Помоги проекту - поделись книгой:
— Вот так товарищи…
И все сразу очень серьезно, даже испуганно посмотрели на нее, а потом на нас.
Елена Ивановна стояла все так же выпрямившись — строгая и красивая. Возле ее карих блестящих глаз то собирались, то распускались морщинки.
— Та-ак! Оказывается, и Саше Петренко могут мешать, — сказала она, уже не улыбаясь, и резко, требовательно решила: — А кому где сидеть, еще посмотрим! Продолжим урок.
И урок шел. Но что на нем было — не знаю. Я старался не смотреть на Сашку, но и слушать не мог. Был как больной. В висках стучали противные молоточки, и голова отяжелела.
И зачем только мать решила переезжать от бабушки? Ну и что ж, что комнатка тесная? Ведь мы-то в ней помещались? Зато какая отличная была старая школа, какие там настоящие ребята! Не то что эти… Только подойдешь к кому-нибудь — все либо нос задирают, либо просто уходят, как будто я прокаженный. Одна только Надькина соседка по парте — краснощекая девчонка с таким круглым лицом, что все называют ее Луной, смотрит на меня как-то жалостно. Но ведь не буду же я дружить с девчонками!
На третьем уроке я не выдержал и спросил у Саши:
— Чего ты на меня дуешься?
Он промолчал и отодвинулся подальше. Сидел он как-то странно, боком, и я впервые заметил, что его худенькое лицо заострилось, а под глазами залегли синяки. И веки были красные, припухшие.
— Ты думаешь, я тебе долг не отдам? Подожди только. Достану и отдам.
— Деньги я с тебя и так получу, — сказал Сашка сквозь зубы. — И за милицию получу.
— За какую милицию? — удивился я.
— Сам знаешь!
— Но я же ничего о тебе не говорил…
Как раз в эту минуту учитель засек наш разговор, и пришлось стоя выслушивать замечание.
А на переменке Чеснык подошел к Маркову и Шабалину и громко, чтобы я слышал, сказал:
— Ну, сил моих нет сидеть с этим стукачом!
Женька и Рудка переглянулись, и к ним сразу подошло еще несколько ребят.
— Он же в милицию на меня заявил, — пояснил Сашка. — Говорил, что я его в шайку втягиваю. А милиция отцу сообщила. — Сашка не договорил, лицо у него как-то странно скривилось — не то жалобно, не то победно. — А отец, когда домой вернулся, так мне дал, что я аж сидеть не могу…
Рудка посмотрел на него с явным уважением и деловито спросил:
— Ремнем?
— Ремнем — это б еще ничего: он широкий, плоский. А он ремешком от рабочих брюк. Тоненький, засаленный… Как врежет, как врежет!
Жалобы на Сашкином лице уже не было. Он говорил так, словно ему было приятно вспоминать о порке, и, обернувшись ко мне, процедил:
— Это ж его счастье, что у него отца нет… А то б знал, как стучать на своих!
И все посмотрели на меня, как на очень счастливого человека: у меня нет отца, который бы меня порол. Только Женя нагнул курчавую голову и, глядя в пол, глухо спросил:
— А что? Ты его действительно втягивал?
— Я? — очень натурально удивился Чеснык, но глаза у него почему-то забегали. — Я втягивал? Ты что, с ума сошел…
— Нет, ты скажи, скажи! — вдруг сердито перебила его девчонка с круглым, как луна, лицом. — Ты скажи, а не ругайся.
— Вы у него сами спросите, втягивал я его или нет. Буду я с таким возиться… — сказал Чеснык, но вдруг как будто вспомнил что-то очень важное и неприятное и, обращаясь к Женьке и Рудке, добавил: — Ведь шайка, выходит, — это вы…
— Эх ты… — протянул Рудик и косо взглянул на меня.
Женя, наоборот, покосился на Чесныка, но ничего ему не сказал и вдруг спросил у меня:
— Значит, ты все-таки был в милиции?
Ни отвечать, ни просто говорить я не мог, потому что понимал — все оборачивается против меня. Я только кивнул головой, ушел в класс, сел опять на парту и стал думать об одном: каким образом милиция могла узнать, что я имел дело с Чесныком? Ведь когда мы играли — нас никто не видел; а в милиции я о нем ничего не говорил: не мог же я выдавать товарища! Но и сам Сашка не мог рассказать о самом себе. Он не из таких. Откуда же милиция узнала о нем? И при чем здесь шайка? Ни о какой шайке никто нигде не говорил. Не мог же Сашка все это выдумать!
Передо мной была тайна.
Начался урок ботаники, а я все думал и думал о своем и, конечно, когда меня вызвали, отвечать не мог. Весь класс весело смеялся, когда ехидный Альфред Петрович сказал:
— У Олега Громова образовалась пара прекрасных двоек… Интересно, о чем он будет думать в следующий раз?
Что ж, если честно признаться, о двойках, которых за эту неделю нахватал больше, чем за всю четверть в старой школе, я не думал. Мне было не до отметок. Я понял, что такое «стукач». Это значит — доносчик. Вот за кого меня принимают!
Я даже задрожал от злости, повернулся к Чесныку и, глядя прямо в его противные, зеленоватые глаза, скачал:
— Так и запомни: я из тебя все равно котлету сделаю! Отбивную!
Он отвел глаза, но ответил спокойно:
— Видали мы таких…
— Вот тогда насмотришься! Кто на тебя стучал? Ну, кто?
— Сам знаешь! — уже не так уверенно, но все еще спокойно огрызнулся Сашка.
Говорили мы довольно громко, и ботаник, худой, со взъерошенными черными волосами, поправил на носу свои огромные очки и развел руками:
— Громов! Ты переходишь всякие границы! Это для тебя кончится очень плохо. Запомни!
— Ну и пусть! — почти крикнул я. — Другие эти границы перешли! И им — ничего!
Если бы Альфред Петрович сказал хотя бы одно слово, я, наверное, в эту же минуту стал бы бить Чесныка или начал бы кричать по-настоящему. Вообще натворил бы что-нибудь отчаянное. Но учитель посмотрел, посмотрел, опять поправил очки, молча развел руками и отвернулся.
Было тихо-тихо. Из-за классной двери донеслись звуки песни.
Это в зале шел урок пения.
Учитель опять покачал головой и как-то нерешительно сказал:
— Ну что ж… Давайте продолжим урок.
Никогда Альфред Петрович не казался мне таким длинным, худым и несуразным. Я ненавидел его, школу, Чесныка, ребят и все на свете и уже точно знал: я сбегу на этой же неделе. Поеду на Дальний Восток и буду там работать и учиться.
По дороге домой я все продумал и решил, что бежать нужно не на поезде — там требуется много денег, — а на пароходе. Из нашего порта корабли уходят в Египет, в Индию, в Китай, а оттуда плывут прямо на Дальний Восток. Поступлю юнгой на пароход, буду работать и доеду. Конечно, это самое правильное решение.
Иного выхода у меня не было.
Когда я понял это, то почувствовал — все уже отрезано: и школа, и дом, и старые и новые товарищи. Понятно, что с таким настроением в школу идти не стоило, все равно ни к чему. И я на следующий день не пошел в школу, а разобрал дома все свое хозяйство: когда уеду, пусть не говорят, что я неорганизованный и неаккуратный.
Глава 10. Новый знакомый дядя Миша
Утром туман пропал. На светло-голубом небе сияло уже низкое, но все еще жаркое солнце. Все было почти как летом. И все-таки что-то не так. Только присматриваясь к окружающему, можно было понять, что, пока стоял туман, в город прокралась осень.
Деревья стали пестрыми и очень красивыми — желтыми, зелеными и золотыми. Воздух был прохладный и чистый, как будто его пропустили через фильтровальную бумагу. И было тихо.
Вначале я даже не понял почему, а потом понял: улетели ласточки и скворцы, не слышно было щеглиного и чижиного щебета. Зато появились синички. Они тихонько тенькали, и от этого теньканья тишина была полней.
Я вернулся со двора и застал дома бабушку. Она смотрела на меня с упреком, и я сразу понял, что мать, конечно, расплакалась и нажаловалась на меня. Бабушка вздыхала и упрекала маму за то, что мы уехали от нее на новую квартиру. Потом обе вместе начали растолковывать мне, какой я плохой. Слушать это всегда не очень приятно, а в то время, когда я уже все решил, было просто не нужно.
Я молчал и вздыхал, а как только они перестали говорить, взял обе клетки — и старую и новую — и пошел на базар. Покупатели находились, но я, видимо, слишком упорно торговался, и поэтому в конце концов клетки пришлось отдавать за полцены. В общем, это правильно говорят: никогда не нужно жадничать.
Начало было все-таки сделано — первые деньги лежали в кармане. И я пошел в порт. У пирса стоял отличный пароход «Антон Чехов». В него грузили всякие вещи. Я подошел поближе, но меня прогнал вахтер. Я зашел с другого края, но все равно и там был вахтер. Тут меня наметил какой-то моряк в пиджаке, надетом на тельняшку, и спросил, что я делаю. Я сказал, что просто смотрю, интересуюсь, как идет погрузка. Ну, разговорились: где учусь, да как, да не курю ли и все такое. Я взял и спросил у него напрямик: как поступить юнгой на пароход? Может быть, другому я бы и не задал такого вопроса, но этот моряк мне очень понравился: загорелый, здоровый и на руках татуировка — звезда и сердце. А на пальцах год рождения и его имя — Миша. И главное, у него глаза очень такие… пронзительные, светлые, прямо в душу заглядывают.
Моряк этот — дядя Миша — подумал немного и спрашивает:
— А что ты умеешь делать?
— Как — что? Все, что скажут…
— Так… Ну, вот я, например, механик и прикажу тебе смазать машину. Ты сможешь?
— Ну… если покажут, так смогу.
— Понятно. Значит, машины ты не знаешь. А слесарить или плотничать умеешь?
— А… разве на пароходе это нужно?
— Чудак человек! — засмеялся дядя Миша. — Пароход — это вроде электростанции или даже целого завода. На нем такие сложные машины, а ты хочешь, чтобы не было мастерской! Ведь большая половина моряков — это народ мастеровой.
Дядя Миша закурил и продолжил невеселый разговор:
— Значит, ты не слесарь и не плотник. В общем, в машинном отделении тебе делать нечего. Посмотрим, чем ты будешь полезен на палубе. Канаты счаливать умеешь? Красить — ну, малярить? Палубу драить?.. Ну, вот видишь — ничего не умеешь. Это, брат, даже странно: такой большой парень, а ничего не умеешь! Эх, ты!
Я, должно быть, здорово покраснел, но кто же мог ожидать, что и для юнги требуется какая-нибудь специальность! Чтобы ответить хоть что-нибудь, я пробормотал:
— Нет, почему же… Я дома картошку чищу, подметаю. Вообще кое-что делаю… Посуду мыть умею…
— Ага! Значит, хочешь в камбуз определиться? — с хитрой улыбкой спросил дядя Миша.
— Можно и к коку в помощники, — растерянно согласился я и подумал: лишь бы добраться до Владивостока, а там видно будет.
— Повару в помощники? — удивился дядя Миша. — Но вот беда: у нас, на торговых кораблях, и коки, и их помощники, и официантки — все больше женщины. Они, брат, это дело очень хорошо знают и со своей задачей справляются. Правда, в военном флоте или, к примеру, в экспедиционном — там, конечно, такую работу и мужчины выполняют. Но ведь тебе в торговый флот нужно?
Я уже понял, что на пароход меня никто не возьмет. И в самом деле, кому нужен бесплатный пассажир, который ничего не умеет делать? Настроение у меня испортилось. А дядя Миша так спокойно и даже ласково начал расспрашивать, зачем и почему я решил наниматься на пароход. Ну конечно, если бы я не был так расстроен, то, может быть, сказал бы и не все, а тут взял и рассказал, в чем дело: и о проигрыше, и о милиции, и о делах в классе — хотелось хоть с кем-нибудь поделиться. А дядя Миша не перебивал, не смеялся надо мной, а слушал так внимательно, что хотелось говорить еще и еще. Выслушав, он не стал удивляться, а только поинтересовался, зачем мне обязательно нужно сбегать из дома и обязательно на Дальний Восток.
Тогда я стал рассказывать об отце: о том, какой случай произошел на аэродроме, и о том, как мужественно вел себя отец и как он погиб.
Дядя Миша вздохнул, отвернулся и долго задумчиво смотрел в море. А уже потом положил мне свою разрисованную руку на плечо и спросил:
— Выходит, сирота?
— Нет, зачем же… У меня мать есть.
Мы опять замолкли.
На пирсе грохотали краны, с шипом катились груженые электровозы и автопогрузчики. Рабочие протяжно покрикивали: «Вира!», «Майна!» Море лениво плескалось о борт «Антона Чехова». Оно было особенно чистое, широкое и будто выпуклое. И пахло свежо и крепко.
Эта чистая даль, этот могучий запах и уже прохладное, но все еще яркое солнце — все-все почему-то мешало говорить. Хотелось думать о чем-нибудь большом, сильном, о таком, от чего в обычное время захватывает дух.
— Замуж она не вышла, мать-то?
— А зачем? — спокойно и даже грустно спросил я.
— То есть как — зачем? — удивился и даже растерялся дядя Миша. — Чтобы у тебя, значит, отец был. Батька.
У меня почему-то сжалось сердце, и я чуть отодвинулся от моряка, но он удержал меня своей сильной, тяжелой рукой и тихо спросил:
— А он у тебя кто ж был, отец-то?
— Старший техник-лейтенант.
— Работяга, значит, вроде нас.
— Нет, зачем же… — как можно вежливей сказал я, стараясь освободиться от его руки. — Он был офицер.
— Чудак ты, брат, как я на тебя посмотрю, — невесело усмехнулся дядя Миша. — А офицер, а тем более техник или инженер, — это, по-твоему, не работяга? Вот погоди, вырастешь — тогда узнаешь, что нигде так много и так хорошо не работают, как в армии. — Он опять вздохнул: — Я вот тоже техником-лейтенантом был. На торпедных катерах ходил. — И уже грустно и сердито закончил: — А теперь вот на этой посудине болтаюсь!
Он отвернулся и опять стал смотреть в море. Солнце прочертило на нем ослепительную дорожку. Она убегала далеко-далеко — наверное, к самому Керченскому проливу и еще дальше: к Босфору и Суэцу… Мимо проплывут зеленые берега неизвестных стран, встречные корабли, возвращающиеся в родные места, острова и рифы. А дорожка поведет все дальше и дальше, в океанские просторы, к самому Владивостоку.
По этой блещущей солнечными бликами дорожке уйдут другие пароходы. И уйдут без меня…
Поделиться книгой: