Помоги проекту - поделись книгой:
Да сколько б ни было, все равно достаточно.
И каждый раз, подплывая к этому месту, он боялся увидеть то, что видел во сне: вскопанную полоску земли, на которой кто-то другой высадил кукурузу, хижину, которую поставил кто-то другой. Каждый раз он на мгновение испытывал счастье, что этого не случилось, но страх сразу же возвращался.
Мысли об этом клочке земли затаились в глубине души и согревали душу.
Блэквуд вдруг стал куда более общительным, чем прежде, – таким Торнхилл его еще не видел. Он намеревался продать «Королеву» и переселиться на свою ферму, что «все по теченью вверх», и заниматься там чем душе будет угодно. «Хватает и дров, хватает воды, еды тоже хватает». Торнхилл удивился, а Блэквуд пожал плечами: «У меня там имеется все что нужно, и никаких проблем при этом».
Но перед отъездом в свою долину на Первом Рукаве он захотел убедиться, что Торнхилл получил помилование, и серьезно с ним поговорить.
Условно-досрочное освобождение было способом заставить осужденного работать, но полное помилование срабатывало даже лучше. Те, кто были уже свободны и имели у себя в услужении каторжников, были против этой процедуры, однако в те времена губернатор все равно раздавал помилования как двухпенсовики – направо и налево.
Что в определенной степени следовало понимать буквально. Блэквуд знал некое духовное лицо – преподобного Каупера, – который за несколько кварт ямайского рома был готов побожиться, что подавший прошение – персона во всех отношениях приличная. Блэквуд часто шутил, что приговор «пожизненно» обернулся для него пятью годами. И этот срок мог бы быть меньше, если б по дороге к преподобному чертов бочонок не свалился с тележки, не разбился бы и все содержимое не вылилось, так что ему пришлось раздобывать другой бочонок.
Блэквуд пояснил, что петицию лучше всего поручить написать типу по имени Найтингейл, спившемуся джентльмену, ловкому в составлении звучных фраз и обладавшему красивым почерком. Его всегда можно найти в одной из распивочных возле ручья, с пером и пустой чернильницей при нем. Нуждавшийся в просьбе о помиловании приносил собственную бумагу, склянку чернил и некоторое количество рома. Точное количество определялось ситуацией. Стрезва Найтингейл был ни на что не годен – рука у него тряслась, глазки едва открывались. Если же напоить его слишком сильно, то тогда ром выливался у него изо всех дыр, а перо выпадало из пальцев. Следовало уловить короткий момент между первым стаканом и обещанием второго – тогда он был для дела в самой кондиции.
В конце листа, заполненного красивыми буквами с завитушками, написанными как красными, так и черными чернилами, с виньетками поверху и внизу, Найтингейл оставил место и указал на него трясущимся пальцем: «Будьте любезны, вот тут подпись: “Уильям Торнхилл”», и Торнхилл взял перо. Но вместо того, чтобы накарябать крест, он тщательно выписал буквы, которым научила его Сэл. Он так нажимал, что перо плевалось кляксами, и он совсем позабыл, как писать маленькие буквы, так что вместо подписи у него получилось что-то похожее на извивающегося на крючке червяка. Но «У» и «Т» вышли четко. Уильям Торнхилл.
Через четыре года после приезда, в декабре 1810-го, Торнхилл вместе с дюжиной таких же исполненных надежды каторжников погрузился на борт пакетбота «Роуз-Хилл» и поплыл через порт к реке, которую называли Парраматта. Там, в ее устье, находился сам Роуз-хилл – Розовый холм, а на нем – резиденция губернатора. Это была квадратная каменная коробища, возвышавшаяся над развалюхами каторжников, словно удобно устроившийся в кресле благородный джентльмен. Просителей провели в кабинет с большими окнами, стенами, увешанными портретами господ при бакенбардах, и полками, уставленными поблескивавшими позолотой книжными корешками. Его превосходительство стоял в потоке лившегося из высокого окна света, мундир слепил пурпуром и золотыми шнурами, шляпа с кокардой затеняла лицо, ноги покоились на квадратном алом коврике.
В другом конце зала, сжимая в руках шапки, толпились осужденные. Губернатор говорил с таким сильным шотландским акцентом, что Торнхилл различал только отдельные слова и, чтобы убить время, разглядывал ближайший к нему портрет. На портрете был изображен какой-то человек, сидевший боком с книгою в руках подле маленького столика, фон был темный. Торнхилл подумал: а как бы он сам смотрелся вот у такого столика с книгою в руках, и чтобы вокруг все было богатого, насыщенного коричневого цвета? Казался бы он таким же значительным, как этот джентльмен, или надо все-таки таким родиться?
Когда назвали его имя – «Уильям Торнхилл, транспортный корабль “Александр”, пожизненное», – он послушно выступил вперед. Пожал протянутую его превосходительством руку в белой перчатке и услышал, как сам же повторяет: «Полное помилование».
Считая с того момента в Олд-Бейли, когда судья, подхватив на лету соскользнувшую с парика шляпу, огласил приговор, «жизнь до естественной кончины» обернулась четырьмя годами, пятью месяцами и шестью днями.
По возвращении в «Маринованную Селедку» они с Сэл подняли кружки. Было совершенно справедливо отметить дарованное губернатором помилование личным губернаторским бренди. Торнхилл почувствовал, как бренди распускает у него в груди свои теплые пальцы, увидел, как порозовели щеки Сэл. «Уж поверь, его превосходительство может гордиться собой, – заявила она и сделала еще глоток. – И дай Бог ему долгой жизни, чтобы он мог радоваться, что освободил моего мужа».
Под ярким солнцем лицо ее покрылось загаром, в ней появилась твердость, рожденная необходимостью шуткой усмирять пьяниц, одновременно приглядывая за детьми, что было непросто: Уилли и Дик носились по всему поселению, а Братец, крича, чтоб его подождали, ковылял за ними на своих тощих ножках.
Она наклонилась к нему через стол, и он увидел, что загар не тронул сбегавшие из уголков глаз морщинки. Из-за этих морщинок – потому что ей постоянно приходилось щуриться на солнце – казалось, что она все время улыбается, и он захотел взять ее прямо сейчас, стоя у стены, услышать, как она дышит ему в ухо. Она, должно быть, прочитала это его желание у него в глазах, потому что придвинула лицо еще ближе и попыталась напоить его рот в рот. Он почувствовал, как струйки бренди стекают у него по подбородку.
Поскольку Блэквуд вышел из дела, Торнхиллу пришлось искать новый источник заработка. Он подумывал обзавестись собственной небольшой лодкой. Дома, на Темзе, был один такой с маленькой лодкой, работал сам на себя, что-нибудь в таком роде можно было бы устроить и здесь и в одиночку обслуживать корабли в Сиднейской бухте. Конечно, с маленькой лодкой не развернешься, но если лодка будет собственной, то можно зарабатывать, не подворовывая. Ничего такого особенного, нормальный постоянный заработок, надежный, без риска попасть на Землю Ван-Димена.
А со временем он снова поговорит с Сэл. Понятно, он напугал ее, вот так сходу брякнув о том участке, не продумав, каким образом все это можно осуществить. Надо действовать постепенно, вот и все.
Они с Сэл достали из-под папоротниковой лежанки коробку и при свете масляной лампы посчитали деньги. Тридцать пять фунтов. У них еще никогда не водилось столько денег. Если ему удастся найти подержанные весла, то хватит и на лодку от Уолша.
Сэл взвесила монеты на ладони, пересыпала их с руки на руку. Поднесла одну к лампе, покрутила, полюбовавшись на блеск, оставленный тысячами рук, в которых она побывала.
«Уилл…» – сказала она, и он посмотрел на нее. Голос у нее был какой-то необычный. Сейчас, при свете лампы, он разглядел, что один зрачок в ее карих глазах чуть меньше другого. «Этот Блэквуд, – сказала она. – Я прочла в “Газетт”, что он продает “Королеву”». Он чуть было не спросил, какое это имеет отношение к лодкам Уолша, но сдержался. «Просит сто шестьдесят, но готов снизить цену, – она говорила так, будто вслух размышляла. – Нам стоит ее выкупить. Тогда мы сможем заработать, как он, и быстро».
Взгляд Торнхилла обратился к груде монет на столе, но она его опередила: «Остальное займем, – произнесла она, понизив голос. – У мистера Кинга».
Сначала он даже не поверил своим ушам, но, взглянув на нее, увидел, что она улыбается. «Через пару лет торговых перевозок мы вернем большую часть долга, – сказала она. У него челюсть от удивления отвисла, а она, думая, что ему нужно подтверждение, быстро добавила: – Я подсчитала, Уилл, все должно получиться, – она наклонилась к нему через стол, убеждая, уговаривая: – И тогда мы сможем вернуться Домой».
Он чуть не расхохотался. Все это время он лелеял тайную мечту, а, оказывается, она тоже жила мечтой. У ее мечты был совсем другой финал, но чудо в том, что они оба мечтали.
Она, не зная, о чем он подумал, продолжала гнуть свою линию, глядя на него сверкающими глазами: «Пары лет хватит, Уилл, и мы вернемся Домой. Только представь это, Уилл!»
Он кивнул, как будто тоже думал о Доме, и когда она перегнулась через стол и, положив ладони ему на лицо, поцеловала его, он поцеловал ее в ответ так страстно, что она удивилась. «Да, – сказал он. – Завтра пойду к мистеру Кингу». Но думал он совсем не о том, как скоро они смогут вернуться. Он подсчитывал, как скоро он сможет заняться торговлей на Хоксбери, потому что тогда было бы абсолютно логично и поселиться на реке – короче, когда именно он сможет встать на ту землю и почувствовать, что это его собственная земля.
Помимо того, что хранилось в коробке, им нужно было еще сто пятнадцать фунтов. Огромная сумма, такая большая, что казалась нереальной – не настоящие деньги, а только звуки, вылетающие изо рта. Там, Дома, он никогда бы на такое не пошел. Да и мысли бы такой не возникло. Но здесь – да, долг не давал бы ему спать по ночам, но при этом мог превратить его в человека имущего. Мистер Кинг согласился дать взаймы, и они с Торнхиллом пожали руки, как будто Торнхилл стал ему ровней.
Он хорошо знал «Королеву»: открытый одномачтовый шлюп девятнадцати футов длиной, от носа до кормы полупалуба, достаточно места в трюме. Она была довольно неуклюжим корытом, тупоносая, широкая, валкая, годная лишь на короткие маршруты, при попутном ветре теряла устойчивость. Но была крепкой и отлично держала удар.
Торнхилл, чтобы успокоиться, вынужден был выпить стаканчик. Но все равно, когда подписывал бумаги, рука у него тряслась.
Сэл спустилась полюбоваться лодкой. Она снова ждала ребенка и, усевшись на бухту каната, вынуждена была раздвинуть ноги – так ей было легче уложить живот. «“Королева” – странное имя, – сказала она. – Помнишь, у Па была лодка? Он назвал ее “Надежда”? – она улыбнулась Торнхиллу, прищурилась, глядя в безоблачное небо: – Вот и мы должны хранить надежду, и молиться – она улыбнулась воспоминаниям, и ее лицо засияло как прежде: – На лодке была красная полоса, Па особенно гордился этой полосой».
Когда она в следующий раз спустилась в бухту, на руках у нее уже был младенец. Торнхилл вместе с Уилли замазали старое название и на его месте нарисовали новое, старательно скопировав буквы с клочка бумаги, который дал Найтингейл. Красная полоса, проходившая под планширом, смотрелась превосходно. Теперь он понимал, почему мистер Миддлтон так на ней настаивал. Для полного совершенства они нарисовали такую же полосу и вокруг плоскодонки, которую Блэквуд отдал как часть сделки.
«Надежда» была словно создана для отца и сына. Уилли было почти одиннадцать, вполне уже рукастый, здорово похожий на отца, с такой же упрятанной под шапку буйной шевелюрой. А еще он был парнем мужественным. Как-то раз ему веслом придавило палец, он побелел, но ни разу не пикнул. Торнхилл увидел, как напряглась нижняя челюсть, когда он пытался сдержать крик, – мальчишка аж весь раздулся.
Торнхилл знал, какая это боль, и знал, сколько сил требуется, чтобы смолчать.
Уилли ходил с отцом к мистеру Кингу на подписание соглашения. Он уже был достаточно большим, чтобы понимать, чего стоит обещание выплатить сто пятнадцать фунтов. Ему нравилась «Надежда», нравился соленый ветер в лицо. Он никогда не отлынивал от работы, и, укладывая груз или вычерпывая воду, отец с сыном узнавали друг друга.
Весь 1811 год Торнхилл, Уилли и «Надежда» работали: они побывали везде, где требовалось лодочное обслуживание, но чаще всего перевозили товары вверх и вниз по Хоксбери. В Грин-Хиллз, где располагались разнокалиберные фермы, они загружались кукурузой, пшеницей, репой, дынями. В Сиднее трюм пустел, и его загружали тем, что требовалось фермерам, – веревками и гвоздями, шинным железом и мотыгами. Трюм «Надежды» не пустовал никогда, и при каждом переходе к рукам Уильяма Торнхилла прилипала какая-никакая денежка.
У других лодки были и больше, и лучше, но никто в колонии не мог тягаться с Уильямом Торнхиллом и «Надеждой». Он плавал при любой погоде, когда с Уилли, когда в одиночку, что ночью, что днем – все едино. Пока другие спали, он в темноте загружал лодку, греб против течения, и когда другие только выставляли паруса, уже возвращался обратно. На обратном пути из Грин-Хиллз в Сидней другие лодки отсиживались в заливе Брокен-Бей в ожидании, когда волнение успокоится и они смогут без риска идти вдоль берега к Порт-Джексону. Но не Торнхилл. Он пускался в плавание и тогда, когда волны были высотою с мачту «Надежды».
Две причины двигали им. Одна – клочок бумаги, на которой было написано его обещание вернуть Александру Кингу сто пятнадцать фунтов плюс проценты. Эта бумаженция затаилась в недрах письменного стола мистера Кинга, словно змея, всегда готовая напасть и нанести смертельный укус.
А другая – мысль о будущем, ничем не похожем на прошлое. В Лондоне он насмотрелся на руки бывалых лодочников, которые в сорок лет выглядели стариками. Костяшки на руках мистера Миддлтона раздулись, пальцы скрючило так, что они стали похожи на клювы орланов, он не мог этими пальцами, например, набрать из пригоршни монет сумму в полкроны. Торнхилл не мог забыть состарившихся и обнищавших лодочников в доме призрения в Саутуарке, как они, шаркая ногами, брели за жалкой миской жидкого супа.
У него и так уже в холодную погоду по утрам болели руки. Ему казалось, что костяшки уже начинают расти, а пальцы – кривиться. Его тело – то, над чем у него всегда была власть, то, что всегда ему подчинялось, – было крепким, но в конце концов и оно ослабеет. Человеческая жизнь похожа на жестокую гонку – прежде чем тело тебя подведет, ты должен успеть сделать так, чтобы ты сам и твоя семья поднялись над отметкой максимального уровня воды, оградить их и себя от приливов и встречного ветра.
Он лежал по ночам возле Сэл, рядом посапывали четверо мальчишек. Уилли засыпал сразу, только упав на матрас, спал он крепко, как и трудился. Рядом с ним крутился и шуршал Дик. Ребенку, родившемуся в море между двумя мирами, шел пятый год. Это было серьезное существо с мечтательной физиономией – Торнхилл не находил между ним и собой никакого сходства. Дик мог часами играть в камешки, что-то там бормоча про себя. Братец спал между Уилли и Диком, ему уже было почти три, но он по-прежнему просыпался среди ночи, и посапывание братьев, похоже, его успокаивало. Он был уже вовсе не младенец, но прозвище «Братец» прилипло к нему намертво.
А младенец – они назвали его Джонни – был крепышом, и как только начал сам садиться, принялся возиться со всем, что как-то двигается. Для него весь мир был чем-то вроде маховика, вращающегося вокруг своей оси то в одну сторону, то в другую.
Торнхилл никогда не видел Сэл счастливее, даже во времена ее веселой юности. Он взирал на нее с изумлением. Он тоже любил сыновей, но понимал, что Сэл испытывает к ним нечто помимо обычной материнской любви. Они наполняли ее жизнью, но сам он никогда не испытывал таких ощущений.
Он держал их судьбы в своих руках и сознавал, что это его плечи и его упиравшиеся в перекладины лодки ноги служат им защитой. Если мышцы его подведут, им всем придется очень тяжело.
Спустя чуть больше года, в начале 1812-го, он смог вернуть Кингу четвертую часть долга. И понимал, что если в скором времени не совершит решительного шага, будет слишком поздно.
Проплывая на «Надежде» то вверх, то вниз по Хоксбери, он прорабатывал детали своего плана – фантастического, но для него такого же реального, как румпель в руках. Если они займут этот участок, он все равно будет продолжать плавать и перевозить товары, но одновременно сможет растить кукурузу и разводить свиней для солонины. Через несколько лет – а здесь все происходит быстро – Торнхиллы смогут все продать и вернуться в Лондон, к той самой легкой жизни, которую он так ясно видел внутренним взором.
Похоже, Блэквуд не обманывал, когда говорил, что получить здесь землю легко. Существовали, конечно, определенные правила: хорошо было бы получить подписанные губернатором бумаги. Но истина, которую между строк нашептывали эти правила, истина, отрицавшая всякие бумаги, была иной, а именно: губернатору было плевать. Король Георг был хозяином всего Нового Южного Уэльса, точных размеров которого никто не знал, но какой прок королю Георгу от этой земли, все еще дикой, по которой бродят только черные? Чем больше цивилизованного народа прихватит этой дикой земли, тем больше ее можно будет прихватить потом. И вообще: сотни акров дикой земли казались справедливой платой за риск, который эти люди были готовы взять на себя, и за труд, который они были готовы вложить.
Все, что требовалось, – найти пока ничейный кусок. Посеять зерно, построить хижину, назвать место своим именем – Смита там или Фланагана – и не обращать внимания на тех, кто будет утверждать обратное.
Все это время он держал мысли о мысе, похожем на большой палец, при себе, это была его согревающая душу тайна. С того самого ночного разговора с Сэл он никому об этом не рассказывал – как будто оберегал ту землю от сглаза. Он не мог забыть мир и покой, скрытые тростниками и мангровыми зарослями, эту мягкую возвышенность, такую же сладкую, как тело женщины.
Сэл снова была беременна, уже два месяца как. Что-то они зачастили, эти детишки, следующий намечался сразу после того, как она отнимала от груди предыдущего. В Лондоне хватало всяких бабок, которые могли помочь в таких ситуациях. Здесь же имелась только одна, на Черч-стрит, но и ее обиталище, и она сама были такими мерзкими, что он не позволил бы Сэл и близко к ней подойти.
Каждый ребенок был еще одним звеном в цепи, приковывавшей его к Сиднею. С проявлением очередного малыша было все труднее сняться с места и начать новую жизнь. Но он обязан сделать этот шаг. Он хоть всю жизнь готов ждать подходящего момента.
Наступление нового 1813 года они отмечали праздничным ужином, состоявшим из жилистого петуха, которым вместо монет расплатился с Сэл один из постоянных посетителей, и бутылочки лучшего рома из их запасов. Сэл, когда ждала ребенка, обычно становилась по ночам смелее, и, вспотев от ночной жары и выпитого рома, они с Торнхиллом по-настоящему отметили праздник.
Уснуть после этого они не могли. С улицы раздавались вопли тех, кто приветствовал наступление нового года, и казалось, что сейчас жарче, чем даже днем.
Торнхилл чувствовал, что Сэл не спит, хотя ее рука неподвижно и вяло лежала в его руке. Как будто она знала, что он хочет что-то ей сообщить. Но он все никак не мог отыскать правильные слова, и какое-то время оба притворялись спящими.
«Сэл, – произнес он наконец севшим голосом, и повторил: – Сэл…»
В ее голосе не было и намека на сон: «Да, Уилл?»
«Та земля, помнишь, о которой я тебе говорил? Если мы ее не возьмем, то все упустим».
«Земля! – она шумно вздохнула. – И все это время, пока ты ходил с мечтательным видом, я думала, что ты грезишь о какой-то горячей красотке!»
Они посмеялись над самой идеей горячей красотки, но смех затих, а невысказанная мысль о земле, которая могла бы стать их землей, осталась. Она встала, подошла к очагу, в котором еще тлели несколько угольков, раздула огонь, зажгла лучину и запалила лампу. Поставила лампу на пол, снова забралась в постель, улеглась на бок и, опершись на локоть, внимательно посмотрела ему в лицо.
На ночь она, как обычно, заплела косы, и он поразился, заметив вдруг, что среди каштановых прядей проявились седые. Как же коротка жизнь человека, подумал он. И как длинна смерть.
«Ты давно об этом думал», – наконец сказала она.
Он снова представил себе мыс Торнхилла, то, как вода обегает его оконечность, когда прилив сменяется отливом, увидел, как колышутся под легким ветерком верхушки деревьев. Воспоминание это успокоило его, и он сам удивился, каким вдруг мягким стал его голос: «Пять лет, Сэл, нам потребуется пять лет. А после этого на первом же корабле отправимся Домой».
Говоря это, он положил руку на сердце – он не клялся так с самого детства. «Сердцем клянусь, не сойти мне с этого места, – он заставил себя улыбнуться. – Пять лет, Господь мне свидетель». И продолжал, хотя она прекрасно знала эту историю, которую они рассказывали друг другу не раз: «Помнишь? Тот маленький домик, что нас поджидает. Наш собственный. За который полностью уплачено». Она молчала, но он чувствовал, что она представляет себе этот домик. «Мягкое кресло у очага, служанка, которая подносит уголь». Он и сам все больше увлекался собственным рассказом. «Мы будем есть только белый хлеб, а колокола Сент-Мэри-ле-Боу будут говорить нам, который час»[12].
Он услышал, как она, вздохнув, тихо произнесла «да», и он не понял, было это вздохом разочарования или желания, но, наверное, упоминание о Сент-Мэри-ле-Боу сыграло свою роль. «Подумай об этом, Сэл, – сказал он. – О нашем месте». И удивился, услышав в собственном голосе нежность.
Она различила ее тоже. Он почувствовал ее пробудившуюся заинтересованность: «Ты ведь уже все решил и придумал, разве нет?» Она снова повернулась к нему и вгляделась в его лицо. «Да, – ответила она самой себе. – Ты уже решил, и для тебя это важно».
«Пять лет, считая с этого дня, Уилл, но двинемся не раньше, чем родится ребенок, – твердым голосом произнесла она, глядя ему в глаза. – Пять лет, – повторила она, требуя твердого обещания. – Это много, но все равно не пожизненно». А потом усмехнулась: «Кстати, Уилл, запомни, репа растет не на деревьях».
Между рекой и лесом
«Надежду», отплывавшую к мысу Торнхилла, провожала лишь грязно-белая собака с вывернутой лапой. Она стояла на краю причала и, когда Торнхилл сбросил булинь со швартовой тумбы, один раз хрипло гавкнула.
Стоял сентябрь 1813 года. Зима еще не кончилась. Сквозь облака пробивался молочный солнечный свет, по воде пробегал холодный ветерок. Однако скоро с океана подуют теплые ветры, солнце прочно утвердится в небесах, и тому, кто хочет бросить в землю зерно, следует торопиться.
Пока они через Порт-Джексон шли к открытому океану, Сэл сидела, повернувшись лицом к корме, и неотрывно смотрела на остающиеся позади строения, скопление кубиков, бледных в рассветной дымке. «Надежда» легко скользила по воде, паруса лениво хлопали.
Из города до них долетело печальное петушиное «ку-ка-ре-ку». Когда между лодкой и поселением вырос первый мыс, петушиный крик заглушил хохот снующих в ветвях кукабарр – их издевательский смех летел над водой к сидевшему в лодке семейству. Но и тогда Сэл не развернулась, а продолжала смотреть назад, прижимая к груди новорожденную девочку. Они назвали ее Мэри, в честь матери Сэл. Она была крохотной и вела себя так тихо, будто полагала, что все еще пребывает в материнском чреве. Она спала на руках у Сэл, нежные веки в голубых прожилочках трепетали, а ее мать все смотрела назад, на поросший лесом мыс, вся в ожидании последнего знакомого звука, последнего проблеска.
Торнхилл видел, как она оглядела хижину, перед тем как выйти из нее и опустить сшитый из коры полог. Шелудивый Билл отирался возле трубы и наблюдал за ними из-под густых бровей. «Теперь, Билл, это все твое», – сказала она. «Вот уж по нему я точно тосковать не буду», – она попыталась засмеяться, но смех застрял в горле. Дети уловили напряжение и беспокойство в голосе матери. «Па, а там, куда мы едем, есть черные?» – спросил Дик. «Нет, сынок, я там ни разу ни одного не видел», – Торнхилл напомнил себе, что, строго говоря, он и правда ни одного не видел. Сэл смолчала, однако в ее молчании он расслышал понимание того, что присутствие черных не обязательно должно быть заметным.
Как только они обогнули мыс Норт-Хед и «Надежду» встретила океанская зыбь, Торнхилл всем весом налег на румпель: паруса наполнились, лодка рванулась вперед. Каждый раз, когда ветер и вода подхватывали эту крошечную скорлупку – «Надежду», он ощущал что-то вроде благоговейного ужаса.
Такая маленькая лодка в таком огромном море.
«Надежда» прокладывала путь на север вдоль берега, где желтые полукружья пляжей чередовались с мысами. Теперь он знал – выучился у Блэквуда – их названия: Мэнли, Фрешуотер, серый Уэйл-Пойнт и синеющий вдали похожий на молот мыс в том месте, где Хоксбери встречалась с океаном.
Сэл была неважнецким мореходом, ее начало тошнить уже в смирных водах Порт-Джексона, и теперь она забилась под полупалубу, как можно дальше от холодного ветра, и, прижимая к груди Мэри, неотрывно смотрела на лужицу грязной воды, плещущую под ногами. Он время от времени поглядывал на нее. Небо было мрачным, в снастях ревел ветер, а ее лицо явно позеленело.
Торнхилл знал, что она борется с тошнотой и только и думает, как пережить этот переход и то, что ждало их впереди. Он вспомнил девушку на скрипучей кровати в Мермейд-Роу, которая рот в рот кормила его дольками мандарина. Тогда он любил в ней все, что так отличало ее от него. Теперь, когда он смотрел на нее, склонившуюся над ребенком, когда он видел ее аккуратно залатанный чепец, он любил ее не меньше, а может и больше – за ту стальную силу, что в ней скрывалась.
Он смотрел вперед, туда, где ветер когтил воду. Прежде чем повернуть к югу, «Надежда» должна была пройти вдоль берега до самого устья реки, а там уж за дело возьмется прилив. Он покатит вверх по Хоксбери, захватив Торнхиллов с собой. Во второй половине дня они уже будут на месте.
У входа в реку «Надежда» попала в поперечную зыбь, волна грозила поглотить ее совсем, он услышал, как кто-то сзади закричал от страха. Но тут похожий на молот мыс преградил путь ветру, и они вошли в спокойные воды.
«Надежда» шла вверх по реке от отрога к отрогу, каждый мыс отступал в последнюю секунду – казалось, ветер должен был вынести их прямо на сушу. После океанского рокота здесь было очень тихо, они даже слышали, как шуршит под днищем вода.
Небо расчистилось, хотя ветерок был еще прохладный. Они плыли прямо туда, где клонилось к закату солнце, река перед ними отливала серебром. Уилли стоял на носу и наблюдал, как ветерок будоражит воду и как река ему подмигивает. Дик перегнулся через планшир, сунул в воду руку и как зачарованный смотрел, как река вьется вокруг его пальцев. Сэл наконец подняла голову и посмотрела на утесы, поросшие густым, словно мох, лесом, на реку, в которой отражались-множились и утесы, и лес.
Глядя на все ее глазами, Торнхилл понял, как сильно он изменился. Теперь он был совсем не тем человеком, который, впервые попав сюда с Блэквудом, потерял дар речи, столкнувшись с гигантскими отрогами, с живой мощью реки. Теперь эта земля стала его землей обетованной, чистой страницей, на которой будет написана новая история его жизни. Но он понимал, что жене она кажется суровой и неприветливой, испытанием, которое придется выдержать.
Он постарался облечь свои мысли в слова: «Ты привыкнешь, милая. Сама удивишься, как тебе понравится». Он всего лишь пытался ее приободрить, но, как только произнес эти слова вслух, понял, что именно это и хотел сказать. Сэл сделала над собой усилие, глянула на него с бледной улыбкой: «Ну ты и горазд болтать, Уилл Торнхилл!»
«Я сделаю это место таким уютным, что ты подумаешь, будто оказалась Дома, на Суон-Лейн!» – вскричал он, и Уилли захихикал. Но Сэл это смешным вовсе не показалось. С кормы, где он сейчас стоял, Торнхилл видел лишь ее затылок в залатанном чепце и крепко сжатые колени.
Дик посмотрел на лес: «Па, дикари нас съедят?» – и перепуганный Братец расплакался: «Ма, не дай им меня съесть!» Но Торнхилл не намеревался потакать глупостям: «Значит, так, парни! Вы такие маленькие и тощие поганцы, что никто на вас и не позарится».
Но все равно он то и дело поглядывал на нос, где бережно завернутое в парусину, подальше от воды и любопытных глаз, лежало ружье.
Торнхилл купил его у мистера Мэллори, того, что жил возле Каупасчерз. В тот день Торнхилл впервые взял в руки оружие. Оно все было в жирной смазке – не терпящий шуток механизм, тяжелый и бескомпромиссный.
Мэллори повел его в загон для скота, чтобы показать, как эта штука работает. Зарядить, вставить запал – такая морока, что он чуть было не передумал. От первого выстрела до того, как будешь готов сделать второй, проходит целых две минуты – даже у самого Мэллори. Что ж до Торнхилла, то у него подготовка к выстрелу, поскольку он загнал пыж слишком глубоко и просыпал порох, заняла целую вечность.
Он вскинул ружье на плечо, нажал на спуск, почувствовал, как кремень ударился о сталь и высек искру. Порох взорвался, опалив ему лицо, а приклад ударил в плечо так сильно, что он чуть не упал.
Мэллори улыбнулся с видом превосходства и принялся рассказывать длинную историю, как он стрелял фазанов в Боттомли-он-Марш. Это была еще одна история о том, что ведомо только господам – что ружье может нанести стреляющему такой же урон, как и тому, в кого стреляют.
Торнхилл не считал себя способным послать шарик из раскаленного металла в тело другого человека. Но одной из привилегий получивших помилование было разрешение иметь ружье. Он заработал эту привилегию, хочет он того или нет.
«Так, на всякий случай», – сказал он, забирая у Мэллори ружье. Сейчас он не понимал, почему тогда старался говорить эдаким небрежным тоном.
Все примолкли – каждый по-своему представлял, что ждет его впереди. И наконец, уже ближе к вечеру, когда между утесами залегли длинные лиловые тени, он увидел высокий, лобастый, как китовая голова, гребень горы, а под ним реку, огибающую землю, которая скоро станет его землей. Мыс Торнхилла.
Он окликнул ее: «Смотри, Сэл, вон там, впереди!»
Поделиться книгой: