Солнце над школой

Кажется, мне первому удалось просунуть руку под камень и схватить скользкого, колючего бычка.

Настоящий черномазик!

Иссиня-черный, как вороново крыло, блестящий, он топорщил грудные, похожие на раковины плавники и широко раскрывал огромный рот, усеянный мелкими зубами.

Я бросил свою добычу на берег и увидел, что Саша уже сидит на каменной ступеньке и делает кукан. Это такая нитка или шнурок с палочками на концах. На кукан нанизывают рыбу.

— Толковый! — похвалил Сашка черномазика, и я опять нырнул в море.

Теперь я уже не знаю, сколько времени мы выдирали бычков. Вначале всем везло, и мы выбросили на берег штуки по четыре или по пять, но потом бычки, словно по команде, исчезли. Мы замерзли так, что зуб на зуб не попадал. Чеснык первый сказал, что ему это надоело. И, пока мы еще храбрились, он оделся и достал из воды кукан. На нем топорщились и извивались отличные черномазики.

Мы тоже стали выходить из воды.

Саша покосился на нашу сложенную кучкой одежду, на черномазиков и, хитро посмеиваясь, сказал:

— Если их изжарить на сливочном масле да в сухарях — пальчики оближешь!

— Ну еще… в сухарях… — лязгая зубами, ответил Женя. — И так хороши будут.

— Нет… не скажи, — все так же хитро посмеиваясь, сказал Сашка, — в сухарях лучше. — И добавил, помахивая куканом: — Пойду к рыбакам, похвалюсь. А то сидят, наверное, целый день и ни шиша не поймали.

Он пошел к ближним рыболовам, обернулся и крикнул:

— Одевайтесь скорее! На историю и так опоздали!

Только теперь мы поняли, что бычки действительно сильно нас задержали. Солнце склонилось к самой горе, и море казалось уже не блестящим, алюминиевым, а золотистым. Но нам от этого было не легче. Тело покрылось пупырышками. Зубы выбивали дробь. Чтобы поскорее согреться, мы прежде всего достали майки и вытерлись ими. Потом в общей куче одежды я разыскал свои брюки и сунул в штанину ногу, но она во что-то уперлась.

Холодно так, что аж скулы сводит, нога в штанину не лезет, а Женька и Рудик стоят и смеются-заливаются. Я посмотрел на злополучные брюки и чуть не заплакал от обиды.

На них был «сухарь».

Так вот чем занимался Чеснык, пока мы плавали! Он завязывал на штанине моих новеньких форменных брюк узел, да еще смачивал его водой, чтобы было труднее развязать. Я сел на ступеньку лестницы, рассмотрел этот узел-«сухарь» и взялся за него зубами. На них захрустел песок. Значит, мне предстояло грызть «сухарь» с присыпкой.

Я молча грыз, а Женька и Рудка корчились от смеха. Прямо с ног валились. Меня такое зло взяло, что просто сил нет. Но ребята насмеялись и, всхлипывая от холода и усталости, начали одеваться. На их брюках оказались такие же, как и на моих, размоченные, с песочком «сухари». Только теперь я увидел, каким смешным казался со стороны — растерянным и огорченным. Женька и Рудка стали ругать Чесныка, но не успел я посмеяться над ними, как издалека донесся его голос:

— Чего возитесь? Я пошел в школу.

То, что Саша не хотел купаться и так зло посмеялся над нами, — это еще полбеды. Это можно было простить — все-таки он уже показал себя самым смелым и находчивым. Но то, что он уходил от нас с нашими бычками и уходил в школу, было уже настоящим предательством. Мы даже растерялись. Но Женя сердито сказал:

— Посмотрим, как он попадет в школу! Портфель-то у меня дома.

Это успокоило, но никто не подумал, что мы слишком задержались на море и Женины родители могли вернуться с работы. Посапывая от бессильной злости, мы надели сморщенные, мокрые брюки и пошли в город.

Стараясь расправить штанину, я все время держал руку в кармане и не замечал, что моего счастливого пятака уже нет. Когда и как он вывалился из кармана — никто не видел.

Глава 3. Неожиданный поворот

Когда мы появились на Жениной квартире, его мать уже пришла с работы и готовила обед. Небольшого роста, худенькая, она сердито встряхнула черными волосами и посмотрела на нас так, что мне стало и неприятно, и стыдно, и как-то не по себе. Потом она взглянула на наши изжеванные штанины и всплеснула мокрыми руками.

Во все стороны полетели брызги, и мне стало просто страшно: чужие матери всегда ругаются не так, как своя.

— Этого еще недоставало! — воскликнула она. — Где вы были?

— На море, — хмуро ответил Женя.

— Евгений, ты знаешь, что я не выношу неправды! — вытирая руки фартучком, сказала мать.

— На море.

— Евгений! — Она резко одернула фартучек и выпрямилась. — Евгений! Мне все известно. Имей это в виду.

— Ну, что тебе известно? — вдруг взорвался Женька. — Что тебе может быть известно?.. Просто мы… удрали с уроков и пошли на море. Вот и всё…

Женина мать поправила волосы и стала теребить оборочку на фартуке. Когда она искоса посматривала на нас с Рудкой, губы у нее кривились и вздрагивали.

— Имейте в виду, что мне все известно, — заговорила она очень строго, — и я обязана вам сказать, что вы поступаете отвратительно, не только отвлекая моего сына от уроков, но и втягивая его во всякие подозрительные, хулиганские истории.

— Мама! — крикнул Женька.

— Помолчи, Евгений! Твоя мать знает, что говорит. Вас перевели в эту школу для того, чтобы вы исправились в хорошем коллективе, а вы, вместо исправления, начинаете портить этот коллектив.

Женина мать смотрела так, что мы с Рудиком вначале только переглянулись, потом огляделись по сторонам.

Но сзади тоже никого не было. Получалось, что все эти слова говорились для нас.

Но почему она говорила это нам? Ведь мы перешли в эту школу потому, что переехали в новые дома, а вовсе не потому, что нас нужно было исправлять. Да и вообще за весь пятый класс мою мать даже не вызывали в школу, и в табеле у меня было всего две тройки, а то все четверки и пятерки. У Рудки — то же самое. Так чего же нам исправляться? Мы опять переглянулись, и Женина мать раздраженно сказала:

— Не крутитесь, пожалуйста! Я говорю о вас двоих. Имейте хотя бы мужество выслушивать неприятные, но справедливые слова.

Теперь сомнений не было: со своими неприятными, но справедливыми словами Женина мать обращалась именно к нам.

— Вместо исправления вы мало того что сами убегаете с уроков, но еще и подбиваете на такой гадкий поступок моего сына, вашего нового товарища… Евгений, помолчи! Я знаю, что я говорю!

Женька то краснел, то бледнел, и я его понимал. Когда родная мать говорит такие слова, да еще торжественно, словно произносит речь перед началом учебного года, тут не только покраснеешь, а даже провалиться сквозь землю захочешь.

— Но этого мало, — продолжала безжалостно Женькина мать. — Вы еще и избиваете мальчика, который, видимо, хотел вам добра, хотел повернуть вас… вернуть вас…

Тут она сбилась, в уголках ее глаз, кажется, навернулись слезы.

Мы совершенно ничего не понимали. Рудик не выдержал и спросил:

— Кого, кого? Какого мальчика?

— Не притворяйтесь непонимающими! — крикнула Женина мать, и оборочки на ее фартучке стали топорщиться. — Я говорю о Саше Петренко, которого вы так избили, что у него даже кровь из зубов пошла. Мне теперь совершенно ясно, чем вы занимаетесь и почему у вас такой вид!

Она презрительно скривилась и показала рукой на наши изжеванные штанины.

Вот теперь все стало понятным. Выручая свой портфель и гимнастерку, Чеснык наплел Женькиной матери на нас такое, что и придумать трудно. Но эта выдумка была хоть и неприятной, но в то же время и смешной — кто может поверить, что такого парня, как Саша Петренко, можно избить, да еще так, чтобы у него кровь из зубов пошла!

Рудка тихонько усмехнулся и протянул так, словно сделал какое-то научное открытие:

— Чеснык, оказывается, паинька…

Теперь я уже не мог сдерживаться и, понимая, что это глупо, все-таки засмеялся.

Женина мать опять всплеснула руками и почти с ужасом сказала:

— Сразу видно, что вы совершенно невоспитанные мальчишки, и я вас прошу больше никогда к нам не приходить!.. А тебе, Евгений, я категорически запрещаю не то что дружить, а даже встречаться с этими… разболтанными людьми.

— Но, мам…

— Никаких «но»! Сейчас же отдай принадлежащие им вещи, и я с тобой поговорю особо.

Мы повернулись и вышли в коридор. Нас догнал Женя, и Рудка озабоченно сказал:

— Слушайте, а ведь ему и в самом деле придется набить морду! А?

— Обязательно! — яростно прошипел Женька. — И давайте поклянемся, что мы это сделаем.

И мы поклялись.

Потом мы неторопливо пошли по домам. По небу растянулись перистые облака. Было тихо и красиво — на газонах и клумбах отцветали последние цветы, и зелень на деревьях была густой, темной. Желтые листья казались нарисованными.

— Сейчас приду домой, — мечтательно протянул Рудик, — и скажу, что штаны на физо помял! На турнике. А чтобы дома не очень ругались, скажу, что по истории получил пятерку. В журнал. А то еще дневник потребуют… — Он вздохнул и, скосив глаза, добавил очень серьезно: — Родителей нужно беречь и не волновать попусту. Верно?

Я засмеялся. Но дома сказал матери то же самое, что собирался сказать Рудка. Мать действительно не рассердилась, спокойно принялась гладить брюки и только совсем немного побурчала:

— Удивляюсь я тебе, Аля! Ведь ты же можешь учиться без всяких неприятных происшествий. Ведь ты только посмотри, до чего ты измазал новые брюки! Неужели тебе не хочется быть опрятным и подтянутым?

Странный все-таки человек у меня мать… Мало ли что мне хочется! Да не все в жизни получается так, как хочется. Ведь сама говорит, что жизнь гораздо сложнее, чем мне кажется…

Глава 4. Чеснык, кажется, не виноват…

Во вторник я проснулся, как и всегда, под замком. Мать уходит на завод очень рано и меня не будит, а только запирает комнату на ключ. Но у меня есть свой ключ, и, когда нужно, я отпираю замок и выхожу во двор.

На столе стоял завтрак — котлеты, масло и хлеб, а на электроплитке — чайник. Я включил плитку, потом убрал постель и умылся. Чайник разогрелся, я положил в чай сахару, намазал масла на хлеб и сверху положил котлету. Ведь холодная котлета с горячим чаем будет теплой — зачем же ее разогревать? Я всегда удивлялся людям, которые делают то, что можно не делать. Так я сэкономил десять минут и взялся за уборку. Подмел полы (моет их мать), вымыл чайную посуду (мама моет обеденную) и сел за уроки.

Но, пока я все это делал, мне казалось, будто в комнате чего-то не хватает. Я подумал, что это так кажется потому, что мне грустно. Ведь сегодня в школе наверняка спросят, почему я ушел с уроков. Классная руководительница Елена Ивановна может записать в дневник замечание, а то и мать вызовет. Но потом, услышав тонкий, жалобный свист, сразу все понял: мой щегол не пел и не прыгал в клетке, как всегда, а сидел на жердочке, взъерошенный, сердитый, и посвистывал. Я достал банку, в которой хранилось конопляное семя для щегла, но не нашел в ней ни коноплинки.

Раздумывать было некогда. На моем столике лежали деньги и бумажка, на которой мать написала, что нужно купить. Это у меня такая домашняя обязанность — покупать в магазинах и на базаре все, что нужно из продуктов. Потом я чищу картошку, овощи и всякое такое, а когда мать приходит с работы, то она варит обед.

Я взял деньги, авоську и пошел на базар. По бумажке купил все, что нужно, а вот щеглиного корма не нашел. Прибежал домой, собрал книги и пошел в школу.

Во дворе перед уроками всегда собираются мальчишки. И я надеялся перехватить у кого-нибудь конопляного семени, потому что оставлять щегла голодным невозможно: он может сдохнуть.

И только я пришел в школу, как сразу же встретил Чесныка. По правилу, нужно было немедленно дать ему как следует за его предательство. Но Женя и Рудик еще не пришли, и драться одному было смешно: ведь мы поклялись сделать это втроем. А клятву нарушать нельзя. Я просто прошел мимо Петренко и ничего ему не сказал.

Но веселый Чеснык остановил меня:

— Чего ты, чудак, злишься! Я пошутил… — Но потом, заметив мою непреклонную молчаливость, помрачнел и стал оправдываться: — А ты думаешь, мне приятно было, когда вы меня в воду бросили? Я же не обиделся. А «сухари» всегда вяжут.

Что ж, по-своему Сашка был прав. Действительно, в воду мы его бросали. А когда я развязывал свой похрустывающий на зубах «сухарь», я даже жалел, что сам не додумался навязать таких же «сухарей» Сашке. Но я ничего не ответил, а только нахмурился. Чеснык посмотрел на меня заискивающе, и видно было, что он жалеет, что все так получилось.

Тогда я спросил:

— А почему ты ушел и унес бычков? И Женькиной матери наболтал?

— Так я почему? — Чеснык прижал руки к груди. — Ведь если бы я не ушел, вы бы обязательно стали драться. А вас трое. Ну, а матери Женькиной нужно же было что-нибудь сказать…

— «Что-нибудь»! — передразнил я его. — А кто тебя просил болтать, что меня и Рудку перевели в эту школу на исправление? Кто тебя избивал?

Сашка печально усмехнулся, вздохнул и стал смотреть на стаю голубей, которая кружила над школьным двором.

— Можете думать что хотите, но я так не говорил.

— А как же ты говорил?

— Ладно. Я расскажу все, как было. — Чеснык решительно подошел к доскам возле флигеля и сел на них. — Слушай. Я думал, что, пока буду дожидаться вас у Женькиного дома, вы немного поостынете и драться не станете. Просто посмеемся, а потом бычков нажарим. Но, когда я шел, так, понимаешь, встретились мне тут трое… Из седьмого класса — Гринь и Чубуков… И еще один. Он раньше учился в нашей школе, а теперь нет. Да и Гриня с Чубуковым тоже, наверное, в школу для переростков отправят. На исправление. Они по два года в одном классе сидят…

— Ну и что? — спросил я подозрительно, потому что не очень уж верил Чесныку.

— А ничего. Это я так просто. Ты слушай. Подходят ко мне и говорят: «Законные бычки. Черномазики! Давай нам на закуску».

— Какую еще закуску? — удивился я.

— Ну, понимаешь, им на закуску. У них вино было. Вернее, у того, третьего. Ну, я не давал, уговаривал: не мои, дескать. Тогда они и меня с собой стали звать, а я не пошел, потому что решил дождаться вас. И опять не отдал бычков. Тогда они не стали ругаться, а просто стукнули меня, а бычков забрали.

— Всех? — зачем-то спросил я.

Но Сашка ничего мне не ответил. Он только вздохнул и в первый раз показался мне много старше, чем был на самом деле.

— Пришел я к Женькиному дому, сел на приступки и сижу. Из зубов кровь сплевываю. Тут проходит одна женщина. Красивая такая. Посмотрела на меня и уже совсем прошла было в дом, а потом вернулась и спрашивает: «Что с тобой, мальчик?» Я молчу. Она взяла меня за голову, посмотрела в глаза и говорит: «Пойдем ко мне, я тебе сейчас кровь остановлю». Понимаешь, Алька, если бы она ругалась или допытывалась, ну, тогда я, может быть, и не пошел. Но она как-то так… Ну, словом, пошел. Она завела меня на кухню, руки вымыла и стала смотреть мои зубы, а потом спрашивает: «Упал?» Знаешь, я как-то привык врачам не врать, а она мне сразу показалась доктором. Я сказал прямо: «Нет, набили». У нее глаза как-то заблестели. И мне почему-то захотелось не то успокоить ее, не то… Ну, словом, говорю: «Да их там трое было…»

Глаза у Петренко зеленоватые и почти всегда бегающие. А в ту минуту они были просто светлыми, почти как у Рудки, и задумчивыми. Он опустил их и тихонько продолжал:

— Она и спрашивает: «А ты их знаешь?» — «Конечно, — отвечаю. — Они из нашей школы, да их, наверное, переведут исправляться…» Ну, она уж тут спрашивать не стала — побежала в комнату и долго не возвращалась. Потом пришла, принесла в стакане полоскание и так на меня смотрит, что у меня просто все поджилки свело. Я давай полоскать рот, а сам думаю, как бы смотаться. Она спрашивает: «Это ты вместе с Женей Марковым учишься?» — «Да, — говорю. — А что?» А она не ответила да как заревет! И я тут же понял, что она и есть Женькина мать и, наверное, догадалась, что он удрал с уроков.

Кровь из зубов перестала идти, и я хотел было попросить свой портфель, но не могу к ней приступиться — плачет и плачет и все время повторяет: «Так вот какой у меня сын, так вот он какой!» Я стоял-стоял, как дурак, а потом попросил: «Дайте мне мою гимнастерку и портфель, я пойду в школу». Она даже не удивилась и говорит: «Иди в комнату. Там возьми». Я взял и уже почти ушел, а она опять спрашивает: «Кто же будет исправлять этих… ну тех, что тебя побили?» Ну, что я ей отвечу, если она все еще плачет? Я взял и пошел…

— В школу?

— Ты что, дурак? Чего это я пойду в школу, если вас нету? Что ж я, лучше всех? — возмущенно ответил Чеснык и замолчал.