Помоги проекту - поделись книгой:
Тем не менее Савонарола появился во Флоренции в 1490 году, а в 1494 году 49-летний Сандро вместе с братом Симоне стал владельцем имения с виллой за 156 больших флоринов (большой, «длинный» флорин – еще более весомая золотая флорентийская единица). Через четыре года доход от него, по записи в кадастре, составил 157 больших флоринов. Так что нищий и одинокий финал жизни Боттичелли, даже при отсутствии крупных выгодных заказов – скорее всего, преувеличение. Ведь дом, где живут племянники с семьями – и его дом.
В то время как иные мастера колесили по Европе в поисках богатых покровителей и клиентов, следовали географии заказов на картины и фрески для дворцов и соборов, домосед Боттичелли лишь дважды в своей жизни надолго покидал Флоренцию. Сначала для обучения у Филиппо Липпи, мастерская которого из-за крупного заказа – фресок для собора, – находилась в Прато, что в 20 км от Флоренции.
Потом учитель, встревоженный политической обстановкой после смерти Козимо Медичи, решил покинуть Флоренцию и звал своего лучшего и любимого ученика с собой в Сполето. Однако Сандро остался. Конечно, его прельщали наметившиеся перспективы при дворе наследников Медичи, но нежелание резко менять привычный уклад тоже играло свою роль.
Вторая «уважительная причина» покинуть город представилась в 1481 году: это была «рабочая командировка», поездка в Рим для создания фресок Сикстинской капеллы. Пробыв там чуть больше года, Сандро Боттичелли примерно с 1482 года и до конца своих дней в 1510 году жил в родной Флоренции. Его похоронили в церкви Оньиссанти, находящейся неподалеку от дома, в котором Сандро жил ребенком. В семейной капелле Веспуччи в той же церкви покоится и Симонетта.
Альбрехт Дюрер: человек-эпоха
Дюрер для Германии – как и Гёте – «наше все». Эпоху Возрождения в Германии предпочитают звать «эпохой Дюрера», а с 1815 года там постановили ежегодно праздновать «День Дюрера». Характер и биография Альбрехта Дюрера – парадоксальное, на первый взгляд, соединение бюргерской практичности с философской отрешенностью, творческой гениальности с житейской щепетильностью. По-видимому, это сочетание и делает выдающегося художника национальным символом и культурным героем.
В автобиографии (кстати, этот жанр Дюрер освоил среди немецких живописцев первым) художник сообщает: «Альбрехт Дюрер родился в королевстве Венгрия, неподалеку от маленького городка Юла, в близлежащей деревеньке под названием Эйтас, и его род кормился разведением быков и лошадей». Это он не о себе – о своем отце и полном тезке, почтенном нюрнбергском ювелире Альбрехте Дюрере Старшем.
Стало быть, крупнейший немецкий художник Альбрехт Дюрер всех времен был венгром? Да и что такого, величайший русский поэт был эфиоп, «арап», «а как писал, как писал»! Здоровый социум понимает, что культуре полезны прививки чуждой крови. Но когда общество заболевает нацизмом, сама мысль об этом становится ему невыносима. По странному совпадению, нацизм в Германии оформился как раз там, где 500 лет назад родился живописец, – в Нюрнберге. С целью доказать, что столп немецкой нации Альбрехт Дюрер был никакой не венгр, а чистокровный ариец, нацисты даже производили эксгумацию останков его отца, чтобы установить соответствие параметров черепа арийскому стандарту.
И до сих пор в вопросе о происхождении художника нет единства. Одни документально доказывают: безусловно, венгр. Другие продолжают утверждать – нет, из немецких колонистов, перекочевавших в Венгрию в незапамятные времена монгольских нашествий.
Ну, а его фамилия – чем не аргумент? Ведь гортанное «Дюрер» звучит так по-немецки. Верно, да только эта фамилия – результат креатива отца Дюрера, лингвистическая шутка и одновременно творческий псевдоним. Он происходит от названия их венгерской родины, деревни Эйтас или Айтас. Ajtos по-венгерски значит «дверь». А по-немецки «дверь» – die Tür. Переиначенная на немецкий лад фамилия сначала звучала как Türer, позже под влиянием местного произношения превратившись в Dürer.
И на фамильном гербе Дюреры обязательно изображали широко раскрытые двери. Так что чрезвычайно набожный художник с полным основанием мог повторить о себе слова Иисуса Христа из 10-й главы Евангелия от Иоанна: «Аз есмь дверь». А если наш каламбур покажется читателю неуместным, напомним: на самом известном из автопортретов выдающийся мастер изобразил себя в образе Спасителя, так что сразу и не сообразишь – это Христос глядит на нас в упор или писаный красавец художник? Современному зрителю подобная дерзость представляется кощунственной, но средневековому так не казалось. Уподобляться Христу – это ведь главное устремление любого христианина, а уж Альбрехт Дюрер был и богобоязнен, и добродетелен просто на редкость. Один из современников писал о мастере: «За всю его жизнь не известно ни одного поступка, который бы заслуживал порицания или хотя бы снисхождения. Он был безупречен вполне».
Отец Дюрера рано заметил, насколько рука Альбрехта-младшего тверда, а глазомер точен: он уверенно может провести линию или окружность, не прибегая к линейке и циркулю. Конечно, отец надеялся, что сын станет ювелиром, продолжит династию.
Но сын не захотел. Лет в 10 он открыл для себя, какую ни с чем не сравнимую радость доставляет ему чудо прикосновения карандаша к бумаге: «Я рисовал втайне от отца. Знал: он будет недоволен. Но рисование уже стало необходимо мне как воздух».
Старший Альбрехт Дюрер сдался – и отдал Альбрехта-младшего в мастерскую Михаэля Вольгемута, известного в Нюрнберге художника и скульптора. Главное, чему за три года научился у него Дюрер, – гравирование на дереве. Интерес к линии, формам, пропорциям был для него на первых порах важнее интереса к краскам и колориту, и искусство гравюры как нельзя лучше отвечало его природным склонностям.
Когда художнику Дюреру исполнилось 18, его отец принял решение, что сыну пора увидеть мир. Это было частью традиционной программы становления мастера – «годы странствий». Предполагают, что Дюрер побывал в Нидерландах и Южной Германии. Точно известно, что он посетил город Кольмар, намеревался встретиться там с художником Мартином Шонгауэром, к которому отец дал Дюреру рекомендательное письмо. Но информация в конце XV века распространялась медленно: прибыв в Кольмар, Дюрер с изумлением узнал, что Шонгауэра уже год как нет в живых.
Зато Дюрера хорошо приняли братья Шонгауэра – Каспар, Пауль и Людвиг, ювелиры и граверы. От них-то он и получил ценнейшее, можно сказать, эксклюзивное умение – гравировать не по дереву, а по меди. Это была новая техника, популярная у ювелиров и требующая очень тонкой и точной работы, и далеко не все были в состоянии ее освоить. При создании резцовой гравюры на меди мастер водит не резцом, а передвигает под ним медную пластинку, в то время как кисть его руки остается неподвижной. В этой сложнейшей технике, не дававшейся почти никому, Дюрер оказался непревзойденным. И самые известные работы Альбрехта Дюрера – это именно гравюры на меди.
После Кольмара Дюрер еще несколько лет прожил в Базеле, городе книгопечатания и книготорговли, и за это время успел создать около 250 книжных иллюстраций. Их количество, а главное, качество было поразительным. Особенно если учесть, что автору только-только исполнилось 20.
Длившееся четыре года путешествие Дюрера завершилось внезапно. Отец прислал ему письмо, в котором настоятельно потребовал Альбрехта домой. Повод был важнейший: старший Дюрер сосватал 22-летнему сыну подходящую невесту. 15-летняя Агнес Фрай была дочкой богатого механика и владельца цехов по производству точных инструментов (а Нюрнберг времен Дюрера славился своими мастерами – там, к примеру, были изобретены карманные часы и даже глобус). Будущий тесть Дюрера входил в руководство города и, по слухам, был связан кровными узами с итальянской банкирской династией Медичи. В общем, для сына многодетного и совсем не богатого венгра это была крайне выгодная партия. К тому же за Агнес давали кругленькую сумму – 200 гульденов.
Судя по документам, никакого внутреннего протеста заочное сватовство у Дюрера не вызвало. Он был очень почтительным сыном, любил отца и боготворил мать, ему и в голову не пришло ослушаться. Более того: известный луврский автопортрет с рыжими локонами и в нарядной до вычурности одежде, за который художника не раз упрекнут в самолюбовании, Дюрер написал специально, чтобы послать невесте, которая никогда его не видела. Представил «товар лицом».
Этот брак, продлившийся до самой смерти Дюрера и внешне вполне благополучный, мало кто осмеливался назвать счастливым. Ближайший друг Дюрера, гуманист Виллибальд Пиркгеймер (из рода тех самых патрициев Пиркгеймеров, на чью свадьбу когда-то удачно угодил Дюрер-отец) писал: «Семейная жизнь Альбрехта Дюрера и Агнес Фрай не сложилась – может быть, потому, что они не имели детей. А может быть, детей они не имели именно потому, что жизнь не сложилась…» Письма Дюрера к другу пестрят грубоватыми шутками в отношении любовных похождений Пиркгеймера, но не дают никакой информации о таковых у Дюрера. Кажется, этот меланхолический красавец с тонкими чертами, длинными пальцами и выразительным взглядом, неравнодушный к собственной внешности, был довольно равнодушен к тому, на что многие готовы положить жизнь, – любовным страстям и романтическим приключениям.
Свадьба состоялась в июле 1494-го, а уже в сентябре Дюрер в первый раз оставил Агнес, как будет неоднократно поступать и потом. Он отправил жену в деревню под предлогом надвигавшейся на Нюрнберг чумы, а сам уехал в Венецию.
Когда уроженец Нюрнберга Альбрехт Дюрер впервые оказался в «городе лагун», где в живописи безраздельно царила династия мастеров Беллини, ему было лишь около 23 лет и его еще никто не знал. Молодой Дюрер, не видевший до этого «вживую» ни одной античной скульптуры и мало знакомый с итальянской живописью, которая потрясла его своей раскрепощенностью в обращении с красками, светом, обнаженным человеческим телом, в качестве странствующего подмастерья посещал мастерские знаменитых венецианцев и жадно впитывал увиденное. Дюрер и венецианцы отнеслись тогда друг к другу со сдержанным любопытством.
Но через 11 лет в Венецию приехал зрелый 34-летний мастер, «мессер Альберто с другой стороны Альп», чья слава на севере Европы уже гремела, хотя и не приносила пока стабильных доходов. Дюрер недавно выпустил свой грандиозный «Апокалипсис», серию из 15 великолепных гравюр-иллюстраций к «Откровению» Иоанна Богослова, которые разошлись массовыми для своего времени тиражами.
Приехав в Венецию во второй раз и в новом статусе, Дюрер обнаружил, что венецианские живописцы встретили его ревниво. Он жаловался в письме другу Виллибальду Пиркгеймеру: «У меня много добрых друзей среди итальянцев, которые предостерегают меня, чтобы я не ел и не пил с их живописцами. Многие из них мне враги; они копируют мои работы в церквах и везде, где только могут их найти, а потом ругают их и говорят, что они не в античном вкусе и поэтому плохи». Дюрер, по-видимому, в этот приезд познакомился с художниками нового поколения, чей талант грозил затмить в будущем даже Беллини – Джорджоне и Тицианом, но не нашел и с ними общего языка: венецианцы превыше всего в искусстве ставили возможности цвета, дюреровская гравюрная отточенность линий оставляла их равнодушными. Итальянцы ненавязчиво дали понять Дюреру, что в области колорита в сравнении с венецианцами он почти профан, его картины «слабы с точки зрения цвета».
Вдобавок Дюрер с досадой обнаруживает, что почти в каждой из художественных лавок продаются грубоватые подделки под его гравюры, подделан даже автограф – узнаваемые буквы «А» и «D», располагающиеся одна над другой. Скоро выясняется и имя плагиатора – некто не известный Дюреру Маркантонио Раймонди. Возмущенный Дюрер подает иск в венецианскую Синьорию – орган, призванный заботиться об общественном благе и справедливости. Но дело ему выиграть не удалось: суд разрешает Маркантонио и дальше копировать все, что заблагорассудится, только убрать подпись Дюрера.
Не встретив среди итальянцев понимания, Дюрер стал держаться поближе к своим: в Венеции была немалая и влиятельная диаспора немецких предпринимателей, которым принадлежал дворец на Гранд-канале Фондако деи Тедески – знаменитое немецкое подворье, своего рода финансовый и культурный центр. Платили художникам немцы довольно щедро, и итальянцы почитали за честь получать у них заказы. Когда в начале XVI века немецкое подворье сгорело (а злые языки утверждали, что пожары, часто обрушивавшиеся на немецких купцов, не были случайными – это был намек, что их политические и бизнес-интересы вредят Венеции), расписывать Фондако деи Тедески взялись Джорджоне и Тициан.
Задета пожаром была и немецкая приходская церковь Святого Варфоломея, рядом с которой хоронили знатных и богатых немцев. Написать для отстраиваемого храма большую алтарную картину на сей раз немецкие негоцианты решили поручить своему соотечественнику, так кстати оказавшемуся в Венеции, – Альбрехту Дюреру. Неудовольствие мастеров-итальянцев было объяснимо: в руки «немецкого варвара» уходил крупный заказ, за который была обещана солидная сумма – сто десять рейнских гульденов. О Дюрере поползли по Венеции неприятные лживые сплетни.
Картина еще не была перевезена в церковь из мастерской Дюрера, когда желание увидеть ее изъявили два самых известных человека Венеции – престарелый, но все еще держащий пальму первенства и влияния в своих руках главный художник республики Джованни Беллини и венецианский дож Леонардо Лоредан.
Визита дожа Дюрер ждал с неприятным предчувствием. Основания опасаться скандала у него были веские. И дело было вовсе не в том, что картина могла посоперничать в своем живописном качестве с шедеврами венецианцев. Дело было в политике: в молитвенном единении папы Юлия II и германского императора Максимилиана Лоредан мог узреть намек на недружественный для Венеции союз Германии и Рима (а так бывало в действительности, и не раз: когда, например, в 1508 году Максимилиан направится в Рим для коронования, Венеция официально запретит ему пересекать свои территории, и это станет поводом для войны и очередного дележа земель). Но дож повел себя дипломатично и мудро. Он рассуждал о том, что христианским народам разумнее поддерживать мир между собой, ведь у них есть общая внешняя угроза – османы. А Альбрехту Дюреру Лоредан предложил стать художником Венецианской республики (большая честь для иностранца!) с годовым доходом в 200 дукатов. Дюрер предложение с благодарностью, но и с облегчением отклонил: пусть в Венеции останется его картина, а сам он возвращается на родину, он очень скучает по Нюрнбергу.
Джованни Беллини, по легенде, пришел от «Праздника чёток» в восторг. И то сказать: Дюрер сделал в картине прямой реверанс творчеству мэтра – ангел с лютней в центре словно сошел с алтаря самого Беллини. Но не только это растрогало старика. «Какие сияющие чистые краски! Сколько в них жизни!» – повторял он. Не удержался от сравнения, подразумевая себя и брата Джентиле: почти как у лучших венецианских мастеров! И какая тонкая работа! А не покажет ли «мессер Альберто» ему кисти, которыми он пользовался, когда писал «Праздник чёток»? Дюрер с готовностью выложил на стол свои инструменты. Долго старый Беллини перебирал их, вертел в руках, а потом заявил: «Но здесь нет кисти, которой вы писали волосы Пресвятой девы!» «Нет, – возразил ему Альбрехт Дюрер, – все мои кисти здесь». Тогда Беллини потребовал от Дюрера показать, как именно он держит кисти, когда прописывает самые тонкие фрагменты своих картин. Ах, вот так, «по-немецки», почти перпендикулярно холсту? Так вот в чем дело!..
Больше в Венеции никто не посмеет усомниться, что «мессер Альберто из-за той стороны Альп» – великий мастер. Другу Пиркгеймеру в Нюрнберг Дюрер с шуточной хвастливостью напишет: «Заявляю вам, что лучше моей картины вы не найдете в целом свете…» и добавит совершенно серьезно: «Я заставил умолкнуть всех живописцев, говоривших, что в гравюре я хорош, но в живописи не умею обращаться с красками».
В 1498 году земляки Дюрера по Нюрнбергу – братья Лукас и Штефан из патрицианского рода Паумгартнеров – заказали художнику алтарный триптих для местной церкви Святой Екатерины. Штефан как раз недавно совершил паломничество в Иерусалим, и алтарь должен был стать своего рода благодарностью за то, что все прошло благополучно.
Считается, что Дюрер сначала с охотой написал створки и лишь спустя несколько месяцев нехотя приступил к центральной панели. Оно и понятно: натуру для сцены Рождества еще предстояло подобрать, а вот модели для святых Георгия и Евстафия оказались буквально под рукой. Естественно, ими стали сами братья Паумгартнеры.
Паломник Штефан воплотился в образ святого Георгия с левой створки, а мужественные черты второго из братьев Паумгартнеров Лукаса угадываются в изображении святого Евстафия с правой створки. По-видимому, это был первый случай в истории искусства, когда художник осмелился изобразить донаторов в роли святых.
Для остальных членов паумгартнеровского «клана» не стало тайной, что липовые панели, которым предстоит стать алтарными створками, Дюреру чрезвычайно удались, а узнаваемые Лукас и Штефан теперь имеют шанс остаться в веках. Скандал в «святом семействе» разразился знатный: ведь на алтарь скидывались все Паумгартнеры, а вся слава достанется только этим двоим!
Увы, продуманная композиция, так тщательно разработанная Дюрером, пала жертвой тщеславия Паумгартнеров. Принципом «кто платит – тот и заказывает музыку» никак нельзя было пренебречь во имя творчества: Дюрер испытывал материальные трудности. Скрепя сердце он согласился разместить рядом с Иосифом и Марией всех жаждущих глорификации Паумгартнеров. Впрочем, дело было не только в славе: согласно бытовавшему в стране суеверию, тот, чье изображение попало при жизни в пространство церковного алтаря, освобождался после смерти от наказания за все свои земные прегрешения. И потому непропорционально маленькие фигурки нюрнбергских Паумгартнеров с фамильными гербами у ног с назойливостью насекомых заполонили весь передней план триптиха.
Более ста лет Паумгартнеровский алтарь украшал церковь Святой Екатерины в Нюрнберге, а в 1613 году его купил баварский курфюст Максимилиан I. К тому моменту триптих нуждался в подновлении, и курфюст передал его для реставрации художнику Иоганну Георгу Фишеру. Последний подошел к делу «с огоньком»: он не только реставрировал, но и по своему усмотрению дописал работу Дюрера. К примеру, придирчивого Фишера не удовлетворил простой черный задник боковых створок, и горе-реставратор приписал к фигурам братьев Паумгартнеров пейзажный фон, а Евстафия даже снабдил живым конем вместо оленя и шлемом вместо написанной Дюрером шапки, причем сделал это столь недурно и с таким тонким знанием других дюреровских работ, что вплоть до начала ХХ века его наглое вмешательство не было разоблачено искусствоведами.
Маленькие Паумгартнеры с картины Дюрера пропали в том же XVII веке: неизвестно, Фишер или, быть может, кто-то еще решил, что фигурки донаторов, этот нестерпимый пережиток готической живописи, больше не в моде, и записал их.
Расчистка, реставрация и открытие первоначального вида Алтаря Паумгартнеров были произведены лишь в 1903 году. Оказавшись в коллекции мюнхенской Старой пинакотеки, дюреровский триптих, казалось, был застрахован от дальнейших варварских вмешательств, однако и на этом его злоключения не завершились.
21 апреля 1988 года Паумгартнеровский алтарь вместе с еще двумя картинами Дюрера облил серной кислотой 51-летний Ханс-Йохим Больманн, нанеся галерее ущерб в 70 миллионов немецких марок. Бездомный пенсионер Больманн был не случайный псих, а серийный маньяк, о котором трубили все европейские газеты. Свои первые покушения на знаменитые картины он совершил еще в 1977 году, некоторое время оставаясь безнаказанным и держа в страхе художественные галереи Гамбурга и Ганновера, Любека и Эссена, Дюссельдорфа и Ганновера. Среди поврежденных им картин были полотна Рубенса и Рембрандта. Он же залил кислотой «Золотую рыбку» Пауля Клее. Психические проблемы были диагностированы у Больманна еще в юности. В 1974 году он подвергался лоботомии, но не излечился. А когда в 1977 году его жена, мывшая окна, сорвалась вниз и разбилась, Больманн начал мстить произведениям искусства. Предметом его особой ненависти по необъяснимым причинам являлся именно Дюрер.
Маньяк, прозванный «кислотным убийцей», был трижды осужден на тюремное заключение, которое каждый раз заканчивалось признанием его невменяемости и водворением в психиатрическую лечебницу, откуда Больманн успешно сбегал. Ровно два десятилетия он держал в страхе музейный мир. Счет его «трофеев» – шедевров, изувеченных кислотой, – приближался к 60, а общий ущерб, нанесенный Больманном музеям, – к 138 миллионам евро. Каждый его побег или досрочное освобождение сопровождалось газетной шумихой и легкой паникой, пока в 2008 году он не умер от рака.
Несмотря на то, что на работы Дюрера в Старой пинакотеке у Больманна ушло около двух литров серной кислоты, «Паумгартнеровский алтарь» пережил очередную реставрацию успешно – ему, как мы понимаем, к вандализму и грубым вмешательствам за пять веков своей истории было не привыкать.
Альбрехт Дюрер оставил нам интереснейший документ – «Дневник путешествия в Нидерланды». Это не дневник в строгом смысле слова, а скорее расходная книга. В ней Дюрер кратко описывает, что видел и с кем встречался, но гораздо дотошнее и подробнее он фиксирует свои траты. Педантичность этих записей вызывает невольную улыбку.
Дюрер сообщает, сколько гульденов, пфеннигов, штюберов и вайспфенигов (виды валюты меняются по ходу его перемещений) он платил за груши и вино, четки из кедрового дерева и буйволовый рог, череп из слоновой кости и точеную шкатулочку, рубашку из красной шерсти, копыто лося и маленькую черепаху. Мы узнаем, сколько Дюрер отдал за дрова для кухни и туфли для жены, за пергамент, щипчики для снятия нагара, две калькуттских солонки и корзину изюма; сколько он истратил на купание и по сколько дал посыльному, привратнику, скорняку и портному. Несколько раз Дюрер с удовлетворением сообщает, что ему удалось благополучно разменять испорченные гульдены. Или что его обед оплатил кто-то из тех, с кем он знакомится в ходе путешествия. А также, что один знакомец прислал ему сотню устриц, а другие – четыре кувшина вина, бархатный кошелек, коробку хорошего лекарственного снадобья, семь брабантских локтей бархата или ящик лимонного сахару. Художник скрупулезно фиксирует, сколько выручил за гравюры и сколько пропил с друзьями, сколько дал аптекарю за клистиры и сколько – монаху, исповедовавшему его жену.
В общем, если бы в нашем распоряжении были только эти записи, можно было бы заключить: художник Альбрехт Дюрер – это самый практичный гений в истории. Однако дело обстояло ровно (ну, или почти) наоборот.
Гнетущий страх бедности преследовал Агнес Дюрер всю жизнь. Ее гениальный муж работал на износ, но это не всегда позволяло покрыть насущные расходы. В последние четыре года Дюрер почти отказался от кормившего его творчества, чтобы, предчувствуя смерть, успеть окончить важный теоретический трактат об измерениях и пропорциях и «Руководство по укреплению замков, городов и крепостей», ведь труд по фортификации мог пригодиться неласковому к Дюреру, но все-таки родному Нюрнбергу. Да и загадочную болезнь, подточившую силы художника за несколько лет до смерти, Дюрер заработал в результате чистой непрактичности: пожилой и не вполне здоровый человек решился по холоду и ветру срочно ехать в городок Нерензее, только чтобы успеть взглянуть на чудо природы – выбросившегося на берег кита. «Желание многое знать и через это постигнуть истинную сущность всех вещей заложено в нас от природы», – был свято убежден Дюрер.
Он умер 6 апреля 1528 года, в 56 лет. Виллибальд Пиркгеймер, как и обещал, сочинил для любимого друга эпитафию: «Под этим холмом покоится то, что было смертного в Альбрехте Дюрере».
«Пасхальные яйца» в искусстве: ТОП‐10 картин и фресок с загадками
В некоторых странах на Пасху хорошим детям волшебный заяц оставляет в укромных местах пасхальные яйца, которые еще надо суметь найти, чтобы порадоваться собственной смекалке. По аналогии с этой праздничной традицией «пасхальными яйцами» стали называть скрытые намеки, шутки и загадки в книгах, фильмах и даже в компьютерных играх и программах. Среди художников тоже есть любители проверить нашу внимательность. Итак, берем свои корзинки для находок и смотрим в оба!
Джотто расписал базилику Святого Франциска еще в XIII веке, а дьявола в облаках на одной из фресок нашли только три года назад, в 2011-м. Хулиганскую шутку разглядели реставраторы, приблизившиеся вплотную к сцене, изображающей смерть Святого Франциска.
Облака, как положено, изображены под сводами церкви, так что, если смотреть на фреску, стоя на полу, в ней нет ничего возмутительного. Но стоило вооружиться стремянкой – и справа в завитках облаков обнаружился профиль с крючковатым носом, хитрой ухмылкой и даже рогами.
Искусствоведы пытаются оправдать Джотто. Говорят, художник, скорее всего, не собирался оскорблять верующих, вводя нечисть в храм, а всего лишь поиздевался таким образом над каким-то своим недругом, придав дьяволу его черты. Такое мелкое хулиганство – обычное дело для великих художников. Вспомним, например, Микеланджело.
Расписывая Сикстинскую капеллу, Микеланджело не злоупотреблял одеждой для своих персонажей. Бьяджо да Чезена, церемонимейстер папы Павла III, по заказу которого художник изображал «Страшный суд», возмутился: мол, голые люди уместны в бане, а не в храме. В отместку художник поместил на своей фреске и Чезену, в образе царя Миноса с ослиными ушами. И уж его-то срамные места он не просто прикрыл: гениталии Миносу-Чезене откусывает змея.
Не только мстительные шалости можно обнаружить в Сикстинской капелле. Так, на потолке в сцене сотворения Адама доктора и биологи склонны видеть подробнейшую схему строения человеческого мозга – смотрим на бога в окружении ангелов. Профессор Крымского медуниверситета Константин Ефетов посвятил целую книгу загадкам фресок Микеланджело. Он утверждает, что человеческий мозг художник расписал в деталях и приводит такую схему:
На другой фреске в капелле – «Сотворение светил и планет» – Ефетов увидел анатомически подробное изображения женских и мужских гениталий.
Но, кажется, это тот случай, когда лучше поверить доктору на слово и воздержаться от публикации сравнительной таблицы. Скажем только, что репродукцию надо рассматривать вверх ногами, а подтекст искать в драпировках на выделенных участках.
Но вернемся все же к голове. Двое американцев – нейрохирург Рафаэль Тамарго и медицинский иллюстратор Йен Сук – тоже нашли изображение мозга в Сикстинской капелле. Правда, уже на другой фреске – «Отделение света от тьмы». Микеланджело отлично знал анатомию человека и достоверно воспроизводил ее в своих работах, а тут у бога какая-то странная шея. Доктор Тамарго присмотрелся и понял: это ствол головного мозга в месте его соединения со спинным мозгом.
Зачем это все? Микеланджело переутомился и забыл, что иллюстрации ему заказали к Библии, а не к учебнику биологии? Возможно, гениталии и мозг – это символы оплодотворяющего и одухотворяющего начал в природе человека – другими словами, земного и божественного, получаемого от родителей и с небес.
«Мадонна со Святым Джованнино», авторство которой приписывают Доменико Гирландайо, создана в XV веке и сейчас находится во флорентийской ратуше Палаццо Веккьо. В правом верхнем углу – невразумительное пятно. Но принять его за помарку невозможно, если обратить внимание на крошечных мужчину с собакой, стоящих на холме за плечом Мадонны. Их изумленные позы не оставляют сомнения: они рассматривают летающую тарелку. Да и крупный план работает на эту версию: увеличив пятно, мы увидим, что от него во все стороны исходят лучи. И вообще, в Средние века НЛО на картинах не были редкостью.
А вот еще одно пятно – оно покрупнее летающей тарелки, но все равно бессмысленное. Это если смотреть на него анфас, зато если отойти подальше и взглянуть на профиль…
Если правильно передвигаться по выставочному залу с «Послами» Гольбейна в Лондонской национальной галерее, вас ждет настоящий спектакль – короткий, но мощный.
Сначала стоит полюбоваться изображенными на полотне послами и атрибутами их безбедной и, возможно, даже счастливой жизни. А потом, уже покидая зал и отойдя от картины метра на два-три, бросить на нее взгляд снова: в этот раз надо подойти поближе к стене, на которой висят «Послы». Но теперь никаких послов вы там не увидите. Пятно превратится в череп и заслонит собой всю картину, предсказывая финал любой человеческой жизни.
Этот трюк с искажением форм (анаморфозом) придумал еще Леонардо, а Гольбейн использовал его наиболее впечатляющим образом.
Иногда, чтобы разглядеть скрытые смыслы, мало быть внимательным зрителем, хорошо бы иметь диплом психоаналитика. А в идеале – быть Зигмундом Фрейдом. Отец психоанализа посвятил целое эссе детским воспоминаниям Леонардо да Винчи.
Поскольку уложить художника на кушетку возможности у Фрейда не было, в качестве базы для своих умозаключений он использовал знаменитое полотно «Святая Анна с Девой Марией и младенцем», хранящееся в Лувре.
В сизых одеждах Мадонны Фрейд разглядел силуэт коршуна. А дальше – долго ли умеючи – чего только не нашел в этой птице. И тоску художника по матери, с которой его разлучили в возрасте пяти лет, и отсутствие отца в раннем детстве, и – бинго! – подтверждение гомосексуальности.
Если булочки и руки апостолов принять за ноты, а в диапазоне их размещения на фреске «Тайная вечеря» мысленно нарисовать нотный стан – можно сыграть мелодию, зашифрованную Леонардо да Винчи: получается короткий, но драматичный реквием. Открытие сделал итальянский композитор Джованни Мария Пала. Играть, правда, надо справа налево, но так в дневниках велел сам художник.
«Тайная вечеря» – не единственное произведение изобразительного искусства, которое можно не только смотреть, но и слушать. Есть мнение, что у боттичеллиевской «Примаверы», и без того сотканной из символов и аллегорий, в основе композиции – не повествование с крепким сюжетом, а музыкальный ритм. Картину советуют читать и играть тоже справа налево, воспринимая группы персонажей как аккорды.
Пресловутое сходство с российским президентом в качестве «пасхального яйца» художник нам вряд ли оставлял. Эта «красота» – исключительно в глазах смотрящих. Зато прямо в центре картины «Чета Арнольфини» он оставил роскошный автограф: «Ян ван Эйк был здесь».
Странное место и странная многословность в подписи? Все легко объясняется, если заглянуть в зеркало, над которым начертан этот текст, достойный какой-нибудь попсовой достопримечательности и кресла на футбольной арене.
В зеркале отражается еще пара персонажей. Чета Арнольфини, скорее всего, запечатлена в момент вступления в брак – и у них должны быть свидетели. Вот они-то и угодили в зеркало. И один из свидетелей – сам художник, который приятельствовал с женихом.
Расшифровано уже больше 112 голландских пословиц, проиллюстрированных на этом густонаселенном полотне. Они изображены буквально, но узнать все не так просто – некоторые уже исчезли из языка, так что поиски закончатся не скоро.
Пословицы проиллюстрированы буквально. Принято говорить «гадит на мир» – персонаж на картине справляет нужду на глобус (см. игрока в карты в верхнем левом углу).
Приведем лишь несколько пословиц – актуальных и по нынешним временам, но при этом не самых скабрезных:
1. Тут селедка не летает (не все в жизни бывает так, как тебе хочется).
2. Сидеть в пепле между табуретками (быть крайне нерешительным).
Поделиться книгой: