О Луне, о звёздах, обо всём…

Процесс одевания занял времени раз в десять больше, чем обнажение.

Поколебать моё решение уже было почти невозможно.

Хотя, хорошо, что Верка не знала об этом: я был на грани.

К этому моменту ко мне окончательно вернулась способность логически мыслить, хотя теперь и мои глаза были на мокром месте.

Согласитесь – ситуация не простая. В подобных испытаниях заключён целый букет разных смыслов. Я лично многое для себя понял.

Думаю, Вера тоже со временем уяснит, что поступила опрометчиво, необдуманно.

– Ты, Вера, молодая ещё, – растерянно назидал я, – а смотри, как себя запустила. С виду тебе на пенсию пора. В твои годы девчонки на танцы бегают, а ты крест на себе поставила. Сделай причёску, вставь зубы, купи красивую одежду, косметику, наконец. Никто ведь не подарит тебе саму себя в соблазнительном облике на день рождения. Образ романтической женственности и личное счастье создавать нужно. Понимаю, что не просто, но под лежачий камень вода не течёт. Извини за поучение. Наверно момент такой необычный, что без этого не обойтись. Давай выпьем. За наши тайны, которые никогда, никому… договорились? Давай, Вера, на брудершафт! Ты ведь меня чуть было не соблазнила. Ещё чуточку и я бы однозначно созрел.

Менторский тон и поучающая речь – защитная реакция. Поединок продолжается. Ни она, ни я этот бой ещё не проиграли и не выиграли. В отношениях между мужчиной и женщиной всё настолько сложно, непредсказуемо, что бессмысленно делать прогнозы.

Мозг и дух, не всегда могут справиться с ситуацией, когда всесильная природа бросает вызов, пуская в ход тяжёлую артиллерию в образе вездесущих гормонов и мощныз инстинктов.

– Петрович, я ведь готова повторить. Дотронься вот здесь. Не пожалеешь. Я щедрая, ласковая. Не представляешь, как я тебя хочу.

– Всё, Вера, проехали. Медведь издох. Я сейчас – зоотехник, ты – моя работница. И давай не будем продолжать. Это нечестно. Пусть там тебя муж трогает.

На самом деле я мечтал о естественном, вполне логичном ответе на Веркино предложение. Почему нет? Это же ни к чему не обязывает.

Молчком чокнулись наполненными стопками, выпили.

Закусывать почему-то не стали. Наверно нервы или интимное напряжение аппетит перебили.

Алкоголь подействовал незамедлительно, можно сказать мгновенно, развязав нам языки.

Сразу стало легче.

Даже плоть, казалось бы, успокоилась, но скорее дремала, готовая в любую секунду взорваться приступом непреодолимого желания с непредсказуемой силой и неясными последствиями.

Я чувствовал это, крепился, старался контролировать слова, движения, действия, но мысли то и дело выхватывали откуда-то малейшие поводы для соблазна.

– Объясни мне, Вера, что это было на самом деле, только без бабских штучек. Мне обязательно нужно понять. Блажь? Ты чё, не можешь ни минуты без секса, или муж не справляется? У тебя же дочь растёт. Прелестная малышка, я её видел. Дом, пусть не твой, совхозный, вполне добротный. У других и такого нет. У меня, например. Хозяйство у тебя справное. Муж молодой, механизатор не из последних. Зарабатываете оба ого-го, мне о таких деньжищах только мечтать. Сказать, сколько мне платят? Сто двадцать рубликов. Ты получаешь втрое больше. И вдруг такой кардебалет. Что происходит? Чего тебе не хватает, что тело своё на подарки раскидываешь?

Слёзы из её глаз не просто полились – брызнули.

Платки уже перестали впитывать влагу, пришлось дать полотенце.

Разговор петлял туда-сюда, скрывая главное где-то очень глубоко внутри Веркиного душевного пространства.

После второй рюмашки глаза у собеседницы просветлели, появились в них непокорные хмельные искорки, толика агрессии, желание выговориться.

Уж если она решилась обнажиться и предложить себя в качестве одноразовой любовницы, то оголить душу, вывернуть её наизнанку – просто необходимо.

Не может человек держать в себе нарастающий снежным комом ворох проблем, перемалывая и складывая на полочки.

Невысказанное горе давит на психику, толкает на необдуманные поступки, будоражит.

Хмельная Верка стукнула кулаком пол столу, упёрла руки в бока, – прав ты, Петрович, есть у меня страшная тайна. Прячу её сколько лет от всех и от каждого, даже себе лишний раз боюсь напоминать, только мне от того всё равно горько и противно. Нет у меня мужа на самом деле! Нет! Хоть и живой он, а хуже мёртвого. Он ведь когда из армии пришёл – гоголем ходил. Красивый, сильный, весёлый. Враз окрутил. Влюбилась в него без памяти. От одного прикосновения в обморок падала. Думала – дождалась-таки своё бабское счастье.

Верка схватила бутылку, налила себе, опрокинула в рот, сморщилась, закашлялась, опять залилась слезами.

Мне пришлось выдержать несколько минут истерики с соплями и воем.

– Тогда я краснела и потела, коли за руку возьмёт, а уж когда поцеловал в первый раз, вовсе ума лишалась. Я ведь тогда себя берегла для праздника жизни, целомудренностью гордилась, носила свою девственность, как бесценный приз для единственного избранника. Идиотка! Через месяц поженились. Свадьбу как у всех сыграли. Совхоз нам дом построил. Всё честь по чести.

Доверительная беседа погасила, наконец, остатки соблазна. Теперь я уже не воспринимал Верку как сексуальный объект. Даже не как подчинённую видел.

Сидят два приятеля, выпивают, изливают душу. Это же так по-русски. Можно сказать, наша национальная забава – вываливать друг на друга под хороший закусон всё, что гнетёт и давит.

– А потом, Петрович, понеслось: он на меня взлезает, а у него не стоит. Опять пыжится: с тем же успехом. Я успокаиваю, уговариваю, глажу его, обнимаю. Нет ничего. А утром, пока спит, штука эта у него словно железяка. Я ему о том и сказала невзначай. Он мне с разворота фингал под глаз и нарисовал, да ещё ногами добавил. Потом пить начал, а как напьётся – в драку. Зубы-то он мне выбил. Не сразу, потихоньку, словно смаковал. Никому ничего не рассказывала, всё ждала – одумается, обойдётся. Он ведь, похоже, правда, любил меня поначалу. Так притворяться невозможно. Вот оно как бывает. А моя… моя-то вина в чём, скажи!

Верка стукнула кулаком по столу, ласково потрогала грудь, тяжко вздохнула, закрыла глаза. Видимо слишком живые и болезненные воспоминания выползали наружу из глубины памяти. Возможно, думала – стоит ли продолжать. Слишком уж разоткровенничалась.

– Я ведь тогда красивая была, гладкая, не то, что сейчас. Все так говорили. На свадьбе сияла, как медный грош. Какую жизнь рисовала в воображении: сказочную, радостную, сладкую. Теперь самой тошно. Ничегошеньки не сбылось. Теперь ты последнюю надежду отнял. Да я не в обиде. Слышь, зоотехник, я ведь никому не скажу. Уважь, а! Пусть обсуждают, пусть брешут. Можно подумать, другие святы. Да я такого могу порассказать – уши завянут. Я ведь сладкая.

Верка подняла взор, посмотрела на меня пристально изрядно захмелевшими глазами. Видно хотела понять мою реакцию на свой печальный рассказ и мольбу о помощи.

Я слушал внимательно, но отбил очередную атаку.

Она продолжила:

– Потом ребятёночка захотела, – на этом месте Верка замолчала, сомневалась, стоит ли продолжать, – люди стали на меня косо поглядывать. В деревне, если ты яловая – значит, никудышная, порченая.

– Долго я думала, решала, как быть. Вожделение, стремление стать матерью, ласкать дитя – всё вместе обносило голову. Сама не знаю, откуда потребность в мужской ласке появилась, но уж что бог дал. Иногда переступала за грань, почти решилась лишить себя жизни. К подружке в посёлок поехала, совет спрашивать. Деревенским остереглась открыться. Мы с ней и сговорились под рюмочку, что делать. Сидели однажды, как сейчас с тобой, выпивали, откровенничали, она и предложила своего знакомого. Организовала нам встречу, комнату свою предоставила.

Верка криво ухмыльнулась. Хмыкнула. Пару раз с силой приложилась кулаком по столу.

– Я себя чувствовала разведчицей в тылу врага. Сама не понимаю, как решилась. Двести рублей отдала за любовь. Всю ноченьку он меня охаживал. Ох, как любил. Как вспомню – враз мокрой становлюсь. От него и понесла. Вот за столько лет один единственный раз с мужиком спала. А ты говоришь – блажь, ни дня без секса. Думала, хоть ты поймёшь. Я же вижу, ты добрый. Может, мы это, Петрович… пока не поздно, а, на полшишечки, чисто по дружески? Ты же знаешь: баба пьяная, считай, что чужая, бесхозная. Совесть опять же, есть, чем умаслить: не помню и всё.

– Верка, не начинай. С друзьями не спят. Вот! Добрый! Нет, не добрый я – очень даже злой. И хочу, не меньше, чем ты… но не буду.

– Ты чего, Петрович, взъелся, это я так, для порядку, для разведки. Может ты того, стесняешься? Я-то уже отбоялась. Могу глаза закрыть, если что. А своего я тогда напоила до обморока, наутро сказала, якобы всё у него в тот раз получилось как нать. Даже натёрла ему кончик для достоверности. Месяц ходил сияющий, потом полез в очередной раз, да опять обломался. С той поры и взбесился. Кулачищи у него – будь здоров. Как шибанёт – из меня дух вон.

Верка потрогала грудь, потом скулу. Видно, это были его излюбленные мишени, прикусила ладонь до крови. Пришлось заливать рану водкой, бинтовать.

– Чего только людям врать не пришлось, да ведь шила в мешке не утаить. Поняли все, что зубы я сама себе выбить не могу. Сильно его бояться стала, да только куда мне податься? Родители умерли, а больше никого нет. И пьёт, зараза, каждый день пьёт до скотского состояния. Как увижу, шатается – прячусь куда подальше, а он ещё злее оттого становится. Однажды так меня изуродовал, что не вытерпела и треснула ему по башке со всей дури чугунной сковородкой. Думала насмерть. Провалялся, не вставая, дня три. Вроде отошёл. А позже совсем у дурака крыша съехала. Заговариваться стал, черти ему мерещатся. Водка тому виной или чугунина – кто знает. А я молодая. Я мужика хочу. Всё время хочу. И сейчас, тоже. Гад ты, зоотехник. Чего тебе стоит? Среди ночи от желания в поту вскакиваю. Думаешь легко на такое решиться, чтобы любовь как на паперти милостыню выпрашивать? Да мне от стыда провалиться хочется. И что теперь?

– А теперь займись собой. Всерьёз займись. Увидишь, как жизнь изменится. Зубы вставь, причёску сделай. Чего я тебя учу, ты ведь женщина, сама знаешь, как мужика увлечь, чтобы соскочить не смог.

– Ха, ты-то соскочил. Посмотри… посмотри, грудь у меня какая, словно не двадцать семь мне, а семнадцать. Дотронься. Ага… советник хренов.

Долго ещё мы откровенничали. Бутылку допили.

Потом я Верку провожал. После, она меня. Там опять я…

Утром сарафанное радио из каждого утюга вещало о нашем грехопадении.

На меня просто показывали пальцем, а Веру срамили почём зря, умножая её и без того неподъёмное горе.