Правители эпохи эллинизма

Г. Бенгтсон

ПРАВИТЕЛИ ЭПОХИ ЭЛЛИНИЗМА

*

Hermann Bengtson

HEKRSCHERGESTALTBN DES HELLENISMUS

H. Beck’sche Verlagsbuchhandlung (Oscar Beck),

München, 1975

*

Редакционная коллегия

К. З. Ашрафян, Г. М. Вауэр, Г. М. Бонгард-Левии,

Р. В. Вяткин, Э. А. Грантовский, И. М. Дьяконов,

И. С. Клочков (ответственный секретарь),

М. А. Коростовцев (председатель), С. С. Цельникер

Перевод с немецкого и предисловие Э. Д. Фролова

Ответственный редактор А. А. Нейхардт

© Н. Beck’sche Verlagsbuchhandlung (Oscar Beck),

München, 1975.

© Перевод, вступительная статья и комментарии:

Главная редакция восточной литературы

издательства «Наука», 1982.

Э. Д. Фролов

История эллинизма в биографиях его творцов

Есть эпохи во всемирной истории, которые особенно изобилуют социальными и политическими переменами и, будучи исполнены напряженного взаимодействия различных творческих сил, оказываются особенно плодотворными в плане дальнейшего развития. К числу таких эпох в древности бесспорно должен быть отнесен период эллинизма. Термин «эллинизм» был введен в научный обиход в 30-х годах XIX в. немецким историком Иоганном Густавом Дройзеном. Он первый занялся серьезным изучением послеклассической истории греков и словом «эллинизм» обозначил процесс всемирно-исторического значения — «распространение греческого господства и образованности среди отживших культурных народов»[1]. Иными словами, эллинизм, по Дройзену, может быть определен как время решающего наступления греческого оружия и греческой культуры на Восток — вплоть до того момента, когда Рим, надвинувшись на греко-македонский мир с запада, положил конец независимому существованию этого эллинистического мира.

В хронологическом отношении эллинизм — период с середины IV и до последней трети I в. до н. э. Открывается этот период действительно авторитетным выступлением Македонии, которая при царе Филиппе II и его сыне Александре становится ведущей державой на Балканах, гегемоном греков и победоносным противником персов. Однако достижение Македонией этого высокого положения было обусловлено не только свежими силами, еще не исчерпанными людскими и материальными ресурсами этой северогреческой страны и, уж конечно, не одной лишь инициативной ролью ее, впрочем, действительно выдающихся лидеров — царей Филиппа и Александра. Важной предпосылкой успехов македонской державной политики были разложение и ослабление мира классических греческих городов-государств, полисов, которые, достигнув — в первую очередь в лицо Афин и Спарты — исключительного расцвета в V в. до н. э., обнаружили на исходе этого и в особенности в начале следующего столетия признаки несомненного упадка. Другой, не менее важной предпосылкой македонского успеха оказалась слабость Персидской империи Ахеменидов, которая, как это обнаружилось в ходе Восточного похода Александра, поистине была колоссом на глиняных ногах. И все же особенно важной была ситуация в греческом мире, обусловившая по только причину политического торжества Македонии на Балканах, по и возможности ее победоносного наступления на Восток.

IV век до н. э, вошел в историю античного мира как век кризиса классической полисной системы[2]. Кризис полиса в древней Греции был прежде всего кризисом гражданского общества. Исходный момент разложения этого последнего следует искать в сфере социально-экономической. Прогрессирующее развитие крупнособственнического рабовладельческого хозяйства неуклонно вело к концентрации собственности в руках немногих и к разорению и обнищанию масс свободных граждан. Рост социального неравенства, в свою очередь, вызывал обострение общественных отношений даже в передовых демократических полисах, где прилагались особенные усилия для поддержания видимого равенства между гражданами. Бьющая в глаза роскошь богачей вызывала зависть и недоброжелательство низов. Растущее раздражение народной массы находило выход в скорых судебных расправах над отдельными богачами, а иногда и в массовых погромах, как это было, например, в Аргосе в 370 г. до н. э., когда городская беднота, подстрекаемая демагогами, забила насмерть дубинами до 1200 богатых граждан [Diod., XV, 58].

В этих условиях обнаружилось банкротство полисного государства, чьи возможности были весьма ограниченны, между тем как граждане предъявляли к нему все более повышенные требования, настаивая: бедные — на дальнейшем расширении системы государственного вспомоществования, а богатые — на обеспечении своей собственности и жизни от посягательств со стороны этой бедноты, на наведении в стране твердого порядка. Будучи не в состоянии удовлетворить эти требования, а следовательно, и гарантировать единство и согласие граждан, полисное государство утрачивало исторический смысл. На практике было важно и то, что один и тот же социальный процесс — обнищание народных масс — приводил не только к подрыву традиционной опоры полиса — гражданского ополчения, но и к созданию новой политической силы — наемной армии, которую при случае можно было использовать для ниспровержения существующего строя. И действительно, упадок полисного государства, его неспособность справиться с растущими трудностями и обусловленная этим практика чрезвычайных назначений поощряли инициативу отдельных честолюбцев, которые, опираясь на партии личных друзей и наемников, начинали все чаще домогаться единоличной власти (явление так называемой младшей тирании, крупнейшими представителями которой были Дионисий Сиракузский, Ясон Ферский и Клеарх Гераклейский).

Наметившаяся тенденция к преодолению полиса изнутри дополнялась не менее отчетливой тенденцией к его преодолению и извне. Растущие экономические и политические связи подрывали полисный партикуляризм, и повсюду обнаруживалась тяга к объединению, в особенности в рамках отдельных исторических областей (Халкидикский, Фессалийский, Беотийский, Аркадский и другие союзы). Однако развитие это наталкивалось на серьезные препятствия: помимо традиций полисной автономии порочным было обнаруживавшееся стремление полисов-гегемонов превращать союзы в собственные державы, а с другой стороны, продолжалось соперничество этих сверхполисов из-за гегемонии в Греции. Все это вело к непрекращающимся междоусобным войнам, которые ослабляли греков и поощряли вмешательство в их дела соседних «варварских» государств — Персии на востоке и Карфагена на западе.

Социальный и политический кризис полиса, естественно, дополнялся кризисом идеологии. Характерной чертой времени была растущая аполитичность, т. е. равнодушие граждан к судьбам своего полисного государства. Рационалистическая критика существующего порядка, начало которой положили софисты и Сократ, не оставила камня на камне от полисного патриотизма, на смену которому теперь пришли новые настроения и новые идеи. Между тем как народная масса все больше увлекалась воспоминаниями или, скорее, мечтами о примитивном, уравнительном коммунизме (пародийное отражение — в поздних комедиях Аристофана «Женщины в народном собрании» и «Богатство»), верхушка общества все более и более пропитывалась индивидуалистическими и космополитическими настроениями. Традиционные политические доктрины — демократические и олигархические в равной степени — оказывались несостоятельными перед лицом новых задач, и по мере того как кризис принимал все более затяжную и острую форму, в обществе, среди людей различного социального и культурного уровня, начинало крепнуть убеждение, что лишь сильная личность, авторитетный вождь или диктатор, стоящий над гражданским коллективом, сможет найти выход из того тупика, в который зашло полисное государство.

В политической литературе, выражавшей запросы полисной элиты, популярными становятся тема и образ сильного правителя (в трактатах Антисфена, Платона и Аристотеля, в речах Исократа, в исторических или мнимоисторических произведениях Ксенофонта). Поскольку, однако, внутреннее переустройство не мыслилось без переустройства внешнего, наведение порядка внутри отдельных городов — без установления общего мира в Греции и победоносного отражения варваров, образ сильного правителя приобретал одновременно черты борца за объединение Эллады, руководителя общеэллинской войны против варваров, черты царя-завоевателя (в особенности у Исократа в речах «Эвагор» и «Филипп» и у Ксенофонта в романе «Киропедия»). Так мечты о социальном и политическом переустройство общества оказались связанными с монархической идеей, а эта последняя, в свою очередь, — с идеей панэллинской[3].

Все эти настроения естественным образом шли навстречу инициативным устремлениям македонских царей. По мере того как становилась очевидной неспособность традиционных лидеров греческого мира — полисных государств Афин и Спарты — добиться согласия между эллинами, установить твердый порядок и отразить натиск варваров; по мере того, далее, как обнаруживалась бесперспективность в этом плане также и большинства новых тиранических режимов, — с претензиями на руководящую роль в Элладе все энергичнее и откровеннее стали выступать македонские цари. Решительному и настойчивому Филиппу и (359–336 гг. до н. э.) удалось в конце концов достичь этой цели. Последовательная, поэтапная борьба этого царя за господство на Фракийском побережье и в Фессалии, в Средней Греции и на Пелопоннесе завершилась созданием нового военно-политического единства — Коринфской лиги, членами которой стали все греческие города (за исключением одной лишь Спарты), а главой, гегемоном, — македонский царь (338/337 г. до н. э.)[4].

Филипп вел борьбу за гегемонию в Элладе под панэллинскими лозунгами, широко эксплуатируя охранительные, шовинистические и милитаристские настроения состоятельной и знатной верхушки греческого общества. Стремления этой последней, насколько мы можем судить по речам ее идеолога Исократа, сводились именно к преодолению политической раздробленности Эллады, к объединению эллинских полисов в некую федерацию во главе с авторитетным и инициативным вождем, способным навести в стране твердый порядок и повести греков на завоевание богатств Востока. Последняя часть программы казалась особенно привлекательной, причем не только представителям полисной элиты, но и широким слоям греческого общества. Отомстить варварам за прежние унижения, перенести войну в Азию и завоевать принадлежащие азиатам обширные пространства земли, колонизовать эти земли с помощью тех, кто теперь в силу своей бедности и незанятости представляет опасность социальному порядку в Элладе, сделать эллинов господами, а варваров — их подневольными крепостными или рабами типа спартанских илотов, короче говоря, решить свои трудности за счет богатых, по слабых стран Переднего Востока — эта перспектива завораживала массы греков и увлекала их в русло державной политики македонского царя, который, однако, шел своим путем и, заигрывая с панэлллинскими идеями, всегда и везде преследовал собственные цели. Намерением Филиппа II, равно как и позднее его сына и преемника Александра, было не послушное исполнение прожектов идеологов панэллинизма вроде Исократа, а построение собственной сильной державы, для которой греки с их панэллинскими устремлениями должны были послужить лишь необходимым основанием. В самом деле, созданный Филиппом новый порядок был далек от той идеальной схемы, которая рисовалась взору идеологов панэллинизма в Греции: объединение страны было форсировано силой оружия; созданию Коринфской лиги предшествовала открытая вооруженная борьба между македонским царем и коалицией свободных греческих полисов во главе с Афинами и Фивами, а навязанная грекам после их поражения при Херонее (2 августа 338 г.) система Коринфского договора предназначена была служить прежде всего державным интересам Македонии[5].

И все же до тех пор, пока Филипп И продолжал завлекать греков перспективами восточных завоевании, он мог, по-видимому, сохранять свое положение гегемона в греческом мире. Прежде-временная смерть (он был убит оскорбленным им македонским аристократом Павсанием летом 336 г.) помешала Филиппу приступить к осуществлению следующей важной задачи — завоеванию подчиненного персам Азиатского материка. Однако то, что не успел сделать Филипп, осуществил его гениальный сын Александр (336–323 гг. до н. э.), который в рамках продолжавшегося 10 лет Восточного похода (334–325 гг.) разгромил и уничтожил Персидскую империю Ахеменидов и на ее развалинах создал собственную мировую державу, простиравшуюся от вод Адриатики до Индийского Пятиречья. Александр мечтал продолжить и завершить завоевание культурного средиземноморского региона, однако в самом разгаре подготовки к новому походу на запад он заболел и умер в Вавилоне 10 июня 323 г.

Между тем уже во время Восточного похода обнаружилось, что македонский царь отнюдь не рассматривал себя исполнителем союзной панэллинской программы — его целью было продолжение державной македонской политики, создание собственной мировой империи, в которой объединению греков — Коринфской лиге — предназначалась роль в лучшем случае младшего партнера, а фактически — резервуара для пополнения армии квалифицированными воинами, а населения новых городов — политически развитыми и падежными гражданами.

Эта установка еще более подчеркивалась абсолютистскими замашками Александра, его совершенно сознательными стремлениями к возведению своей власти на уровень неограниченной монархии божьей милостью, а своей персоны — в ранг воплощенного божества, что в корне противоречило не только традиционным республиканским представлениям греков, по и патриархальным обычаям македонян. Неудивительно поэтому, что смерть царя немедленно пробудила антимакедонское движение в Греции (так называемая Ламийская война 323–322 гг.), и, хотя это движение было подавлено македонским наместником Антипатром, с видимостью альянса между греками и македонянами было покончено. Коринфская лига практически перестала существовать, и предпринимавшиеся затем попытки восстановить ее (например, Антигоном и Деметрием в 302 г.) большого успеха не имели. Лозунги освобождения греков и их объединения вокруг нового авторитетного вождя использовались преемниками Александра, но они не возымели даже тех мнимоконструктивных последствий, каких в свое время удалось достигнуть Филиппу и Александру.

Но смерть Александра вызвала распад не только греко-македонского единства. Центробежные тенденции немедленно обнаружились и в собственно македонской империи, наспех сколоченной силой оружия и не опиравшейся на более существенные и прочные связи, — такие, например, как этническая и языковая общность, экономические связи, единство культуры и идеологии и т. п. При отсутствии у Александра достойного преемника из македонского царского дома и рано пробудившихся честолюбивых устремлениях его соратников дело, естественно, должно было завершиться разделом бесхозного наследства-империи после неожиданной смерти ее создателя. При этом, разумеется, между полководцами и преемниками Александра — диадохами, как их стали называть по-гречески, — не обошлось без разногласий и распрей, и вскоре вооруженная борьба, развязанная неимоверным честолюбием соперников, охватила весь греко-македонский мир, как его колыбель — Балканы, так и вновь завоеванные области на востоке.

Борьба вокруг наследства Александра затянулась на долгие годы, вплоть до конца 80-х годов III в. до н. э. При сходстве властолюбивых устремлений диадохов в их политике обнаруживаются две линии соответственно двум различным целевым установкам. С одной стороны, на первых порах некоторые из числа самых могущественных диадохов предъявили претензии на наследство царя в целом, и эти устремления могут быть определены как линия борьбы за сохранение единой империи, — но, разумеется, не в интересах старинной македонской династии Аргеадов, а в интересах соответствующего нового претендента. Однако эти устремления неизменно разбивались о яростное и дружное сопротивление прочих диадохов. Среди них не нашлось ни одного достаточно сильного, чтобы навязать свою волю всем остальным, и победа в конце концов осталась за другим, как оказалось, более реалистическим направлением, которого придерживалось большинство. Закрепиться каждому в своей, однажды уступленной ему или добытой силон оружия сатрапии, добиться превращения этой провинции в жизнеспособное территориальное государство, обеспечить сохранение этого домена за собственным домом — такова была эта более реалистическая установка, которая обеспечила победу тенденциям децентрализации над идеей единства империи.

После «великого визиря» Пердикки, рано погибшего при попытке привести к покорности египетского сатрапа Птолемея (321 г. до н. э.), долее всего с претензией на власть над всей империей выступал Антигон Одноглазый, который в сотрудничестве со своим сыном Деметрием Полиоркетом создал огромную азиатскую державу, действительно вобравшую в себя большую часть покоренных македонянами владений. В 306 г., после впечатляющей победы над Птолемеем в морском сражении у Саламина Кипрского, Антигон и Деметрий первыми приняли царские титулы, открыто предъявив, таким образом, притязания на место угасшей династии Филиппа и Александра. Однако их примеру тут же последовали остальные диадохи: Птолемей в Египте, Кассандр в Македонии, Лисимах во Фракии и Селевк в Вавилонии также приняли царские титулы. А когда с возобновлением под эгидой Автигонидов панэллинского Коринфского союза их могущество угрожающе возросло, прочие диадохи еще раз объединились и в 301 г. в битве при Ипсе (во Фригии, в Малой Азии) наголову разгромили Антигона и Деметрия.

Со смертью Антигона Одноглазого, павшего на поле боя как солдат, было покончено с идеей воссоздания единой империи. Оставшиеся диадохи ориентировались, как правило, на сохранение достигнутого, на закрепление за собою и своими потомками консолидированных территориальных комплексов, опирающихся на покое историческое единство. Впрочем, и после Ипса дело не обходилось без крупных конфликтов. На Балканах после смерти Кассандра (видимо, в 298 г.) разгорелся спор за македонский престол между Деметрием Полиоркетом, эпирским царем Пирром и Лисимахом. С другой стороны, в Азии обострилось соперничество все того же Лисимаха с Селевком. Спор был решен в 281 г. в генеральном сражении при Курупедионе (в Лидии, в Малой Азии), где Селевк наголову разгромил своего соперника. Лисимах пал в битве, и его Фрако-азиатская держава перестала существовать. Селевк присоединил к своей империи большую часть азиатских владений Лисимаха, по при попытке перенести военные действия в Европу и утвердиться во Фракии и Македонии его постигла неудача: при переправе через Геллеспонт он пал от руки Птолемея Керавна, сына Птолемея I от Эвридики, которого он сам же приютил при своем дворе.

Смерть Селевка не поколебала, однако, прочности его династии: его азиатская империя осталась за его сыном Антиохом I (с 281 г.). Столь же прочным было положение и династии Птолемеев в Египте: здесь после смерти Птолемея 1 правителем остался его сын от Береники Птолемей II (с 283 г.). Третьим государством, вошедшим в «концерт» великих эллинистических держав, стала Македония, где после кратковременного правления Птолемея Керавна (281–279 гг.) и повой полосы неурядиц утвердился внук Антигона Одноглазого и сын Деметрия Полиоркета Антигон Гонат (с 276 г.).

Помимо этих главных держав эллинистический мир был представлен и рядом менее значительных государственных образований, как правило, также территориально-монархического характера. Особенно много их возникло на окраинах Селевкидской империи, в Малой Азии и на Иранском нагорье. Так, в западной части Малой Азии, на территории древней Лидии, сложилось Пергамское царство (государство Атталидов), в северо-западном ее углу, вдоль проливов, — Вифиния, далее на восток, в глубине малоазийского материка, — Каппадокия, а к северу от этой последней, на побережье Черного моря, — Понт. Из государств, возникших по краям Иранского нагорья, самим значительным было Греко-бактрийское царство, а позднее государство парфян.

Что касается Балканской Греции, то она по-прежнему была представлена конгломератом более или менее независимых полисов. При этом наряду со старинными центрами — Афинами, Спартой, Фивами, — пребывавшими в состоянии упадка, отвечая тенденциям социально-экономического и политического развития, явились к жизни новые федеративные образования — Этолийский и Ахейский союзы, также претендовавшие теперь на руководящее положение в Элладе. Соперничество великих эллинистических держав позволяло грекам более или менее успешно отстаивать свою независимость, однако внутренние междоусобицы, социально-политические смуты в городах, конфликты между сопредельными полисами и распри из-за гегемонии, осложняемые достоянными вмешательствами извне, ослабляли силы народа и способствовали сохранению неустойчивого, кризисного состояния вплоть до утверждения римского господства на Балканах.

Эллинистические цари второго поколения, прозванные эпигонами (по-гречески буквально «родившиеся мосле»), зарекомендовали себя разумными администраторами, которые с особым усердием заботились о делах управления, о хорошем состоянии своих финансов, армии и флота и сохранении сложившейся в эллинистическом мире системы равновесия сил. Международная обстановка до поры до времени благоприятствовала этой плодотворной для развития культуры концентрации усилий на проблемах своих собственных государств и своего особенного мира (напомним, что римляне весь III век были заняты завершением объединения Италии и борьбой с карфагенянами за господство в Западном Средиземноморье, а государство парфян вообще начинает вести свое существование лишь с 248 г.). Однако на исходе III столетия благоприятная для эллинизма обстановка стала меняться, и последующим эллинистическим правителям, потомкам эпигонов, удача сопутствовала все меньше и меньше.

Трудности нарастали как спешный ком. Внутри отдельных эллинистических государств обнаружились признаки напряженности в отношениях господствующего греко-македонского слоя с покоренным коренным населением, которое начало наконец проявлять активность, заставляя считаться с собою (ср. участие местных египетских контингентов в битве при Рафии в 217 г., где Птолемей IV нанес поражение селевкидскому царю Антиоху III) или даже прямо заявляя претензии на самостоятельность (выступление Маккавеев в подчиненной Селевкидам Иудее в 60-е годы II в.). Вместе с тем большие опасности надвинулись на мир эллинистических государств извне: с запада уже в первые годы II в. началось наступление Рима, а на востоке парфяне полвека спустя добились крупного успеха, овладев Мидией. Особенно быстрым оказалось нарастание римской инициативы. Эллинистические государства стремительно втягиваются в орбиту римских великодержавных устремлений и одно за другим теряют свою независимость: в 168 г. практически, а в 148–146 гг. окончательно — Македония и Греция, в 133–129 гг. — Пергам, в 74–66 гг. — Вифиния и Понт, в 63 г. — Селевкидская Сирия, в 30 г. — Египет.

С некоторым опозданием, но столь же неуклонно шло наступление на позиции эллинистического мира и с Востока, ведшееся силами воинственных иранских племен. Однако при всем внешнем сходстве процессов завоевания различны были принципиальные установки и соответственно отношение к наследию эллинизма. Поглотив большую часть культурных областей к востоку от Евфрата, Парфянское царство ориентировалось на возрождение паниранских традиций Ахеменидов, между тем как Рим стал преемником традиций эллинизма. Отныне развитие западной античной цивилизации единолично направлялось Римской империей, и от ее силы и способности противостоять натиску с востока зависели судьбы как этой цивилизации вообще, так и вошедшего в нее существеннейшим элементом культурного наследия эллинизма.

В новое время история эллинизма довольно скоро стала предметом самого интенсивного изучения. Помимо естественного у новейших исследователей интереса к столь важному периоду древней истории, отмеченному исключительным по своей активности взаимодействием различных социально-политических и культурных форм — греческого полиса и македонской монархии, греко-македонского империализма и державных устремлений Рима, наконец, и более всего, цивилизации античного Запада и культурных традиций Переднего Востока, — вниманию К истории эллинизма в большой степени содействовал приток новых материалов, добытых археологическими изысканиями на исходе XIX и в начале XX столетия. Обилие новых эпиграфических и папирологических документов дало возможность не только с большей полнотой реконструировать сложную и запутанную политическую историю эллинизма, но и плодотворно исследовать самые различные аспекты эллинистической цивилизации — социально-экономические отношения, жизнь городских и сельских общин, политические структуры, тенденции и достижения культурного развития и пр.

Вообще соответственно изменению условий и факторов, социально-политических и идеологических, влиявших на формирование новейшей историографии античности, а также по мере накопления новых материалов постоянно совершенствовался научный подход и ширилась и углублялась интерпретация эллинизма. Для зачинателя исследований по эллинизму И. Г. Дройзена, чей интерес к этому периоду определялся поисками исторических аналогий процессу формирования новой Германской империи, в эллинизме привлекательными были именно сильная монархия Филиппа и Александра, форсирование ими объединения греко-македонских земель и успешное осуществление завоевательной кампании на востоке. При этом сущность эллинизма сводилась к победоносному вторжению и распространению передовой античной культуры среди отсталых народов Востока.

Интерес к политической истории и политическим формам эллинизма с характерным возвеличением греко-македонской державной политики и ее носителей царей Филиппа и Александра, равно как и последующих их преемников, надолго остался определяющим для немецкой буржуазной историографии. После Дройзена на рубеже XIX–XX вв. политическую историю эллинизма интенсивно разрабатывали К. Ю. Белох, Б. Низе, Ю. Кэрст, после первой мировой войны — У. Внлькеп, Г. Берве, Г. Бенгтсон, а после второй — помимо только что названных Берве и Бенгтсона еще и Ф. Шахермейр (собственно австрийский ученый, чье творчество, однако, тесно было связано с судьбами немецкой буржуазной науки вообще). Свой вклад в разработку политической истории эллинизма внесли на Западе и представители других национальных школ. Английские ученые занимались историей Александра (В. В. Тарн) и отдельных эллинистических монархий — Птолемеев (Дж. Магаффи), Селевкидов (Э. Бенин), Антигонидов (В. В. Тарн и Ф. Волбэнк); французские — тоже историей Александра (Ж. Раде), Лагидов и Сслевкидов (А. Буше-Леклерк), а кроме того, особенными аспектами эллинистической политики — македонским империализмом (П. Жуго), отношениями эллинистических государств с Римом (М. Олло, а специально Пирром — П. Левек, Митридатом VI Евпатором — Т. Рейнак). Англичанину М. Кэри и французу Эд. Биллю принадлежат хорошие общие обзоры эллинистической истории в эпоху диадохов и эпигонов[6].

Вместе с тем наряду с изучением «внешней», политической истории эллинизма, по мере расширения источниковедческой базы и углубления историко-социологических исследований началась разработка и других аспектов этого периода — социально-экономического развития, культуры, цивилизации в целом. Здесь как раз много сделали англо-американские и французские ученые, менее скованные интересом к политической истории и — в духе своих национальных школ — более склонные к изучению социально-экономических отношений и проблем цивилизации. В разработку социально-экономической истории эллинизма большой вклад внес М. И. Ростовцев, представлявший (после отъезда своего из России в 1918 г.) англо-американскую историографию. Его работы о крупном землевладении и внешней торговле птолемеевского Египта и в особенности капитальная трехтомная «Социально-экономическая история эллинистического мира» (Оксфорд, 1941)[7] хотя и не были свободны от характерной для новейшей буржуазной историографии склонности к модернизации и, разумеется, не разрешили всех проблем, все же по богатству привлеченных и введенных в употреблении материалов, по обилию наблюдений и идей но знают себе равных на Западе.

Что же касается общей оценки эллинизма с позиций его политических, социально-экономических и культурных достижений, т. е. как цивилизации в целом, то здесь симптоматична была вышедшая первым изданием еще в 1927 г. и неоднократно переиздававшаяся книга В. В. Тарна «Эллинистическая цивилизация»[8]. Суммируя достижения западной историографии, Тарн скептически относится к возможностям точного определения сущности эллинизма. «Что же означает «эллинизм»?» — спрашивает Тарн. И продолжает: «Для одних он означает новую культуру, состоящую из греческих и восточных элементов; для других — распространение греческой культуры на страны Востока; для третьих — продолжение развития чистой линии все той же более древней греческой цивилизации; для иных — это та же греческая цивилизация, но видоизмененная под влиянием новых условий. Все эти теории содержат долю истины, но ни одна из них не является полной истиной; и все они оказываются непригодными, как только исследователь переходит к деталям; так, например, эллинистическая математика была чисто греческой, а наука, наиболее к ней близкая, — астрономия — греко-вавилонской. Для того чтобы получить правильную картину, мы должны рассмотреть совокупность всех явлений, а термин «эллинизм» есть только «условная этикетка» для цивилизации трех веков, в течение которых греческая культура распространялась далеко за пределы своей родины; никакое общее определение не может полностью охватить этот процесс»[9].

Суждение это, не лишенное известных оснований, поскольку нельзя оспаривать чрезвычайной сложности эллинистической история, по может быть, однако, принято in toto ввиду очевидной своей негативной установки, отражающей бессилие западной буржуазной историографии, ее неспособность с позиций традиционных доктрин дать убедительную теоретическую интерпретацию эллинизма.

В отечественной историографии тема эллинизма стала предметом специального изучения сравнительно рано — с 60-х годов XIX в., причем обращение к этой теме диктовалось прежде всего интересом к проблемам социального развития, что было так характерно для русской историографии пореформенного времени. В. Г. Васильевский, позднее обратившийся к византийской истории, дебютировал в науке обстоятельным трудом по истории социального движения и политической реформы в Греции III в. до н. э.[10]. Здесь, в частности, им было детально исследовано предание о спартанских царях-реформаторах Агисе IV и Клеомене III. Ф. Г. Мищенко, в свою очередь, первым занялся изучением федерального движения в эллинистической Греции, видя в союзных образованиях того периода — Этолийской и Ахейской лигах — конструктивную альтернативу гегемонистской политике македонских царей [11].

В то же время началось и систематическое изучение политической истории эллинизма. По этой часты особенно много было сделано Ф. Ф. Соколовым[12] и его учениками, среди которых выделяется С. А. Жебелев с его монографиями, посвященными эллинистическо-римской Греции[13]. В начало XX в. параллельно появились исследования и по социальнго-экономической истории эллинизма. Представителями этого нового направления были, в частности, М. М. Хвостов и М. И. Ростовцев. Первый исследовал экономику греко-римского Египта и, между прочим, выявил роль царской монополии в египетской торговле и промышленности при Птолемеях[14]. Второй в многочисленных своих трудах наметил целый ряд линий в изучении эллинистическо-римской экономики и культуры, выводя многие черты римского уклада из эллинистического времени (например, истоки колоната — из форм зависимости, сложившихся на эллинистическом Востоке)[15].

Советская историческая наука, переняв традиционный для русской историографии интерес к социально-политическим и экономическим проблемам эллинизма, существенно обогатила изучение этого периода, применив к нему марксистское учение о социально-экономических формациях. Известные шаги в этом направлении были предприняты еще в довоенной историографии (в общих курсах С. И. Ковалева и В. С. Сергеева), но в особенности велико было значение развернувшихся в первые послевоенные годы специальных исследований А. Б. Рановича[16]. Начав с критики модернизаторских построений М. И. Ростовцева, Ранович развил свой взгляд на эллинизм как на «этап в истории античного рабовладельческого общества». Историческую роль эллинизма Ранович определил, исходя из представления о закономерностях развития рабовладельческого общества, вынужденного с помощью завоевания преодолевать барьер, который ставит экономическому прогрессу рабство. Эллинизм, возникший в результате кризиса греческого и восточного обществ, означал, по его мнению, повторение развития античного рабовладельческого общества на более высокой ступени. Но для того чтобы привести к смене рабовладельческого общества более прогрессивной общественно-экономической формацией, эллинизм не создал достаточных условий и потому, в свою очередь, пришел к кризису, который разрешился римским завоеванием и повторением процесса на еще более высокой ступени.

Концепция Рановича при всей своей видимой логичности, обеспечившей ей известную популярность среди советских историков, вызвала, однако, в скором времени и возражения. К. К. Зельин и ряд идущих за ним исследователей (в последнее время, в частности, Г. Л. Кошеленко) не согласились с трактовкой эллинизма как этапа в развитии античной рабовладельческой формации. Зельин предложил свое понимание эллинизма как конкретно-исторического явления, вызванного к жизни историческим процессом сближения народов Восточного Средиземноморья и форсированного греко-македонским завоеванием, явления, характеризовавшегося взаимодействием эллинских и местных, восточных, начал в различных сферах социальной жизни. При этом указывалось на значительные стадиальные различия в уровне развития отдельных регионов эллинистического мира, не позволяющие как будто бы говорить о едином социологическом качестве этого мира[17].

Эта критическая позиция, подкупающая своим более конкретным, дифференцированным подходом к изучению темы эллинизма, означает, однако, на дело отказ от попыток определить эллинизм по существу, ибо нельзя же считать таким определением тезис о «конкретно-историческом явлении». Но время для общего определения эллинизма, очевидно, еще не наступило, и нынешние исследования советских ученых, ориентированные на выявление конкретно-исторических особенностей, представляют по сути дела круг аналитических исследований, долженствующих подготовить условия для нового синтеза. Первостепенное внимание при этом по-прежнему уделяется вопросам социально-экономического порядка: исследуются социальная организация, типы городских и сельских общин, аграрные отношения и формы зависимости в Малой Азии (Е. С. Голубцова и И. С. Свенцицкая) и Сирии (И. Ш. Шифман), положение городов в державе Селевкидов (Г. X. Саркисян), организация промышленности (H. Н. Пикус) и аграрные отношения в эллинистическом Египте (К. К. Зельин и А. И. Павловская).

В последнее время пробуждается интерес и к политическим аспектам истории эллинизма, что должно рассматриваться как выражение крепнущего убеждения в необходимости всестороннего, комплексного изучения этого своеобразного исторического периода. Среди проблем политической истории эллинизма специальному исследованию подвергаются в первую очередь такие, как сущность и форма эллинистической государственности, соотношение полисного и державного, республиканского и монархического начал в политических системах эллинизма, взаимодействие философской мысли греков и государственной практики эллинистических правителей, наконец, конкретные этапы формирования эллинистического государства. Укажем в этой связи на интересные статьи и подавно вышедшую, упомянутую выше монографию Г. А. Кошеленко, где как раз и рассмотрены многие из названных проблем.

Тем не менее бросается в глаза недостаточная разработанность в советской историографии именно политической истории эллинизма. Недостаток этот для читателя, интересующегося событиями прошлого, лишь до некоторой степени может быть компенсировал обращением к переводной литературе многолетней давности — книгам И. Г. Дройзена и В. В. Тарна. Труд первого весьма специален, да и давно уже стал библиографической редкостью (перевод вышел в 90-х годах прошлого века!), а интересная в общем книга второго дает обзор эллинизма главным образом в системном плане (по рубрикам — политические структуры, социально-экономические условия, торговля и путешествия, литература и пр.), ограничиваясь по части событийной истории лишь кратким вступительным очерком. Предлагаемый вниманию советского читателя перевод новой книги западногерманского историка Германа Бенгтсона как раз и может заполнить этот пробел, ибо она посвящена именно политической истории эллинизма. При этом в ней сочетаются академическая основательность с популярностью изложения, и, что особенно важно, автор подает историю в том виде, который всегда вызывает особый интерес у широкой публики, — в виде биографий ведущих политических деятелей — «правителей эллинизма».

Г. Бенгтсон принадлежит на Западе к числу наиболее крупных ученых-антиковедов, чьи труды давно уже стали прочным достоянием историографии. Среди многочисленных исследований Бенгтсона целый ряд посвящен специально проблемам эллинизма. Это, в частности, фундаментальный трехтомный труд о стратегии, очень важный для понимания военных основ власти эллинистических правителей и их администрации; затем совместная с В. Отто работа о закате Птолемеевской державы; и, наконец, своего рода эссе об основных чертах эллинистической цивилизации, где значение эллинизма усматривается прежде всего в развитии творческого духа эллинства, проявившегося в особенности в области административно-государственного строительства, а также в технике (в широком смысле слова)[18]. Перу Бенгтсона принадлежат и два образцовых — стандартных, как иногда говорят, — общих пособия по античной истории — «Греческая история»[19] и «Очерк римской истории»[20], где изложение доведено до начала правления императора Диоклетиана (284 г. н. э.).

Г. Бенгтсон — ученый сугубо академического плана, что отличает его от некоторых его соотечественников, тоже крупных ученых, однако не брезговавших в свое время сотрудничеством с нацизмом (для примера можно указать хотя бы ла Г. Берве). Однако академическая основательность не исключает у Бенгтсона приверженности к целому ряду идей, которые по-своему стали традиционными для немецкой буржуазной историографии античности. Лучше всего о достоинствах и недостатках научной манеры западногерманского ученого можно было бы судить на примере его основного труда — «Греческой истории». Бесспорна Научная ценность этого капитальною произведения. Добротное фактическое изложение, внимание к любым теоретически значимым аспектам античной истории, осторожность u i резвость в оценке новейших концепций, наконец, богатство источниковедческих и историографических указании — таковы замечательные качества этой книги, которые делают ее теперь незаменимым пособием для всех, кто занимается историей древней Греции.

Но книге присущи и недостатки, характерные именно для немецкого буржуазного антиковедения. Односторонностью отличаются библиографические рекомендации автора: в расчет принимаются прежде всего и главным образом работы немецких ученых, вследствие чего складывается неверное представление о подавляющем превосходстве германского антиковедения. Но самое главное: ущербна основная историческая концепция автора. Она исходит из представления о саморазвитии государственных форм вне связи с изменениями социально-экономических условий и развитием классовой борьбы. При этом переход от автономного полиса к территориальной монархии расценивается Бенгтсоном как безусловно прогрессивный шаг. Для позиции автора характерна идеализация монархической формы, а вместе с тем и ее идеологов и создателей — Исократа, Филиппа и Александра. В государстве Александра Бенгтсон видит абсолютную монархию, прообраз будущих западных монархий, а венцом развития античной государственности он считает римское единодержавие.

Эти особенности научного творчества Г. Бенгтсона следует иметь в виду, начиная знакомство с повой ого книгой по истории эллинизма. Впрочем, установка на популярность изложения в данном случае обернулась тем, что указанные выше тенденции выступают в этом сочинении менее выпукло, в менее обязывающей форме. Книга написана в спокойной, уравновешенной манере. Хотя в основу положен личностный аспект и политическая история эллинизма представлена в биографиях наиболее выдающихся его творцов — полководцев Александра, создателей новых территориально-монархических государств, а затем эллинистических царей — их преемников, — автор стремился остаться на почве реально происходившего, не позволяя себе уклониться на нередкий в таких случаях путь составления исторического жизнеописания с помощью развлекательных анекдотов. «Непозволимо заполнять исторические лакуны анекдотами, которые по большей части не могут притязать на историческую достоверность», — заявляет он в предисловии, и этому девизу остается верен до конца, критикуя драматизированные версии эллинистическо-римской историографии и предпочитая вовсе не касаться отдельных периодов или сторон жизни своих героев, нежели воспроизводить их с помощью легковесного, сомнительного материала.

Выбор персонажем сделан в общем удачно, предоставляя возможность на конкретных примерах проследить все фазы эллинистической истории — от борьбы диадохов за наследство Александра до агонии эллинизма на исходе старой эры. Из 13 биографии четыре — Птолемея I, Селевка I, Деметрия Полиоркета и Пирра — падают на период первоначального брожения и консолидации мира эллинистических государств, причем в лице первых двух представлены деятели, так сказать, конструктивного плана, тогда как два других — Деметрий и Пирр — были живыми воплощениями авантюризма, который их и погубил.

Следующие четыре биографии — Птолемея II и Арсиноя II (объединены в одном очерке), Антигона Гоната и спартанского царя Клеомена III — относятся ко времени зрелого эллинизма (с конца 80-х по конец 20-х годов III в. до н. э.). При этом опять-таки подобраны разные типы: если Птолемей II и Антигон Гонат могут быть отнесены к разряду разумных администраторов, много сделавших для упрочения внутреннего и внешнего положения своих государств, то в лицо спартанца Клеомена представлен — насколько убедительно, это особый вопрос — тип политика-бунтаря, задававшегося несбыточными целями и потому накликавшего беду и на себя, и на свое государство.

И, наконец, последние пять персонажей — Антиох III, Филипп V, Эвмен II, Митридат VI Евпатор и Клеопатра VII — относятся к периоду заката и гибели эллинизма, изнемогшего в борьбе с Римом. Судьба всех пятерых, равно как и возглавлявшихся ими государств, определялась их контактами с Римом. В эти контакты они вступали по-разному: как могущественные соперники, на равных оспаривавшие первенство у римлян (Антиох III и Филипп V); как зависимые партнеры, искавшие дружбы и покровительства римлян и старавшиеся таким путем упрочить свое собственное положение (Эвмен II и по-своему также Клеопатра); как отчаявшиеся борцы, пытавшиеся в последней яростной схватке остановить натиск более сильного противника (Митридат), — но все в общем (даже и Эвмен II) кончили одинаково, потерпев крушение в своих планах, которые разбились о последовательность и мощь римской державной политики.

Изложение ведется Г. Бенгтсоном на широком историческом фоне. Рассказ об очередном политическом деятеле служит поводом к тому, чтобы дать более или менее развернутую характеристику соответствующего времени и страны. Так, в биографии Птолемея I великолепно обрисована родина героя — древняя патриархальная Македония, переродившаяся при Филиппе и Александре в государство нового типа. А затем в этой же главе дается описание страны, ставшей государством Птолемея, — Египта, и рассказ ведется так, что мы живо представляем необычайность окружения, в котором оказались греко-македонские завоеватели, и трудности, которые им предстояло разрешить.

В биографии Пирра даются сведения о родине этого царя — Эпире, захолустной области на северо-западе Греции, где причудливо переплетались традиции примитивной, едва ли не гомеровского типа, монархии и столь же примитивного республиканизма. Жизнеописание спартанского царя Клеомена III дает возможность автору живописать состояние упадка, в котором находился в середине III в. до н. э. один из ведущих полисов Эллады, равно как и те попытки реформ, которые были предприняты царями Агисом и Клеоменом. Напротив, в жизнеописании Антигона Гоната подчеркнута возросшая роль новых политических образований греков — Ахейского и Этолийского союзов — и те перемены в политической жизни Эллады, которые были связаны с выступлением этих, более прогрессивных по своему типу, федеративных государств. В этой же главе, в связи с интеллектуальными интересами и занятиями Антигона Гоната, прослежена политика македонских царей в области культуры, их заботы о привлечении выдающихся греческих художников и мыслителей и о внедрении таким образом достижений греческой культуры в своей стране.

Вообще проблемы культуры в жизни эллинистических государств отражены в книге Бенгтсона с большой полнотой: в связи с оценкой соответствующих достижений Птолемея I и Птолемея II подробно рассказывается о создании крупнейшего научного центра эллинизма — Александрийского музея; в очерке об Эвмене II — о сооружении знаменитого Пергамского алтаря, считавшегося одним из семи чудес света; в биографиях Птолемея I и Антигона Гоната — о творчестве выдающихся историков раннего эллинизма (самого Птолемея и Гиоропима из Кардии). При этом подчеркивается не только внедрение элементов греческой культуры, но и взаимодействие эллинского и восточного начал. Какой причудливый синтез это взаимодействие могло порождать, великолепно показано на примере царя Митридата Евпатора и его Понтийской державы.

Что касается собственно восточного, «местного» компонента эллинизма, то ого черты проступают в книге Бенгтсона гораздо бледное победоносного лика западной цивилизации, и объясняется это, разумеется, не только и не столько подчиненной ролью Востока и сравнительной бедностью иллюстрирующего его вклад материала, сколько нарочитой европоцентристской установкой автора. Тем не менее нельзя сказать, чтобы в переведенном нами сочинении этот сюжет был совершенно обойден. Помимо интересных замечаний о взаимодействии греческого и иранского начал в державе Митридата, можно указать на обширные экскурсы о положении, трудовой деятельности и эксплуатации местного населения в государстве Птолемеев (в каждом из трех «египетских» очерков). В особенности впечатляет рассказ об отчаянном положении низших слоев населения при последних Птолемеях (в биографии Клеопатры VII). Он, естественно, подводит к выводу о равнодушии масс коренного трудового народа к судьбам верхушечной цивилизации эллинизма, которая уже в силу одного этого была обречена на поражение в столкновении с внешним врагом.

Можно смело сказать, что нет таком области общественной жизни эпохи эллинизма, которая не нашла бы своего отражения в книге Бенгтсона. Это видно из обзора сюжетов, связанных с объективным историческим фоном; еще более в этом убеждаешься, когда обращаешься к проблемам политической практики властителей эллинизма. Но раз автор останавливает наше внимание на проблеме взаимоотношений эллинистического властителя и города-государства, которая, сколько бы она ни решалась в пользу сильной монархической власти, не сходила с повестки дня в силу живучести и жизнестойкости полисного уклада жизни (примеры — отношения Птолемея I с Киреной, Деметрия Полиоркета с Афинами, Пирра с различными греческими городами). Другая столь же часто выдвигаемая проблема — взаимоотношения господствующего греко-македонского слоя с местным населением покоренных на востоке областей. При этом отмечается сдержанная позиция Птолемеев и более конструктивная линия Селевкидов, в частности Селевка I и Антиоха III, не гнушавшихся привлекать иранскую знать к управлению государством.

Касаясь вклада эллинистических правителей в развитие принципов административного управления, автор указывает, между прочим, на своеобразие птолемеевского эксперимента, приведшего к созданию в Египте «одной из управляемых сверху экономических систем» (эта тема развита в биографии Птолемея II). Отдавая должное достижениям Птолемеев в финансово-экономической области, автор вместе с тем отмечает и коренной порок осуществлявшейся ими государственно-монополистической политики — ее сугубо фискальную направленность. «Несмотря на то, что такая экономическая политика, — справедливо констатирует Бенгтсон, — обнаружила удивительные успехи, она в конечном счете лишь содействовала упадку страны». Та же тема административного управления затрагивается автором и в связи с историей Селевкидов. Перед последними, впрочем, стояла совершенно особенная по трудности задача — сохранение контроля над гигантской, необъятной и разноплеменной империей. Антиох III пытался решить эту задачу, избрав путь административной децентрализации и одновременно милитаризации управления в каждой отдельной провинции. Известный эффект эти меры имели, по в устойчивом успехе Селевкидам также было отказано.

И наконец, тема, которой автору приходится касаться буквально в каждой биографии, — это истоки, утверждение и легализация монархической власти в эпоху эллинизма, с такими частными, по по-своему весьма важными и интересными ответвлениями, как развитие практики соправления (примерами могут служить родственные пары — Птолемей I и Птолемей II, Селевк I и Антиох I, а еще раньше Антигон Одноглазый и Деметрий Полиоркет); затем участие в делах управления женщин из царствующих домов (наиболее колоритными фигурами здесь выступают Арсиноя II и Клеопатра VII); и, наконец, учреждение эллинистического культа правителей, чему особенно содействовала целенаправленная политика в Египте Птолемея II, а у Селевкидов — Антиоха III.

Разумеется, не все эти проблемы затронуты и разрешены автором в одинаковой степени и не со всеми его выводами и оценками можно согласиться безоговорочно. Так, например, противоречивой является оценка политики Птолемея I в отношении местного египетского населения: с одной стороны, справедливо отмечается отказ птолемеевской администрации от привлечения этого населения к равноправному сотрудничеству, а с другой — вопреки очевидному отрицается ориентация власти на беспощадную эксплуатацию коренного населения. Не кажется обоснованной и проскальзывающая тенденция к преуменьшению роли рабства в экономике Египта, и уж совсем неприемлемо положение — если только мы правильно раскрыли мысль автора — о развитии феодальной системы в Египте фараонов (и то и другое — в биографии Птолемея II). Спорной представляется нам негативная оценка деятельности знаменитого спартанского царя-реформатора Клеомена III. Автор порицает ого за фантастичность проектов и применение насильственных методов при попытке их осуществления. Но с таким же успехом можно было бы осуждать и великих римских демократов братьев Гракхов, сравнение с которыми в данном случае напрашивается на основании замечаний и реплик самого же Бенгтсона. Равным образом спорна и уничтожающая характеристика последнего пергамского царя Аттала III (в биографии Эвмена II), в котором автор видит существо совершенно никчемное, не допуская мысли об искажении образа этого правителя тенденциозной римской историографией[21].

Конечно, все эти положения и оценки не случайны, они обусловлены характерными для западной буржуазной историографии установками (модернизация античности, симпатия к «твердой» державной политике и антипатия к радикально-демократическим выступлениям и реформам и т. п.), что диктует необходимость критического отношения к утверждениям Бенгтсона[22]. Однако справедливость требует признать, что отмеченные моменты не делают погоды. Изложение в целом насыщено добротной информацией и проникнуто здравыми историческими идеями, благодаря чему книгу с пользой прочтет и читатель, по обладающий особой подготовкой, и специалист.

За всем этим не следует забывать о жанровом своеобразии рассматриваемого сочинения. Это — свод биографий наиболее выдающихся политических деятелей времени эллинизма, и биографии эти ценны не только сопутствующей исторической информацией, но и сами по себе. В самом дело, нельзя отрицать, что наиболее важным произведением любой исторической эпохи является человеческая личность. Ярким воплощением замечательной эллинской культуры и эллинского творческого духа, наряду с поэтами и художниками, философами и историками, математиками и географами, были ташке и политики. В классическую эпоху это были лидеры свободных греческих полисов — Фемистокл, Перикл, Демосфен; в век эллинизма, когда господствующей политической формой стала монархия, — правители монархического типа. В книге Бенгтсона они выступают как сильные личности, не лишенные известного героического ореола, по и не возвеличенные сверх меры. Преувеличения встречаются, но чаще всего они остаются на уровне характеристики, сделанной к случаю (оценка Селевка как второго Александра, заявления об определяющем влиянии уравновешенной натуры Антигона Гоната на возрождение Македонии в III в. и неустойчивого состояния духа Антиоха III — на трагический исход его противоборства с Римом), — исторической картины в целом они но искажают.

Автор видит в своих героях живых людей, наделенных большой творческой энергией и — сообразно их социальной природе и положению — колоссальным личным честолюбием, толкавшим их не только на подвиг, но подчас и на преступление. Почти все начинали с насильственного устранения своих соперников: Птолемей I распорядился убить грека Клеомена, Селевк принимал участие в заговоре против Пердикки, Антиох III санкционировал pacправу над своим первым министром Гермием и т. д. Одни, как Деметрий Полиоркет и Пирр, так и не сумели преодолеть опасного влечения к авантюре и погибли, не успев создать ничего прочного; другим, как Птолемею и Селевку, напротив, удалось верно подметить определяющую тенденцию времени и достичь успеха — стать основателями жизнеспособных политических образований. Одни правильно сумели распорядиться отцовским наследием и прославились как мудрые правители, содействовавшие процветанию своих стран; другие, не найдя верного пути, потерпели крушение и увлекли вместе с собой в пропасть возглавляемые ими государства. Однако все, как правило, отличались сильным характером и, терпя катастрофу, даже перед лицом неминуемой гибели находили такие душевные силы, которые придавали величие самой их смерти. В этом плане особенно ярки фигуры спартанского царя Клеомена III, понтийского владыки Митридата и египетской царицы Клеопатры VII, сумевших и в последний свой час остаться на уровне той великой исторической трагедии, где они выступали главными действующими лицами.

Эпоха эллинизма отмечена определяющим значением территориальной монархии. Соответственно велико было воздействие политической инициативы сильных и энергичных правителей на судьбы эллинистического мира. Разумеется, ход истории в конечном счете определялся сплетением и взаимодействием различных социальных факторов, но среди них видное место принадлежало воле тех, кто единолично возглавлял эллинистические государства и в ком по преимуществу и воплощалась в ту пору энергия политического творчества. По даже если считать фигуры властителей эллинизма простыми символами, то и тогда надо отдать должное их колориту: у колыбели эллинизма стояли Филипп и Александр, его утверждение было отмечено победоносным выступлением Птолемея и Селевка, а его закат-самоубийством Митридата и Клеопатры.

Предисловие

Исследование эллинизма отмечено в прошедшие десятилетия значительными успехами. Не только в многочисленных и плодотворных частных изысканиях, но также и в некоторых ценных обобщающих трудах выявлены самые различные аспекты эллинистического времени. В особенности образцовая работа Михаила Ростовцева «The Social and Economic History of the Hellenistic World» (3 тома, Оксфорд, 1941) открыла новую эпоху в изучении эллинизма. Вместе с тем ряд значительных трудов способствовал разработке как политической истории, так и всеобщей истории культуры эллинистического времени. Так, оба тома «Histoire politique du monde hellénistique» Эдуарда Билля (Нанси, 1966 и 1967) представляют собой пособие, которым каждый воспользуется с благодарностью, тем более что все еще недостает новейшего обобщающего изображения политической системы эллинизма. Равным образом заслуживает здесь упоминания содержательная «Kulturgeschichte des Hellenismus» Карла Шнейдера (2 тома, Мюнхен, 1967 и 1969).

История эллинизма — время от смерти Александра Великого до взятия Октавианом Александрии (с 323 по 30 г. до н. э.) — представляет множество аспектов — политических, экономических, не говоря уже о военных. Никто не может рассчитывать на то, чтобы описать все эти явления в одной, сколь бы она ни была обширной, работе. Но особенно обойденным в новейших исследованиях, как мне кажется, явился биографический аспект, хотя ни одна античная эпоха не породила так много выдающихся личностей, как эллинизм. Конечно, состояние наших источников не всегда удовлетворительно, и по существу лишь те лица могут быть представлены в исполненных живых красок портретных изображениях, биографии которых сохранил для нас Плутарх в своем собрании «Сравнительных жизнеописаний». Все же кажется заслуживающим труда вызвать к новой жизни, наряду с несомненно интересными фигурами Деметрия Полиоркета и Пирра, также некоторых других выдающихся деятелей времени диадохов, равно как отдельных царей и цариц эпохи развитого эллинизма, насколько это вообще возможно для историка последующих эпох.

Естественно, недостаток биографического материала нередко выступает серьезной помехой, и непозволительно заполнять исторические лакуны анекдотами, которые по большей части не могут притязать на историческую достоверность. Когда в свое время Теодор Бирт выпустил в спет «Römische Charakterköpfe», книга эта была встречена любителями истории с воодушевлением именно вследствие своего широкоанекдотического характера. Я опасаюсь, что изложение моей книги не сможет конкурировать с трудом Бирта, ибо оно покоится на критическом использовании античных источников, которые, к сожалению, зачастую иссякают именно там, где на сцену выходит личность. Все же биографии эллинистических царей и цариц могут представить для историка и критически мыслящего читателя большой интерес, если только он сумеет увидеть эти явления в надлежащем освещении.

Автор старался увидеть своих героев на фоне их времени — насколько это удалось, пусть судит читатель. И наконец, еще одно слово по поводу выбора персонажей: он осуществлен так, чтобы изложение давало обзор всей истории эллинизма, начиная с формирования после смерти Александра эллинистических территориальных держав и кончая присоединением Египта к Римской империи при Октавиане. Возможно, в ряду эллинистических правителей и правительниц окажется пропущенным то или иное лицо, но в целом, мне кажется, выбор обоснован и по существу, и по состоянию наших источников.

Кто не знаком с эллинизмом, возможно, будет поражен обилием современных аспектов, выступающих здесь на поверхность. Эпоха эллинизма является временем переходным, его проблемы сродни нашим современным проблемам.

В заключение я хочу выразить благодарность всем, кто мне помогал: фрау А. А. Бодиг за изготовление оригинала рукописи, моему ученику доктору Ральфу Урбану — за подбор иллюстраций, составление указателя и чтение корректуры, фрау доктор Урсуле Пич — за хлопоты, связанные с изданием книги.

Мюнхен, весна 1975 г.

I

Птолемей I, царь Египта

(около 360–283/282 гг. до н. э.)

Птолемей (имя следует производить от «polemos» — «война» и означает «воинственный») был основателем названной по его имени династии Птолемеев в Египте. В древности для него не нашлось биографа. Плутарх из Херонеи (приблизительно 46—127 гг. н. э.), который написал биографии Деметрия Полиоркета, Пирра и несчастного спартанского царя Клеомена III, не оставил нам биографии Птолемея I. Впрочем, нет даже указаний на то, что у него было намерение составить жизнеописание Птолемея. Это очень досадно, ибо жизнь этого человека, который прожил почти восемьдесят лет, заслуживала описания, тем более что эти восемьдесят лет падают на время, которое было свидетельством величайших перемен в древнем мире: возвышение Филиппа II Македонского, завоевание его сыном Александром Персидской державы, образование империй диадохов и постепенная консолидация эллинистических государств — все это Птолемей пережил, а в формировании империй диадохов он даже играл решающую роль.

Возвышение македонского аристократа до положения генерал-адъютанта царя Александра, затем сатрапа и, наконец, царя Египта предлагает массу интересных аспектов, так что нелегко выбрать хотя бы самые важные. Но если задаться целью охарактеризовать Птолемея как человека, то этой попытке воспрепятствует нехватка биографического материала. Правда, мы располагаем несколькими фрагментами его исторического труда об Александре, однако у пас нет ми одного подлинного письма, вышедшего из-под его пера, так что целый ряд личных черт Птолемея остаются для нас совершенно неизвестными.

Изображения на монетах, равно как и скульптурный портрет (находящийся ныне в Копенгагене), показывают очень выразительное, характерное лицо, которое, будучи далеко от какой-либо идеализации, отражает выдающиеся качества этого человека: энергию и волю в сочетании с мудростью и высоким интеллектом. Эти свойства характеризуют человека, сумевшего не только завладеть цепной частью державы Александра, но и удержать ее в борьбе со своими соперниками. Особенно бросаются в глаза в этом портрете выступающий вперед подбородок и не менее характерный нос. Художнику не было нужды возвышать Птолемея стилизацией до уровня властителя — портрет так выразителен, что невозможно не поддаться его впечатляющей силе.

Птолемею не могло бы привидеться и во сне, что он когда-нибудь завершит свою жизнь царем и притом еще в далеком Египте! Этим он был обязан своему повелителю Александру, который довел македонские войска до Египта и Индии. В самом деле, поход Александра, длившийся с 334 до 323 г. до н. э., был великим событием в жизни Птолемея. Уже в пожилом возрасте он вернулся к теме этого похода в специальном сочинении, чтобы оставить современникам и последующим поколениям образ Александра таким, каким он сам видел и знал царя македонян. Этот образ был воспроизведен в историческом труде грека Арриана из Никомедии (приблизительно 95— 175 гг. н. э.) и через его посредство стал основанием современных исследований об Александре.

О юности Птолемея известно очень немного. Птолемей был сыном Лага и Арсинои. Семья матери была более знатной, она состояла в родстве с македонским царским домом (впрочем, этим родством могли похвастаться многие семьи в стране). Тем не менее и отец Птолемея — Лаг относился к одной из почтенных македонских семей, материальное благосостояние которых основывалось на земельных владениях. Спорным является год рождения Птолемея. Как сообщается в «Долгожителях» (Makrobioi), сочинении, которое безосновательно приписано было Лукиану, Птолемей должен был родиться уже около 367 г. до н. э. Хотя эта дата рассматривается, например Феликсом Якоби, как правильная, она все же кажется слишком ранней. Обычно принимают время около 360 г. до н. э. (Г. Берве и др.), поскольку этот год рождения хорошо согласуется с остальными датами жизни Птолемея. Легенда называла Птолемея родным сыном македонского царя Филиппа II (тем самым он становился сводным братом Александра), однако это маловероятно и, пожалуй, было придумано лишь с целью узаконить Птолемея, царя Египта, в качестве царского сына. Здесь речь идет определенно о позднейшей версии, являвшейся не редкостью во времена диадохов. Во всяком случае, Птолемей принадлежал к друзьям юного наследного принца Александра, вместе с ним он покинул Македонию, когда гнев царя Филиппа обратился против его супруги Олимпиады и ее окружения. После убийства Филиппа, в 336 г. Птолемей вместе с Александром возвратились из Эпира, где они находились в изгнании, в Македонию, однако сколько-нибудь выдающегося положения он тогда еще не занимал.

Македония отнюдь не была богатой страной. Во главе народа, состоявшего из земледельцев и пастухов, стояла династия Аргеадов, которая выводила свою родословную от Геракла. Со времени Александра I Филэллина («друга греков»), который правил приблизительно с 495 до 450/440 г. до н. э., правящий дом был признан греческим, а цари — но только они сами — были допущены к Олимпийским играм. Однако македонский царь отнюдь не был абсолютным властителем, среди своих аристократов он был лишь primus inter pares, а кроме того, имелось еще македонское войсковое собрание, которое полагалось запрашивать при решении важных дел.

Жизнь при дворе, сначала в Эгах, а затем, со времени Филиппа II, в Пелле, была совершенно патриархальной. Царь выступал в окружении своих «друзей», гетайров. Он наделял их землями, отчасти на территории завоеванных греческих городов Олинфа, Мефоны и Потидеи, которые, впрочем, в качестве эллинских общин должны были выполнять весьма важную миссию в этой стране.

Гордостью македонян было их войско, состоявшее из конницы, гетайров и пехоты — педзетайров; последние были вооружены длинными пиками — сариссами, перед которыми ни один противник не мог устоять. Хотя царь Филипп выбрал для своего сына греческих учителей и среди них столь прославленного впоследствии философа Аристотеля, греческая культура все же но играла в стране решающей роли. Правда, предусмотрительные цари, такие, например, как Архелай (413–399 гг.), приглашали в Македонию греческих поэтов и художников, по этот период скоро прошел, и, когда протекали юношеские годы Птолемея, Филипп II вел борьбу со своим афинским противником Демосфеном, своего рода дуэль, которая в 340 г. вылилась в решительную войну между Македонией и Афинами и их союзниками. На поле боя у Херонеи (в Беотии) эта борьба была решена в пользу Македонской монархии (2 августа 338 г.), и этим был вызван поворот мирового значения: отныне ход мировой истории определялся уже не полисом, а монархией македонского образца.

Но у Филиппа II было не только много врагов — у него было и много жен; из них, по античным источникам, известны нам по именам не менее семи. Однако лишь с Олимпиадой он состоял в законном браке. За попытку поставить на ее место дочь Аттала Клеопатру Филипп поплатился жизнью: во время свадебных торжеств в Эгах он был заколот одним македонским офицером по имели Павсаний (осень 336 г.), будто бы вследствие нанесенного ему личного оскорбления. Этой трагической смертью Филиппа II завершилась важная эпоха македонской истории. То, что теперь последовало, было ужо правлением его сына Александра III, которого история назвала Александром Великим (336–323 гг.).

Важнейшим событием в жизни юного Птолемея был поход Александра. С ним открылся для македонян новый мир: горы и долины Малой Азии, покрытый снегом Тавр, приморские равнины Финикии с их большими торговыми городами Тиром и Сидоном. В ту пору Птолемей не принадлежал к ближайшему окружению царя. Тем не менее он участвовал в битве при Иссе (333 г.) и вместе с царем вступил на землю Египта. На это указывает, помимо прочего, романтически приукрашенным рассказ, который он посвятил в своей книге об Александре походу в оазис Амона.

Однако еще больше интересовался Птолемей военными проблемами и системой управления. Всякий раз, как об этом заходит речь у Арриана, он, как правило, ссылается на Птолемея. Эти виды деятельности — военное дело и система управления — были его сильнейшими сторонами, в этих областях Птолемею принадлежат выдающиеся заслуги. Но только катастрофа, постигшая Филоту (осень 330 г.), вынесла его наверх. Царь доверил Птолемею освободившееся место соматофилака (телохранителя). Таким образом, он стал принадлежать к ближайшему окружению македонского властителя. Ему не только вменялась в обязанность охрана персоны царя, по и поручались различные важные дела, при выполнении которых предоставлялась возможность отличиться. Так, ему удалось после многих приключений схватить цареубийцу Бесса (последний убил Дария III, пытавшегося спастись бегством, чтобы не дать царю попасть в руки Александра). Эту вовсе даже не безопасную операцию Птолемей сам описал с большой наглядностью и живостью, возможно, не без некоторых преувеличении в свою пользу.

У новейших исследователей существует склонность сурово критиковать изложение Птолемея, однако при этом упускается из виду, что в нашем распоряжении нет никаких материалов из других источников, необходимых для проверки. Впрочем, пленение Бесса надо оценить тем более высоко, что эту операцию пришлось провести против коварного и жестокого врага, который к тому же опирался на симпатии большой части иранского населения.

В качестве курьеза можно еще упомянуть, что Птолемей по пути к реке Оке открыл источник нефти. Тогда еще знали, как ее применить. Прорицатель Аристандр истолковал открытие этого источника как предвещание затраты сил, которые в конечном счете будут вознаграждены. Героическим подвигом Птолемея был его поединок с индийским царем, состоявшийся в области Певкелаотиде. Героические поединки — мотив, часто используемый в античной традиции, однако в данном случае нет ни малейшего основания сомневаться в исторической достоверности этого события.

С этого времени Птолемею доверяли труднейшие поручения. Так, он получил задание подготовить захват горной крепости Аорн (Пир-сар), которая препятствовала продвижению войска Александра в Индию. Правда, ему не удалось овладеть этим укреплением с первого приступа, оно было взято лишь после систематической осады. Вообще же при оценке войн македонян с индийцами надо принять во внимание, что последние никоим образом не могли состязаться с военной техникой македонян. Этим и объясняются огромные, почти невероятные успехи Александра в Индии. Впрочем, нас слишком далеко бы завело повествование об отдельных военных действиях в Индии. Но следует упомянуть, что Птолемей благодаря военной добыче сделался богатым человеком. Он не случайно принадлежал к триерархам, назначенным Александром для построения флота на Гидаспе. Триорархия была первоначально чисто аттическим явлением. Здесь, в Индии, она была возрождена Александром в новом виде. И лишь богатейшие среди приближенных царя были в состоянии взять на себя триерархию.

Когда при штурме города маллов Александр был тяжело ранен стрелой в грудь, его телохранителя Птолемея, по собственному его свидетельству, не было поблизости, и, хотя более поздний источник изображает его спасителем царя, это не соответствует исторической действительности. О том, что Птолемей, в свою очередь, был ранен отравленной стрелой в боях под городом брахманов Гамарталией, свидетельствует только предание, восходящее к Клитарху, однако факт этот сам по себе не кажется невероятным. Но то, что Александр во сне увидел целебную траву, необходимую для ран Птолемея, — это, несомненно, позднейшая легендарная версия.

Птолемей проявил себя, в особенности на заключительном этапе Азиатского похода, способным офицером, отличавшимся осмотрительностью и личной храбростью, однако руководящей роли он еще не играл. Люди, подобные Пердикке и Кратеру, бесспорно, стояли ближе к царю, не говоря уже о Гефестионе, закадычном друге Александра. Но Гефестион умер уже осенью 324 г. Он не знал меры ни на пирах, ни в попойках и оттого рано, еще до своего царя, сошел в могилу.

Во время массовой свадьбы в Сузах Птолемей женился на знатной персиянке, дочери Артабаза, Артакаме, которую некоторые источники называют также Апамой. Этой женитьбой он, как и другие офицеры и солдаты, исполнил заветное желание своего царя: Александр хотел помирить и соединить в брачном союзе оба ведущих народа своей державы, македонян и персов, с тем чтобы они могли в мире и согласии осуществлять господство в империи. При этом не следует упускать из виду, что македоняне — женатые и холостые — уже около десяти лет провели вдали от родины и что многие из них находились в близких отношениях с иранскими женщинами, которые теперь, по крайней мере отчасти, были узаконены. Идея Александра относительно слияния народов была прежде всего политической идеей, и массовая свадьба в Сузах должна была быть лишь началом более грандиозного предприятия. Однако царь смог заложить лишь фундамент для этого слияния народов, все остальное осталось неосуществленным из-за его слишком ранней смерти.

О персиянке Артакаме (или Апаме) в позднейшей традиции мы не найдем никаких упоминаний — в жизни Птолемея она не сыграла никакой роли, чего нельзя сказать о Таис, гетере, которая следовала во время походов за войском Александра и, как сообщает Клитарх, дала повод к разрушению персидских дворцов в Персеполе. Однако последнее представляется романтическим преданием, которое не заслуживает никакого доверия. Таис вошла в историю как возлюбленная Птолемея, который взял ее к себе после смерти Александра, по знал он ее еще раньше. От этой связи Птолемея с Таис родилось несколько детей — два сына, Леонтиск и Лаг, и дочь Эйрена. О ней известно, что она вышла замуж за Эвноста — царя города Солы на Кипре. Но это относится уже к несколько более позднему времени. То обстоятельство, что Птолемей помимо жены имел еще и возлюбленную, никого из его современников не смущало. Впрочем, этим отличались и некоторые из его наследников в Египте.

Со смертью Александра в Вавилоне 10 июня 323 г. до н. э. началась новая эра для всех, включая Птолемея. Македонское войсковое собрание избрало преемником Александра его сводного брата слабоумного Филиппа III Арридея и еще не родившегося ребенка Александра и Роксаны в том случае, если на свет появится мальчик. Первое место в империи было, таким образом, снова занято, однако совершенно неудовлетворительным образом, поскольку ни один из этих двух царей не был в состоянии осуществлять управление, — фатальное обстоятельство, которое привело к тяжелым осложнениям и бесконечным войнам. Кроме того, Филипп III находился в Македонии, вдали от Вавилона, нового центра империи Александра. Гораздо более реальное значение имело назначение трех высших сановников империи, осуществленное точно так же войсковым собранием в Вавилоне. Пердикка стал хилиархом Азии, Кратер — «попечителем Македонского царства», Антипатр — стратегом Европы; последний был просто утвержден в прежней своей должности, так как не могли найти более подходящего на его место. Самым могущественным среди них был, однако, без сомнения^ Пердикка, который, находясь в Вавилоне, держал в своих руках бразды правления империей.

Птолемей не принадлежал к этому кругу привилегированных паладинов покойного царя, так же как и Певкест, Антигон Одноглазый и грек Эвмен из Кардии (па полуострове Галлиполи). Им теперь надо было решить, как добиться осуществления своих притязаний. При разделе сатрапий, состоявшемся в Вавилоне под авторитетным руководством Пердикки, Птолемей, без сомнения, добился выдающегося успеха. Можно сказать, что здесь решилась его судьба, ибо ему был присужден Египет. Вероятно, он сумел расположить к себе не только македонское войсковое собрание, но и Пердикку, без чего ему вряд ли бы удалось достичь такого результата. Правда, с Египтом было связало одно затруднение: в лице грека Клеомена из Навкратиса страна уже располагала весьма способным правителем. Было определено, чтобы он находился в подчинении у Птолемея в качестве своего рода субнаместника (hyparchos). Это решение означало некий компромисс, однако он не мог быть продолжительным, так как было ясно, что Птолемей бросит на чашу весов всю силу своего авторитета.

Античная традиция относится к Клеомену далеко не благожелательно, мы не ошибемся, если усмотрим здесь воздействие Птолемея, который всеми силами старался дискредитировать этого грека. Однако управление, осуществлявшееся Клеоменом при Александре, не заслуживает порицания, равно как и его политика накопления, посредством которой он собрал огромное количество чеканных монет — будто бы не менее 8 тыс. талантов. Назначение Птолемея сатрапом Египта поставило Клеомена в крайне тяжелое положение, поскольку первый сосредоточил в своих руках всю исполнительную власть, а Клеомен должен был ему подчиняться, не прерывая при этом своих связей с Пердиккой в Вавилоне, что в конечном счете и стало причиной его гибели. Птолемей, не долго думая, велел убить его, избавившись таким образом от неудобного соперника (еще в 323 г.). Никаких угрызений совести из-за убийства Клеомена Птолемей, разумеется, не испытывал: слишком сильна была воля к власти у диадохов; человеческая жизнь ими ни во что не ставилась, в этом отношении они также были истинными македонянами.

Египет не был Птолемею совершенно неизвестен. Уже при Александре, в 332/331 г., он смог оценить преимущества, связанные с положением и населением этой страны. С востока и с запада Египет был отгорожен широкой полосой пустынь. Как показали события времени диадохов, страна была практически недоступной; продвижение через Дельту, благодаря ее многочисленным рукавам и каналам, было сопряжено для любого агрессора с величайшими трудностями. К этому прибавлялась еще мощная пограничная крепость Пелузий, препятствовавшая проходу в Египет с востока. Страну легко было защищать, и если бы даже нападающему удалось преодолеть зону пограничных укреплений, то все равно огромная протяженность Нильской долины между Дельтой и Верхним Египтом доставила бы ему снова большие затруднения. Расстояние между столицей Александрией и Элефантиной составляло более тысячи километров. К этому добавлялась еще область Додекасхойн, простиравшаяся вплоть до Гиерасикамина, которая, впрочем, была включена в состав Египетского государства уже после Птолемея I. Напротив, ширина страны была незначительной, лишь в Дельте расстояние с востока на запад в самом широком месте составляло примерно 250 км. Плодородной земли было очень мало, по существу, она ограничивалась узкой долиной Нила. Все здесь сводилось к тому, чтобы заставить почувствовать авторитет власти даже в наиболее отдаленных уголках страны. Но это делало необходимым создание хорошо и последовательно организованной системы управления и четко действующей службы информации. Кое-что можно было перенять от фараонов и от персов, но многое надо было создать заново. Особенно важно было пропитать управление Нильской долиной греческим духом — в противном случае правление Птолемея I осталось бы лишь ничего не значащим эпизодом.

Египет — страна и его население — не был совершенно чужд грекам и македонянам. Геродот еще в середине V в. до н. э. посетил эту страну (впрочем, его пребывание здесь было очень кратким), и после него большое число греков приезжало в долину Нила, чтобы заняться здесь торговлей. Египетские боги также не были совершенно неизвестны грекам и македонянам; богиня Исида и бог Амон в оазисе Сива давно уже приобрели права гражданства за пределами Египта. Однако все это нисколько не меняло того обстоятельства, что Египет оставался для чужеземцев сказочной страной, которая вплоть до похода Александра находилась почти целиком вне кругозора греков. При Александре в стране был размещен македонский гарнизон, его офицеры и солдаты вскоре начали здесь осваиваться, хотя окружающий мир должен был производить на них чрезвычайно странное впечатление. До этого греки и македоняне не имели никакого представления о пространной области пустынь, и даже Нильская долила являла их взорам много чудесного и причудливого. Недалеко от древней столицы Египта Мемфиса, на пути к пустыне, высились мощные пирамиды, построенные, как мы теперь знаем, Хеопсом, Хефреном и Микерином. Помимо этого, имелись бесчисленные храмы местных божеств, многие из них сливались в целые храмовые города, как, например, в верхнеегипетских Фивах. При храмах находилось множество жрецов, которые по большей части были наделены большими привилегиями. Александр оставил их неприкосновенными, поскольку ему было очень важно заручиться расположением всемогущего египетского жречества.

Чуждой была грекам и македонянам также растительность долины Нила, равно как и животный мир. Некоторые животные, на которых в Греции вообще не обращали внимания, считались в Египте священными, как это было, например, с кошками. В окаймляющей страну полосе пустынь жили шакалы и волки, в водоемах водились крокодилы. Они также считались у египтян священными и соответствующим образом почитались. В болотах Дельты гнездились мириады водоплавающих птиц в пестрых оперениях, а кроме того, водилось бесчисленное множество змей, ящериц и других пресмыкающихся. Над страной простиралось вечно синее небо, дожди были редкими, и люди тосковали по холодному северному ветру, который лишь изредка доходил до узкой долины Нила в виде прохладного бриза со Средиземного моря.

Но точно так же, как животный и растительный мир, новым хозяевам страны были чужды древние ее жители — египтяне. Они произошли от смешения семитских и хамитских элементов (по крайней мере это кажется наиболее вероятным объяснением), однако вследствие долгого совместного обитания в долине Нила египтяне сформировались в народ, своеобразный и целостный как по внешнему, так и по духовному складу, резко отличавшийся не только от азиатских бедуинов, но и от ливийцев. С негроидными народами к югу от египетской границы поддерживались лишь незначительные контакты (изображения негров очень редки в египетской пластике и живописи). Вообще же египтяне были прилежным и терпеливым народом, к господству чужеземцев они привыкли с незапамятных времен. Их язык — египетский — представлял, впрочем, серьезную помеху для общения с чужеземцами. Пользовались ли завоеватели арамейским языком, как это делали персы, или греческим, как македоняне, — для египетского феллаха это было безразлично, так как он не понимал ни того, ни другого. Равным образом среди македонян и греков встречались лишь очень немногие, усвоившие египетский язык до такой степени, чтобы они могли общаться с местным населением. Однако это были отнюдь не непреодолимые трудности, поскольку система македонского управления была более целесообразной и четкой, чем у фараонов. К этому добавлялось, что немало знатных египтян сотрудничало с македонянами, как они это делали когда-то при персах. По этому поводу Птолемею I не было нужды беспокоиться.

Наконец, в стране были еще греки — жители Навкратиса, которые в течение нескольких столетий привыкли иметь дело с египтянами. Однако следовало считаться со всемогущим жречеством, располагавшим по всей стране большими земельными владениями. Уже персидские цари пытались поставить египетское жречество под государственный контроль, и Птолемей продолжил эту линию. Во всем остальном мир египетских богов был чужд македонянам и грекам — лишь Амон, Исида и Осирис снискали себе приверженцев и почитателей также и вне Нильской долины. Должно быть, Птолемей чувствовал, что здесь необходимо что-то предпринять. Ради этого он сделал попытку создать новый государственный культ в лице бога Сараписа (имя возникло из первоначального Осор-Анис). По преданию, изображение Сараписа будто бы было перевезено из Сипопы Понтийской в Александрию. Правда, есть еще и сегодня исследователи, полагающие, что Сарапис был вавилонским божеством. Ведь еще Александр в последние дни своей жизни пожелал вопросить его, как найти исцеление от постигшей его смертельной болезни. Однако это мнение, разделявшееся в свое время К. Ф. Леманн-Гауптом, а в наши дни С. Бредфордом Уэллсом, ведет к большим объективным затруднениям и должно рассматриваться как ненаучное.

Новый бог Сарапис почитался не только у египтян, но и у чужеземцев — македонян и греков. Храмы и посвятительные надписи свидетельствуют об укоренении культа Сараписа, но древние боги египтян не дали себя вытеснить новому божеству. Можно допустить, что, создавая культ Сараписа, Птолемей шел навстречу определенным религиозным потребностям. Все же это не помешало ему выказывать подобающее почтение как греческим божествам, так и египетским, о чем свидетельствуют многочисленные надписи из всех областей Египта. Птолемей также либо реставрировал, либо заново возвел немало храмов собственно египетским божествам.

Особенное значение Египта основывалось на его сельском хозяйстве. Ежегодно гигантское количество зерна собиралось с полей на гумна, а оттуда — в разбросанные по стране складские помещения, чтобы затем по Нилу быть доставленным в огромные зернохранилища Александрии. Зерновые — в первую очередь пшеница и ячмень — были важным предметом вывоза, корабли доставляли зерно в Грецию, Малую Азию и Италию, где оно конкурировало с сицилийским. Крестьян строго контролировали при посеве, при молотьбе и перевозке зерна, целая армия должностных лиц и тысячи сельскохозяйственных рабочих постоянно привлекались для поддержания в порядке полей и дамб на равнинах. И над всем этим возвышалась фигура диойкета, своего рода министра финансов и экономики. Находясь в Александрии, он держал в своих руках все нити управления экономикой страны.

Во внешней политике Птолемея I, при всей ее многоплановости, нельзя не заметить единой линии: во всем, что делал или от чего отказывался Птолемей I, видно стремление укрепить и расширить во всех направлениях пределы государства. Птолемей был своего рода мастером самоограничения, в течение всей своей жизни он стойко избегал стремления к недостижимым целям. В этом отношении он достойным внимания образом отличался от других диадохов, которые со своими, слишком высоко нацеленными претензиями потерпели полное крушение. При всем преклонении перед своим великим идеалом — царем Александром — Птолемей никогда не терял чувства меры. Скорее о нем можно сказать: «Мастер обнаруживается в умении себя ограничивать». Птолемей был трезвым партикуляристом, который не давал увлечь себя идеей захвата власти над всей империей Александра. Он был далек от этого даже тогда, когда после смерти Пердикки, в 321 г. ему было предложено место имперского регента. Птолемей всегда отдавал себе отчет в необычайных трудностях, связанных с управлением и с сохранением единства империи. В этом отношении он нашел в Лисимахе, правителе Фракии, и в сыне Антипатра Кассандре, который стал царем Македонии, единомышленников.

При всем том Птолемей менее всего был миролюбивым правителем. Он вел много войн и лишь в последние годы правления отказался воевать, отдавая дань надвинувшейся старости. Однако эти войны, во всяком случав по его убеждению, были необходимы, если он хотел удержаться в качестве правителя Египта. Ведение войн Птолемеем и его стратегия отличаются продуманностью и осторожностью. В полную противоположность Александру он никогда не ставил все на карту. Если он решал дать сражение, то планировал его с большой тщательностью. Немаловажное значение он также придавал психологической подготовке.

Анналы Птолемеев, которые в повое время впервые составил в 1819 г. Жак-Жозеф Шампольон-Фижак, брат великого египтолога, повествуют о множестве военных операций, предпринятых во времена Птолемея I: походы в Кирену, Келесирию, на Кипр и в Грецию, кроме того, отражение двух вторжений, сначала Пердикки, а затем Антигона Одноглазого. Все эти акции свидетельствуют о способности Птолемея, с одной стороны, справиться с тяжелейшими обстоятельствами, с другой — повсюду и в любой ситуации придерживаться мудрого самоограничения. Птолемей неоднократно оставлял начатые предприятия, и притом на такой стадии, когда надежды еще могли оправдаться. Через всю внешнюю политику Лагида проходит красной нитью это интуитивное стремление к безопасности и прочности. Напротив, совершенно неоснователен упрек в нерешительности, который ему часто делали; это только показывает, какое впечатление производила на новейших наблюдателей его политика, свободная от риска.

Завоевания Птолемея I вне Египта начались его вторжением в 322 г. в Кирену. Здесь после смерти Александра вспыхнули внутренние смуты. При этом в проигрыше оказались олигархи, которые и обратились за помощью к Птолемею. В ответ сатрап послал в Кирену Офеллу. Последнему удалось разгромить противника олигархов спартанца Фиброна и поставить Кирену в зависимость от Птолемея. Затем в Кирену явился и сам Птолемей (322 или, самое позднее, 321 г.), чтобы проследить за наведением здесь порядка.

Кирена с окрестностями была очень важным приобретением. Киренаика с ее греческими городами была оплотом эллинской культуры, пустившей здесь со времен Великой греческой колонизации глубокие корни. Киренаика славилась сильфием — целебным растением, издавна культивировавшимся в этой стране и пользовавшимся большим спросом во всем древнем мире, даже в самые поздние времена, как об этом свидетельствует Синесий Киренский. Но приобретение Кирены было эпохальным явлением и в другом отношении: сатрап Птолемей впервые выступил здесь в качестве покровителя значительного греческого города, причем отношения между городом и властителем были урегулированы изданной Птолемеем диаграммой, относительно которой, впрочем, не установлено, появилась ли она уже в 322/321 г. или же в более позднее время (312 или 308 г. до н. э.).