Помоги проекту - поделись книгой:
— Да недалеко, третья Тверская-Ямская, двадцать [1]. Тоже, как и ты, на Садовом кольце. Почти. — зацепившись ногой за что-то, она повисла на его руке и Иохель на секунду почувствовал, как ее грудь прижалась к его плечу [2]. — Погоди, ты же видишь, я падаю. Иохель. Иохель, — повторила она, как бы пробуя (зачем же ты оторвалась от меня, такая мягкая?), — странное немного имя.
— Это папа всё. Ему почему-то захотелось. Если хочешь, называй меня каким-то более привычным именем, — ответил он (только не Илья, не надо, только не это).
— Давай. Как же тебя теперь называть? — начала рассуждать Полина. — Может, Илья? Только не Илья, конечно же (ух, прямо камень с плеч, спасибо, Полиночка!). Дурацкое имя, не люблю его. Хотя, если хочешь, давай оставим Илью, — и, опередив уже открывающего рот Иохеля: — Не беспокойся, я всё поняла, ты же сначала даже замер, а потом с таким облегчением вздохнул, что это слышала не только я, но и вон, регулировщица на перекрестке. Иван? Нет, какой ты Иван? Вот, придумала! Игорь! Ты не против? Игорь-Игорь-Игорь, — пропела она быстро и закончила протяжным «Ииииигооооорь».
— Согласен, пусть будет Игорь, — с облегчением согласился Гляуберзонас. Время от времени эта ситуация возникала, подарок от папы в виде экзотического даже для евреев имени пытались заменить многие собеседники и Игорь был достаточно нейтральным вариантом.
Дошли быстро, даже не спеша дорога заняла минут двадцать — только прошли площадь Маяковского, пересекли Садовое кольцо, и вот она, третья Тверская-Ямская. Дом, в котором жила Полина, почти ничем не отличался от соседних, обычная кирпичная пятиэтажка. Во дворе было почти пусто, только возле песочницы в тени стояли три мамочки с колясками и обсуждали что-то очень важное, сгрудившись в плотную кучку, да в самой песочнице два малыша спорили о чем-то, размахивая жестяными ведерками.
Они поднялись по лестнице на третий этаж (солнце прямо в глаза, ничего же не видно), Полина открыла дверь, как показалось Иохелю, слишком громко щелкнувшим в замке ключом (никого нет, она одна живет, точно, одна, и выписывает только «Комсомолку») и сказала ему неожиданно серьезным голосом:
— Заходи, не стой, нам сюда.
Он шагнул в темноту прихожей (только бы не зацепить ничего) и остановился, ничего не видя после освещенного солнцем подъезда. Слабо пахло смесью чего-то мясного, свежих огурцов (справа точно кухня) и духов. Щелкнув выключатель, захлопнулась дверь, опять громко щелкнул замок (два оборота) и Полина сказала:
— Проходи, не стой. И повесь уже свою шляпу.
Иохель повернулся к ней, уронил шляпу из руки, шагнул ближе, обнял и начал лихорадочно целовать губы, щеки, глаза, всё, на что натыкался его рот. Полина тут же прижалась к нему еще сильнее и ее поцелуи тоже нельзя было назвать упорядоченными. Сколько это продолжалось, он сказать не смог бы, но вдруг Полина резко отстранилась (господи, зачем же, что не так?), уперлась ему в грудь руками и сказала, пытаясь отдышаться:
— Постой, не спеши, успеем всё, что же мы здесь как школьники. Дай хоть туфли снять.
Он подождал, тоже переводя дыхание, поднял с пола и повесил шляпу (сколько же она будет падать сегодня?), одернул пиджак и посмотрел, как она ловко управляется с заколками, на которых держалась шляпка.
— Снимай пиджак, чего уж там, — сказала Полина, поправив волосы тем самым элегантным жестом (нет, ну как она это делает?). Потерплю твою неглаженую рубашку. И туфли снимай, у меня домработницы нет. Сейчас тапочки дам.
Это простое действие вдруг сняло напряжение (никуда оно не делось, потерпи уж) и Иохель, следуя за Полиной, прошел в комнату, оставив позади дразнящий запах еды.
— Вот смотри, здесь я живу. Тут у меня и спальня, и гостиная, короче, всё кроме ванной и кухни. Это стул, на нем сидят, это стол, за ним едят. Тут я сплю, — показала она на полуторную кровать, застеленную клетчатым пледом, из-под которого торчали края двух подушек. — Там балкон, но я его днем не открываю, пыль летит с улицы. Диван, как видишь, тоже посидеть можешь.
Она показывала всё убранство своей комнаты, в которой были только ее следы, больше ничье присутствие в этой комнате не ощущалось, одну вещь за другой, быстро, но ничего не пропуская, ни этажерку с цветочными горшками, ни платяной шкаф, ни книжный, будто знакомила Иохеля через свой дом — с собой.
Вот семья моя, — она показала на стоящие на полке в книжном шкафу фотографии в тоненьких одинаковых рамках. — Это вот родители мои, папа Миша с мамой Авдотьей, это Анька, маленькая еще, а рядом я, тоже не очень взрослая. Мы в Харбине тогда жили, папа на КВЖД служил, ну, а мы с ним. Это вот, — показала она на другую фотографию, — мы уже сюда переехали, я школу как раз заканчивала, в тридцать шестом. Последняя фотография с мамой, через месяц она от туберкулеза умерла. Дачу на Николиной горе первый год как дали, она там всё свое последнее лето провела. А это, — Полина после небольшой паузы, будто хотела отделить эту страничку своей жизни от других, показала на стоявшую посередине фотографию, на которой она, только намного моложе, почти девчонка, смеющаяся, стояла рядом с высоким улыбающимся красавцем в форме лейтенанта-танкиста, — Лёшка. Я за него замуж в сороковом вышла. Любила очень. Он как раз училище закончил, лейтенанта получил. В сорок третьем он в танке сгорел, и я стала вдовой. Вот такие дела. Как ты сказал, не о чем рассказывать, — она вздохнула, помолчала немного, потом продолжила: — Ты только не жалей меня, ладно? Не надо. Надо жить дальше, так же? Прошлое — в прошлом, а мы — сейчас. Про них помним, а живем дальше. Хорошо, Игорь? — она улыбнулась и опять пропела, как на улице: — Игорь-Игорь-Игорь. Пойдем, поедим. Зря, что ли, я с утра на кухне крутилась. Руки в ванной помой, полотенце свежее я тебе повесила.
Ванная сияла чистотой. В мыльнице лежал новый кусок мыла (судя по запаху, земляничного), на крючке висело белоснежное вафельное полотенце, возле ванной — еще два, тоже кипенно белых, только махровых. Над раковиной висел шкафчик, в который Иохель благоразумно не стал заглядывать, в стаканчике рядом с круглой коробочкой зубного порошка торчала одинокая зубная щетка. Он привычно, как тысячи раз до этого (кто делает это чаще хирургов? да какой ты хирург, с одной рукой-то? забудь уже) тщательно вымыл руки и вытер их этим самым вафельным полотенцем.
Обед превзошел все самые смелые ожидания Иохеля. Нежнейшее мясо, наверное, замоченное в каком-то маринаде после того как его отбили, было запечено с овощами и сыром, салат (вот откуда пахло огурцами) был с какими-то кубиками брынзы и оливками, запивали они всё это вкуснейшим красным вином, от которого становилось легко и весело.
Они ели, опять пили вино, чувствуя себя так, будто были знакомы до этого тысячу лет. Полина смеялась (колокольчики, боже, как хорошо!), он опять вспоминал всякую смешную ерунду и изображал строгую даму, приходившую в больницу читать ему книги (вот дурак, хорошо, что она не спросила, с какого перепуга эта тетка ходила), она рассказывала про свою работу (модельер, надо же) и мастера, у которой училась перед войной (кто она, эта Ламанова? [3]) — и Иохель чувствовал себя как дома, будто и не искал — а вдруг нашел.
Полина встала, собрала посуду со стола, поставила тарелки в мойку, подошла к нему, стала сзади и, положив руки на спинку стула, спросила:
— Ты же не думаешь обо мне плохо, да, Игорь?
— Тут недавно меня спросили, спрошу и я тебя теми же словами, — сказал он, глядя перед собой. — Ты дура? Если ты считаешь, что про это надо меня спрашивать, то так и есть.
— Извини. Наверное, я всё же дура. — и тут же, без паузы почти, сказала: — Но ты же не думаешь, что одним поцелуем в прихожей всё закончится?
Иохель сам не заметил, как вскочил и оказался возле нее. Будто где-то что-то переключили и он опять пытался вжать ее в себя и прильнул к ней всем телом. Не разрывая объятий, Полина потащила его из кухни и, спотыкаясь, довела их до кровати, на которую они рухнули, стаскивая друг с друга одежду, путаясь в пуговицах и застежках.
— Подожди, я сам, — сказал он, встал, и начал лихорадочно стаскивать непослушную рубашку и расстегивать ставшие ужасно неудобными пуговицы на брюках, не в силах оторвать взгляд от Полины (вот же, наступил на штанину, чуть не упал), так же быстро старавшейся избавиться от своей одежды. Шелестело платье и щелкали застежки. Стащив, наконец, последний носок, он увидел как Полина аккуратно укладывает на стул пояс от чулок (какая же она красивая, боже, за что мне это) и упал рядом с ней. Предательская мысль о том, что может случиться конфуз из-за длительного воздержания (ejaculatio praecox, тут же всплыли в памяти стальные буквы суровой латыни) мелькнула и погасла, растворившись в таких желанных объятиях…
* * *
Они лежали на сбившейся простыне: Иохель на животе, Полина, прижавшись к нему грудью и закинув ногу на его бедро.
— Ты точно врачом служил? Судя по твоей спине, ты с поля боя не вылезал. И я поцарапала еще.
— Спина — это за один раз всё, мина разорвалась возле палатки, в которой мы оперировали (точно поцарапала спину? не помню такого, хоть убей). Только мне не повезло, все целы, а мне пришлось швы накладывать. Но там ерунда, раны поверхностные все были.
— Лежи спокойно, сейчас смажу тебе спину йодом, — она встала и пошлепала в ванную, бормоча себе под нос что-то похожее на «Ну ты, Полька, даешь».
Иохель зачарованно смотрел на нее, как она возвращалась с пузырьком йода в одной руке и комочком ваты в другой. При взгляде на то, как она идет, немного покачивая бедрами и как ее грудь чуть подрагивает при ходьбе, он подумал, что со смазыванием царапин можно еще немного повременить.
— Лежи спокойно, — шлепнула она по руке, когда он сразу полез обниматься. — И в губы меня не целуй, больно, прикусила, вот, видишь? Распухнет теперь, ужас, как из дома выходить?
— Я осторожно (мохнатые как маленькие пчелы поцелуи, откуда это? [4]), в уголок…
* * *
— Всё. Теперь иди в ванную, собирайся и уходи, — сказала она после того, как они допили бутылку вина, сидя в кровати. — Мне правда очень хорошо с тобой, но пойми, мне надо посидеть и подумать. Я таких безумств давно не совершала. Если точно, то никогда. Ах, Игорь, Игорь…
Полина уткнулась носом куда-то за его ухо и так сидела, горячо дыша в шею. Уходить совсем не хотелось (ты поселиться здесь решил?) и Иохель сказал:
— Ты знаешь, я…
— Правда, не говори ничего. Не надо портить всё. Давай помолчим и ты уйдешь. Завтра приходи на улицу 25 Октября, к выходу с «Дзержинской» [5], знаешь где, да? Каунас — это в Литве, — передразнила она его и погладила по щеке. — К пяти подходи, там встретимся. Всё, иди в ванную, полотенце я тебе уже повесила.
* * *
Минут через двадцать Иохель спускался по лестнице в свежевыглаженной рубашке (это я полчаса мучился, а ей пяти минут хватило, хозяюшка), раздумывая, который же час — на улице стемнело, а на часы у Полины он не посмотрел (давай, Грибоедова еще вспомни). Навстречу поднимался какой-то мужчина и пришлось посторониться, чтобы пропустить его. Проходя мимо, тот приподнял шляпу и пробормотал:
— Добрый вечер, Иохель Моисеевич.
— И Вам доброго вечера, Иосиф Абрамович, — не задумываясь, ответил Гляуберзонас, приподнял шляпу (ладно, если поздно, пешком пройдусь, не так уж и далеко) и пошел дальше.
И уже открывая дверь подъезда, он услышал сзади, как кто-то бежит по лестнице вниз и кричит:
— Иохель! Черт, Иохель, да стой же!
_____________________
[1] Сейчас этого дома нет, в 1970 на его месте построили выставочный зал. Адрес выбран совсем не случайно, как и всё остальное.
[2] Краткий анатомический ликбез — кисть переходит в предплечье, за которым после локтевого сгиба начинается плечо. А то, что большинство населения называет плечом — так это надплечье. Кто учил анатомию, знает, но из вежливости за правильное название не воюет.
[3] Надежда Петровна Ламанова, одна из самых известных российских (а после и советских) модельеров. Ее имя стало нарицательным. Цветаева в «Полотерской» — о ней:
[4] Наверное, Иохель в молодости читал Осипа Мандельштама, это неточная цитата из стихотворения «Возьми на память из моих ладоней»
[5] Сейчас — выход со станции «Лубянка» на Никольскую улицу.
Глава 9
Иохель остановился, недоумевая, кто здесь его может знать. Мелькнуло воспоминание, что он только что с кем-то поздоровался, вроде даже назвал по имени, но не мог вспомнить, с кем. Осталось дождаться и увидеть того, кто его зовет. Тем более, что он слышал приближающиеся шаги.
— Иохель, а я кричу, кричу, думал, ты ушел уже, придется догонять. Я ведь через этаж только понял, что с тобой поздоровался, задумался. Ну здравствуй, — и мужчина шагнул, протягивая руку.
— Юзик? Ты как здесь? Вот уж, не ожидал тебя увидеть, — Иохель пожал руку и обнял его.
— Так я живу в этом доме, давно, до войны еще. А ты сам как здесь оказался?
— Да… вот…, — Иохель не знал, что и сказать, но, похоже, вопрос был риторическим.
По крайней мере, Юзик продолжал, не дожидаясь ответа:
— Вот это встреча! Пойдем ко мне, посидим, поговорим. Сколько же мы не виделись?
— Лет пять получается, с сорок третьего. Ты как раз из госпиталя поехал на курсы.
— Ну да, в сорок третьем. Нет, что мы стоим? Давай, пойдем. Нет, ну надо же — вот так, на лестнице встретились. Пойдем, пойдем, не стой. И не вздумай отказываться, — Иохель, подталкиваемый Юзиком (какой Юзик, это он в госпитале Юзиком был, теперь Иосиф Абрамович), пошел вверх по лестнице, по которой недавно спускался. Они прошли мимо двери Полины (ох, Полина), поднялись на четвертый этаж и Иосиф завозился с ключом возле двери, на которой висел зеленый почтовый ящик с наклеенными названиями газет и надписью Рапопорт [1] вверху.
— Сейчас, минутку. Жена с сыном на дачу уехали, а я один дома. Замок этот еще вечно заедает, смазать надо. Ну вот, наконец-то, проходи, — распахнул он дверь.
* * *
С Юзиком (да, Юзик, ты меня что, обидеть хочешь) проговорили часа два, выплескивая друг на друга новости за последние пять лет. Познакомились они в госпитале, где Рапопорт лечился после очередного ранения и, пока лечение потихоньку двигалось в нужном направлении, они незаметно сблизились. Иохель был просто сражен жаждой своего товарища делать что-то новое. Тогда еще капитан, Рапопорт уехал на командирские курсы «Вымпел», во время прохождения которых совершенно случайно защитил докторскую. Защита не состоялась в июне сорок первого — сначала не было кворума, а на повторное заседание не попал Юзик, так как ушел на фронт добровольцем. Зато в сорок третьем, встретив на улице коллегу из комиссии, выяснил, что в аудитории так и остались висеть на стене таблицы, которые он готовил для демонстрации, пошел — и сразу же защитил. А потом опять на войну, хотя Орбели, вице-президент Академии, предлагал остаться и заниматься наукой.
Оказалось, что и на фронте они были всё время где-то рядом, и даже история с публичным избиением начальства повторилась, только Рапопорт перед строем ударил комдива, сбежавшего с переправы при форсировании Днепра, и из армии его за это не выгнали (только тормознули Героя, хотя избитый комдив получил Золотую Звезду, наверное, в утешение).
— А сейчас готовлюсь, — покашливая, продолжил рассказ Юзик, (астма, Иохель, всё хуже и хуже), — к сессии ВАСХНИЛ, собирают где-то в конце июля. Наверное, там меня сожрут, но и хрен с ними, я с голоду не умру. Но целовать задницы я никому не собираюсь, ни Лысенко, ни Презенту. И готовят же эту сессию, сволочи, втихаря, я сам случайно узнал. Даже неизвестно, в какой день точно этот шабаш собирают. Всё ходят, шушукаются по углам.
— А если с этими деятелями что-то случится, тогда что? Ты станешь главным академиком по биологии? — улыбнувшись чему-то (если с Яшкиным прошло, почему с этими не пройдет? а враги Юзика — и мои враги, вряд ли они могут быть хорошими ребятами), спросил Иохель.
— Да какое там главным, мне их кабинеты и даром не нужны. Мне лишь бы работать не мешали, а медальки пусть друг другу вешают, мне и своих хватает, и так носить тяжело, если все вместе надеть.
Время пролетело незаметно. Распрощались ближе к полуночи, договорившись встретиться через неделю. С трудом подавив желание постучаться к Полине (завтра, завтра встретимся, сама ведь сказала), он невольно остановился у ее двери, постояв немного, вслушиваясь в ночную тишину, Иохель спустился по знакомой уже лестнице и пошел домой по Садовому кольцу, решив, что так вряд ли будет намного медленнее, чем идти напрямую.
Навстречу попадались редкие прохожие, да время от времени проезжали машины. В районе Арбата его обогнала синяя «Букашка», наверное, последняя, но Иохель совсем не расстроился — сегодня ведь такой замечательный день, как на это может повлиять какой-то троллейбус. Ведь Полина, такая она… Полина… и даже с Юзиком встретился с ее помощью, получается.
На Смоленской площади, где даже ночью не прекращалась стройка [2], Иохель услышал сзади чьи-то торопливые шаги, но не обратил на это никакого внимания: мало ли кто и куда бежит ночью. Он и сам шел не очень медленно, но незнакомец явно его догонял, причем, судя по звуку, двигался он по той же траектории, что и доктор, так что Иохель немного отошел в сторону, уступая дорогу и встревоженный, начал поворачиваться, чтобы посмотреть, кто это. Очевидно, именно это, неожиданно сделанное в последний момент движение, его и спасло. Что-то свистнуло справа и скользнуло по правому рукаву, после чего плечо тут же загорелось болью.
Отпрыгнув в сторону, Иохель повернулся и увидел тяжело дышащего мужчину (или парень, ни хрена не видно же), держащего в правой руке какой-то длинный прут (арматура? палка? какая разница, стукнет по голове, мало не покажется). Внезапно наступившую тишину, прерываемую только тяжелым дыханием напавшего, первым нарушил Иохель:
— Ты что, парень, с головой не дружишь? Тебе чего надо?
— Ты, жиденок (когда он хоть меня рассмотреть успел?) зубы мне не заговаривай. Карманы выворачивай, быстрее, — налетчик все никак не мог восстановить дыхание.
— Так тебе деньги нужны? Сказал бы, я и так отдал (да что ж ты дышишь как загнанная лошадь, никак не подстроиться). Пиджак только испортил мне. Стой, а что это у тебя с ухом? Дай-ка посмотреть, я врач, это ж похоже на… (давай, давай, дотронься до уха, вот так, а я ближе подойду).
— А что? Что там случилось? Ты что, мужик? — но рука послушно поднялась и дотронулась до правого уха, на которое смотрел Иохель (даже не подумал, что я в такой темени высмотреть могу).
В транс налетчик, поплывший уже после первых же слов, погрузился быстро и глубоко. Усадив его на лавочку и внушив дойти до милицейского участка, не выпуская кусок кабеля (вот чем он меня стукнул) из рук, Иохель пошел домой, немного расстроившись из-за порванного рукава (да и синяк, наверное, будет).
* * *
Правое плечо к утру побагровело, ссадина на месте содранной кожи покраснела и немного воспалилась, несмотря на то, что, придя домой, Иохель сразу же обработал ее йодом. Морщась от боли (вчера не так было, надо бы сейчас перекисью хорошенько промыть), он пошел умываться, отложив чайник и завтрак на потом.
В замке заворочался ключ, дверь открылась и доктор услышал голос Синицына:
— Это я, тащ майор! Приехал.
— Слышу, Сидор. Я в ванной. Поставь, пожалуйста, чайник, позавтракаем вместе.
— Сейчас, сам голодный. О, где это ты попал, Моисеич? — спросил Синицын.
— Да ночью сегодня, здесь рядом, на Смоленской, придурок какой-то с куском кабеля напал. Пиджак на выброс, весь рукав изорвал, ну и по плечу прошелся вскользь. Да ладно, ничего страшного, жив, почти цел. Ты как? Как съездил? Что мама? Остальные что?
— Да хорошо там у них. Деньги Марии Ароновне передал, забор поправил немного, да крыльцо чуть-чуть, ерунда. Скучно там маме твоей, руководить некем, девки-то разбежались, ты уехал, я тоже, вот она и страдает. То с соседками воюет, то разговоры с подругами ведет. Мужика бы ей надо, да где ж его возьмешь, а ей ведь не какого угодно, а правильного еврея, да чтоб не абы что, не сапожник какой, — Сидор явно цитировал маму Иохеля, наверное, разговоры эти велись с завидным постоянством. — Так что привет от Марии Ароновны, наилучшие пожелания и много советов по ведению хозяйства и устройству жизни. Давай-ка, Моисеич, я тебе плечо забинтую, а то будет тереться об одежду, не заживет. Пиджак я в починку отдам, сделают быстро, как новый будет. А как ты ночью на Смоленской-то оказался? Тащ майор, ты же в десять вечера спать ложиться привык? Или бабу нашел? Точно, нашел, по глазам вижу. И хорошо, это дело нужное, а то закис уже со своей учебой. Как дед старый прям.
* * *
Поделиться книгой: