вопросам социальной политики. Социалисты вплоть до недавнего прошлого предпочитали не ввязываться в историко-политические споры. Их политики чувствовали связанные с этим ожидания своего электората, страх за свое благосостояние в связи с появлением на рынке труда дешевой рабочей силы из ближнего зарубежья, а также то, что их избиратели равнодушны к историческим темам, что в точности соответствует их собственным прагматическим представлениям о себе как партии. Однако на апрельских выборах 2010 г. Венгерская социалистическая партия потерпела поражение, и ощутимую долю их электората парадоксальным образом забрал себе именно Йоббик, чутко реагирующий на темы, обладающие потенциалом национальной мобилизации. Часть граждан с правом голоса в восточной Венгрии, которые думали, что обрели в Йоббике партию порядка, была против признания двойного гражданства: и вот они получили «два в одном»; с тех пор стало очевидно, что Йоббик прекрасно умеет совмещать две эти темы на местном и национальном уровне, и его избирателям совсем не трудно увязать угрозу своему благосостоянию, видящуюся им в появлении венгров из ближнего зарубежья, с культом Трианона.
Результаты социологического исследования, опубликованные несколько лет назад, показали, что слабую информированность венгерского общества о венграх из ближнего зарубежья можно назвать всеобщей, и правые, претендующие на включение в свою повестку символических тем, не являются исключением[44]. Только одна треть взрослого населения Венгрии может точно назвать дату подписания Трианонского мирного договора и знает о размерах территориальных потерь. Кругозор молодого поколения (социализировавшегося не при государственном социализме, в 1990-е годы) плачевен: если из респондентов в возрасте 40–49 лет (те, кто окончил среднюю школу в 1970–1980-е годы) половина может дать правильный ответ на поставленные вопросы, то среди тех, кто моложе 40, таких уже только одна четверть. Кроме того, получены данные об идеологической поляризации общества: чем более правым по политическим убеждениям считает себя респондент, тем охотнее он преувеличивает масштаб территориальных потерь, и наоборот, чем левее или либеральнее – тем более скромные цифры он называет. Из этого, помимо прочего, следует, что устаревшими представлениями о территориальных потерях оперируют именно самые радикальные правые, сторонники территориальной ревизии, и то же самое можно сказать о противоположном конце спектра, хотя к этому феномену автор цитируемого исследования не обращался. А ведь с 1990 г. в прессе и СМИ о Трианоне было сказано очень много: эта обратная пропорциональность (с ростом объема доступной информации уменьшается доля истинного знания), при взгляде в будущее, не может не вызывать озабоченности.
Вообще, степень информированности неотделима от сформировавшегося в венгерском обществе (главным образом, на правом фланге) «бизнеса на Трианоне» и знании, полученном из связанных с этим продуктов, будь то книги, фильмы, газеты или фестиваль «
Никакого.
Избалованный историк, к тому же типичный просветитель, потребовал бы обязательного усвоения всеми и каждым «правильных знаний», тем более что за нынешнее положение дел несет неоспоримую ответственность и венгерское сообщество историков. Одна пятая часть респондентов в цитированном выше социологическом опросе полагала, что Трианон стал следствием ненависти французского премьер-министра Жоржа Клемансо к своей венгерской снохе. И за прошедшие годы число легенд только множилось. Что может быть красноречивее, чем факт, что наиболее громко освещавшаяся в СМИ, заигрывающая с ирредентизмом организация – «Молодежное движение 64-х комитатов» – получило название из-за публично-правовой безграмотности: после административной реформы 1872–1873 гг. собственно Венгрия (без Хорватии) состояла из 63-х комитатов, поскольку Фиуме (ныне Риека в Хорватии) как отдельная, наделенная особым статусом территория (
Венгерское общество – точнее та его часть, которая интересуется проблемами Трианона – помимо безграмотности и заблуждений сталкивается еще с многочисленными устаревшими взглядами. Оно слабо знакомо не только с обстоятельствами заключения и последствиями Трианонского мирного договора, но и с его причинами (например, давление со стороны великих держав), не извлекло никаких уроков из тех событий, судит о фактах (то есть неопровержимых данных/сведениях) исходя из политических соображений, и даже трезвомыслящие интеллигенты склонны связывать Трианон и вопрос о венграх из ближнего зарубежья. Это ошибочный путь. Когда мы так поступаем, мы ничем не отличаемся от сербских, словацких, румынских националистов, которые потому риторически отказывают венгерскому меньшинству в правах, что Венгрия до 1918 г. или в 1938–1944 гг. точно так же обращалась с национальными меньшинствами. Мы ссылаемся на историзм, но на самом деле – пусть невольно – возбуждаем подозрения в природе наших намерений. Если мы отводим истории важную роль в поддержании венгерской национальной идентичности, – а мы отводим, потому что живем в Центральной Европе, – тогда нам нужны граждане, которые умеют обращаться с историей, этой тонкой материей, и считают историю историей.
Теория заговора?
Соблазнительно причислить легенды, окружающие Трианон, к столь популярной категории, как «теория заговора»[45]. У теорий заговора дурная слава, и даже те, кто их создает, стремится снять с себя обвинения за их распространение. В наши дни считается не «
Впрочем, заговоры существуют: их профессионально организуют разные секретные службы и политические группировки, даже если целью является не установление контроля над обществом, а достижение менее масштабных, порой незаметных изменений. При этом, если мы сравним различные определения теорий заговора – «не случившийся заговор» (Пайпс), «намерение сделать что-то случайное, не продуманное заранее» (Ааранович), «тайная и преступная деятельность организованной группы, цель которой – установление или поддержание недозволенного контроля над мировым сообществом (или его частью) в целях достижения частных интересов членов группы» (Лакатош), – из всей тематики Трианона мы, в самом благоприятном случае, можем принять за результат теории заговора одну или две легенды.
То, что масоны предрешили судьбу монархии (извне и изнутри), относится к классическим политическим мифам (или, если угодно воспользоваться самым модным словечком первого десятилетия нового тысячелетия, к конспиралогическим теориям). Образ масонского заговора нарисовал в пионерской работе еще Рауль Жирарде[46]. Возврат к нему и не прекращающаяся дискуссия о масонах говорят о том, что в определенных сегментах венгерского общественного мнения циркулируют мыслительные схемы, зародившиеся в период между двумя мировыми войнами. Возможно, к теориям заговора можно причислить ряд утверждений, связанных с возможностью судоходства по некоторым водным артериям (речь об этом пойдет ниже). Остальные легенды даже не дотягивают до дефиниции – не соответствуют базовым критериям. Сказочный ореол, окружающий Альберта Аппони, имеет скорее признаки создания культа; выводы, сделанные из факта, что в семье Жоржа Клемансо была венгерская родственница, относятся к категории спекуляций, и даже конфузы с местом подписания мирного договора (было ли это в Большом или в Малом трианонском дворце) должны считаться следствием некоей дезинформации. Утверждения о роли экспертов из стран Антанты, хотя часто мало чем отличаются от рассуждений о масонах, но базовым мотивом здесь, скорее всего, оказывается фрустрация. Фальсификации о неких якобы существовавших институтах, протоколах и меморандумах с целью форсирования ревизии – обыкновенное мошенничество.
Считаю очень важным – и, возможно, это далее будет видно из отдельных глав, – что каждая легенда коренится в каких-то фактах. Именно поэтому для названия книги я не стал брать такие слова, как «миф» или «заговор», ведь в легендах, например, повествующих о житиях святых, нет недостатка в фактах или той или иной связи с ними. Даже у самой поразительной теории есть минимальная опора на факты: у Клемансо
Я считаю, крайне важно понимать, что ошибочные и упрощенные объяснения, когда-то призванные смягчить историческую травму, остаются признаками одновременно избыточного внимания и полного замалчивания проблемы; не говоря уже о том, как часто в Центральной Европе любят показывать пальцем наверх или на другого, мол, «что мы можем поделать, это
Легендариум Аппони
В ряду легенд о Трианоне эта – самая расплывчатая по конфигурации. Главное действующее лицо – Альберт Аппони, на тот момент 73-летний яркий оратор, бывший министр и председатель палаты парламента, глава венгерской делегации на мирных переговорах. Апогеем его карьеры стала речь, произнесенная на трех языках (французском, английском и итальянском) 16 января 1920 г., в которой – так гласит предание – в ответ на неприкрытую враждебность французов он столь блестяще защитил венгерскую позицию, что ему удалось склонить британских и итальянских государственных мужей на свою сторону. В конечном итоге, из-за козней французов планы не получили дальнейшего развития. Такова примерная канва событий, но в исторической публицистике можно найти бесчисленное множество версий этой истории.
Самым же характерным, пожалуй, представляется то, как на фоне бесчисленных брошюр о жизни Аппони написано о нем спустя десять лет после его кончины. В книге, изданной под эгидой управления национальной политики аппарата премьер-министра в серии «Национальная библиотека», о знаменитом выступлении написано следующее: «Они не пошли на уступки. Не помог весь ораторский опыт Альберта Аппони, его знание предмета, убедительные аргументы. Как известно из истории, в конце концов пришлось подписать текст предъявленного документа без каких-либо изменений»[47]. В брошюре встречаются все топосы, которыми можно охарактеризовать пристрастность западных, прежде всего французских, государственных деятелей. С неизмеримо большим писательским талантом, очень занимательно, но все в том же духе выступление Аппони описал Тибор Череш в романе-бестселлере 1988 г. «Битва при Визакне»[48]. Как при любой попытке создать легенду, в ответ рождались контристории: многие указывали на то, что речь Аппони была во всех смыслах неуместной, неспособной пробудить сочувствие у Антанты, даже, если верить отдельным исследованиям, между Аппони и Палом Телеки возникла напряженность из-за базового несогласия по представляемому ими венгерскому вопросу[49]. Якобы Телеки был сторонником более гибкой, учитывавшей реальное положение вещей линии, тогда как Аппони маниакально держался за сохранение территориальной целостности Венгрии. Впрочем, если между ними и была неприязнь, она со всей очевидностью имела личную основу. В Париж оба политика ехали в поезде в одном купе, а про Телеки было широко известно, что он страдал от бессонницы.
Формирование венгерской позиции на переговорах нельзя связывать с именем одного конкретного человека. Экспертные заключения П. Телеки начал готовить уже в октябре 1918 г. в сотрудничестве с Жигмондом Батки, Аурелом Литтке и Кароем Когутовичем. Вызывавшая ожесточенные споры в обществе работа нескольких дюжин картографов, чертежников и статистиков не прекращалась и при буржуазно-демократическом правительстве Михая Каройи[50]. У нас нет данных о более или менее серьезной подготовке к мирным переговорам в период существования Венгерской советской республики, а в августе 1919 г. работа, которой в статусе министра без портфеля руководил П. Телеки, получила новый импульс. Затем, когда в ноябре был сформирован кабинет Кароя Хусара, председатель мирной конференции Жорж Клемансо 1 декабря призвал венгерское правительство направить уполномоченных лиц в Париж. В связи с приглашением в рядах членов правительства и политиков, поставленных во главе делегации, мнения разделились. Обсуждавшие вопрос на заседании совета министров Аппони, Иштван Бетлен, министр иностранных дел Йожеф Шомшич, военный министр Иштван Фридрих и другие полагали, что нельзя ехать в Париж, потому что изменение системы союзов в мировой политике (США покинули мирную конференцию) и новое соотношение сил на региональном уровне (ожидаемое усиление Белой армии Деникина к весне 1920 г.) заставят Антанту мириться с «силовыми факторами»[51]. Напротив, их оппоненты, например Миклош Хорти, бывший на тот момент всего лишь главнокомандующим Национальной армией, торопили со скорейшим отъездом в Париж. (Примечательно, что вершители судеб мира в Париже немедленно узнали от чехословацкой разведки о мнениях, высказанных на заседании совета министров 29 декабря в Будапеште[52]). В самом конце декабря уже и сам Аппони заявил, что венгерская делегация должна ехать на конференцию. 5 января 1920 г. она отправилась в путь на поезде, к составу которого прицепили особый товарный вагон, перевозивший материалы, подготовленные экспертами. Политический вес, практический опыт и, самое главное, ораторские способности главы делегации были непререкаемы: тому же Палу Телеки, который был моложе Аппони на тридцать три года, по статусу не полагалось вступать с ним в споры.
Что касается речи Аппони 16 января: то на самом деле она была произнесена на одном, французском, языке, отдельные положения которой престарелый политик коротко суммировал по-английски, затем в конце, в нескольких предложениях по-итальянски. Это, естественно, лишь уточнение, которое не преуменьшает познаний в языках или ораторских способностей графа[53]. Не без чувства превосходства Аппони заявил, что через 10 минут почувствовал, что лидеры Антанты «попали под гипноз его аргументов»[54]. Если так оно и было, то выступление вряд ли можно назвать речью, произнесенной в интересах венгерской властной политики или в защиту территориальной целостности Венгрии[55]. Руководитель делегации подчеркнул историческое единство Карпатского бассейна и подкрепил свою позицию экономическими, природно-географическими аргументами, затем привел доводы в пользу венгерского культурного превосходства, в конце выступления однозначно дал понять, что венгерское правительство заранее принимает результаты плебисцита, который будет проведен на отторгнутых территориях[56]. Все это было прекрасно известно государственным мужам Антанты. Чехословацкая делегация – пожалуй, с меньшими, чем у кого бы то ни было основаниями – пускала в ход те же аргументы: историческое право, доводы экономического и стратегического характера[57]. Ссылаясь на все это, Прага требовала, чтобы через западную Венгрию был создан прямой сухопутный коридор между Чехословакией и Югославией[58].
Для ссылки на культурное превосходство были некоторые основания: эта теория в качестве неизменного спутника империализма XIX в. стремилась подвести моральные обоснования под колониализм. Однако дипломаты от стран Антанты и будущей Малой Антанты возражали, аргументируя это тем, что венгерское государство угнетало свои национальные меньшинства. Немало критических замечаний, главным образом в левой прессе, вызвал внешний вид венгерской делегации: говорилось, что причудливая национальная одежда лишь подкрепляет предубеждения против Венгрии – реакционной, архаичной, деспотичной и азиатской страны. Между тем, согласно сохранившимся фотографиям, венгерская делегация не была одета ни в праздничные, ни в траурные венгерские национальные костюмы, ни в пути, ни на переговорах в Париже. Более того, согласно сообщению газеты «
И все-таки робкая надежда на его изменение оставалась. Британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж еще на январских слушаниях проявил понимание к отдельным венгерским требованиям. Задавая вопросы, он явно хотел переключить внимание Аппони на этнические моменты. Чуть позднее, начиная с февраля 1920 г., в кругу итальянских и британских дипломатов шла речь о том, что венгерские границы все равно придется менять. В марте 1920 г. на заседании совета глав правительств в Лондоне «венгерский вопрос» вновь оказался в центре обсуждения. Несколькими днями позднее на конференции союзников Ллойд Джордж уже высказался однозначно, и в этом его поддержал итальянский премьер-министр Франческо Нитти. Глава британского правительства отметил, что по мирному договору 2 млн 750 тыс. венгров окажутся под властью иностранных государств, и добавил: «Не будет мира в Центральной Европе, если потом обнаружится, что претензии Венгрии справедливы и целые венгерские поселения передадут Чехословакии и Трансильвании (!) как стадо коров, только потому, что конференция отказалась обсуждать венгерский вопрос»[60]. В книге И. Ромшича высказано предположение, что здесь свою роль сыграл государственный секретарь Ллойд Джорджа Лео Эмери, имевший венгерские корни. Если это так, то не кажется случайным совпадение упомянутого Ллойд Джорджем «стада коров» с «гуртом коров» из январской речи Аппони[61]. Таким образом, не исключено, что один из меморандумов венгерской делегации, поданный в январе или феврале и составленный с позиций защиты этнических принципов, возымел действие. Как бы то ни было, Совет министров иностранных дел и послов 8 марта 1920 г. в Лондоне вернулся к рассмотрению вопроса о венгерских границах[62]. В разгоревшемся споре генеральный секретарь французского МИДа Филипп Бертло (второе лицо в ведомстве) жестко возразил против любых изменений, а британский министр иностранных дел лорд Керзон осторожно поддержал позицию своего начальника[63]. Компромисс, родившийся в конце переговоров по инициативе хозяев, не оставил шансов на изменение границ до подписания мирного договора: в сопроводительном письме к его окончательному тексту предполагалось допустить территориальные отклонения в процессе проведения новых границ. Получается, что это так называемое (сопроводительное) письмо Мильерана было предложено британцами.
Об универсальных методах великодержавной политики красноречиво свидетельствует то обстоятельство, что год спустя, в момент создания территориальных комиссий, Франция уже исключила любые существенные отклонения от демаркационной линии. В одной из записок Министерства иностранных дел подчеркивалось, что сопроводительное письмо нужно было только для того, чтобы «облегчить подписание договора» для Венгрии, иными словами, подсластить пилюлю[64].
Мария Ормош предположила, что за неожиданным выходом британцев из игры могли стоять обещанные французами территориальные компенсации в других частях света, прежде всего на Ближнем Востоке[65]. Хотя прямых доказательств нет, в глаза бросается подписание 25 апреля 1920 г. соглашения в Сан-Ремо, по которому Германия лишалась нефтяных доходов на Ближнем Востоке, в Румынии, России и Галиции и участия в переделе рынков, что было исключительно выгодно Великобритании. А прежде две союзные державы вели жаркие споры, пик которых пришелся на дни переговоров в Лондоне[66]. Месопотамские нефтяные сокровища в конце концов поделили в пропорции 75–25 % Великобритания и Франция (поначалу французы настаивали на соотношении 50–50 %), при этом французское правительство обязалось построить в отнесенной к французскому мандату Сирии нефтепровод в Ирак и передать территорию, по которой он пройдет, британским компаниям, и им не пришлось бы платить за прокачиваемую нефть. Кроме того, Франция должна была предоставить свои территории в Северной Африке (часть из которых управлялась по нормам, действовавшим в метрополии) британско-французским нефтяным компаниям[67]. Совпадение тем более наводит на серьезные размышления, что итальянская дипломатия как раз намеревалась в Сан-Ремо вновь вернуться к вопросу о венгерских границах, прочерченных без учета позиции венгров[68]. Но, как уже сказано выше: все это не более чем гипотеза, которую еще только предстоит проверить.
Учитывая все сказанное, становится понятно, что великие державы готовы были выслушать аргументы венгерской делегации. Но против Венгрии работали казавшиеся более весомыми стратегические и экономические соображения. Впрочем, это ни на каплю не смягчило травму, нанесенную венграм.
Преувеличенное восприятие значения речи Аппони – продукт более позднего периода. После 1921 г. премьер-министр Ишван Бетлен был заинтересован в том, чтобы «великий старец» – один из лидеров легитимизма – еще при жизни превратился в памятник и отошел от общественной жизни. Престарелый политик возглавил венгерскую делегацию в Лиге Наций. Как он сам горько заметил: «Похоже, я для своей родины стал лекарством в пузырьке, на котором написано: “Только для наружного применения”»[69]. До конца 1930-х годов в честь Аппони назвали 11 улиц, три проспекта, пять площадей, в том числе еще при его жизни переименовали площадь Францисканцев (
Венгерская сноха Жоржа Клемансо
Нередко встречается мнение, будто Клемансо потому был столь решителен и непреклонен в отношении венгерских притязаний, что винил венгров в неудачном браке своего сына. «У тигра же выросли такие когти (чтобы вцепиться в междуречье Тисы и Дуная), о чем не знали ни Кун, ни Бём, а усидчивые парижские картографы и подручные информаторы, готовившие военный парад – тем более», – писал об этом Дюла Ийеш, который вроде как знал наверняка: венгерская жена и французский свекор прекратили личное общение из-за взаимных обид[75]. У французского премьер-министра в самом деле была венгерская сноха, но с ее ролью и значением предстоит разобраться.
Жорж Клемансо, родившийся в 1841 г., или, как его впоследствии называли, «Тигр», путешествуя в молодые годы по Соединенным Штатам, познакомился с Мэри Пламмерт, на которой женился в 1869 г.[76] В браке родились трое детей: две девочки и, в 1873 г., мальчик Мишель[77]. После 16 лет брака, застав жену с любовником, Клемансо с ней развелся (тут – если следовать логике тех, кто считает веской причиной месть за сноху-венгерку – можно было бы сделать вывод о существовании повода ненавидеть американцев).
Юный Мишель Клемансо обучался в знаменитой парижской школе
Исповедовавшая лютеранство семья Михнаи вела происхождение из комитатов Арва и Липто. В дворянство их в 1655 г. возвел император-король Фердинанд III. Отец Иды, Енё Михнаи, сват Жоржа Клемансо, родился в 1837 г. в Модоре (комитат Пожонь), изучал право, работал адвокатом, получил должность главного нотария в г. Шоморья. Наконец, он поступил на комитатскую службу и в 1877 г. был назначен председателем галантайского окружного суда. Здесь он женился на Эмилии Бирнбаум, моложе его на 22 года. В браке родились семеро детей, второй, 9 мая 1882 г., на свет появилась Ида Эржебет Берта. Источники свидетельствуют: за хорошенькой девушкой в маленьком городке ухаживали многие, но она выбрала французского инженера. Помолвка состоялась в сентябре 1900 г. в Галанте. Это известие не вызвало радости у Клемансо: «Извольте, Мишель обручился с молоденькой венгеркой, семья которой не купается в деньгах. Объявил директору завода об увольнении, других предложений у него нет. Довольно странное начало для семейной жизни», – писал он брату Альберу[81].
Свадьба состоялась 2 июля 1901 г. в Галанте. Жених, «Михай Вилмош Беньямин» Клемансо, сын дипломированного врача «Беньямина Дёрдя» Клемансо, записался в книгу регистрации актов гражданского состояния как химик и инженер, не принадлежащий ни к какой конфессии[82]. Свидетелями выступили младший и старший Лайоши Михнаи. К тому моменту французский политик несколько смягчил свое отношение к снохе. В конце августа, в письме из Тренчентеплица он писал: «Мишель молодец. Жена его мне нравится»[83]. Дошедшая до наших дней переписка Иды Клемансо со свекром свидетельствует о том, что он благоволил невестке: письма, датированные первыми неделями мировой войны, говорят о взаимном уважении и даже нежности[84]. В том браке родились двое детей: Жорж (1902–1976) и Пьер (1904–1995). Французская родня полюбила Иду: «она была воплощением доброты» и «самая красивая женщина из тех, что я когда-либо видел», писал о ней один из племянников, который никак не мог забыть печенье с орехами от тети Иды[85].
Французскому политику не повезло с детьми. Мишель не оправдал надежд отца. По некоторым сведениям, он еще ребенком самозабвенно мучал птенцов, утят, зайчат в семейном имении в Вандее, и не остановился даже после того, как дед подвесил его в мешке к потолку, чтобы он успокоился[86]. Мальчик вырос ревнивым, жестоким и эгоистичным. Его послали учиться в Цюрих (где он, кстати, так и не получил диплома), чтобы отучить от дурных привычек: более того, не исключено, что у поездки в Венгрию была та же цель. Однако жизнь в далекой Венгрии не изменила характер Мишеля: по возвращении на родину он ввязывался в сомнительные финансовые авантюры, что очень повредило отцу, в 1906–1909 гг. впервые занявшему пост премьер-министра Франции. В первый раз Жорж Клемансо помог сыну уйти от ответственности за участие в грязной афере с военными поставками и выплатил его долги. Спустя несколько лет деловой партнер Мишеля оказался замешан в мошенничестве, к которому был причастен и он сам. Отношения между сыном и отцом окончательно испортились, и после 1910 г. они четыре года не общались. Примирение наступило лишь 2 августа 1914 г., когда Мишель Клемансо перед отправкой на фронт в полном обмундировании явился к отцу, и они наконец простили друг друга. Через три недели 41-летнего инженера тяжело ранили во время выполнения курьерского поручения и в дальнейшем он был прикомандирован к штабу.
В скором времени брак Мишеля с Идой Михнаи закончился разводом, и не из-за великодержавного шовинизма, а по гораздо более прозаической причине. Мадам Клемансо не устояла перед ухаживаниями одного молодого человека, о ее измене узнал муж. Мишель Клемансо немедленно развелся с матерью своих сыновей, забрал их у нее и прервал всякое общение[87]. Семья не оставила Иду одну, сын Жорж заботился о ней, она работала санитаркой и так сводила концы с концами. В 1938 г. она вновь побывала в Венгрии. Умерла Ида в 1980-е годы в замке семьи Клемансо в Феоле, дожив до 101 года[88]. Мишель умер в 1964 г., успев еще два раза жениться. В дни нацистской оккупации он показал пример личного мужества: обратился к премьер-министру Пьеру Лавалю по поводу развешанных в Париже антианглийских плакатов с умышленно искаженным высказыванием Жоржа Клемансо. Был арестован гестапо и интернирован. После войны его избрали членом Национального собрания Четвертой республики в составе группы симпатизировавших Венгрии депутатов. Выходит, что он не хранил недоброй памяти о стране.
Венгерские связи семьи Клемансо никогда не скрывались. В 1918 г. правительство «революции астр» от имени О. Яси через семью художника Лайоша Кунфи искало выходы на Мишеля Клемансо, а через него – на его отца[89]. В то же время более трезвые голоса уже в 1918 г. предупреждали, что не следует связывать с французским родством большие надежды: дела в международной политике основываются не на семейном фундаменте. Журналист газеты «
В истории семейства Клемансо это была не единственная связь с Австро-Венгрией. Жорж Клемансо подавал надежды как драматург, хотя, если верить Эндре Ади, оставался всего лишь «первоклассным любителем», и одну из его пьес, «Покров счастья», в мае 1906 г. поставили в будапештском Национальном театре[91]. Кроме того, он в 1891–1913 гг. ежегодно посещал курорты Карлсбада[92]. (Предположительно, именно там его видел издалека Альберт Аппони[93]). Как минимум, два раза он путешествовал по Венгрии: по дороге на свадьбу Мишеля в Галанте и в августе 1898 г. в Пожони, куда старший Клемансо отправился, чтобы повидаться с сыном. Отдыхая в Карлсбаде, он живо следил за политической жизнью монархии. Ранее Клемансо искал пути сближения с кругом эрцгерцога Рудольфа, даже встречался с ним. Посредником в сближении Клемансо с профранцузскими кругами Австро-Венгрии, прежде всего с министром иностранных дел Густавом Кальноки, был корреспондент газеты «
Несмотря на все эти знакомства Клемансо плохо разбирался в особенностях региона: география вызывала у него скуку. На это указывает исторический анекдот: во время мирных переговоров он якобы попросил у генерального секретаря МИД Филиппа Бертло (которого тоже недолюбливал) показать ему, Ллойд Джоржу и Вильсону, где на картах Висла, которую они никак не могли найти. Бертло выполнил их просьбу, пояснив государственным мужам, что атлас составлен на немецком языке, поэтому Висла в нем называется Вайхсель[96].
Антипатия к венгерской политической элите возникла у французского премьер-министра раньше: в период между 1906 и 1909 г., во второй половине жизни, когда Жорж Клемансо возглавил правительство Третьей республики. В то время в Венгрии у власти находилась коалиция, где тон задавала оппозиционная Партия независимости и 48-го года. Победа на парламентских выборах враждебной дуализму оппозиции поначалу дала архитекторам французской дипломатии надежду на перемены. И сами венгерские политики из Партии независимости и Конституционной партии их не разочаровали. Как раз наоборот. В дни конституционного кризиса 1905–1906 гг. враждебный по отношению к венграм тон французских газет быстро сменился страстными, хотя в основе по-прежнему направленными против немцев, выражениями приязни к венграм. Французские публицисты, международные аналитики верили, что пришедшая к власти оппозиция помирится со славянами монархии, прежде всего с хорватами, и они едином фронтом выступят против немецкой экспансии. Высказывания Ференца Кошута, Дежё Банфи и других давали надежду на это. Французский генеральный консул в Будапеште виконт де Фонтене отправлял в Париж восторженные, дружески настроенные к венграм реляции, которые ложились на стол ближайшего доверенного лица Клемансо – министра иностранных дел Стефана Пишона. Однако внешняя политика нового венгерского кабинета, аннексия Боснии, на которой настаивали венгерские аграрии, таможенная война с Сербией, провал поставок сербам французского оружия не оставили камня на камне от французских симпатий. На тот момент венгры уже вряд ли представляли собой противовес немецкому влиянию[97].
Неприязнь венгров к Клемансо объясняется еще и тем, что венгерская делегация на мирной конференции встретилась с премьером: грубый, часто вызывающий, издевательский тон резко контрастировал с тем, к чему они привыкли. Сотрудники Клемансо тоже порой считали, что их начальник бывает беспричинно груб[98]. Хотя министр иностранных дел выказывал венграм еще более открытую неприязнь.
У французского премьер-министра, потерпевшего в начале 1920 г. поражение на выборах, явно были заботы посерьезнее, чем урегулирование проблем в Центральной Европе. В мемуарах о мирной конференции он мало написал о регионе, куда больше его волновал германский вопрос. Добрыми словами он удостоил только Эдварда Бенеша и польского премьера Игнация Яна Падеревского. Бенеш «заслужил всеобщее уважение и доверие прямотой высказываний и выдающимся умом», именно они вместе с Масариком «большой моральной энергией» «подали пример»» победителям[99]. Ответственность Клемансо за составление текста мирного договора не подлежит сомнению, как и его пристрастность в этом вопросе. Независимо от отношения к венгерской снохе вся его политическая карьера и человеческий габитус говорят о том, что он в любую минуту был готов протянуть руку вчерашнему противнику, пожалуй, за исключением немецких политиков. История развода сына не оставила в его душе глубокого следа. Он действовал сообразно принципам и стратегическим резонам, которые считал правильными, руководствовался интересами Франции, как он их понимал, а не личными чувствами. С главами союзных государств Клемансо вел себя точно так же: Вильсона презирал, считал умалишенным, общением с Брэтиану брезговал[100]. Однако чувства не помешали ему действовать в интересах Румынии.
В день, когда Альберт Аппони выступал на мирной конференции, Клемансо пропустил предварительное голосование по кандидатуре преемника президента республики Пуанкаре в Национальном собрании. Днем позже престарелый премьер-министр снял свою кандидатуру. Его агрессивное поведение 16 января – если это не было просто проявлением присущей ему язвительности – объясняется горечью поражения. Новым премьером стал Поль Дешанель, который через несколько месяцев ушел в отставку из-за катастрофически быстрого ухудшения душевного здоровья. Тогда 79-летний Клемансо ушел из политики и до самой смерти в 1929 г. не вернулся в нее. Его преемником в кресле премьер-министра стал Александр Мильеран.
Трианон: Большой и Малый
Мирный договор между Венгрией и главными союзными и объединившимися державами, знаменовавший окончание Первой мировой войны, был подписан 4 июня 1920 г. Это ни у кого не вызывает возражений. Что же касается места подписания, здесь наблюдается путаница как в массовом сознании, так и на страницах специальных и популярных изданий.
Поначалу казалось, что, как и с болгарами, договор с венграми подпишут в Нейи[101]. Трианонский дворец как место подписания Кэ д’Орсе впервые назвал руководителю венгерской делегации в Париже только в конце мая 1920 г.[102] Из этого следует непреложный факт, что Трианонский мирный договор подписали в Трианонском дворце. Об этом говорится в компендиумах, подобных «Паннонской энциклопедии», в обобщающих статьях по венгерской истории. Дополнительную путаницу вносит сопутствующая иллюстрация: на ней изображен Малый Трианонский дворец; подпись гласит «Трианонский дворец в Версале»[103].
В огромном парке Версаля есть два трианонских дворца. Немалое число популярных изданий указывает на Малый Трианон как место подписания мирного договора, нередко информация подкрепляется фотографией, на которой изображено предполагаемое место действия, то же самое можно сказать и о ряде венгерских путеводителей[104]. На обложке тематического выпуска журнала «
Не иначе как в поисках приемлемого компромисса авторы вышедшей в 1995 г. в свет объемной «Хроники венгров» утверждали, что венгерский мирный договор был подписан «в галерее, соединяющей версальский Малый Трианон с Большим Трианонским двоцом»[108]. Знакомство с ландшафтом не оставляет от этого утверждения камня на камне: расстояние между Малым и Большим Трианонами около 500 м, и неясно, где располагается некая галерея, если между дворцами есть природные и рукотворные преграды (существенная разница в уровне земной поверхности, овраг, французский парк и построенный в 1750 г. Французский павильон). Источник всех этих заблуждений, вне всяких сомнений, выпуск газеты «
Многие задавались вопросом, как в Малом Трианоне, построенном в 1768 г. по распоряжению Людовика XV, нашелся зал, вместивший всех участников церемонии подписания? Речь шла о шести членах венгерской делегации, министрах стран Антанты, представителях главных союзных и объединившихся держав, многочисленных дипломатах государств-наследников, не говоря уже о почетных гостях – греческом короле, князе Удине, маршалах Фоше и Петене. Всего в церемонии участвовало 70 или даже 80 человек.
Ответ на вопрос легко найти в новостных статьях французских газет. Старейшая французская газета, правая «
Газета «
Хотя эти корреспонденции различаются по тональности и объему, у них есть нечто общее: все они называют местом подписания договора Большой Трианонский дворец. Здание было возведено в 1670–1687 гг. в виде простого летнего павильона, затем в 1687–1688 гг. его перестроили по чертежам архитектора Жюля Ардуэн-Мансара: после окончания работ «Мраморный Трианон» (имя получил по облицовке из розового лангедокского мрамора) был подарен Людовиком XIV своей фаворитке, впоследствии супруге мадам де Ментенон. Во время Французской революции дворец был разрушен, Наполеон I его восстановил, с 1913 г. и до недавнего времени здание служило местом государственных приемов. Венгерский мирный договор был подписан в
За прошедшие годы несколько событий, связанных с памятными мероприятиями по случаю подписания Трианонского мирного договора, лишь усилили путаницу, связанную с определением места действия. 4 июня 2006 г. «Молодежное движение 64 комитатов», их французская ячейка, состоявшая из одного человека, а именно Николя де Ламбертьери, активиста маленькой леворадикальный региональной партии «
Сказание о судоходных реках
Отношения, сложившиеся после подписания мирного договора, даже самым трезвомыслящим наблюдателям казались переходными и пробуждали надежду на их скорый пересмотр. «Должно прийти понимание того, что эта ситуация невыносима и нетерпима», – заявил в первой речи на посту министра иностранных дел один из руководителей делегации Пал Телеки[118]. Было немало передававшихся из уст в уста абсурдных историй, связанных с проведением трианоновских границ, одна из них – в разных вариантах – о том, как представители государств-наследников вводили в заблуждение экспертов и политиков стран Антанты. Прочерченные по стратегическим соображениям, не привязанные ни к каким естественным препятствиям границы вызвали у местного населения недоумение и гнев. В публицистике, посвященной памяти о Трианоне, представители государств-наследников – главным образом чехи – выступали как фальсификаторы, которые едва заметные ручейки пытались представить судоходными водными артериями, чтобы тем самым добиться наиболее благоприятной для себя конфигурации границ. За этими историями стояли – где прямо, где намеком – обвинения в том, что страны Антанты решали судьбу региона, не имея необходимых для этого знаний. Действительно ли, чехословацкое правительство хотело выдать пограничные ручейки за судоходные реки?
Основательный анализ профессиональной подготовки и личных данных британских, американских и французских экспертов (журналистов, историков и географов) позволяет утверждать: большая их часть довольно хорошо знала монархию и ее проблемы, но личные антипатии, политические и идеологические убеждения влияли на беспристрастность их выводов[119]. Границы – по крайней мере, в теории – проводились на этнической основе, но стратегические и властные принципы вносили столь серьезные коррективы, что разглядеть, в чем заключались истинные намерения, порой просто невозможно. Если совместить требования государств-наследников с предложениями стран Антанты по проведению новых границ, станет очевиден компромисс между двумя позициями[120]. Чаще всего для вновь созданных государств подлинные военно-стратегические интересы были связаны с сохранением жизненно важных железных дорог[121], но об этом нельзя было напрямую объявить общественности. Вероятно, именно по этой причине в Венгрии так охотно верили, что казавшиеся абсурдными границы можно было провести только обманом, умноженным на глупость.
Ласло Эсени, который провел детство в Балашшадярмате, в завораживающе воссоздающих эпоху мемуарах писал, что на мирной конференции чехи назвали Ипой/Ипель[122] в период половодья судоходной рекой[123]. В одной публицистической книге, посвященной Трианону, утверждается, что Масарик в Париже предъявил фотографии судов на Ипое, а Роньву при впадении в Бодрог жирной карандашной линией обозначили на карте как судоходную реку[124].
Поделиться книгой: