Тайная река

Он лишь успел заметить мальчика, прижимавшегося к ее бедру, и сверток – младенца – у нее на руках, как человек с густой черной бородой отпихнул ее палкой назад. «Жди своей очереди, шлюха!» – проорал он и отвесил ей пощечину. Ее поглотили другие лица, разверстые рты, черные на этом солнце. Сквозь шум он расслышал, как его зовут: «Торнхилл! Уильям Торнхилл!» – «Я Торнхилл!», – отозвался он и сам поразился, насколько сиплым и слабым был его голос. Человек с бородой схватил его за руку, и в безжалостном солнечном свете Торнхилл увидел, что в бороде вокруг рта полно хлебных крошек. Человек зачитал с листа: «Уильям Торнхилл передается в распоряжение миссис Торнхилл!» Человек так орал, что крошки летели из бороды.

Сэл вышла вперед. «Я миссис Торнхилл», – заявила она, перекрывая разноголосицу. И пусть Торнхилл был оглушен светом и шумом, он ясно расслышал ее голос: «Он не передается мне в распоряжение, он мой муж». Человек саркастически усмехнулся: «Может, он тебе и муж, да только ты теперь его хозяйка, дорогуша. Раз передается в распоряжение, значит, он теперь принадлежит тебе. Ты вольна делать с ним все что захочешь, дорогуша».

Мальчуган, цеплявшийся за юбку Сэл, во все глаза со страхом смотрел на отца. Это был Уилли, теперь уже пятилетний, вытянувшийся, похудевший. Путешествие, длившееся девять месяцев, – это же четверть жизни для такого пацаненка. Торнхилл видел, что собственное дитя не узнает его в склонившемся к нему незнакомце.

Новый ребеночек родился, когда «Александр» в июле заходил в Кейптаун. Сэл повезло: схватки начались, когда они были в порту. Они позволили ему повидать ее, но только на минутку. «Мальчик, – прошептала она. – Ричард? Как мой Па?» Ее побелевшие губы не могли больше выдавить ни слова, но рука, сжимавшая его руку, сказала ему все. Его тут же погнали назад в мужское отделение, и хотя он порою слышал из-за перегородки детский плач, он не знал, его ли это ребенок подает голос.

Но сейчас у него не было нужды прислушиваться: пронзительный крик ребенка болью отозвался в ушах.

«Уилл, – сказала она, улыбаясь, и взяла его за руку. – Уилл, это мы, помнишь нас?» И он увидел ее слегка искривленный зуб, вспомнил, что происходит с ее глазами, когда она улыбается. Он тоже попытался улыбнуться. «Сэл», – начал он, но захлебнулся словами, и из его груди вырвалось только что-то похожее на рыдание.

• • •

Правительство его величества выдало миссис Торнхилл, владелице принадлежащего ей осужденного Уильяма Торнхилла, недельный запас провианта, пару одеял и хижину на холме возле пристани. Вот и все, что его величество считало себя обязанным выделить. Идея состояла в том, чтобы прислужник Уильям Торнхилл выполнял всю работу, порученную ему его хозяином, в данном случае – женой. Он был рабом во всех отношениях, обязанным полностью подчиняться. То есть злодей оставался заключенным, а хозяин исполнял роль тюремщика. Если же хозяин и раб были членами одной семьи, тогда домохозяйство должно было содержать себя самостоятельно и не пользоваться казенными пакгаузами.

Милость его величества, столь многих спасшая от виселицы, стала возможной благодаря этой изобретательной и расчетливой схеме.

Так что с этого самого первого дня Торнхиллы были полностью предоставлены самим себе.

На крутом, бесплодном, каменистом холме, где стояла отведенная им хижина, людей было что муравьев в сладком пироге. Некоторые жили в хижинах, но большинство устроилось под прикрытием огромных обломков скал, торчащих по всему склону. Некоторые сооружали что-то вроде палаток из парусины, другие плели стенки из веток. Хижина Торнхиллов, со стенами из обмазанных глиной ветвей акации, по сравнению с другими была даже роскошной, хотя полом в ней служила сырая земля.

Все трое стояли у входа и смотрели внутрь. Никто не торопился войти. Маленький Уилли сосал палец, взгляд его остекленел, он старался не смотреть Торнхиллу в глаза. «Хотя бы не пещера», – произнесла Сэл высоким напряженным голосом. «Да уж, волноваться не о чем», – заставил он себя ответить. Мальчик поднял голову, взглянул на него, а потом зарылся лицом в материнские юбки. «Уютно тут», – добавил Торнхилл и подумал, что голос у него звучит гулко, как если бы он говорил в пустую бочку.

Солнце опускалось за горный хребет, и вниз по холмам поползла сырость. Из пещеры чуть дальше по склону к Торнхиллам направлялись мужчина и женщина. У мужчины была огромная спутанная борода, при этом он был совершенно лыс, щеки женщины ввалились – ей явно не хватало зубов, юбка обтрепалась, а внизу, у щиколоток, и вовсе свисала лоскутами. У обоих были грязные лица, и оба от пьянства еле держались на ногах. Мужчина нес дымящуюся ветку, женщина тащила чайник. «Вот, – сказала женщина, – это мы вам принесли, милок, пользуйтесь».

Торнхилл подумал, что это шутка, потому что у чайника было деревянное дно. Он засмеялся, но женщина не засмеялась в ответ. «Вырой яму, – начала она и громко икнула. – Разведи огонь. Вокруг этой штуки». Икота была такая сильная, что она даже зажмурилась. «Отличная штука!» – крикнула она, подошла к Торнхиллу и положила руку ему на плечо. Она стояла так близко, что он чувствовал исходящий от нее запах рома и застарелой грязи. «Отличная, мать ее, штука!»

Мужчина был пьян до такой степени, что глаза вразнобой вращались у него в глазницах. Грубым голосом он заорал Торнхиллу, будто тот находился по меньшей мере в полумиле: «Берегись этих мелких дикарей, приятель! – и пьяно заржал. А потом посерьезнел и, слегка присев, уставился на Уилли: – Им нравятся такие вкусные мальцы, как твой». Попытался потрепать Уилли за круглую щечку, но мальчик расплакался, и женщина, все еще мучительно икая, потащила мужчину прочь.

Они нанизали на прут солонину и зажарили на костре, за неимением тарелок положили еду на куски коры. Кружек тоже не было, и они выпили чаю, который им дала женщина, прямо из носика. Хлеб крошился в руках, они подбирали крошки с земли, и песок скрипел у них на зубах.

Младенец, шумно сосавший грудь Сэл, был единственным Торнхиллом, сполна утолившим голод.

В сумерках они сидели на земле возле хижины и разглядывали край, куда их забросило. Отсюда, со склона, поселение было как на ладони. Оно было невелико. Несколько изрезанных колеями улиц по обе стороны речки спускались к берегу, дома соединялись дорожками, плутавшими между обломками скал и деревьями, дорожки были такими же запутанными, как ветви этих деревьев. Внизу, возле воды, располагалась пристань и несколько больших зданий из камня и кирпича. Но выше по реке все строения были либо из коры, либо из палок и глины, при них – грязные дворики, окруженные живой изгородью. Свиньи рылись в бледной тине. Ребенок, почти голый, если не считать тряпки, намотанной на бедра, наблюдал, как стая собак гоняет курицу с цыплятами. Мужчина вскапывал землю возле забора.

Все выглядело каким-то неприкаянным – нарезанные квадратами куски земли, окруженные огромными никем не занятыми территориями, осколки Англии, вброшенные в это пространство.

И кругом на мили и мили простирался густой лес. Он был скорее серым, чем зеленым, горные хребты и долины кутались в него, как в одеяло, в складках одеяла текли реки.

Торнхилл никогда не видел ничего, кроме Лондона, весь мир представлялся ему таким же Лондоном, ну разве только с парочкой попугаев и пальм. Разве могут воздух, вода, земля, скалы быть устроены так по-чужеземному? Странное, невероятное место.

И все годы его собственной жизни этот залив был здесь, и всегда он так же вгрызался в землю. Он трудился, словно проклятый, склонив голову, во тьме и грязи Лондона, а все это время дерево, которое сейчас шелестело толстыми листьями у него над головой, тихо дышало, тихо росло. Сменялись незнакомые ему сезоны солнца и жары, ветра и дождя. Это место существовало задолго до него. И будет продолжать шевелиться, дышать, быть самим собою и после того, как его не станет, все будет идти по кругу, эта земля будет наблюдать, ждать, жить своей собственной жизнью.

Прямо внизу Торнхилл разглядел «Александра». С болезненной тоской вспомнил привязанный к поперечине гамак – узел над головой был похож на стерегущий денно и нощно глаз.

Ночь за ночью он лежал там, думая о Сэл, пока воспоминание не начало тускнеть. Но сейчас это она сидела, прислонившись к нему. Это ее бедро прижималось к его бедру. И если бы не Уилли у него на руках, подтянувший коленки к подбородку и сделавшийся совсем маленьким, он мог бы повернуться и увидеть ее глаза, ее губы и, обняв, почувствовать ее тепло.

Где-то позади них запечалилась птица. «Ах, ах, ах», – стенала она. Но то была одна такая на всем свете печаль.

• • •

Уходить от огня в безрадостную хижину не хотелось. Торнхилл зашел первым, в руках он держал горящую палку, но она, не успев ничего осветить, погасла. Он закашлялся от дыма и отшвырнул палку прочь. Они на ощупь расстелили одеяло, положили на него малыша. Малыш издал глубокий удовлетворенный вздох, будто под ним была пуховая перинка, и тотчас уснул.

Уилли капризничал и никак не хотел ложиться рядом с маленьким, хотя смертельно устал, голосок у него дрожал от подступивших слез. Торнхилл надеялся, что им с Сэл удастся вернуться к костру и поговорить, стачать края девятимесячной прорехи в их жизни, но Уилли не отпускал Сэл, поэтому они все трое лежали рядком. Одеяла хватило только Сэл, и Торнхиллу пришлось устраиваться прямо на земле. Он ждал, когда затихнет Уилли.

Наконец Сэл повернулась к нему. «Он уснул, Уилл, – прошептала она. – Бедный чертенок!»

До этого момента они не прикасались друг к другу, только сидели бок о бок. Он оробел: Сэл проделала свое собственное путешествие, отделенное корабельной переборкой, и кто знает, куда это путешествие ее привело?

Он подумал, что она, наверное, чувствует себя так же. Ее плечо касалось его плеча, ее нога прижималась к его ноге, но как-то неуверенно, будто случайно. Он чувствовал исходящее от нее тепло, тепло ее плоти, ее кожи. Ее рука легла ему на грудь, поползла к лицу, пытаясь наощупь вспомнить того мужа, которого она когда-то знала.

«Благодарю тебя, миссис Хеншелл, что отказалась от милости!» – воскликнула она шепотом и расхохоталась, и в этот миг снова стала принадлежать ему, снова стала его прежней Сэл, боевой девчонкой, смеявшейся над бедняжкой Сюзанной Вуд. Он положил руку ей на бедро и склонился над ней, вглядываясь в едва различимое в темноте лицо. Но он знал, что она улыбается.

«Право, миссис Торнхилл, – сказал он, – мне бы тоже следовало ее поблагодарить». Она переплела свои пальцы с его пальцами и крепко стиснула руку. Он услышал, что она плачет, но и улыбается, плачет и улыбается одновременно. «Уилл», – прошептала она, хотела еще что-то сказать, но их руки сказали за них куда больше, чем слова.

• • •

В то первое утро Торнхилл подумал, что явившийся из темноты черный человек ему просто привиделся. При ярком свете дня трудно было поверить, что они кричали друг другу: «Пошел вон!»

Куда проще было обратиться к знакомому, к осколку Англии, заброшенному в густые леса. Сидней был чужим городом, но Торнхиллам во всем снова и снова виделась Темза. Да и выжить здесь можно было только крепко держась за нить, соединявшую их с Домом. Власти рассчитывали, что со временем прибывшие на эту землю начнут ее обрабатывать и разводить скот, но пока поселение было замкнуто на себе и жители надеялись лишь на то, что привозили корабли. Между пристанью и стоявшими на рейде судами, которые доставляли муку и горох, гвозди и ленты, бренди и ром, совсем как на Темзе, сновали лодочники, перевозя все это туда-сюда.

Всю свою жизнь Торнхилл был при веслах, так какая разница, какую воду веслами загребать – Темзы или Сиднейской бухты.

Он работал на многих, но больше всего – на мистера Кинга, который построил один из каменных складов, вплывших в поле зрения Торнхилла в самый первый день. Александр Кинг был опрятным господином, с маленькими ушками, плотно прижатыми к голове, и глубокой ямочкой на подбородке. Он был приветлив, ему нравилось приятно удивлять окружающих, и Торнхилл всегда послушно удивлялся. Его смех был тем более искренним, когда мистер Кинг подшучивал над собой.

Мистер Кинг участвовал во многих предприятиях, но одно из них, представлявшее особый интерес для Торнхилла, касалось неких бочонков, содержащих некую жидкость, имевшую особую ценность для обитателей колонии. Эту жидкость корабли доставляли для мистера Кинга из Мадраса, из Калькутты, из Ост-Индии. Мистер Кинг спускался на пристань по утрам, стоял там под жгучим солнцем и, с бумагами в руках, пунктуально подсчитывал бочонки, отвозимые к таможенникам: столько-то ямайского рома, столько-то французского бренди, столько-то цейлонского джина. Платил пошлину без звука, с улыбкой на лице, поскольку знал, что с другими бочонками, в список не внесенными, разберутся позже, ночью. Это было делом Торнхилла – тайно переправить их с корабля в небольшую бухту за мысом, чуть в стороне от поселения, где до них не доберутся загребущие руки начальника таможни.

«Ты получишь свою долю, Торнхилл, – сказал мистер Кинг, улыбаясь спокойной улыбкой, улыбкой успешного человека. – И вот увидишь: она будет понадежней монеты, отчеканенной казначейством». Сомнений в том, что он получит свою долю, у Торнхилла не было. «Можете на меня положиться, мистер Кинг», – ответил он, и они пожали руки.

Мистер Кинг был счастливым человеком и не огорчался по поводу маленьких дырочек аккурат под ободами, а также по поводу буравчика у Торнхилла в кармане. Не огорчался он, потому что ничего о них не знал, по ночам он спокойно спал на перине, а Торнхилл трудился под покровом тьмы.

• • •

По утрам скованные друг с другом заключенные, лязгая цепями, брели на работу, вечерами возвращались в дощатые бараки, где гамаки висели так тесно, что они видели сны друг друга.

Если б не Сэл, Торнхилл тоже стал бы одним из кандальников. Или перешел бы в распоряжение кого-то из вольных поселенцев, которые, в обмен на пищу и ежегодный комплект одежки, были бы вольны делать с ним все что угодно. Тем, кому повезло, доставался хозяин, склонный к доброте, такие хозяева кормили и одевали своих приговоренных вполне прилично, а в конце года позволяли им подать прошение об условно-досрочном освобождении. Но большинство хозяев не могли устоять перед искушением иметь в своем распоряжении бесплатную рабочую силу. Такие хозяева старались сделать все, чтобы до окончания года их рабов могли обвинить в каком-то мелком нарушении, поэтому они никогда не обретали свободы, даже относительной.

Условно-досрочное освобождение было особенностью именно Нового Южного Уэльса. Здесь, в девяти месяцах пути от Англии с ее полями и овечьими стадами, необходимо было обрабатывать землю, обеспечивать поселенцев едой. Власти понимали, что эти края если когда-нибудь и станут себя содержать, то за счет свободного труда, а не подневольной пахоты заключенных. И отпуская людей условно-досрочно, им давали достаточно свободы, чтобы они могли выживать благодаря собственным усилиям, однако они все равно оставались узниками.

Спустя как минимум двенадцать месяцев после прибытия осужденный мог подать прошение об условно-досрочном освобождении, а получив его, мог передвигаться так же свободно, как любой законопослушный подданный. Он мог продавать свой труд кому пожелает, а мог взять кусок земли и работать исключительно на себя. Единственным ограничением был запрет покидать колонию. Тому, кого ждала ужасная смерть на виселице, такой запрет уже не казался страшной карой.

В предстоящие до подачи прошения двенадцать месяцев хозяйкой Торнхилла была Сэл. Это стало привычной для них темой для шуток. По ночам, лежа на покрытой парусиной куче местного папоротника, который старожилы называли бангволом, он говорил: «Мадам, позвольте называть вас миссис Торнхилл», и стискивал ее в объятиях так, как рисовалось ему в воображении во время долгого плавания и как он теперь не уставал делать наяву. «Да, миссис Торнхилл. Нет, миссис Торнхилл. Всегда к вашим услугам». Многое здесь приводило его в недоумение, но только не ее тело, которое он изучил лучше всего на свете. Сэл придвигалась ближе, и папоротник под ней тоже двигался словно живое и беспокойное существо, поселившееся в их постели. «Что ж, Торнхилл, – шептала она. – Дай-ка подумать, какую услугу ты мог бы мне оказать».

• • •

Ром для обитателей этих мест был что овес для лошади. Ром был валютой, разменной монетой. К тому же ром дарил утешение, примирял с тем фактом, что обитатели колонии могли бы с таким же успехом поселиться на Луне. Здесь человек на каждом шагу натыкался на навесы из коры, покоившиеся на воткнутых в землю сучковатых палках, под навесами находились прилавки из отполированных досок, где ром можно было получить в любое время дня и ночи. На перевернутых бочках сидели мужчины, они спали, уронив головы на прилавок, но руки их крепко-накрепко сжимали опустевшие жестяные кружки, а другие мужчины, стоявшие за прилавками – сухощавые, с впалыми щеками, – молча взирали на раскинувшийся перед ними мир.

При помощи рома, о котором мистер Кинг знал, и рома, о котором он не ведал, Торнхиллы перебрались в другую хижину, ниже по речке. Эта хижина тоже была глинобитной, но побольше, чем первая, с удобствами в виде каменного очага и трубы. Крыша из коры протекала, но они не уставали напоминать друг другу, до какой степени это жилье превосходило их комнату в доме Батлера, особенно по части вентиляции.

Это была идея Сэл – разделить помещение на две половины с помощью парусинового занавеса, закрепленного на стропилах, и установить в одной половине прилавок. Она оказалась разлюбезной и проворной хозяйкой и, разливая посетителям ром мистера Кинга, радовала их своей милой улыбкой. Уилли играл здесь же, на пыльной дороге, а малыш Дик тихонько сопел в своей колыбельке.

В конце каждой недели Сэл пересчитывала заработанное Торнхиллом на воде и ею – от продажи выпивки, и складывала деньги в коробку, которую прятала под постелью. После чего детей укладывали спать в их уголке, а Торнхилл набивал трубку, наливал им по глотку лучшего французского бренди из запасов мистера Кинга – такого же, каким наслаждался сам губернатор в своем громадном доме на холме, – и они устраивались на ложе из папоротника, чувствуя под спиной коробку с монетами.

Одной из приятностей этих тихих часов были разговоры о будущем. Тот, кто не боялся работы и не тратил заработанное попусту, мог со временем сколотить состояние – примеров тому они видели множество. Взять хоть капитана Саклинга, который раньше командовал «Александром». В Лондоне Саклинг был всего лишь одним из закаленных морских капитанов, богатством не отличавшимся, а здесь у него появилась своя земля, и он расхаживал в жилете с пуговицами из серебра. Он раздобрел, морщины разгладились, его гладковыбритая физиономия сияла довольством.

И даже те, кого сюда ссылали, за несколько лет могли добиться многого – от условно-досрочного освобождения до полного прощения. Он встречал таких на пристани, они поглядывали так, будто все здесь принадлежало им – а ведь они были ничем не лучше него самого, но они получили свободу, заработали деньгу и теперь смело смотрели всем в глаза.

Торнхилл убеждал себя, что помаленьку они смогут накопить достаточно, чтобы вернуться в Лондон. Купят домик в Саутуарке, такой, как был в Суон-Лейн, но он будет принадлежать только им. А на реке у них будет своя баржа, крепенькая такая, она будет швартоваться на грузовом причале, а править ею будет хороший сильный подмастерье. Дни они будут проводить возле камелька в теплой гостиной, сидя в мягких креслах, уголь будет таскать девчонка-служанка. «Вот клянусь тебе, Уилл, – шептала Сэл, прижимаясь к нему, – я прямо чувствую запах масла на поджаренных кексах, которые она нам подносит».

Две баржи – а почему бы и нет? И два подмастерья.

«У меня будет индийская шаль в огурцах, – шептала Сэл, – и я больше никогда не стану сама стирать белье».

Торнхилл представлял, как он сидит в «Якоре» с блюдом молодой селедки, кружкой лучшего горького пива, а на лице у него прямо написано, что он держит золотишко в надежном банке. Всякая мелкая сошка будет кланяться ему, когда он после ланча с трубкой в зубах будет спускаться к реке. «Здравствуйте, мистер Торнхилл! Прекрасный денек, мистер Торнхилл!!» Он знал, что из него получится хороший, совестливый богач, поскольку он слишком хорошо уж напрактиковался быть бедняком.

Капелька удачи, много тяжелой работы – и ничто не сможет их остановить.

• • •

Когда Торнхилл в Сиднейской бухте налегал на весла, он вполне мог вообразить, будто идет по Темзе, но Сэл ни на секунду не забывала о различиях между тем и этим местом. Каждый раз, когда здесь шел дождь, она поражалась тем, как не похож он на мелкую морось, которая окутывала все мягким туманом, – здесь сверкали молнии, грохотали громы, а струи воды лупили с небес с такой силой, что пробивали дырки в земле. «Боже мой, Уилл, – говорила она, – ты когда-нибудь такое видывал?» И во вспышках молний он видел ее полные удивления глаза, как будто она наблюдала за каким-то особо сложным цирковым номером.

Их хижина кишела невиданными созданиями – лысыми ящерицами с немигающими глазами, здоровенными черными мухами, муравьями, которые за ночь могли растащить кусок сахара, москитами, жалившими даже через одежду, жучками вроде клопов, которые зарывались под кожу и раздувались, напившись человеческой крови. От соседей Сэл узнала, как с ними бороться: чтобы муравьи не лезли, надо ножки стола ставить в миски с водой, а от мух помогали листья с резким запахом, подвешенные в дверном проеме. Чтобы у детей не заводились вши, она их коротко стригла. Ножниц у нее не было, и она срезала им пряди ножом. Уши Уилли торчали из кустиков жестких волос, а шейка Дика, лишенная детских кудряшек, казалась хрупкой, как прутик.

В особенности Сэл донимали деревья. Она вслух осведомлялась у них: неужто они не знают, что им следует быть зелеными, как настоящие деревья, а не серо-зелеными, бледными, отчего они кажутся полудохлыми? И по форме они были неправильными, не похожими ни на дуб, ни на вяз, а какими-то тощими и замученными, с пучками листьев на концах голых тонких веток, вместо тени они давали какой-то совсем не укрывавший от солнца и постоянно колеблющийся намек на тень. А вместо того, чтобы сбрасывать листья, они сбрасывали кору, и она грязными лохмотьями свисала с ветвей. Повсюду вокруг поселения, куда ни глянь, была эта серо-зеленая поросль, глаз хотел бы углядеть в ней какую-то упорядоченность, логику, и не находил. Это выматывало: вроде как все разное, но в то же время одинаковое.

Когда наступило жаркое время года – и надо же, на Рождество! – жара была такая, подобной которой они никогда не ведали. В измученном небе солнце висело весь бесконечный день и заливало все безжалостными яркими лучами, а потом просто скатывалось за горы на западе. Сумерек, летних вечеров здесь просто не было – сразу наступала кромешная тьма.

Все, что имелось у них когда-то в Лондоне, было заложено, или продано, или украдено во время путешествия. Его старая кожаная шляпа, голубая шаль, которую Сэл подарил отец, – это тоже куда-то пропало. Но была одна вещица, которую она привезла с собой и которая была ей дороже всего остального из-за того, что она ей напоминала, – кусочек глиняной черепицы, который она нашла на песке у причала Маринованной Селедки в утро отъезда из Лондона. Этот кусочек черепицы был обточен водой, но по краю еще виднелся выступ, а еще там было отверстие, через которое она крепилась к рейке. Отверстие было не идеально круглым, внутри были заметны бороздки, оставленные прутом, на который нанизывали еще не обожженную глину.

«Придет время – уже скоро, – когда я отвезу ее назад к причалу Маринованной Селедки, туда, откуда она родом», – говорила Сэл, поглаживая большим пальцем черепицу, пробуя ее шелковистость. Это было словно обещание, ведь Лондон был там, где всегда, на другом конце света, и когда-нибудь она тоже туда вернется.

Для всех винная лавка была не более чем лавкой Торнхиллов, но она дала ей имя «Маринованная Селедка» – просто ради удовольствия произносить эти слова.

Торнхилл заметил, что Сэл ходит только по нескольким ближним грязным и пыльным улицам. Он заверял ее, что даже супруга губернатора совершает прогулки по окрестностям, там, где лес не такой густой, сидит на скале, наблюдая за закатом, и что ей стоит пройтись с ним к маяку на Саут-Хед и полюбоваться тем, как разбиваются о гигантские утесы океанские волны. Пару раз она прошлась до губернаторского сада, опираясь на его руку как настоящая леди, но он знал, что она сделала это только ради него. Поднявшись в горку, она и не посмотрела в сторону леса, а повернулась и принялась рассматривать лежащее внизу поселение.

Больше всего ей нравилось спускаться в бухту. Он видел, как она сидела там на общественной пристани, свесив ноги. Уилли бегал по песку, Дик устроился у нее на коленях, а она смотрела на суда в гавани. Он, бывало, подходил к какому-нибудь кораблю, загружался, гнал баржу к таможне, а она все сидела там, и волосы под вечерним бризом лезли ей в лицо.

Для ставших на якорь кораблей это был всего лишь конец долгого пути, соединявшего это место с тем, которое они покинули. Сэл, глядя на «Орлика» или на «Юпитер», видела себя – как она поднимается на борт, навсегда повернувшись спиной к Сиднейской бухте, и достает из кармана кусочек черепицы, готовая вернуть ее на песок у причала Маринованной Селедки.

• • •

Местные темнокожие подразделялись на две категории. Видимые – те, кто жили в поселении. Один такой все время крутился возле хижины Торнхиллов. Кожа его была настолько черной, что, казалось, поглощала свет. Звали его Шелудивым Биллом, потому что все лицо у него было изрыто оспинами. Не раз по ночам Торнхилл, выйдя наружу по нужде, замечал его возле дверей – двигающийся сгусток тьмы, сама ночь, поджидающая у порога. По ночам в нем не было ничего от Шелудивого Билла, который днем выклянчивает корочку хлеба. Торнхилл вздрагивал от страха, а человек поворачивался и исчезал.

По утрам Шелудивый Билл частенько спал у задней стены, как будто эта стена ему принадлежала. Он валялся в каких-то странных угловатых позах, вытянув длинную тощую ногу, совершенно голый, если не считать ленты – когда-то розовой, – повязанной на черных, стоявших дыбом и словно завитых раскаленными щипцами волосах. Концы грязной истрепанной ленты свисали на ухо, в руке он сжимал драный шелковый веер, и он то сопел, то храпел, то хмурился во сне. Проснувшись, он долго и натужно кашлял – совсем как кашлял перед смертью отец Торнхилла.

И все-таки он производил сильное впечатление. При солнечном свете было видно, какое у него четко вылепленное лицо, но глаза его всегда прятались в тени низко надвинутых бровей. Складки у рта были словно высечены в камне. Мускулистые плечи и грудь покрывали шрамы.

Это был город шрамов. Как-то раз, еще на «Александре», Торнхилл был свидетелем того, как секли Дэниела Эллисона, забывшегося настолько, что он поднял руку на надсмотрщика. Всех осужденных мужчин вывели на палубу, дабы они присутствовали при экзекуции. И потом Торнхилл неделями наблюдал за тем, как раны набухали, как кожа постепенно стягивалась.

Эти шрамы на спине бедняги напоминали всем о боли, которую ему пришлось испытать, они были его пожизненной отметиной. Но шрамы на груди Шелудивого Билла говорили о другом. Пожалуй, смысл их состоял не в боли, а в самих по себе шрамах. В отличие от пересекающихся рубцов на спине Дэниела Эллисона, они были нанесены очень тщательно. Каждый шрам шел строго параллельно соседнему – язык кожи, похожий на буквы, которые рисовала ему Сэл, такие решительные на белом лице бумаги.

Шелудивый Билл возникал в дверном проеме, черный силуэт в солнечном свете, и звал: «Миссус, миссус…» Впервые увидев его, Сэл издала смущенный смешок и отвернулась: Шелудивый Билл был совершенно голый. Торнхилл видел, как она покраснела – сам-то он никогда не представал перед ней обнаженным, – и улыбнулся: кто бы мог подумать, что его смелая жена сконфузится при виде бесстыжего черного.

Но, как и все здешние странности, нагота Шелудивого Билла вскоре перестала быть чем-то необычным. Она привыкла к тому, что он ее окликал, и отламывала ему краюху хлеба.

Он хватал свой кусок и уходил, и она, бывало, говорила: «Ну слава богу, Шелудивый Билл, кажется, скрылся». Она его не боялась – он был такой же напастью этих мест, как муравьи и мухи, от которых никак не избавиться. «Наверняка ушел помирать, – добавляла она. – Он же кровью харкает, наверняка уже помер где-нибудь под кустом».

Торнхилл видел, что она воспринимает это как своего рода обмен: она дает ему корочку хлеба – он исчезает. Но потом он снова откуда-то возникал и снова спал, притулившись у стены.

Шелудивый Билл принимал от нее хлеб, но с куда большей охотой он принимал глоток рома. Алкоголь оказывал на него необычное воздействие. Торнхилл ему даже завидовал – тому, с какой скоростью и силой ром ударял ему в голову. «Если б и другие так же быстро валились с ног, мы бы остались не у дел», – говорила Сэл. Белый человек, чтобы примириться с миром, должен был выгрести из карманов все до последнего гроша, а Шелудивому Биллу достаточно было и глоточка.

Но, как оказалось, Шелудивый Билл приносил их предприятию пользу: за ром он был готов плясать. Всем нравилось смотреть, как он встает, выпрямляет свои похожие на сухие палки руки и ноги, ступает на дорогу и, вздымая пыль, топает, подпрыгивает, что-то выкрикивает, мычит сквозь зубы, тыча рваным веером в публику. Поглазеть на него собирались со всей округи – это ж надо, как перед ними выделывается это черное насекомое, существо, находящееся на еще более низкой ступени существования, чем они сами.

• • •

К другой категории местных относились те, представителя которых Торнхилл встретил в свою самую первую ночь на краю цивилизации. Они были невидимками для всех, кто, подобно Сэл, не выходили за пределы городка. Они жили в лесу или в бухточках за поселением и исчезали, стоило кому-то из вновь прибывших попытаться к ним приблизиться. Поселение разрасталось на глазах у Торнхилла, и он видел, как эти невидимки отступали с каждого нового участка расчищенной земли.

Но они все время были здесь, голые, как черви, они скрывались под скалами, под грудами коры. Их жилища были такими же эфемерными, как пристанища бабочек среди листвы. Они ловили рыбу, собирали устриц, иногда убивали пару опоссумов, а затем куда-то уходили. Торнхилл видел лишь их силуэты, когда они шли по гребню горы, замечал у реки – склонившись над водой, они целились копьями в рыбу. Иногда улавливал их в проблесках солнечного света над водой – фигуры, сидевшие, задрав колени к плечам, на дне хрупких, как сухой лист, каноэ, порою об их присутствии говорил поднимавшийся откуда-то из потаенного лесного уголка голубой дым. Но стоило ему попытаться подгрести к ним, как каноэ успевали исчезнуть, а если он задерживал взгляд на столбиках дыма, таял и дым.

Днем, если не выходить из поселения и не присматриваться внимательно к округе, в этом сумбурном пейзаже никого видно и не было. Можно было даже подумать, что здесь вообще никого нет. Но ночью, если отплыть на лодке подальше от порта, были видны мерцавшие среди деревьев огоньки костров, порою ветер доносил погребальные звуки их пения, слышались ритмичные постукивания палок.

Но никаких знаков, говоривших о том, что черные считали, будто это место принадлежит им, не было. Ни заборов, уверявших: «Это мое». Ни домов, заявлявших: «Это мой дом». Ни возделанных полей, ни стад, утверждавших: «Мы вложили в эти места труды рук своих».

Но порою кого-то настигал удар копья. И по городу расползался слух: тот-то лежит сейчас в больнице с застрявшим в нем наконечником копья, и доктор качает головой. А другой получил копьем в шею и истек кровью за минуту и лежит сейчас, бело-розовый, как кусок телятины.

Торнхилл никогда не рассказывал Сэл об этих делах с копьями, но она слышала рассказы соседей, и он не однажды заставал ее над мятыми страницами «Сидней Газетт»: она, шевеля губами, водит пальцем по строчкам. «Они поймали его как раз по дороге сюда, – сказала она, не глядя на него. – Прямо возле залива».

Но трястись из-за копий черных не имело никакого смысла. Это все равно что змеи или пауки – от них не убережешься. Он напомнил ей, что даже в Лондоне человека могут убить из-за содержимого карманов. Он пытался таким образом ее подбодрить, успокоить, но Сэл упорно отмалчивалась. И он стал нервничать, увидев расстеленную на столе «Газетт».

Что бы он там ни говорил Сэл, а на воде он чувствовал себя спокойнее. На земле же всегда можно было попасть под копье.

• • •

Трудясь в Сиднейской бухте на мистера Кинга, Торнхилл не раз встречал старых знакомцев по Темзе, и одним из них был Томас Блэквуд. Фальшивое дно на Блэквудовой «Речной королеве» было предметом его гордости, пока кто-то на него не донес. Он был приговорен к смерти, а потом к жизни.

Блэквуд был мужчиной крупным, крупнее даже Торнхилла, с типичными для лодочника мощными щиколотками и запястьями. Он обладал первозданным достоинством, спрятанным где-то внутри, словно в туго завязанную и запечатанную сумку. Он был скрытен, молчалив, всегда смотрел куда-то в сторону, а не на собеседника. А когда говорил – это бывало нечасто, – то слегка заикался.

В городе, населенном мужчинами и женщинами с непростыми историями, считалось невежливым расспрашивать о прошлом, однако он однажды напрямую спросил у Торнхилла, что привело его в Новый Южный Уэльс. И внимательно слушал, когда тот рассказывал ему про бразильскую древесину. «Кто-то стукнул, – сделал вывод Блэквуд. – Лукас бы ни за что на свете не поперся на реку ночью». Потом, помолчав, добавил: «На меня тоже донес какой-то гад. Не иначе как за награду, – и засмеялся, но без всякого веселья. – Слово даю: тот червяк уже об этом пожалел. Наверняка за все свои труды кормит сейчас рыбу где-нибудь возле Грейвсенда».

Блэквуд не производил впечатления человека, склонившегося перед судьбой. Напротив, он усердно работал себе во благо. Он уже заслужил прощение и теперь обзавелся собственной лодкой. Этот шлюп тоже звался «Королевой», но нужды в фальшивой палубе не имелось, потому что перевозкой товаров между Сиднеем и Грин-Хиллз можно было зарабатывать вполне прилично и вполне законно.

Грин-Хиллз когда-то был пустошью в пятидесяти милях выше по реке – лучшего места для выращивания злаков на этих песчаных почвах было не сыскать. От Сиднея туда имелась дорога, но она шла через лес, в котором скрывались всякие беглецы от правосудия и черные, только и поджидавшие повозки с товарами. Так что лучше всего было доставлять урожай на рынок по реке, идя под парусами до самого устья, а потом еще тридцать миль по морю вдоль берега, до самого Порт-Джексона[10].

Торнхилл заметил, что Блэквуд называет эту реку по имени – как ему сначала показалось, Оксборо. Произнося это название, Блэквуд слегка улыбался, словно это была шутка. Но когда он повторил название реки, Торнхилл шутку понял: на самом деле Блэквуд назвал реку Хоксбери. Блэквуд тоже был обязан жизнью лорду Хоксбери, но не стал любить его за это хоть чуточку больше. «Отличная глубокая река, полноводная», – сказал он. Ему нравилось представлять, как лорд Хоксбери тонет в реке, носящей его имя – глаза выпучены, пузыри изо рта.

У реки имелся еще один приятный момент: благодаря ей лодочник мог обогатиться, и обогатиться скорее, чем какой-нибудь благородный господин. Все в колонии знали, что на Хоксбери можно сколотить состояние – либо обрабатывая ее нетронутые земли, либо перевозя зерно, которое вырастили те, кто уже устроил здесь фермы. Но не всем это было под силу. Чтобы выдержать тридцать миль плавания по океану, нужны были крепкая лодка и умение. А также вкус к приключениям: Хоксбери была так же далека от Сиднея, как Сидней от Лондона. Никакой карты не существовало, и человек был предоставлен самому себе. Но более всего, чтобы заработать денег на Хоксбери, нужно было иметь вкус к опасности, потому что в этих местах было не просто много черных, а много воинственных черных. Говорили, что они сбивались в сотни и нападали на одинокие фермерские хижины. Рассказывали о пронзенных копьями жителях, о разграбленных жилищах, о сожженных посевах. «Газетт» использовала выражение, описывавшее все, что творили черные или что могли сотворить: «акты насилия и мародерства». И месяца не проходило без какого-нибудь нового акта насилия или мародерства.

Но Блэквуд ничего это не читал, а когда Торнхилл упомянул про акты насилия, промолчал. Казалось, Блэквуд заключил что-то вроде договора с рекой, но это был его личный договор, более ни на кого не распространявшийся.