Наследство

Надя подала ему стакан, присела рядом. Он понял ее намерение подежурить возле него, заговорил уже твердым голосом:

— Все, все! Только молчок! — Приложил к синим губам палец, хитровато улыбнулся, спросил: — А все же, Надежда, что тянет в глубинку, а? По-дружески!

Надя встала, улыбнулась, но сдержанно сказала:

— Есть у меня задумка. Но о ней не сейчас.

— Добро! — согласился Цепков. — Но, голубушка, о каплях никому… Договорились?

Надя кивнула и попрощалась. Но она не сдержала слова и, выйдя из приемной Цепкова, заторопилась по темному коридору мимо одинаковых дверей, читая таблички. Вот и лечебный сектор… Вошла и увидела Анастасию Федоровну Колеватову, которая на год раньше Нади ушла из госпиталя. Колеватова сидела за столом, заваленным бумагами. Это была пожилая женщина невысокого роста, с блеклыми голубыми глазами на широком румяном лице, с решительным характером. Обрадовались друг другу.

— А что с Иваном Павловичем? — затревожилась Анастасия Федоровна, выслушав Надю, и по привычке потянулась к докторскому саквояжу, стоящему на столе слева.

«Иван Павлович! Как могла забыть? — огорчилась Надя. — Все так просто: Иван Павлович».

2

От разъезда Теплые Дворики до больницы того же названия («Добрый человек придумал, хорошо!») Надя шла лесом. Огромные сосны с ясной медью стволов и темной зеленью высоко поднятых над землей крон сменялись кудлатыми елками, серебристыми пихтами с шелковистой хвоей. В лесу пахло земляникой, цветущими травами, теплой влажной землей, и к этим запахам примешивалась чуть внятная горечь разогретой смолистой коры. А птиц, а птиц тут сколько! Они свистели, верещали, пели по сторонам и над головой, взлетали чуть ли не из-под самых ее ног.

Жаль, она не знала, что за птица так протяжно кричит, а та вот будто жалуется. Ну и характер у нее! А эта о чем-то вроде спрашивает, чего-то допытывается.

Какое-то смутное чувство охватило Надю, когда она подумала о птицах. Но вот впереди между деревьями затемнели домики. Больница! И чувство это рассеялось, и птичий гомон как бы погас. «А близко от разъезда. Хорошо!»

Все сегодня нравилось ей: и поездка в вагоне через северные хвойные леса, не мрачные, как обычно, а веселые, через поля ржи в цвету, через предсенокосные луга. И маленький деревянный вокзальчик, свежепокрашенный желтой охрой, понравился, и эта дорога до больницы, и вот эти первые дома ее, срубленные из толстых и ровных стволов. Они заматерели с годами и даже не потеряли своего прежнего золотистого цвета. Большая поляна, которую окружали больничные строения, сияла под солнцем яркой зеленью.

Справа, за домами, стоял хлев с небольшой оградой, крытый соломой. Пегая кляча паслась на лужайке. У телеги с поднятыми оглоблями возился молодой однорукий мужчина (должно быть, конюх), левый рукав его застиранной гимнастерки болтался. Прижимая хомут плечом к передку телеги, конюх расправлял засохший гуж. Увидев подходившую женщину в военной форме, но без погон, конюх распрямился, сунул пустой рукав под ремень. Был он бравого вида, не смотри, что инвалид, черный кудрявый чуб прикрывал правый висок. Лицо худое, с дерзкими глазами. Звали его Василий, а по прозвищу Казак. Отвечал он охотно, то и дело изучающе поглядывая на женщину, которой так к лицу военная строгая форма. Он уже догадывался, что она военный врач, но не мог сообразить, зачем пожаловала. Правда, давно ждут замену главному. Бедного Михаила Клавдиевича опять свалил радикулит. Да и пожалеть его пора: за войну настрадался старикан.

Надя тут же узнала от Васи-Казака историю Михаила Клавдиевича и удивилась тому, что Цепков ничего не сказал о нем, да и вообще он даже не заикнулся, что в Теплых Двориках есть главный врач. Странно…

А история, о которой знали по всей округе, была такая… Михаил Клавдиевич Топчин приехал в Новоград из Москвы в конце сорок третьего года, когда из столицы уже не эвакуировались, а возвращались в нее. В облздраве не сразу поняли, зачем пожаловал к ним старик, который и сам-то без посторонней помощи едва мог обходиться. Наконец все же выяснили: он приехал вместо своей дочери, молодого врача, которая была направлена в Новоград отрабатывать положенное после института. Тут вспомнилась Маргарита Михайловна Топчина, по поводу которой в Москву было сделано несколько запросов. И вот явился ее папаша… Не стали старика огорчать: пусть работает.

Название больницы «Теплые Дворики» обмануло его, потом он раскаивался, что приехал в самый северный район области.

— В болезнях разбирается, а в жизни — нет, — закончил рассказ конюх, то и дело пытливо поглядывая на женщину в военном мундире, присевшую на край телеги. — Он, как ребенок, все ждет, пока ему поднесут. Вот и жили без лекарств и дров. Больные — без овощей, а мой коняга — без овса. А вы сменить его? Ждет давно, измаялся, бедняга. Со стороны поглядеть — жалко.

Конюх показал квартиру главного врача, и Надя постучала в дверь. Услышав сердитое: «Кто там?», дернула за скобу, подумав: «Что же, Михаил Клавдиевич, вы доброволец, я вроде тоже…»

В комнате, куда она вошла, после яркого солнца показалось темно, глаза никак не могли привыкнуть, и какое-то время она стояла как слепая. Но вот стали появляться один предмет за другим: стол, прикрытый газетой, стулья, кочерга на полу у печки, лежанка. На лежанке человек, лицом к стене. Повернулся, кряхтя и охая, и Надя увидела старика. Он был худ, голый череп отливал желтизной, в больших кофейного цвета глазах стояли боль и грусть.

— Я болен, не принимаю. Можете без меня обойтись? Хотя бы один человек мог без меня обойтись… И как вы тут жить станете, когда я уеду?

Надю это рассмешило: ох, какой тут, оказывается, лес-пой бог и царь, что без него все остановится, погибнет. Ну и ну!

— Я доктор Сурнина, — представилась Надя, — приехала сменить вас…

Она всего могла ожидать: старик по-молодому, забыв о болезни, вскочит, бросится к ней на шею: «Миленькая, я так вас ждал!» Или стиснет руку, и молчаливые слезы покатятся из его глаз. Или что-то еще в этом роде. Но ничего такого не произошло. Михаил Клавдиевич оглядел Надю и с сомнением спросил:

— У вас приказ? Или вы только познакомиться?

— Познакомиться… Но считайте: приказ.

— Все приезжают без приказа или так только говорят. Так что я уже научен, девушка…

— Меня зовут Надежда Игнатьевна.

Михаил Клавдиевич минуту помолчал, глядя на нее и стараясь понять, что скрывается за этим ее внезапным построжанием, такой резкой переменой в настроении. Неудачница, которая недовольство собой вымещает на других? Патриотка, вдруг понявшая, куда ее привела жажда подвига? Но этот твердый голос… И Михаил Клавдиевич, всегда знавший, что за твердым голосом скрывается воля, а стало быть, и власть над людьми, вдруг осекся и заговорил торопливо, словно боясь, что она повернется и уйдет, как было уже с двумя другими, приезжавшими сменить его:

— Я сейчас…

Надя вышла, и опять круглая, вся в луговых цветах, поляна легла перед ней, нет, не легла, а как бы закружилась. Она стала разглядывать одно строение за другим, а поляна и в самом деле кружилась, показывая ей все, что тут было. Два одинаковых дома с широкими окнами — должно быть, стационар больницы, а тут лечебные кабинеты, операционная — самый светлый, самый чистый уголок, какой только можно представить. Операционная — зеркало любой больницы. Больница начинается с нее. А тот двухэтажный дом — живой, и этот. А там свободное местечко, круг не замыкается. «Тут будет мой дом, — подумала она с веселостью, которая вновь вернулась к ней. — Для полноты картины этого домика как раз не хватает. Окна будут выходить на поляну, назовем ее поляной цветов, и еще в сторону тех трех дубов… Да, что он там долго копается?» — вспомнила она про Михаила Клавдиевича, и лицо ее, чуть порозовевшее от солнца и ветра, вновь замкнулось, построжало. Тут она увидела вышедших из амбулатории больных, двух женщин в длинных, до земли, сарафанах и темных платках вокруг шеи и старика с палкой. Старик приложил к глазам ладонь, взглянул на солнце, поправил затасканную армейскую фуражку с черным околышем, должно быть подарок сына-артиллериста, и закостылял вслед за женщинами. Через поляну в стационар пробежала девушка в белом халате, оглянулась на Надю, приметливо поглядела. У девушки были пышные золотистые волосы, гордо посаженная голова на высокой шее, обозначившиеся под белым халатом сильные бедра. Красные босоножки при каждом ее шаге то исчезали, то выныривали из травы.

«Какие разные, — подумала Надя, вернувшись взглядом к тем двум женщинам и старику, которые шли между домами к лесу. — Те как тени, а эта вроде соткана из солнца. Интересно, кто эта девушка?»

Пегая худая лошадь протащила телегу с ящиками и кадушкой, прикрытой клеенкой, — продукты — и остановилась у низкого здания. Должно быть, склад с погребом, а рядом кухня. Бренча самокатами и улюлюкая, промчались по поляне мальчишки.

Михаил Клавдиевич позвал ее, и она вернулась в его комнату.

— Что ж, коллега, хотя я и болен…

— Меня звать Надежда Игнатьевна… — снова напомнила Надя. Старик был в свитере домашней вязки и довольно опрятных брюках.

— Надежда Игнатьевна, Надя, — повторил Михаил Клавдиевич, как бы запоминая. Ему не нравилась жестковатость в характере девушки, вроде неприязнь, которую он улавливал, а она не собиралась ее скрывать. — Где мы побеседуем? У меня в кабинете? Позвольте узнать, что вы собираетесь предпринять в первую очередь? Что касается меня, я хотел бы поскорее развязаться со всем этим… — Он кивнул на окно, указывая на больницу.

Надя ехала сюда, чтобы осмотреться, не посоветовалась с братом, ничего не захватила с собой, кроме плаща и саквояжа. Да, Иван Павлович был прав: тут есть над чем подумать. Но она уже приняла решение. Может ли быть другое? Центральная поликлиника? И так как она молчала, Михаил Клавдиевич напомнил о себе:

— Надеюсь, вы меня правильно поняли? Я ничего не хотел сказать дурного. Я оставил здесь частицу самого себя — хотя, вы видите, я стар и немощен — и практически оставлять мне больше нечего.

— Я поняла. Я приеду через три дня…

— Через три дня? — голос Михаила Клавдиевича выдал, как он испугался этих слов. — В прошлые разы было то же. Приехал молодой врач, попросил три дня и — поминай как ввали. И пожилой приезжал тоже. Вы должны принять от меня хозяйство немедленно, а потом делайте, что вам захочется.

Она молчала, соображая, почему он так настойчив. Догадавшись, успокоила:

— Этого не случится. Я приехала сюда по собственной воле. Но пока что не имею направления.

— Бумажка? Ерунда! Я верю вам и без нее. Вы же военный врач?

— Да, я майор медицинской службы.

— Ого! Значит, фронт, большая фирма?

— Полевые госпитали. Да, это все — позади. Теперь в запасе.

Их разговор прервала вбежавшая без стука рослая смуглая женщина с хмуроватым взглядом черных, глубоко посаженных глаз.

— Михаил Клавдиевич, ее привезли, — задыхаясь, сообщила она, и Надя заметила, как у нее дрожали губы.

Главный врач представил женщину:

— Зоя Петровна, старшая сестра. — И только тогда спросил: — Кого «ее»?

— Долгушину, Дарью, из Бобришина Угора. Вы ее направили в область, помните? Но муж продержал дома…

Михаил Клавдиевич взмахнул руками:

— Что они наделали? Они убили ее! Я же говорил, у нас некому оперировать. Я не могу. С моим-то радикулитом. Два дня! Это непоправимо… — Он вскочил, схватился за голову: — Так и знал, что добром это не кончится.

— Диагноз? — спросила Надя. Голос ее прозвучал жестко, требовательно, и Зоя Петровна вдруг подобралась, сжала рот, губы ее перестали прыгать.

— Рецидив язвы желудка…

«Рецидив язвы желудка? Не исключено прободение… И главный врач отправил домой? Как язык повернулся, как рука поднялась? Отправил, значит, обрек на смерть?» Наде хотелось все это тотчас же сказать в лицо Михаилу Клавдиевичу, и она едва сдержалась — не надо, не надо! Он сам это знает, а Долгушиной нужна помощь, если еще не поздно… Два дня…

— Вы что, не хотите ее посмотреть? — спросила она, видя, что Михаил Клавдиевич не трогается с места.

— Не встать… Проклятие… — простонал Михаил Клавдиевич, хватаясь за спину и опускаясь на лежанку.

Надя направилась к двери, главный врач крикнул сорвавшимся голосом:

— Вы… вы оперировали когда-нибудь?

Она не ответила, вышла. Вслед за ней, отставая на полшага, шла Зоя Петровна. «Хорошо, — отметила Надя о ней, — видно, побывала на войне или в госпиталях поработала. Быстро справилась с собой, теперь ни капельки растерянности. Бывала в переплетах…»

— Воевала, Зоя… Петровна?

— Воевала. В медсанбате, на Калининском. А вы к нам главным? Так я поняла?

— Да.

— Ждем, ждем главного, и давно. Отчаялись дождаться.

Они пересекли поляну. Надя чувствовала, как трава мешала идти, упруго сопротивляясь, будто вода.

«Реку перебегаю, зеленую реку, — думала она, отвлекаясь. — Перебегаю, а брод где? Как все нескладно получается. Неприлично с бухты-барахты лезть в дело, а как быть? Только бы не перитонит. А если прободение — тогда все». И спросила:

— Долгушину вы знаете, Зоя? У нее есть дети?

— Как же! Несчастная семья. Муж вернулся инвалидом, без руки, без ноги. Не успели год прожить: ребенок. Ездила принимать. Четвертый, сын, в голодное-то время… Она с травы да жмыха после войны никак не опамятуется, едва отдышалась. А сын крепенький родился, чертенок, а только не заложено в нем, чему полагается быть, вот и липнут разные болячки. С контроля у нас не сходит. А она любит ребят, вроде даже не по-деревенски.

— Не по-деревенски?

— Ну да. В деревне ведь как? Выродят, выпустят, а вырастай как хочешь.

— Где больная?

— В палате.

— Халат, пожалуйста.

— Сейчас, попробую найти.

— Нет запасных халатов?

— Откуда же они? Сами шьем из старых простыней.

— Хорошо, надену свой. А стерильный найдется?

— Попортился автоклав…

— Вывесите мой на солнце, а мне какой-нибудь дайте для осмотра.

— Возьмите мой.

— А кто со мной будет, если не вы? Где история болезни?

— Я пришлю операционную сестру, она будет с вами. Умеет делать все.

Зоя сняла свой халат, помогла Наде надеть его: халат был тесноват, и врач выглядела девушкой в одежде подростка. Зоя взяла ее халат и вышла. Завязав тесемки на коротких рукавах, Надя присела на топчан, взяла руку больной. Рука была холодная, пульс едва прощупывался. Лицо все бледное, в холодном поту. Измерила давление: низкое.

— Как вы себя чувствуете?

Больная молчала, лишь кончик языка скользнул по синим губам — у нее уже не было сил облизать их.

Послышались шаги, кто-то вошел. Над Надиным ухом раздался низкий женский голос:

— Вот история болезни, доктор… Меня звать Манефа.

Надя оглянулась: девушка с золотыми волосами, та, которую она сегодня видела на поляне, протягивала ей скупо исписанные листки. Пробежала глазами записи. Да, два дня. Тогда надо было исследовать. А что теперь?

— Почему вас не отправили в районную больницу?

Больная опять промолчала, за нее ответила Манефа: муж рассказывает, что «отпустило, а в такую даль ехать из-за пустяков». Говорит, у нее и раньше так случалось, а потом отпускало, и она жила себе.

— Поднимите кофту, — попросила врач.

Живот плоский, напряжен. На боли больная уже не жалуется. Лишь в расширенных зрачках застыл ужас.

— Позовите мужа.

Еще час назад Надя и подумать не могла, что после чудесного утра, которое она только что прожила, будет вот это, неизбежное — операция. И никуда ей уже не деться и некуда отступать.

Гремя о порог костылями, ввалился мужчина лет сорока. Он был небрит, темные диковатые глаза опухли и покраснели.

— Доктор, миленькая… Спасите ее. У нас четверо… Мал мала меньше.

— Тише! Я спрашиваю, вы отвечаете. Вы не служили в армии?

Долгушин покорно замолчал, придавил в горле всхлип, кадык на заросшей шее запрыгал.