Чёрное пальто. Страшные случаи

И увидела, что там, в той жизни, за стеной храпит её больной дедушка, а мама лежит на раскладушке поблизости от него, потому что он тяжело заболел и всё время просит пить.

Но был ещё кто-то там, чьё присутствие она ясно чувствовала и кто любил её, – но бумажка быстро угасала в её руках.

Этот кто-то тихо стоял перед ней, и жалел её, и хотел поддержать, но она его не могла видеть и слышать и не желала говорить с ним, слишком у неё сильно болела душа, она любила своего жениха и только его, она не любила больше ни маму, ни деда, ни того, кто стоял перед ней той ночью и пытался её утешить.

И в самый последний момент, когда догорал последний огонь её записки, она захотела поговорить с тем, кто стоял перед ней внизу, на полу, а глаза его были вровень с её глазами, как-то так получалось.

Но бедная маленькая бумажка уже догорала, как догорали остатки её жизни там, в комнате с лампочкой.

И девушка тогда сбросила с себя чёрное пальто и, обжигая пальцы, последним язычком пламени дотронулась до сухой чёрной материи.

Что-то щёлкнуло, запахло палёным, и за дверью завыли в два голоса.

– Скорей снимай с себя своё пальто! – закричала она женщине, но та уже спокойно улыбалась, раскрыв свой широкий рот, и в её руках догорала последняя из спичек…

Тогда девушка – которая была и тут, в тёмном коридоре перед дымящимся чёрным пальто, и там, у себя дома, под лампочкой, и она видела перед собой чьи-то ласковые, добрые глаза, – девушка дотронулась своим дымящимся рукавом до чёрного рукава стоящей женщины, и тут же раздался новый двойной вой на лестнице, а от пальто женщины повалил смрадный дым, и женщина в страхе сбросила с себя пальто и тут же исчезла.

И всё вокруг тоже исчезло.

В то же мгновение девушка уже стояла на табуретке с затянутым шарфом на шее и, давясь слюной, смотрела на стол, где белела записка, в глазах плавали огненные круги.

В соседней комнате кто-то застонал, закашлялся и раздался сонный голос мамы: «Отец, давай попьём?»

Девушка быстро, как только могла, растянула шарф на шее, задышала, непослушными пальцами развязала узел на трубе под потолком, соскочила с табуретки, скомкала свою записку и плюхнулась в кровать, укрывшись одеялом.

И как раз вовремя. Мама, жмурясь от света, заглянула в комнату и жалобно сказала:

– Господи, какой мне страшный сон приснился… Какой-то огромный ком земли стоит в углу, и из него торчат корни… И твоя рука… И она ко мне тянется, мол, помоги… Что ты спишь в шарфе, горло заболело? Дай я тебя укрою, моя маленькая… Я плакала во сне…

– Ой, мама, – своим всегдашним тоном ответила её дочь. – Ты вечно с этими снами! Ты можешь меня оставить в покое хотя бы ночью! Три часа утра, между прочим!

И про себя она подумала, что бы было с матерью, если бы она проснулась на десять минут раньше…

А где-то на другом конце города женщина выплюнула горсть таблеток и тщательно прополоскала горло.

А потом она пошла в детскую, где спали её довольно большие дети, десяти и двенадцати лет, и поправила на них сбившиеся одеяла.

А потом опустилась на колени и начала просить прощения.

Чудо

Два царства

Сначала они летели в абсолютном небесном раю, как это и полагается, среди ослепительно синего пейзажа, над плотными курчавыми облаками. Стюардесса была уже не своя, ихняя, в дивной белой полотняной форме без пуговиц, подавала преимущественно напитки нездешнего вкуса. Пассажиры все как один полуспали, утомлённые, и когда Лина пошла через весь самолёт в хвостовое отделение, её поразил одинаково жёлтый цвет лиц летящих, одинаково чёрные причёски. Она даже испугалась, как будто полк солдат переносили с места на место. Солдаты эти одинаково спали, утомлённо откинувшись и приоткрыв тёмные запёкшиеся рты. Или это было целое посольство далёкой южной страны.

Затем наступила ночь. Лина никогда ещё так долго и далеко не летала, она провела часть ночи в туалете, где смотрела в выпуклое окно. Там были видны звёзды, вверху, по бокам и далеко внизу, где эти звёзды прямо-таки можно было перепутать с туманно светившимися огнями посёлков. Одиноко мчащаяся в ночной мгле, среди обилия звёзд, человеческая душа с восторгом наблюдала себя в центре мироздания, среди шевелящихся крупных, мохнатых светил в полной кромешной темноте. Одна среди звёзд! Лина даже заплакала. Она с трудом теперь вспоминала минуты расставания с семьёй, с родиной, у неё всё это смешалось в один утомительный клубок, который никак не удавалось распутать, что было вначале, а что потом. Волшебное появление Васи с билетами и разрешением на брак, какие-то сложные формальности, слёзы матери, когда Лину одевали сёстры в белое платье и спустили на каталке, на лифте, а там Вася взял Лину на руки и понёс в машину… Лина то ли теряла сознание, то ли её укачало в машине – во всяком случае, всё происшедшее она вспоминала как сон: глупая музыка, удивлённые, ужаснувшиеся люди по сторонам, зеркала, в которых отражался Вася с бородой и она, серая, истощённая, вся в белом кружеве, с запавшими глазами. Вася увозил Лину на самолёте лечиться. Перед отъездом всё-таки была сделана, видимо, запланированная операция, и всё, что было после операции, Лина уже не помнила. Какой-то вой матери, заглушаемый как бы подушкой, плач сына, который испугался музыки, цветов и лица Лины, очевидно; он плакал, как вообще плачут испуганные дети, при которых бьют или уводят, отцепляя от них, мать: громко, истошно визжал. Он был слишком мал, его надо было оставить при бабушке, поскольку Лине предстояла ещё раз операция в чужом городе, в чужой стране и с новым мужем, этим неизвестно откуда взявшимся Васей с бородой.

Вася этот вообще был миф, он появлялся раз в год, мелькал где-то в толпе, целовал руку, держа своей прохладной большой рукой, обещал Лине златые горы и будущее её сыну – но не сейчас, а вскоре. Потом. Сейчас, именно в тот момент встречи, ещё было нельзя. А потом – он обещал увезти её и сыночка, а также и мамашу в земной рай где-то далеко на берегу тёплого моря, среди мраморных колонн, летающих чуть ли не эльфов, короче, её ждало будущее Дюймовочки. А потом, когда Лина серьёзно заболела в свои тридцать семь лет, этот Василий стал объявляться чаще, нёс утешение, навещал после первой операции – пришёл, так трогательно, прямо в реанимацию, когда Лина Богу душу отдавала и лежала с капельницей, разглядывая на весу истощённую и прозрачную руку… Он прошёл в своём белом одеянии как в медицинском халате (он вообще обожал носить всё белое), единственное, что он был босиком, но его никто не заметил. Он хотел тут же прямо забрать Лину оттуда, увидев, в каком она виде и как сделали ей шов. Однако тут прибежала заполошная медсестра, отогнала Васю и сделала ещё укол, вызвала врача, и Вася исчез надолго. В следующий раз он опять пришёл прямо в больницу, всё объяснил, сказал, что мама её согласна и они с ребёнком будут взяты позже, им он оставит всё необходимое, а Лину надо брать прямо сейчас, потому что нельзя медлить. В той стране, где теперь жил этот Вася, лечили Линину болезнь, нашли вакцину и так далее. Лине, короче говоря, было всё равно, настолько она второй раз уже не сопротивлялась ни болезни, ни смерти. Её вели на сильных наркотиках, и она плавала как в тумане. Даже мысли о мальчике, о Серёженьке, не так мучили её. «А если бы я умерла, – сказала себе Лина, – было бы лучше? А так и я поживу, и их возьму к себе потом».

Вася, таким образом, всё оформил, хотя врачи настаивали на операции, говоря, что без операции больная не протянет и суток. Вася переждал операцию, всё оформил и явился забирать Лину опять прямо из реанимации. Её осторожно повезли, переодели, отчего она перестала видеть и слышать, а затем очнулась уже летящей в виду синего неба и бескрайнего, пустынного, пушистого поля облаков под самолётом. Лина очень удивилась, увидев, что сидит рядом с Васей и тем более пьёт какое-то лёгкое, искрящееся вино из бокала. Потом она даже встала – Вася спал, утомлённый хлопотами, – и пошла удивительно лёгкой походкой по самолёту. У неё ничего не болело – видимо, ей уже что-то вкололи местное, болеутоляющее.

Самолёт пронёсся очень низко над прекрасным, разворачивающимся внизу как большой макет городом со сверкающей рекой, мостами и громадным игрушечным собором. Это было очень похоже на Париж! И тут же начался грохот торможения, и самолёт своим тупым носом, широким, как окно в гостинице, буквально въехал, прогремев, как телега, и затрясшись, в тихий сад. Окно было с дверью и выходило на террасу, вдали блестела излучина реки с мостами и какая-то триумфальная арка.

– Плас Пигаль, – почему-то сказала Лина и указала Васе: – Смотри!

Вася пошёл открывать дверь на террасу, и началась сказочная жизнь.

Однако Лине пока ещё нельзя было ходить за реку, хотя лечение началось и продвигалось успешно. Вася уходил и целыми днями где-то пропадал. Он ничего не запрещал Лине, но было понятно, что и река, и собор, и тот чудесный город ещё очень далеко от неё. Пока же она стала потихоньку выходить из дома, бродить по одной-единственной улочке, поскольку сил ещё было мало.

Здесь, она заметила, все были одеты, как Вася, как самые лучшие дети-цветы, которых она видела в зарубежных кинофильмах. Длинные волосы, дивные тонкие руки, белые одежды, даже веночки. Правда, в магазинах имелось всё, о чём можно было мечтать, но, во-первых, Вася не оставлял Лине денег – всё, видимо, поглощало лечение, очень, наверно, дорогое. Во-вторых, отсюда было невозможно посылать посылки и почему-то даже письма. Здесь не принято было писать! Нигде ни клочка бумаги, нигде ни ручки. Не было никакой буквально связи – возможно, Лина попала как бы в карантин, в нечто переходное.

Там, за рекой, она видела бурлящую подлинную жизнь богатого иностранного города. Здесь тоже было всё: рестораны, магазины. Но не было связи. Лина передвигалась пока что, держась двумя руками за стенку, как новорождённая, как только научившийся ходить младенец. Когда Лина пожаловалась Васе, что она хочет в магазин, он тут же принёс ей кучу одежды – всякой, в том числе и ношеной, мужской, женской, детской, причём разных размеров. Принёс и чемодан обуви, как носят русским зарубежные друзья от всех знакомых. Среди одежды находились и серые мужские кальсоны, отчего Лина слегка смутилась. Бог знает что это были за вещи и чьи! И куда их было девать, Лина не знала, потому что она сама очень скоро начала носить всё Васино – что-то вроде белой сорочки и поверх белое платье из тонкого полотна. Роста они с Васей были одинакового, сложение Васи, здорового человека, было такое же, как и у истощённой Лины. Лина поплакала над этой одеждой, сказала вечером Васе, что очень хочет послать посылку Серёженьке и маме, и показала на две кучки. Вася нахмурился и промолчал, а наутро вся одежда исчезла.

Вася, как выяснилось, именно и работал тут, за рекой, в этом режимном посёлке, он не испытывал никакой надобности ездить за мосты к соборам и аркам, и Лине пришлось приспосабливаться к его тихому, размеренному существованию. Она, правда, знала, что всё может случиться, – по своей прежней жизни, – в том числе и то, что моложавый, моложе её, Вася кого-то полюбит и уйдёт. Он не любил Лину, этот бородатый Вася, хотя он её берёг от всех трудов. Пища являлась сама собой, одежда сверкала. Когда он это успевал? Их комната, в бреду Лины сохранившая черты летательного аппарата, выходила окном и дверью на террасу с белыми колоннами, но никакого счастья не получалось. Лина мужественно терпела свою разлуку с Серёженькой, матерью, подругами и другом по институту Лёвой, она понимала теперь, что её болезнь неизлечима и можно только стараться поддерживать нынешнее состояние – без болей, но и без сил, куда уж тут шумный Серёженька с его бурными слезами и красными от плача глазками! Куда уж тут её мама особенно, ядовито-приветливая, тоже слезливая! Здесь не было скорби и плача, здесь была другая страна. Лина сколько могла наблюдала этих парящих людей в белом, и их хороводы над рекой под однообразную музыку арф (глупейшее занятие, между прочим!), и их безмолвные посиделки за длинным общим столом в ресторане с бокалами местного дивного вина. Лина очень бы хотела поделиться мнением с подругами и мамой, хотя бы написать им о том, что всё хорошо, лечение идёт нормально, в магазинах всё есть, но нового не купишь – первое, что безумно дорого, а второе, что здесь такого не носят, а еда непривычная, хотя есть пока много нельзя и т. д. Что хочет послать Серёженьке и всем посылочку, но пока нет оказии, а почтовой связи между их государствами не существует. Лина таскалась по улицам, держась за всё, что попадало под руку, и мысленно сочиняла письма домой.

С течением времени Лина, однако, стала понимать, что с письмами дело обстоит безнадёжно. Вася твёрдо обещал насчёт приезда мамы и Серёженьки, особенно насчёт мамы. Но мама без Серёженьки? Или он без бабушки? «Со временем, – говорил бородатый Вася, – со временем».

Лина хотела начать что-то покупать к приезду мамы, но Вася дал ей понять, что к тому моменту всё образуется.

Здесь вообще как-то не суетились насчёт завтрашнего дня, здесь все очень, видимо, были заняты, но зато жизнь была организована идеально, стерильно, комфортно.

Вася работал в собственной книжной лавке, которую он приобрёл благодаря наследству от тётушки, но он не приносил Лине книг, так как она всё равно не понимала чужого языка, а на русском у них ничего не было. Сам Вася оказался по-русски неграмотным.

Наконец пришло то время, когда Лина освоила летящую походку аборигенов. Оказалось, что это очень просто. Надо было встать на какую-нибудь ступень повыше и сделать очень широкий шаг в воздух. Следующий шаг другая нога уже производила от толчка, и каждый дальнейший прыжок был всё более свободным и невесомым, как во сне. Бородатый Вася ничего не сказал, однако в положенное время навсегда исчез, видимо, за рекой, в богатом городе, как сочла одинокая Лина, оставшаяся на полном обеспечении, как оказалось. Она вначале думала, без слёз и страха, что теперь её погонят из их летательного аппарата и пища не будет же вечно стоять в холодильнике! Но холодильник пополнялся регулярно, как по кухонному лифту, а Лина не ела ничего, только пила соки и была здорова.

И наконец наступил тот момент, когда она, подумав и потосковав, оторвалась от ступеней своего дома, и широкими шагами помчалась на берег реки к хороводу, и, разомкнув чужие руки, влилась в общую вереницу и полетела по кругу.

Она понимала, что тут что-то совсем не так, и уже не хотела видеть здесь ни маму, ни сыночка. Она даже не хотела здесь встретить тот полк солдат и надеялась, что никого больше не встретит, а если встретит, то не будет знать, кто это, не различит в веренице молодых, бледных, успокоенных лиц, несущихся, как она, свободно – и с надеждой не встретить здесь больше никого, в этом царстве мёртвых, и никогда не узнать, как тоскуют там, в царстве живых.

Дом с фонтаном

Одну девушку убили, а потом оживили. Дело было так, что родным сказали, что девушка убита, но не отдали её (все вместе ехали в автобусе, но во время взрыва она стояла впереди, а родители сидели сзади). Девушка была молоденькая, пятнадцати лет, и её отбросило этим взрывом.

Пока вызывали скорые, пока развозили раненых и погибших, отец держал девочку на руках, хотя ясно было, что она умерла, и врач констатировал смерть. Потом девушку всё-таки надо было увезти, но отец и мать сели в ту же скорую и доехали со своим ребёнком до морга.

Она лежала на носилках как живая, но не было ни пульса, ни дыхания. Родителей отправили домой, они не хотели уходить, но ещё не время было отдавать им тело, предстояли всякие необходимые в нашем правосудии и судебной медицине вещи, а именно вскрытие и установление причин.

Однако отец, человек, обезумевший от горя, да ещё и глубоко верующий христианин, решил свою девочку украсть. Он отвёз домой жену, она была уже почти без сознания, выдержал разговор с тёщей, разбудил соседку-медичку и попросил у неё белый халат, а затем, взяв все деньги, какие были в доме, поехал к ближайшей больнице, нанял там пустую скорую (было два часа ночи) и с носилками и парнишкой-медбратом, одетый в белый халат, проник в ту больницу, где держали его девочку, спустился от охранника по лестнице в подвальный коридор, спокойно вошёл в морг, там никого не было, нашёл своего ребёнка, с медбратом положил её на носилки и затем, вызвав грузовой лифт, поднял свою ношу на третий этаж, в хирургическую реанимацию. Он всё изучил тут, пока они ждали решения вечером, в приёмном покое.

Там он отпустил медбрата и после недолгого разговора с дежурным реаниматором, после вручения ему денежной пачки, передал свою дочь в руки врача, в отделение интенсивной терапии.

Поскольку медицинского заключения при ней не было, доктор, видимо, решил, что родитель вызвал скорую и частным порядком привёз больную (скорей, умершую) в ближайшую больницу. Врач-реаниматор прекрасно видел, что девочка неживая, но ему очень нужны были деньги, жена только что родила (тоже девочку), и все нервы этого реаниматора были на пределе. Его мама не полюбила его жену, и обе они плакали по очереди, ребёночек тоже плакал, а тут ещё ночные дежурства. Надо было искать деньги и снимать квартиру. Того, что предложил ему сумасшедший (явно) отец этой мёртвой царевны, было достаточно на полгода жизни в снятой квартире.

Не говоря ни слова, врач взялся за дело, как будто перед ним действительно был живой человек, только велел отцу переодеться во всё больничное и положил его рядом на койку в той же интенсивной терапии, поскольку этот больной был полон решимости не покидать свою дочь.

Девушка лежала белая как мрамор, лицо немыслимой красоты, а отец смотрел на неё, сидя на своей кровати, каким-то странным взглядом. Один зрачок у него всё время уезжал в сторону, а когда этот сумасшедший моргал, веки его разлипались с большим трудом.

Врач, понаблюдав за ним, попросил сестру сделать ему кардиограмму, а затем быстро вкатил этому новому больному укол. Отец быстро вырубился. Девушка лежала как спящая красавица, подключённая к аппаратуре. Врач хлопотал над ней, делая всё возможное, хотя никто уже теперь его не контролировал этим уезжающим взором. Собственно говоря, этот молодой доктор был фанатиком, для него не существовало в мире ничего более важного, чем тяжёлый, интересный случай, чем больной, неважно кто, без имени и личности, на пороге смерти.

Отец спал, и во сне он встретился со своей дочерью. То есть он поехал её навещать, как ездил к ней за город в детский санаторий. Он собрал какую-то еду, почему-то всего один бутерброд с котлетой посредине, только это. Он сел в автобус (опять в автобус) летним прекрасным вечером, где-то в районе метро «Сокол», и поехал в какие-то райские места. В полях, среди мягких зелёных холмов, стоял огромный серый дом с арками высотой до неба, а когда он миновал эти гигантские ворота и вошёл во двор, то там, на изумрудной лужайке, прямо из травы бил такой же высоченный, как дом, фонтан, одной слитной струёй, которая распадалась вверху сверкающим султаном. Стоял долгий летний закат, и отец с удовольствием прошёлся к подъезду направо от арки и поднялся на высокий этаж. Дочь встретила его немного смущённо, как будто он ей помешал. Она стояла, поглядывая в сторону. Как будто здесь протекала её личная, собственная жизнь, которая уже его не касалась. Какое-то её дело.

Квартира была огромной, с высокими потолками и очень широкими окнами, и выходила на юг, в тень, к фонтану, который был сбоку освещён заходящим солнцем. Фонтан бил ещё выше окон.

– Я привёз тебе бутерброд с котлетой, как ты любишь, – сказал отец.

Он подошёл к столику под окном, положил на него свой свёрток, подумал и развернул его. Там лежал странный бутерброд, два кусочка дешёвого чёрного хлеба. Чтобы показать дочери, что внутри котлета, он разъединил кусочки. Внутри лежало (он сразу это понял) сырое человеческое сердце. Отец забеспокоился, что сердце неварёное, что бутерброд нельзя есть, завернул его обратно в бумагу и неловко произнёс:

– Я перепутал бутерброд, я привезу тебе другой.

Но дочь подошла поближе и посмотрела на бутерброд с каким-то странным выражением на лице. Тогда отец спрятал свёрточек в карман и прижал ладонью, чтобы дочь не отобрала.

Она стояла рядом, опустив голову, с протянутой рукой:

– Дай мне, папа, я голодная, я очень голодная.

– Ты не будешь есть эту гадость.

– Нет дай, – тяжело сказала она.

Она тянула к его карману свою гибкую, очень гибкую руку, но отец понимал, что, если дочка отберёт и съест этот бутерброд, она погибнет.

И тогда, отвернувшись, он вытащил свёрток, открыл его и стал быстро есть это сырое сердце сам. Тут же его рот наполнился кровью. Он ел этот чёрный хлеб с кровью.

«Вот я и умираю, – подумал он, – как хорошо, что я раньше, чем она».

– Слышите меня, откройте глаза! – сказал кто-то.

Он с трудом разлепил веки и увидел, как в тумане, разъехавшееся вширь лицо молодого доктора.

– Я вас слышу, – ответил отец.

– Какая у вас группа крови?

– Такая же, как у дочки.

– Вы уверены?

– Да, это точно.

Тут же его подвезли куда-то, перевязали жгутом левую руку, ввели в вену шприц.

– Как она? – спросил отец.

– То есть, – занятый делом, тоже спросил врач.

– Жива?

– А как вы думали, – мельком ответил врач.

– Жива?!

– Лежите, лежите, – воскликнул милый доктор.

Отец лежал, слыша, как рядом кто-то хрипит, и плакал.

Потом уже хлопотали над ним, и он опять уехал куда-то, опять было зелено кругом, но тут его разбудил шум: дочь, лёжа на соседней койке, громко хрипела, как будто ей не хватало воздуха. Отец смотрел на неё сбоку. Её лицо было белым, рот приоткрылся. Из руки отца в руку дочери шла живая кровь. Он сам чувствовал себя легко, он торопил ход крови, хотел, чтобы она вся излилась в его ребёнка. Хотел умереть, чтобы она осталась жива. Затем он оказался всё в той же квартире, в огромном сером доме. Дочери не было. Он тихо пошёл её искать, осмотрел все углы этой роскошной квартиры со многими окнами, но никого живого не нашёл. Тогда он присел на тахту, а потом прилёг. Ему было спокойно, хорошо, как будто дочь уже устроилась где-то, живёт в радости, а ему можно и отдохнуть. Он (во сне) стал засыпать, и тут появилась дочь, вихрем вступила в комнату, сразу оказалась рядом, как вертящийся столб ветра, завыла, затрясла всё вокруг, впилась ногтями в сгиб его правой руки, так что вошла под кожу, сильно закололо, и отец закричал от ужаса и открыл глаза. Врач только что вколол ему в вену правой руки укол.

Девочка лежала рядом, дышала тяжело, но уже не так хрипела. Отец привстал, опершись на локоть, увидел, что его левая рука уже свободна от жгута и перебинтована, и обратился к врачу:

– Доктор, мне надо срочно позвонить.

– Что звонить, – откликнулся доктор, – пока звонить нечего. Ложитесь, а то и вы у меня… поплывёте…

Но перед уходом он дал всё-таки свой радиотелефон, и отец позвонил домой жене, однако никого не было. Жена и тёща, видимо, рано утром одни поехали в морг и теперь метались, ничего не понимая, где труп ребёнка.

Девочке было уже лучше, но она ещё не пришла в сознание. Отец старался остаться рядом с ней в реанимации, делая вид, что умирает. Ночной доктор уже ушёл, денег у несчастного больше не было, однако ему сделали кардиограмму и пока оставили, видимо, ночной доктор о чём-то всё-таки договорился или же кардиограмма была плохая.

Отец размышлял о том, что предпринять, – спуститься вниз он не мог, звонить не разрешали, все были чужие, занятые. Он думал, что же сейчас должны чувствовать его две женщины, его «девочки», как он их называл всех скопом – жена и тёща. Сердце его сильно болело. Ему поставили капельницу, как и девочке.

Затем он заснул, а когда проснулся, дочки рядом не было.

– Сестра, а где девочка, здесь лежала?

– А что вы интересуетесь?

– Я её отец, вот что. Где она?

– Её повезли на операцию, не волнуйтесь и не вставайте. Вам нельзя.

– А что с ней?

– Не знаю.

– Милая девушка, позовите доктора!

– Все заняты.

Рядом стонал старик, за стеной кто-то, похоже, что молодой врач, видимо, проделывал какие-то манипуляции со старухой и переговаривался с ней как с деревенской дурочкой, громко и шутливо:

– Ну… Бабуля, супу хочешь? (Пауза.) Какого супу хочешь?

– М-м, – мычала старуха каким-то нечеловеческим, жестяным голосом.

– Хочешь грибного супу? (Пауза.) С грибами хочешь? Ела с грибами суп?

Вдруг старуха ответила своим жестяным басом:

– Грибы… с рогами.