Бесконечные вещи

Самая холодная зима со времен Малого ледникового периода[126] в правление короля Якова, сказал телевизор, прикрепленный над баром довольно убогого салуна, в который забрел Пирс. Сама королева застряла в снегу по дороге в Шотландию и была вынуждена покинуть карету. Королеву приютили подданные, которые напоили ее горячительным. Четверть пинты скотча, именовавшегося виски, плескались на дне стакана Пирса; он проглотил его, вынул путеводитель, перчатки и карту метро: туда он теперь должен спуститься.

Мы выходим на станции Чаринг-Кросс и видим прямо перед Уайтхоллом статую Карла I, сейчас выветрившуюся и обветшалую. Напротив ворот на площади Конной гвардии стоит замечательный Банкетный зал в стиле Палладио[127] с потолком Рубенса (1630), спроектированный Иниго Джонсом[128] и прославляющий дом Стюартов и особенно короля Якова I[129]. Сегодня здесь находится музей Института оборонных исследований; среди всего прочего посетители могут увидеть скелет одного из боевых коней Наполеона[130].

По обе стороны от широкого пространства Уайтхолла тянутся великолепные правительственные здания. Когда-то в пределы Уайтхоллского дворца попадали через замечательные башенные ворота, ошибочно именовавшиеся «Воротами Гольбейна». Пройдя в ворота, вы видели слева от себя высокую кирпичную стену старого Уайтхоллского дворца, но если вы вместо этого шли назад, через «Ворота Гольбейна», то стена от вас была справа; следуя вдоль стены, вы попадали в Тайный сад, аккуратно разделенный на квадраты, в котором часто шептались лорды и дамы высшего света; а напротив — крытые корты, где играли в теннис и бадминтон, в дождливые дни даже в кегли. Именно здесь юный принц Генрих фехтовал и играл в теннис все дни напролет, именно здесь в один из холодных дней в горячем поту он подхватил последнюю лихорадку. На запад от домика для игры в кегли находится арена для петушиных боев, одновременно театр, рядом притулился Кокпит-Лоджинс[131], в котором принцесса Елизавета, любившая пьесы и актеров, ждала своего будущего мужа. Слева от вас будет потрепанный и несуразный Банкетный зал, еще не замененный творением Иниго Джонса; он используется со времен кардинала Уолси. Отсюда вы увидите огромные Дворцовые ворота, ведущие в сам дворец, где, по обыкновению, постоянно толпятся Щеголи, наслаждающиеся восхитительным видом Ножек высокородных Дам, поднимающихся в Кареты; Или племя ливрейных лакеев, мимо которых вам не удалось бы пройти без колкости или дерзкого ответа на ваш вопрос[132].

Покиньте Большой двор, если у вас есть entrée[133], и поднимитесь на один пролет по каменной лестнице в Комнату стражи, где сидят великие Бифитеры Его величества, которые весь день рассказывают друг другу Байки, пьют пиво, поддерживают огонь в камине и подносят Блюда к королевскому Столу, в которых иногда уже побывали их ловкие пальцы[134].

Оттуда мы попадаем на Террасы, крытую галерею, огибающую открытое место, известное как Молитвенная площадь; она связывает королевские помещения с Банкетным залом, настолько прогнившим и плохо отремонтированным, что через год он обвалится и едва не убьет посла Испании. И, когда в декабрьскую ночь[135] двору будет представлена Маска[136], то, помимо всего прочего, одна женщина утратит целомудренность, для чего ее, застигнутую врасплох на верхушке Тарасы, унесут в сторожку привратников.

На рождество через Террасу — или Тарасу — проходят все придворные, только что снявшие траур по принцу Генриху; они в мехах и коронах из остролиста, в пламени их факелов шипит снег. Сегодня будут увеселения и музыка, потому что это день помолвки Фридриха и Елизаветы, двух красивых и харизматичных молодых людей, у которых настоящая любовь, которые полюбили друг друга с первого взгляда; выдающийся династический союз для протестантской Европы, хотя идет шепоток, что жених зело молод и нестоек и не полностью понимает свой долг[137].

Сегодня вечером труппа «Слуги короля» будет играть, помимо всего прочего, «Бурю» Шекспира, пьесу не новую, но в новой постановке; специально в честь королевской пары автор написал Маску, которую вставил в пьесу.

Случилось так, что в холодную ночь Помолвки автор был в Лондоне, покупая собственность около театра «Блэкфрайерс». Он несколько лет не проходил по этим улицам, по крайней мере с 1610 года, когда подал жалобу на Торпа, напечатавшего его сонеты; оный Торп получил их от вора и негодяя W. H.[138], лучше ему не думать об этом. Тогда, больше двух лет назад, он также поднялся по реке вверх, чтобы навестить в его доме в Мортлейке доктора Ди, старого друга, учителя актеров и театральных плотников; он хотел посоветоваться по поводу болей и слабости в ногах; оказалось, что доктор умер почти год назад. Он стоял в большом зале, в котором из книг, линз, камней, нотных станов, глобусов, карт не осталось ничего — все было распродано, потеряно или растащено. Умер: после долгих лет молчания. В доме была только его дочь, которая в последние годы заботилась о нем, как могла. «Я познакомился с ним очень давно, — сказал он ей. — Я приходил сюда еще мальчиком, я любил и уважал его». Потом он спустился к реке, дул резкий ветер, выдувая суетность; он размышлял о том, как можно было заставить этого мудрого человека, — великого лекаря, повивателя чудес природы, владевшего неограниченными силами, повелевавшего духами, — замолчать, отречься, уединиться. Нет, его не могли заставить: его сила не исчезла, но спрятана; духи, которыми он командовал, наконец освободились. Я книги свои сожгу[139]. Нет, нет, только не это; бедный Кит[140], не сжигай.

Кораблекрушение. Все эти годы он только и думал о кораблекрушении, ничего удивительного. Рассказ о трех царствах, первое — политика: лорды, заговоры, мировые дела; второе — магия, о которой говорил доктор Ди и в которую он слишком глубоко проник, добрая и грозная: разрытые могилы, затуманенное полуденное солнце; последняя — царство природы: незамысловатое, вожделенное, которое невозможно вернуть.

Год спустя «Бурю» поставили в «Блэкфрайерсе», Бербедж зажигал огонь, изображая грохочущие громы[141], в подвале били по котлам, остров наполнился звуками[142]. А в этот год, на рождество, при дворе, чудеса и диковины станут еще более чудесными и диковинными, потому что главным плотником будет мистер Ин-и-го Джонс, человек с лошадиным именем. Исчезающие яства[143], порхающие духи, превращения под музыку. И Бербедж попросил у автора новую маленькую Маску, полу-Маску, в честь помолвки Елизаветы и ее немца.

Он легко написал ее. Ожидая адвоката в его конторе, он попросил перо и бумагу. Свадебные благословения хорошо подходили к пьесе, Фердинанд прошел все испытания, посланные ему Просперо, включая торжественную клятву не развязывать пояс целомудрия Миранды до совершенья брачного обряда.

Я собираюсь Пред этой юною четою дать Образчик легкий чар моих. Дал слово И ждут они обещанного[144].

Из уголка оконной рамы тянуло холодом; самая холодная зима за последние годы. Сломаю жезл мой[145]. Жезл Джона Ди давно сломан. Его собственным была обыкновенная палка, на которую он опирался, идя по улицам Лондона среди смеющихся вездесущих мальчишек. Он писал быстро. Осталось сочинить не так много коротких реплик вроде этих, и, скорее всего, он не закончит всего того, что начал; но это не причина того, чтобы не продолжать.

Эй, Ариэль, сюда! Бери и лишних, Чтоб не было нехватки, быстро, ну! Не говори, смотри, молчи! (Нежная музыка.)[146]

Позже, в том же месяце, в залитом светом факелов зале, за облачными небесами Иниго Джонса (синий холст и обшивка), три придворных дамы в платьях, сшитых по их собственным рисункам, глубоко вздохнули, прижали руки к груди и улыбнулись друг другу. Три богини: Ирида, Церера, Юнона. Под восхищенные аплодисменты они спустились с неба и шагнули вперед.

Честь, богатство, брак желанный И приплод, от неба данный, Что ни час, то ликованье — От Юноны вам желанье. Урожайной жатвы волны, Закрома, овины полны, Гроздья сочные берутся, От плодов — деревьям гнуться. Пусть весна до тех пор длится, Как уж жатве появиться, Скудости забыть названье — От Цереры вам желанье.

Входят несколько жнецов в соответствующих костюмах; они присоединяются к нимфам в грациозном танце; ближе к его концу Просперо неожиданно подымается и говорит:

Я и позабыл Про Калибана с шайкой. Заговор Против меня. Минута исполненья Сейчас наступит. (К духам.) Хорошо. Довольно. Раздается странный, хриплый, неопределенный звук, и видения тяжело рассеиваются[147].

Они рассеиваются. Тяжело, то есть печально или горестно. Исчезают в самый разгар.

Пирс, стоявший на улице перед Банкетным залом — новым (1630), а не старым, который давно уже поглощен подвалами Министерства обороны, — внезапно сказал, громко, с печалью и удивлением:

— Он знал.

Банкетный зал был Закрыт на Реконструкцию. Он был укрыт синим пластиковым брезентом, который мягко надувался в холодном дымном воздухе, как будто здание плыло под парусом. Облако дорожного смога вокруг него поднималось и опускалось.

— Он знал, — повторил Пирс. — Как будто он знал.

Как будто он знал. Как будто Просперо знал, а, значит, и Шекспир знал. Как будто он знал то, что никак не мог узнать.

Пирс записал эти слова в красную записную книжку; он сидел в чайной лавке Лайонса, окна запотели на морозе, стук кружек, запах бекона и тостов. Перед ним лежала только что купленная в смитовском[148] ларьке «Буря», издание Паффина[149], в мягкой обложке, открытая на IV акте.

Как только Просперо вспоминает о заговоре и готовящемся преступлении, он немедленно прерывает представление и приказывает всем убираться, даже если говорит это детям: Молчи, ни слова, не то исчезнут чары[150]. А это означает, что чары уже исчезли. И, когда его новоиспеченный зять Фридрих, то есть Фердинанд, смотрит так взволнованно, как будто чем-то испуган, Просперо говорит ему, что спектакль окончился, что актеры были духи, а не богини любви и плодородия, и что они все растворились в воздухе. И не только это, но и все надежды и амбиции его зятя, все башни, дворцы и храмы, весь мир — огромный шар земной, со всем, что есть на нем — тоже не материальны, и мы сами созданы из того же, что и сны. Как он мог такое сказать, что он имел в виду, разве Шекспир не понимал, кто его слушал? Говорил ли он с собой или с ними, и как он мог знать, чем закончится эта свадьба и связанные с ней надежды и ожидания? Что, как и эти бестелесные комедианты, они растают, не оставив следа.

Вероятно, только этим и был занят Шекспир: в самые обычные драмы он привносит столько чувства, намного больше чувства, чем требуется. Может быть, после этой новой маски он, говоря театральным языком, собирался вернуть историю в правильное русло; может быть, в этот день и это мгновение Просперо был показан обычным рассеянным волшебником, попавшим в ловушку собственных интриг. Но это не то ощущение. Нет. Возникает ощущение, что это конец всех благословений.

Через Северное море на пароме, который направляется в Хук-ван-Холланд[151] и на Континент, холодный океан чуть ниже его кровати, трое его соседей по каюте негромко посапывают, Пирс сидит при свете крохотной лампы, читает, потом пишет.

Почему Просперо отказывается от своей магии?

Поможет ли ему великая магия, которой он располагает, в Милане, куда он направляется? Построить лучший мир, новый мир? Или все, что он знает, можно использовать только в этой истории на этом острове, и больше нигде? Больше нигде, говорится в его пьесе. Что Шекспир знал и кого он этим предупреждал?

Удары гонга, звон колокола, низкий гул дизелей.

Почему от магии отказываются, когда в игру вступает настоящий мир? Именно это я и должен узнать? Что история магии будет длиться, пока от магии не отказались?

Из Хука он поехал в Гаагу на местном поезде или трамвае; поезд магически шел из города в глубинку, мимо крошечных опрятных мокрых ферм, коричневых и серых, останавливаясь на перекрестках, чтобы впустить и выпустить людей, одетых в коричневое и серое. В соответствии с указаниями, он вышел в сером пригороде, там, где в конце улицы находилось консульство Народной республики Чехословакии[152]. Ничем не примечательное здание, которое могло быть небольшой клиникой или даже частным домом. Внутри два молодых человека в открытых рубашках и кожаных куртках, стандартные молодые люди, один из них был с бородой, без церемоний поприветствовали его и помогли заполнить бумаги, необходимые для получения визы. На стене — чешский флаг, с серпом и молотом[153]. Они переписали цифры из его паспорта, сфотографировали его, задали целый ряд личных вопросов, не имевших отношения ни друг к другу, ни к чему-нибудь иному, — как будто случайно подобранных для проверки его памяти или, может быть, правдивости, подумал он со смешным уколом паранойи. И они дали ему визу, как кажется, с удовольствием. Внутри была его фотография: темный свитер с воротником, взъерошенные волосы, черная пиратская борода, сердитый взгляд — поможет или навредит? Нарушитель спокойствия или обычный путешественник? А это имеет значение? На вид он казался симпатичным, но только не себе, вероятно. Другие пассажиры маленького поезда, который шел в город, наблюдали, как он изучает фотографию.

Утром, потрясенный и раздраженный после ночи в студенческом общежитии, люди входили и выходили всю ночь напролет (никогда больше, поклялся он), Пирс сел в длинный блестящий международный поезд до Кельна, он же Колон, и вдоль Рейна поехал в Гейдельберг.

Глупо, но я продолжаю удивляться тому, как европейцы прославляют свои исторические достопримечательности, не только большие, но маленькие и крошечные, места, о которых я знаю только потому, что прочитал их названия и географические координаты в эзотерических трактатах. Приезжайте, и вы узнаете, что эти места и их легенды хорошо известны; их рекламируют; чтобы войти туда, нужно заплатить; и при входе вы получаете брошюры, которые все про них объясняют. В Гейдельберге вам расскажут про все меблированные квартиры, в которых жил Гете, и как падает лунный свет, когда поднимаешься к развалинам замка, и где он стоял, когда, как известно, заметил, и т. д.; почтовая бумага, сувенирные тарелки, пивные кружки — всюду выгравированы одни и те же картинки. Почему я думал, что все лежит в запустении, ожидая меня? Может быть, потому, что я вообще не верил, что все это существовало?

Он не верил; даже когда он проходил по этим местам, ему казалось, что именно его появление вызвало к жизни Старый свет со всей его твердостью и полнотой, полнотой одновременно выразительной и безмолвной, как камень, которая сама во многом была камнем: церквями, мостовыми, стенами замков и многоквартирными домами, кто бы ни жил в них, более молчаливыми и непреклонными, чем он мог вообразить заранее. Он вытягивал руку, касался безмолвного камня и тем самым заставлял его существовать. Тревожное чувство. Он не мог от него избавиться. Он должен был привыкнуть к нему.

Знаменитый Гейдельбергский Schloss[154] частично лежит в развалинах, частично на реконструкции. Реконструированные части не представляют интереса, напоминая комбинацию ресторана швейцарской кухни Stübli и комнаты для курения на голландском океанском лайнере. Если вы хотите пройти через лабиринт переходов, комнат, бельведеров, башен и коридоров, вам обязательно понадобится Führer (официальный гид); иначе вы можете никогда не выйти оттуда.

Пирс с удовольствием посмотрел бы, как выглядит курилка голландского океанского лайнера или комната, напоминающая ее; но замок был geschlossen[155] на зиму, и не был виден ни один Führer. Пирс побродил по Schlosshof’у, замковому двору. Серебряный туман висел над рекой Неккар и игрушечным городом далеко внизу. Увидев явную тропинку, Пирс спустился по склону к знаменитым висячим садам, прошел под большой аркой — Воротами Елизаветы, которые построил (как гласит легенда) опьяненный любовью Фридрих V за одну ночь, сюрприз ко дню рождения его английской королевы — и вышел на широкую, лишенную растительности террасу. Где же были эти знаменитые сады?

«Здесь, — сказала дама Франсес Йейтс. — Их спроектировал Саломон де Кос, французский протестант, блестящий садовый архитектор и инженер-гидравлик[156]. Был в близких отношениях с Иниго Джонсом...»

Начался мелкий дождик. Она вынула из сумки складной зонтик, выставила его, как шпагу, и нажала кнопку; зонтик открылся и вытянулся. Пирс держал зонтик над ними обоими, потому что она едва доставала ему до плеча. Дама рассказала ему, как де Кос при помощи пороха взорвал гору, чтобы выровнять ее для своих садов, как построил гроты, в которых играли музыкальные фонтаны, и, основываясь на рисунке Витрувия, водяной орган, а еще статую Мемнона, певшую на заре, «как в классической истории»[157], которую Пирс не вспомнил.

Ничто из того, что она описывала — геометрические клумбы, обелиски, воздушный дворец, лабиринт и еще один лабиринт — не сохранилось; только заросший мхом и почти неузнаваемый речной бог у входа в грот. Пещера. Пустая. Пухлый и невысокий турист, напомнивший Пирсу о даме Франсес — зонтик над головой, походные ботинки на ногах — поглядел вместе с ним в темное гулкое пространство и удалился.

Это были развалины, даже больше, чем развалины, квазиприродный объект, поросший лозой, бесформенный, теряющий статус творения рук и умов, превращающийся в разрозненную кучу камней, каждый день чуть менее упорядоченный в энтропии надежды и желания, которая движется только в одну сторону. Что разрушило их? Молния, ответил путеводитель, ударившая дважды, и династический спор с королем Франции в следующем столетии. Но дама Франсес сказала, что это были они, Фридрих и его Елизавета, двое, которые должны были быть счастливы, благословленные противоречивым шекспировским волшебником. Это они в 1619 году взошли на престол и правили ровно одну зиму как король и королева Богемии, а их правление было кратким и иллюзорным, как маска: это они навлекли на свое рейнское магическое королевство tercios[158], пикинеров, мушкетеров, саперов, и конец всему.

Глава седьмая

Она звала его Селадон, по имени рыцаря-пастуха из «L’Astrée»[159] д’Юрфе, популярного романа о Золотом веке и возращении Астрэи, богини справедливости и мира, в волосы которой вплетены колосья. Iam redit et Virgo, redeunt Saturnia regna[160]. Он писал ей любовные письма по-французски; она так и не выучила немецкий. Свадьба была делом рук благородного Кристиана Ангальтского[161], свирепого маленького человека с буйными рыжими волосами, неутомимого носителя тяжелой судьбы (как он сам думал) и ближайшего советника Фридриха, который называл его Mon père[162].

Ангальт принял у себя курфюрстину, когда она впервые приехала в Оппенхайм Пфальцский, и привез ее в Гейдельберг, новое гнездо, где ее встретили веселыми представлениями и процессиями, устроенными мудрыми тружениками; они должны были обеспечить ей и супругу здоровье, счастье и успех и навлечь на них наилучшее астральное и божественное воздействие при помощи правильного упорядочивания знаков, людей, геометрических фигур и слов. Она прошла через увитые розами арки с портретами отцов церкви, а также изображениями предков и богов. Красивый мальчик вручил ей корзину с фруктами, посвященными Флоре и Помоне — Весна и затем Осень, цветок и затем фрукт — для Плодовитости; она жадно съела их, а все смеялись и радовались, глядя на нее. Муж встретил ее в карете, сделанной в форме корабля Ясона, плывущего с аргонавтами за Золотым руном. Музыка: Венеры (гиполидийский лад), щедрого Юпитера (лидийский), улыбающегося Солнца (дорийский), но не меланхолический гиподорийский, время для музыки Сатурна придет, но позже[163].

Она привезла с собой труппу английских актеров, потому что страстно любила театр, зрелища и вообще претенциозные вещи. Они ставили старые пьесы и новые, «Бесплодные усилия любви»[164] и «Вознагражденные усилия любви»[165], «Веселого дьявола из Эдмонтона»[166] и «Шахматную партию»[167], которая высмеивала испанцев. Ее Селадон был в восторге, видя ее смех, был в восторге, видя ее восторг, и если пьесы восторгают ее, то пусть будут пьесы. И не имело значения, что он происходил из семьи не просто кальвинистов, но неистовых кальвинистов: однажды его отец схватил освященный хлеб прямо перед паствой и разорвал его на куски со словами: «Ну ты, прекрасный бог! Давай посмотрим, кто сильнее!» Начиная с того момента на редких причастиях в его побеленной церкви использовались только грубый хлеб и деревянные кружки.

Елизавета и ее Фридрих были существами иного уровня. Конечно, они стояли за Истинную религию, конечно, они были Евангелистами, но также были Надеждой и Красотой, Примирением и Возможностью, Плодоношением и Спокойствием; неким образом это казалось очевидным всем, по крайней мере тем, на кого падали лучи счастья, которые они испускали. В толпе, на глазах которой Он и Она впервые встретились под Гейдельбергской аркой, были два молодых человека: странствующий лютеранский пастор Иоганн Валентин Андреэ[168] и студент университета, уроженец Моравии, входивший в умеренную пиетистскую секту Моравских братьев[169], — его имя было Ян Коменский, которое он стал произносить на латинский манер — Комениус. И они оба почувствовали, что добрые звезды сошлись, что мир, долго блуждавший, вышел на правильную дорогу, что холодная ненависть Сатурна и горячая ярость Марса смягчились. Солнце и запах роз.

И даже более того.

Ян и Валентин подумали — позже они говорили об этом в залах университета, в переполненных гостиницах и в тишине Bibliotheca palatina[170], хранителем которой был великий Ян Грутер[171], — что прямо сейчас, возможно, началась всеобщая реформация всей видимой вселенной[172]. Кому какое дело, что альманахи и пророчества так сильно ошиблись — зловещий 1600 год не принес каких-то заметных изменений — однако это не означает, что мир не рождает в муках преобразование; просто оно остается невидимым. В любом случае, оно наполнило их души. Что они могут сделать, чтобы подстегнуть его? Из подземелий инквизиции вырывались манускрипты Томмазо Кампанеллы[173], который учил, что земля приближается к солнцу, холод севера смягчается и возрастает Любовь. Кампанелла составил проект великого города, совершенного города, Города Солнца, которым правил философ, спрятанный в круглой башне внутри квадрата внутри кубических стен города. Эти стены покрыты картинами и иероглифами, универсальным языком знаков, который обучает всех граждан добродетели и мудрости настоятельной силой своих магических образов.

Магия. Теургическая, каббалистическая, алхимическая, иероглифическая, историко-алхимическая, каббалистико-теургическая, тавматургическо-иатрохимическо-астрологическая[174]. Алхимик воссоздает весь мир в своем горне, в котором, как следствие, растет золото, так же, как оно растет в матке земли, но быстрее; каббалист манипулирует буквами слов, посредством которых Бог приказал миру явиться на свет и плодоносить, таким образом делясь божественной творящей силой; разве нельзя таким же способом ускорить события медленно двигающейся истории, если правильно прочитать их? В 1614 г. — когда святая чета провела в Гейдельберге уже два года — друзья расстались: Комениус вернулся в Чехию, а Андреэ в Тюбинген, где стал лютеранским пастором; и тут все начало разворачиваться, открылся внезапный путь, протрубил призывный зов.

Универсальная и Всеобщая Реформация Всей Видимой Вселенной; вкупе с Fama Fraternitatis[175] высокочтимого Ордена Креста Розы, написанная для уведомления всех Ученых мужей и Государей Европы. Брошюрка на серой бумаге была напечатана в Касселе, рукопись была прочитана в Праге, в Германию было послано теплое ответное письмо, а автор был отправлен иезуитами на каторгу (как говорилось в самой брошюрке). Настали счастливые дни, когда перед нами открылась не только доселе неизвестная половина мира, но также и чудесные, прежде невиданные дела и творения; и людей вновь наполнила великая мудрость, которая обновит все искусства, благодаря чему Человек осознает, наконец, свое благородство и достоинство; постигнет, почему его называют Микрокосмом и сколь далеко в Натуру простирается его познание.

Невозможно было остаться равнодушным к этим несомненным фактам. Андреэ в Тюбингене, Комениус в Моравии, ученые и инквизиторы в Баварии и Саксонии читали и перечитывали. Кто были эти братья? Много лет, как это выяснилось, они жили среди нас, ожидая своего часа. Самый мудрый из них, Х. Р., объездил весь мир и в каждой стране вел беседы с мудрецами. В Турции, Феце, Дамаске, Эгипте и Счастливой Аравии. И от Х. Р. мудрость перешла к Р. К., его брату, и к Б., живописцу, а также к Г. и к П. Д., их секретарю. Затем к А. и к Д., а также к Дж. О., англичанину, знатоку каббалы, о чем свидетельствует его книга Х. Призвав, по-видимому, на помощь весь алфавит, брошюра далее рассказывает, как Братья ходили из страны в страну — не только для того, чтобы тайно поведать ученым об их Axiomata[176], но и чтобы бесплатно лечить: они поклялись держать их братство в тайне в течение ста лет. Почему же именно сейчас они прервали молчание? Потому что наконец была найдена потерянная могила брата Р. К. (или Х. Р. К., которым он, очевидно, стал), и дверь открылась. И теперь должна открыться дверь в Европу, которая начала уже появляться, которую многие ждут и на которую надеются.

Иоганн Валентин Андреэ, читая книгу, не ложился спать всю ночь и бродил по тихим улицам, не в силах оставаться на одном месте. Что ему велели сделать? О чем просили? Как всеобщая реформация мира может одновременно быть такой близкой и невозможной? В более позднюю эпоху, тогда еще непредставимую, сказали бы так: через него проходит ток этой работы, и сопротивление души нагревает его до белого каления.

Потом молчание. Silentium post clamores[177] — обещала книжица, пауза, дающая время поработать душе, больше говорить ничего не надо.

А потом, через год, новый призыв, еще одна libellum[178], на это раз на латыни:

Краткое рассмотрение таинственнейшей философии, составленное знатоком философии Филиппом Габелльским, публикуемое ныне впервые вкупе с Исповеданием Братства Р. К. Издано в 1615 году в Касселе Вильгельмом Весселем, печатником наисиятельнейшего князя.

Таинственнейшая философия была знаком, который, казалось, он всегда знал и, в то же самое время, видел впервые.

Consideratio[179] знака было арифметическим или mathesis[180], форма знака — stella hieroglyphica[181] — говорила сама за себя. Оно начиналось с пифагорейского Y, а затем должен был следовать рассказ, история вселенной, описанной как путешествие души, или, наоборот, путешествие души, описанное как вселенная. Иоганн Валентин Андреэ поглядел на знак, показавшийся ему маленькой человеческой фигуркой, а потом внимательно прочитал далее следующие абзацы, рассказывающие о злоключениях, разделении и пересборках, через которые прошел этот знак. И чем больше он глядел, тем больше понимал и меньше знал. Он тряхнул головой и засмеялся, чувствуя себя обманутым и заинтересованным; отбросил книжку в сторону, потом опять взял в руки. Да, шутка, но хорошая. Или не шутка: старый холодный мир заканчивается, и на него вот-вот прольется поток правды, света и красоты, который, по велению Господа, должен сопровождать бедного Адама за пределами рая и смягчить его горе.

Весь прошлый год Иоганн Валентин втайне изучал Великое искусство превращения, которое Братство, как говорили, практиковало во многих местах, которое ему, вероятно, приказали изучить, если он хочет стать одним из них, если, конечно, они вообще существовали: он хотел понять, сколь далеко в Натуру простирается его познание. Его мать сама была фармацевтом и создавала materia medica[182]; он, еще ребенком, стоял рядом с ней, когда она работала с перегонными кубами и печами, но сейчас, когда он был один, ему не хватало мужества зажечь физический огонь и смешать физические alchymia[183] в физических перегонных кубах, начать мучить materia[184] и поставить атенор[185] в физическую печь. Однако он был уверен, что это не единственный способ работать с Искусством. Сердце — та же печь, а мозг — атенор. Так что этот знак, эта stella hieroglyphica, на которую он смотрел, могла сама быть précis[186] или сокращенным изложением всего Искусства. Это математические кости гомункула, нарисованный человечек, которого нужно одеть в плоть, и этой одеждой является Делание[187], а объектом и целью — Личность, получающаяся в результате.

Однако в помеченных цифрами и буквами абзацах Consideratio не было никакого рассказа. Превращение, происходящее в огне или в сердце (подумал Андреэ), выше любого рассказа. Так что, если ему нужна история, он должен написать ее сам.

Он должен написать ее сам. В его сердце произошло болезненное и приятное превращение при этой мысли — он должен написать историю, отсутствующую на этих страницах. Историю, в каждой главе которой будет рассказ из другого произведения о том, как разделенный человек был собран заново, пока не настанет неизбежный счастливый конец.

Но он не будет метать свой жемчуг перед невежественными свиньями: ибо его рассказ о механизме Искусства откроет этот механизм лишь тем, кто уже знаком с ним. Для всех остальных это будет веселый шуточный рассказ. Ведь говорят, что озорная история Апулея, «Золотой Осел», на самом деле является рассказом о превращении в виде комической повести, которой никто не обязан верить.

Иоганн Валентин Андреэ, лютеранский пастор из Тюбингена, положил рядом с собой Consideratio, чтобы оно направляло его, сел за стол и начал писать комедию или ludibrium[188] («подражание английским актерам», скажет он позднее). Он написал заглавие: «“Химическая свадьба” Христиана Розенкрейца»[189]. Брат Х. Р. К. — это герой и автор; его имя ныне открылось миру; он Христиан Розенкрейц, уже немолодой, но еще не рыцарь; в начале пьесы или ludus[190] он готовит свое сердце к пасхальной молитве, и тут начинается ветер, сильный ветер, ужасный ветер[191]:

Ветер был таким сильным, что холм, на котором стоял мой маленький дом, казалось, вот-вот развалится на части; однако я неоднократно видел, как Дьявол выкидывает такие номера (ибо Дьявол часто пытался искусить меня); и только укрепил я свое сердце и вновь отдался размышлениям, как почувствовал, что кто-то коснулся моей спины.

Я так перепугался, что даже не решился повернуться. Тем не менее я тщился сохранить смелость и спокойствие, как подобает человеку в моем положении. И тут я ощутил, как меня дергают сзади за платье, опять и опять, и наконец я осмелился обернуться. И тогда я увидел восхитительно прекрасную деву в небесно-голубом одеянии, усеянном золотыми звездами. В правой руке она держала трубу из чеканного золота, на которой было выгравировано имя — я легко прочитал его, но мне все еще запрещено произносить его вслух. В левой руке дева держала большую пачку писем, на всех языках, которые она, это было очевидно, должна была разнести по всем странам; были у нее и большие красивые крылья, имевшие множество глаз, как у павлина на хвосте; эти крылья легко могли поднимать ее вверх и нести вперед так же быстро, как орлиные. Я должен был бы усмотреть и другие ее чудеса, но она провела со мной совсем короткое время, и я был так поражен и испуган, что больше ничего не увидел. Как только я повернулся к ней, она начала перебирать письма, достала одно, маленькое, и величественно положила его на стол; затем, не проронив ни единого слова, взлетела. Поднимаясь все выше и выше, она издала на своей трубе такой могучий звук, что весь холм отозвался на него эхом и добрую четверть часа после этого я не мог слышать собственные мысли.

Все было настолько неожиданно, что я и придумать не мог, что думать об этом или что предпринять дальше. Наконец я упал на колени и попросил Создателя не дать случиться со мной ничему, что могло бы подвергнуть опасности мое вечное счастье; потом, трепеща, я поднял маленькое письмо, такое тяжелое, как будто оно целиком состояло из золота или какого-нибудь более тяжелого материала. Я тщательно осмотрел его и обнаружил маленькую печать, на которой оттиснут был необычный крест с надписью: In hoc signo vinces[192], и это принесло мне некоторое утешение, ибо я знал, что эта печать не могла быть использована Дьяволом. Я робко открыл письмо; лазурное внутри, оно содержало стихи, написанные золотыми буквами на лазурном фоне:

В тот день, тот день, тот Королевская Свадьба, вот! Коль рожден ты увидеть сие, И сам Бог разрешил тебе, Тотчас на гору иди, Там храмов священных три. И там немедля поймешь, Куда оттуда пойдешь. Будь мудрым, остерегись, Нарядно оденься, но прежде ополоснись. Или даже Свадьба не спасет тебя. Немедленно иди, Но за весом пригляди. Слишком легкий — не возьмут тебя!

Под ними были изображены Жених и Невеста, Sponsus[193] и Sponsa[194].

(Здесь Иоганн Валентин остановился, обмакнул перо в чернила, высунул язык и, держа перо вертикально, нарисовал знак, скопировав так хорошо, как только мог, иероглиф Филиппа Габелльского.)

Я едва не упал в обморок, читая эти строки; волосы мои встали дыбом, я был весь в холодном поту — это, должно быть, та самая свадьба, которую я подсмотрел в видении семь лет тому назад! Я постоянно думал о ней, изучал звезды и планеты, дабы определить точный день, и вот он настал — но я не мог предсказать, что он придет в такое неудачное время. Я всегда считал, что буду подходящим и даже желанным гостем и что от меня требуется лишь быть готовым присутствовать, но ныне мне показалось, что здесь действует Божье провидение, в котором я прежде не был уверен, и чем дольше размышлял я о себе самом, тем больше находил в своей голове смятение и слепоту к тайнам. Не понимал я даже то, что лежит у меня под ногами, то, с чем сталкиваюсь и имею дело каждый день; я не чувствовал, что «родился, чтобы увидеть»[195] тайны природы. Мне подумалось, что природа может найти где угодно адепта получше, чем я, дабы вверить ему свои драгоценные (хотя временные и изменчивые) сокровища. Определенно я не был мудрым, осторожным или «ополоснувшимся»: моя внутренняя физическая жизнь, мои общественные обязанности и даже мое сострадание к соседям — все нуждалось в улучшении. Жизнь всегда заставляла меня брать больше; я всегда стремился выглядеть хорошо в глазах мира и преуспевать, а не работать ради исправления людей. Я всегда строил планы, как можно получить быстрый доход тем или иным способом, построить большой дом, прославиться и так далее.

Больше всего обеспокоили меня слова о трех храмах; я не мог себе представить, что они означают. И тут я подумал, что мне и не полагалось знать, поскольку я не должен беспокоиться об этом — раз эти тайны не открыты мне, может быть, еще рано. И еще мне пришло на ум: Бог позволил мне узнать, что я должен присутствовать на свадьбе; и, как маленькое дитя, я вознес Ему свои благодарности и попросил, дабы он всегда держал меня в страхе перед Ним, и каждый день наполнял сердце мое мудростью и пониманием, и привел меня (хоть я и не заслужил этого) к счастливому концу.

Итак, я был готов к путешествию. Я облачился в белый льняной камзол, перевязал себя крестообразно кроваво-красной лентой. Я воткнул в шляпу четыре красных розы, дабы быть замеченным в толпе. Для пропитания я взял с собой хлеб и соль, как когда-то один мудрый человек посоветовал мне делать в подобных случаях — я обнаружил этот совет полезным. Но, прежде чем выйти из своего жилища, я опустился на колени, не снимая свадебных одежд, и попросил Бога: если произойдет то, что, кажется, готовится произойти, то пусть последует из этого только хорошее; и я дал себе клятву, что, если что-нибудь откроется мне, я не использую это ради собственной выгоды или власти в этом мире, но только ради распространения имени Его и на пользу ближним моим.

Вот так, с клятвой и великими надеждами, я вышел из своей маленькой комнаты и с радостью отправился в путешествие.

Глава восьмая

Если бы весь мир был создан из букв и имен, тогда текст, появившийся из ниоткуда, мог бы взорвать его, войти в его ткань, как зародыш или зерно, толкать его одновременно назад и вперед, к прологу и эпилогу, и изменить его смысл. Так и случилось в Европе в 1615 году, когда появились тексты розенкрейцеров, с их фантастическими источниками и алфавитными пророками, или должно было случиться, если бы мир действительно состоял из букв и имен, а не из твердой материи. Сейчас никто не может объяснить, почему именно эти тексты, в отличие от всех остальных буйных пророчеств, зашифрованных романов, политико-химических аллегорий и религиозной полемики того времени так захватили воображение современников. Никто не знает, откуда появились первые два, кто написал их и зачем, какой эффект они должны были произвести. Единственное имя, которое может быть идентифицировано наверняка, принадлежит Иоганну Валентину Андреэ, лютеранскому пастору, который утверждал, что это он написал «Химическую Свадьбу». Позже он сожалел об этом и говорил, что лучше бы он этой книги не писал.

Позже.

В маленьком городе у развалин Гейдельбергского замка Пирс читал даму Франсес, которая знала все о Христиане Розенкрейце, Иоганне Валентине Андреэ и «Химической Свадьбе», рассказывавшей об основании Братства Златого Камня и о свадьбе, происходившей среди магических садов магического замка, охраняемого львом. Там есть фонтаны, по описанию похожие на гейдельбергские. Там есть посвящение в рыцари, немного похожее на то, которое прошел настоящий Фридрих, когда его посвящали в настоящий орден Подвязки в реальной яковианской Англии. Там есть пьеса, по описанию похожая на те, которые английские актеры привезли в собой в Германию, и внутри этой пьесы еще одна. И смотрите — в книге дамы Франсес была перепечатана страница из «Химической Свадьбы» — женщина, покрытая чем-то вроде неба и звезд, передает приглашение на свадьбу; рядом со словами Sponsus и Sponsa находится грубый знак (на немецком), похожий на монаду и в британских изданиях, конечно же, ставший монадой, изобретением или открытием Джона Ди.

Так что она права, и роман Иоганна Валентина безусловно обращен к Англии, к старому английскому волшебнику, к блестящей паре, которую благословил Шекспир, к их объединившимся львам[196] и к надеждам, которые англичане возлагали на мудрое объединение династий, свадьбу Темзы и Рейна. Но что, если воображение способно на большее? Что, если была надежда на то, что история, рассказанная о чудесной и многообещающей свадьбе, может изменить ее природу, сделать свадьбу намного более чудесной; что, если правильно подобранный язык, описывающий эту более чем удивительную вещь, в силах изменить все описанное, даже если оно уже произошло? Гематрия: изменение уже существующих вещей при помощи изменения букв, составляющих их истинные имена, которые впервые вызвали их к жизни.

А потом продолжить с этого места и пойти новой дорогой.

Пирс вдруг подумал, что магия — и истории, заставляющие магию работать — устроены совершенно противоположно тому, как устроены истории в литературе. Судя по его читательскому опыту, мировая литература устроена одинаково: одна определенная пара с определенной судьбой олицетворяет собой все пары, их любовь, потери, борьбу; Мальчик встречает Девочку, Мальчик теряет Девочку, Мальчик получает Девочку или нет. Но в магии эта всеобщая, универсальная пара — в алхимии Sponsus и Sponsa, которая незадолго до конца бесконечного Делания беременеет Ребенком, который есть Камень — является одновременно каждой из этих конкретных пар: Адамом и Евой, Солнцем и Луной, Золотом и Серебром, Активом и Пассивом, медной Венерой и железным Марсом, Богом и Марией, тобой и мной, всеми нами на протяжении поколений. И то, что они делают, они делают через всех нас, и плод их союза предназначен для всех нас: все будут обладать им, как только он появится. Если когда-либо появится.

Так что не будет категориальной ошибкой отождествить одну пару — одну королевскую пару, которую мог видеть весь мир — с этой всеобщей парой, которая должна породить Камень. Поскольку ее можно отождествить с любой парой. Вот что сделала «Химическая Свадьба», и Елизавета и Фридрих стали ею, или Ею.

Однажды Бо Брахман сказал ему (что бы там с ним ни было, где он сейчас?), что истории нет. Мир, сказал он, что-то вроде голограммы: сломай фотопластинку, на которой записана голограмма, и окажется, что каждая ее часть содержит весь образ, и ты увидишь его в свете лазера. И каждая часть каждой части, вплоть до самого маленького, еле различимого кусочка. Таким же образом (сказал Бо) наша исходная ситуация представлена в каждом делимом мгновении всех последующих ситуаций, но (сказал он и улыбнулся) нужен особый свет, чтобы увидеть ее.

Если Роза-Крест — это Monas hieroglyphica, а Monas hieroglyphica — Златой Камень, и Златой Камень рождается от союза алхимических супругов, тогда (как в самых лучших алхимических парадоксах) Камень может быть сотворен лишь действием Камня, который до этого сотворения не существовал.

Ничего удивительного, что Андреэ назвал свой труд комедией.

Кульминацией всего романа является сцена посвящения гостей в рыцари ордена Златого Камня, отнесенная к концу Дня седьмого, после чего гости отплывают на своих кораблях. Так утверждает Йейтс[197]. Отплывают: на Счастливые острова Запада, чтобы жить без печалей и забот, или, более вероятно, во все земли людей, чтобы совершить Всеобщую Реформацию Всей Видимой Вселенной.

Но она не сказала, что самого Кристиана не взяли.

Ибо в один из предыдущих дней Кристиан бродил по чудесному замку, в который ему позволило войти письмо, и зашел дальше, чем был должен. Озорной юный паж сказал ему, что в подземелье спит или похоронена сама Венера — хочет ли Кристиан увидеть ее? И он показал ему медную дверь, за которой был спуск вниз. И Кристиан доверчиво и испуганно последовал за ним вниз.

При свете факела я увидел богатую кровать, окруженную странными занавесями. Паж отдернул одну из них, и я увидел Венеру, совершенно обнаженную — ведь он отбросил и покрывало — такую ошеломительно красивую, что я почти обезумел. Я не взялся бы утверждать, что это не искусно вырезанный кусок мрамора или мертвое человеческое тело, ибо она была полностью неподвижна и я не осмелился коснуться ее. Паж снова укрыл ее и задернул занавеси, и все-таки, так сказать, она осталась у меня в глазах.

Мой паж потушил факел, и мы опять поднялись в палату. И тут прилетел маленький Купидон, сперва немного робевший, учитывая то, что сделали мы с ним вчера; но, увидев, что мы оба больше похожи на мертвых, чем на живых, он не сдержал смеха и пожелал узнать, какой дух привел меня сюда. Я затрепетал и ответил, что заблудился в замке, оказался здесь случайно, и что паж наконец нашел меня здесь. Надеюсь, сказал я, он поймет меня правильно.

«Да, все в порядке, мой старый беспокойный дедушка, — воскликнул Купидон, — но ты мог бы сыграть со мной гнусную шутку, если бы знал об этой двери. Сейчас я все исправлю». И он повесил на медную дверь, через которую мы спускались вниз, крепкий замок. Я горячо возблагодарил Господа, что Купидон не прилетел чуть-чуть раньше! И мой паж тоже возрадовался, что я вывел его из затруднения.

Может быть, Купидон верит ему, может быть, нет, но крылатый проказник объявляет, что у него нет выбора и он должен наказать Кристиана за то, что он так близко подошел к месту, где спит его мать. Он раскаляет в пламени свечи стрелу, протыкает ею правую руку Кристиана и начинает смеяться, увидев на ней каплю крови. Эта метка никогда не исчезнет.

Шаловливый паж. Холодная богиня. Смеющийся мальчик.

С этого момента начинается история свадьбы. Гостей взвешивают, и самых легких изгоняют. Оставшиеся двигаются в другой, более темный замок, где происходит трудная работа огня и воды, играются пьесы, открываются ящики, содержащие драгоценные яйца, и, наконец, мертвые король и королева возвращаются к жизни, и обнаруживается их сын, камень. Потом Король (золотой, только что созданный) привозит гостей, теперь названных братьев Златого Камня, обратно в Свадебный Замок. У ворот стоит престарелый привратник — тот самый, который некогда впустил Кристиана в эти пределы, был добр к нему и проследил за тем, чтобы он благополучно попал внутрь. Король рассказывает братьям, что давным-давно этот привратник тоже попал в замок как гость, но вскоре после этого забрел туда, куда не должен был забрести, и раньше положенного времени увидел Мать-Венеру. За свой грех он приговорен стоять у ворот, чтобы впускать других или не позволять им войти, пока не настанет день, когда кто-нибудь другой повторит его деяние и пожелает освободить его.

И — хотя я ненавидел себя и свой болтливый язык за то, что не смог промолчать — Кристиан вынужден сказать Королю, что он и есть тот самый другой. И добавляет, что готов сделать все, что от него требуется. И я сказал, что если бы я мог пожелать чего-нибудь прямо сейчас и это бы осуществилось, я бы пожелал вернуться домой. Но мне откровенно сказали, чтобы мое желание не простиралось так далеко.

Его желание (последнее желание, желание все вернуть) не может быть удовлетворено; он должен остаться и занять место престарелого стража. На следующее утро, как ему говорят, Рыцари соберутся в гавани, поднимутся на корабли с красными парусами и уплывут; но Кристиан должен будет остаться один в замке и выполнять свои обязанности до тех пор, пока — возможно — не появится другой, который сделает то, что сделал он, и пожелает сменить его.

В моей голове кружилось множество мрачных мыслей: что я собираюсь делать, как буду проводить время, сидя у ворот весь остаток своей жизни; наконец мне пришло в голову, что поскольку я уже стар, то недолго, по природе вещей, мне осталось жить, и страдания и печальная жизнь быстро закончат мои дни, и вот тогда закончится мое сидение у ворот. С одной стороны, меня ужасно волновало, что я узрел такие красивые вещи и теперь принужден был лишиться их. С другой стороны, я радовался, что меня приняли и нашли достойным, и не заставили покинуть замок с позором.

Вскоре после того, как король и его лорды пожелали всем доброй ночи, братьев проводили в их спальни. Но никто не показал мне, несчастному, куда идти, и я продолжал изводить себя. И, как только я полностью осознал свои обязанности, меня заставили надеть железное кольцо, которое носил старый привратник. Наконец, король настоятельно попросил меня, поскольку мы видимся, вероятно, в последний раз, помнить, что я всегда должен вести себя в соответствии со своими обязанностями и не идти против правил. И тут он обнял меня, крепко поцеловал, и теперь я понял наверняка, что уже утром должен буду сидеть у ворот.