Помоги проекту - поделись книгой:
Перед потёмками Матвей ещё раз оглядел местность и у костров, во время ужина, объявил свой приказ:
— Утром приступить к постройке землянок, бани и изгороди для содержания отрядного скота.
Новая стоянка отряда была удобна тем, что находилась сравнительно недалеко от тракта и притаёжных селений. Путь к ней пролегал через болота, речки с лесными завалами, крутые холмы, заросшие непроходимой чащобой, — это тоже имело немаловажное значение.
На другой день утром, прежде чем приступить к работе, Матвей разбил отряд на взводы. Командирами взводов он назначил старых солдат: Архипа Хромкова и Калистрата Зотова. Кроме того, были созданы две специальные команды: хозяйственная и разведки. Первую команду возглавил одноногий Мартын Горбачёв, вторую — расторопный и деловой Тимофей Залётный. Деду Фишке отрядом было предоставлено право выбрать, где служить: у Мартына Горбачёва или у Залётного. Начальники команд наперебой, под громкий смех всего отряда, зазывали старика к себе. Дед Фишка молча посмотрел на одного, на другого и, насупившись, сказал:
— Я так, мужики, думаю: буду там, где тоньше. Скажем, подойдёт нужда питанью добывать — я тут как тут. Хоть за молодыми мне теперь не угнаться, а зверь и птица от моего ружья не уйдут. А если, скажем, Тимохе потребуюсь — пожалуйста. Мне чего бы ни делать, лишь бы без дела не сидеть да задаром хлеб не проедать.
Отряд одобрил слова деда Фишки дружным гулом.
— Ну, а теперь за работу! — сказал Матвей.
Четыре дня с рассвета дотемна обстраивался отряд.
Землянки были сделаны просторные, тёплые, с широкими прочными нарами и глинобитными печками. Баня тоже удалась, и её обновили, не дожидаясь, когда будет засыпана землёй крыша.
Дед Фишка все эти дни проводил на озере. Он сумел уже обзавестись кое-каким хозяйством: соорудил лёгкий плот, сплёл из гибкого ивняка морду,[7] сделал несколько жерлиц,[8] из кусочков жёлтой патронной меди смастерил блёсны. Рыбы в озере было так много, что она сама шла в руки. Дед Фишка приносил с озера щук, окуней, налимов, язей. Он сам чистил их, раскладывал в котлы и варил. Уха получалась жирная, наваристая, вкусная. Партизаны ели её с удовольствием, и Залётный говорил:
— Раздобреем мы, дед Фишка, от такой еды!
— Ешь, Тимоха, ешь, пока кормят! — смеялся дед Фишка.
Старик понимал, что долго так продолжаться не может. Впереди мужиков ждут тяжёлые и опасные дела.
Как только отряд закончил постройки, Матвей приказал начать занятия по изучению строя и винтовки. Архип и Калистрат учили партизан строиться, сдваивать ряды, ходить в строю, быстро рассыпаться и цепочкой двигаться в наступление. Винтовок в отряде было три, и их изучали по взводам. А вскоре, был введён и постоянный наблюдательный пост у тракта. Дед Фишка стал приставать к командирам с просьбой, чтобы его назначали в караул наравне со всеми.
— Ты погоди, дядя, — остановил его Матвей. — Ходить в караул — не хитрая штука, а тебе другое дело найдётся.
Старик насторожился, думая, что Матвей доскажет до конца, но тот замолчал. Дед Фишка расспрашивать племянника не рискнул. Тот был теперь командиром отряда, и, втайне гордясь этим, старик понимал, что у Матвея могут быть секреты, о которых никто не должен знать. Однако с этого часа старик жил, всё время чего-то ожидая.
Как-то перед вечером Матвей пришёл на озеро. Дед Фишка только что поставил жерлицы и присел покурить.
Увидев Матвея, старик обрадовался: давно они не говорили с глазу на глаз.
— А, Матюша! Ну, иди, иди, покурим, — пригласил он племянника.
Матвей не спеша подошёл, улыбаясь, спросил:
— Ловится, дядя?
— Ловится, Матюша. Думаю вот колоду[9] выдолбить да к зиме пудиков десять посолить. Неплохо бы, как думаешь?
Матвей промолчал и, посматривая на толстые кедровые чурбаки, приготовленные стариком на поделку колод, сказал:
— Неплохо, дядя, а только… — и, не договорив, подошёл к старику, сел с ним рядом и потянулся за кисетом. — В жилые места, дядя, надо тебе направиться, — закончил Матвей, берясь за табак.
— Навовсе? — с тревогой спросил дед Фишка, заглядывая Матвею в лицо.
Матвей поспешил успокоить старика:
— Нет, дядя, на время. Теперь мы обстроились, малость окрепли — надо дать знать о себе, чтоб народ из других сёл и деревень к нам шёл. Ерунда не нам одним житья не даёт. Как думаешь?
Дед Фишка оживился; поглядывая из-под бровей хитроватыми глазками на Матвея, бойко заговорил:
— Я уж, Матюша, давно этого поджидаю. Себе на уме не раз мозгами раскидывал: не рыбу же ловить мы пришли сюда, надо бы и за дело приниматься!
— Правильно, дядя! Вот и иди оповести народ. Как это сделать, тебе лучше знать, — улыбнулся Матвей. — Смотри только не влопайся.[10] Попадёшь к Ерунде — назад не вернёшься.
— Об этом, Матюша, не сумлевайся. Я в такие времена живу по-кобелиному: сплю, а сам, нычить, всё слышу.
— Побольше, дядя, рассказывай там насчёт нас. Волченорцы, мол, так порешили: сгибнуть всем или власть эту долой — серёдки нету. Которые к нам вздумают идти, пусть хлеб, ружья, порох, свинец, топоры несут — надеяться тут не на что, у самих сухари к концу подходят. Завтра весь отряд на паёк перевожу. — Матвей замолчал и несколько секунд сидел потупившись, занятый какими-то своими мыслями.
«Старят его эти заботы», — подумал дед Фишка, и вспомнился ему Матвей в молодости: статный, с шапкой русых вьющихся волос, с румянцем на свежем лице, как будто только что омытом ключевой водицей.
Старик вздохнул и, поднимаясь, сказал:
— Одним словом, Матюша, всё обделаю честь по чести. А если и всыплюсь — беды мало. Как ни крути, ни верти, а умирать тоже надо.
— Ну нет, дядя, об этом ты брось сейчас думать! — сказал Матвей вполне серьёзно. — Мы ещё с тобой мирно здесь поохотимся. Эта власть хоть и свирепая, а век у неё небольшой. Вот-вот вконец надломится. Мы с тобой, дядя, золотишко тут ещё пошарим. — Он сощурился, заулыбался.
Дед Фишка горячо перекрестился, взглянув на небо, твёрдо произнёс:
— Дай-то бог!
А на другой день утром дед Фишка исчез. Его отсутствие в отряде заметили только вечером, когда старик, уже проделав по тайге длинный путь, сидел в тёплой избе Кинтельяна Прохорова и вполголоса разговаривал с Акулиной.
Балагачёва жила такой же тревожной и бурлящей жизнью, какой жили Волчьи Норы. Укрываясь от бесчисленных притеснений наезжавших сюда подручных штабс-капитана Ерунды, мужики отсиживались по лесам. За непокорность здесь расправлялись испытанным способом: семь домов в Балагачёвой были спалены, не меньше десяти мужиков выстеганы шомполами, а сапожник, бывший матрос Семён Швабра, кричавший во время порки по адресу колчаковской власти ругательные слова, был увезён в жировскую волостную каталажку и с тех пор пропал без вести.
— Изныли мы все от такой жизни, — жаловалась Акулина Прохорова деду Фишке. — Мужики наши суетились тут: ружья собирали, порох, свинец. Да только что проку-то? Разве им одним-то побороть такую силищу? Клич бы по народу кликнуть. Ведь где ни послушаешь, только об одном и говорят: конец пришёл… Бунтовать надо, дед Фишка. Не знаю, как у вас в Волчьих Норах, а у нас нету мочи терпеть больше…
Старик не перебивал Акулину. Когда она высказалась до конца, он проговорил:
— Правду сказала, Акулинушка. Кому-кому, а тебе откроюсь чистосердечно: послан я, Акулинушка, кинуть клич по народу…
Они сидели на табуретках возле печки. Стояла такая ночь, что в темноте нельзя было различить даже окна. Где-то, должно быть в углу, истлевшем от времени, — уныло посвистывал сверчок. С улицы доносился сердитый лай собак. Он перекатывался по всей деревне с одного края на другой — тревожный, нагоняющий на балагачёвцев зловещие предчувствия и тоску.
Часто останавливаясь и прислушиваясь, не подходит ли кто к избе, дед Фишка до полуночи рассказывал Акулине о бесчинствах штабс-капитана Ерунды, о партизанском отряде, о племяннике Матвее, который стал теперь главным среди мужиков. Акулина была умная баба, с живым и решительным характером. Выслушав старика, она сказала:
— Ложись-ка, дед Фишка, сейчас спать, а на рассвете отведу я тебя к мужикам в пихтачи, обскажешь им всё сам. Чего же тут без дела они будут сидеть?
Дед Фишка забрался на печку, и, хотя беспокойный лай собак не прекращался, он уснул быстро и крепко.
Проснулся он от стука в дверь. Кто-то барабанил смело, по-хозяйски. Дед Фишка поднял голову с подушки и тихонько сказал:
— Акулина!
Хозяйка уже не спала, ответила с тревогой в голосе:
— Слышу, дед Фишка.
— Ты постой, не выходи. Надо мне спрятаться, — проговорил старик, осторожно спускаясь с печки.
— Лезь, дед Фишка, в подполье. Вправо там большая отдушина есть. В случае чего — выскакивай во двор.
— Добро, Акулинушка, добро!
Акулина открыла подполье, пособила старику спуститься и направилась в сени.
Через несколько минут она вернулась, подняла крышку подполья и повеселевшим голосом сказала:
— Выходи, дед Фишка! Кинтельян пришёл.
— Будь ты проклята и жизнь такая! Продрог весь до костей, — пробурчал дед Фишка, вылезая из подполья.
— Дожили! Вместо того чтоб гостя за стол сажать, в подполье прячем, — раздался голос Кинтельяна из темноты.
Дед Фишка сдержанно засмеялся, сказал:
— То ли ещё, Прохорыч, будет!
Акулина, научившаяся безошибочно и осторожно передвигаться по тёмной избе, принесла Кинтельяну крынку молока и хлеба.
Дед Фишка принялся расспрашивать его. Старик и в этот раз следовал своей давней привычке: сначала расспроси, а уж потом рассказывай сам.
То, что поведал Кинтельян деду Фишке, очень напомнило пережитое волченорцами. Балагачёвские мужики отсиживались в пихтачах, обозлённые, но бессильные в своей ярости. Сидеть в безделье им надоело, а как бороться, они не знали.
Взвешивая в уме всё, что говорил Кинтельян, дед Фишка думал:
«Эти с охотой к нам пойдут — натерпелись. Знает же Матюша, когда по народу клич бросить! Ведь скажи, как ловко подослал: ни раньше, ни позже — в самое времечко!»
Действительно, услышав от деда Фишки о партизанском отряде волченорцев, зазывающем к себе всех желающих бороться с белыми, Кинтельян сказал:
— И думать не станем, все до одного пойдём! Я своим мужикам когда ещё говорил: «Давайте проберемся в Волчьи Норы, узнаем, как там люди живут. Не может быть, чтобы волченорцы молчали. Не такой они народ — ещё при царе бунтовали». И вишь, моя правда вышла!
После встречи с Кинтельяном идти деду Фишке в пихтачи не было никакой нужды — был Кинтельян среди своих мужиков старшим.
Перед рассветом дед Фишка проводил Кинтельяна за поскотину и, повторив свои наказы о том, что необходимо захватить с собой в отряд, направился в Сергево.
Не доходя вёрст пять до Сергева, дед Фишка нагнал двух старух из Петровки. Прикинувшись новосёлом, недавно приехавшим в эти края, дед Фишка начал расспрашивать их о житье-бытье.
Вдруг одна из старух, пристально поглядев на него, радостно сказала:
— А ведь я тебя признала, Данилыч!
Дед Фишка сконфузился, и у него мелькнула было мысль сказать старухе, что никакой он не Данилыч, а старая просто-напросто обозналась сослепу, но старуха опередила его:
— Обличьем ты, Данилыч, другой стал, в жисть бы не признала, а слышу, «нычить» говоришь — ну, думаю, он.
«Ах, язва старая, на чём поймала!» — мысленно выругался дед Фишка и, стараясь выкрутиться из неловкого положения, проговорил:
— Теперь как без опаски-то ходить! Вот и мудришь.
Старухи согласились с ним и без умолку стали рассказывать о наступивших тяжёлых временах.
Не прошли они вместе и двух вёрст, а дед Фишка знал уже все петровские новости.
И тут картина была знакомая. Белые жгли, обирали, пороли. Мужики сопротивлялись, прятались по своим полям. Бабы, оставшиеся в деревне, ютились с ребятишками по баням, овинам, подпольям, лишь бы не попадаться на глаза карателям.
— А главного-то нашего, Митрия, что в совдепе[11] сидел, — продолжала рассказывать словоохотливая старушка, — схватили недавно да над колодцем повесили. Страху-то сколь натерпелись!
— Да, а журавель-то всё ночами скрипел, — подхватила другая старушка, — жалобно так…
— Несдобровать им, аспидам-кровопийцам, ох, несдобровать! — заключила рассказчица. — Вот вспомяни моё слово, Данилыч, возьмутся мужики за топоры да за ружья. К тому дело идёт…
Дед Фишка посоветовал старухам сразу же после возвращения из Сергева передать своим беглым мужикам, что волченорские и балагачёвские партизаны ждут их, пусть идут скорее. В Юксинской тайге собралась сила несметная. Верховодит этой силой Матвей Строгов, человек справедливый, знающий, ещё при царе поднимавший народ против утеснителей.
Старухи были поражены всем, что сказал дед Фишка, и случись это где-нибудь дальше от Сергева, они, не задумываясь, повернули бы в Петровку, чтобы поскорее донести до своих сельчан желанную весть.
У Сергевской церкви дед Фишка попрощался со спутницами и направился к постоялому двору.
Постоялый двор стоял на церковной же площади, и найти его было легко по висевшей над воротами дуге и длинному шесту с клочком сена наверху.
Присматриваясь в сумраке к надворным постройкам, старик насторожённо вошёл в просторную избу. В ней было совсем пусто.
Дед Фишка понял, что его расчёт встретить здесь мужиков из разных деревень провалился.
Вскоре в избу вошла хозяйка и, не без удивления посмотрев на старика, охотно заговорила с ним.
— Что ты, милый, какие теперь постояльцы! — воскликнула она, когда дед Фишка спросил её, почему пусто в избе. — За всю осень ты первый гость у нас. Откуда? Далеко ли путь держишь?
Дед Фишка не ожидал, что дело сложится таким образом, и, кое-что прикинув в уме, решил изобразить из себя пимокатных дел мастера, идущего в Жирово на работу.
Хозяйка постоялого двора была не прочь и дальше вести расспросы, но это не сулило деду Фишке ничего хорошего, и он поспешил заговорить о погоде, об урожае и прочих посторонних вещах.
Избрав удобный момент, дед Фишка сказал:
— Устал я, хозяюшка, с дороги-то. Прилечь охота.
Поделиться книгой: