Сход листьев на мерзлую землю

Только опускается на землю, глаза закрывает, как чувствует – хлопают крылья, глаза блестят, когти в одежду впиваются, клювы щелкают. Вороны стаей налетели, и вперед тянут, тянут, остановиться не дают.

Спотыкается, еле ногами ворочает, а потом вспоминает вдруг:

– Эрле!

И вперед идет, торопится. Только по вороньему крику и ориентируется. Жалеет, что дома оставил телефон, карту, все, что было из той, обычной, повседневной жизни, от которой сбегал к Эрле снова и снова.

Всегда казалось: с Эрле как в сказку попадаешь. Только вот сказка выходит страшная.

А вороны ведут вперед, кружат над головой, все норовят схватить за одежду или в волосы вцепиться снова, только отпускают, делает пару шагов свободно, замедляется – так они тут как тут. Потому припускает быстрее, чтобы воронам повода не давать, да и сердце сжимается в груди. Что-то с Эрле случилось, что-то плохое, очень плохое, а что – вообразить страшно.

Но под вороньим конвоем в безопасности оказывается: больше никто мороков не наводит и остановить не пытается. То ли смирились с воронами, то ли просто невозможно через них колдовству чужому пробиться.

Так и выходят на поляну Рогача.

Что там Рогач уснул, сразу ясно. По всей поляне кости добела обглоданные разбросаны, да по северной стороне грудой сложены оленьи рога и рядом другая горка, поменьше. С черепами.

Посреди поляны – огромное тело. Огромное – в самом деле, потому что, распрямившись, Рогач затмевает собою луну и смотрит поверх деревьев. Оттого его тело, полуразложившееся, все в пятнах да очагах опарышей, костями наружу, коченея, занимает треть поляны. С морды кожа совсем сползла, обнажая желтоватый череп, вместо глаз, выклеванных птицами, зияют черные провалы. Огромные рога темнеют на фоне непроглядно-серого неба – черные, ветвистые, разлапистые, больше напоминающие высохшие сосновые ветви.

На них, распятый, пронзенный насквозь, висит Эрле. Глаза его открыты.

– Эрле!!! – кричит, захлебываясь разом накатившими слезами. – Эрле!..

Вокруг тела Рогача стоят Высокие в белых одеждах и костяных коронах. Знает о них, слышал о них, помнил о них – и все равно не догадался! То были Старейшины. Те, кто ведают правдой. Самые древние и мудрые.

Теперь их древние и мудрые взгляды, все как один, устремляются на него.

– Как ты прошел сюда? – говорят, казалось, одновременно, все разом, и гулкие голоса отозвались в груди тягучей болью.

Голоса эти – или все же один голос – столь прекрасны, или же столь ужасны, что человеческое ухо не способно вынести их. Боль пронзает барабанные перепонки, прижимает руки к ушам, плачет сильнее, но все равно не сдается, не отступает. Наоборот – вперед идет, шагает в костяной круг, в заговоренную землю, чем-то красным облитую, к Оленю.

– Эрле! Я пришел! Я здесь! – говорит.

Глаза нараспашку – словно слюдой затянуты. Рот зашит вощеной нитью. Волосы длинные, рыжие, как лисий мех, по прядям разделены да к рогам привязаны. И ни кровинки на прекрасном лице.

– Эрле!…

– Как ты прошел сюда? – повторяют Старейшины своим нечеловеческим голосом, одним голосом на всех.

Вновь уши руками закрывает, вперед идет. Всего шагов – три по три, листва под подошвой шуршит, приминается, земля сухая, комьями летит. Подходит, руками в кости вцепляется, смотрит вверх: как добраться? Как спасти?

В глазах Эрле мука и печаль – только головой качает, мол, не надо. Да что значит не надо, когда надо, когда уже здесь?

– Подожди, дружище… – и вверх лезет.

Слышит: шаги. Сотня Стражей выступает из леса. Поднимают луки. Чувствует, как в спину упираются взгляды, нет-нет, да и зазвенит чья-то тетива, лишь приказа ждут. Ну пусть ждут, дождутся, но пока надо вверх по белой кости лезть, ногами упираться в полые глазницы, на руках подтягиваться, и добраться до Эрле.

Старейшины снова говорят, но что – разобрать с трудом можно, ну и не разбирает. Лезет в карман, достает нож, тянется нитки срезать. Эрле головой мотает сильнее: нет, нет. Да кто его слушать будет? Срезает…

– Уходи, – шепчет Эрле побелевшими губами, шепчет быстро, торопиться, времени нет, а успеть надо. – Уходи сейчас, отпустят, выпустят. Нечего тебе тут делать, не твое время.

– Я без тебя не уйду, – говорит упрямо. – Ты мой друг!

– Друг, друг, – торопливо говорит Эрле, шрамы от нитки кровоточить начинают в тех местах, где прошито было. – Ты мой друг, друг навсегда, друг навеки. Только тебе сюда нельзя, не сейчас, не в это время. Потом… Потом приходи, когда все зелено, когда все радостно. Когда тепло и свет солнца рассыпается по листве, когда роса сияет как драгоценные камни. Тогда приходи, слышишь?

– Эрле, Эрле, я приду, а тебя не будет!

– Ты без меня приходи, – отчаянно шепчет Эрле, изворачиваясь в путах так, чтобы видеть лицо. – Тут по весне без меня так хорошо.

– Да не хочу без тебя! – во рту вяжет горечь слов. – Мне с тобой надо, к тебе пришел.

– Зачем пришел-то?

– Увидеть… – всхлипывает, хватает ртом воздух, заново начинает: – Увидеть тебя хотел!

Эрле улыбается легко и свободно, делает глубокий вздох и говорит:

– Ну вот, увидел же. Теперь иди. Иди с миром.

В глазах его отражается осеннее небо, рыжая листва, целый мир в одних только его глазах. А потом Эрле глаза отводит, голову запрокидывает, смотрит в небо. И прутья-ветки, удерживающие его, сильнее впиваются в кожу, уже не позволяя пошевелиться. Алая кровь продолжает течь по темной ткани его одежд.

Скелет Рогача шевелится, кости трясутся, недоволен, видать – все норовит незваного гостя с себя сбросить. И ведь сбрасывает. Так, что не выходит удержаться, а получается соскользнуть неловко, упасть на сырые листья так, что ногу остро пронзает болью, но до ноги ли теперь?

– Эрле, ну как же это, как же?

Плачет.

Чьи-то руки крепко берут за плечи. Обернулся: Листвен. Каким-то образом нашел время, нашел способ, оставил пост, оставил службу, чтобы сюда прийти и собой закрыть от направленных в спину стрел.

– Уходим.

Листвен говорит торопливо, слова катятся, точно бусины.

– Уходим, пока есть время, пока есть силы, пока они дадут нам уйти.

Чей-то голос серебряным колокольчиком разлетается над поляной:

– Может они и дадут… А он не даст!

Поднимается, опираясь на руку Листвена, озирается по сторонам. Видит замерших Старейшин, видит стаю ворон, мальчишку с улыбкой до ушей, на себя похожего тоже, видит. И Эрле распятого видит.

И видит, как, поднимая в воздух комья пыли и пепла, поднимается на костяных коленях Рогач. Голова его, огромная и белая, украшенная мертвыми рогами, поднимается над в поляной, и Эрле взмывает в небо, растянутый на ней, точно бабочка.

– Эрле! Ну как так! Что…

Кажется самому, что кричит, а на деле пищит тише мышки. Листвен закрывает ему глаза узкой ладонью.

– Тшшш… Не надо. Не смотри.

Не стоит в самом деле смотреть, как Рогач ест Эрле. Но все равно – смотрит. Не отводит глаз. Слезы жгут, а все равно не отводит, не моргает даже, чтобы ни на миг не перестать смотреть.

С лютым хрустом костяные челюсти ломают позвоночник. Рогач заглатывает Эрле быстро, крупными кусками, не жует, и теплая кровь льется по белому черепу, застывая бурыми разводами. Кровь хлещет по сторонам, падает вниз, на руки, на лицо.

– Не смотри… – почти умоляет Листвен, но голос его теряется среди шума листвы и хруста костей.

– Да как же это… – говорит, с трудом разлепляя губы. – Да как же так-то… Эрле…

– Эрле не зря тебя просил уходить. Пойдем. Не будем огорчать… – Листвен крепко сжал пальцы на его плече.

Тем временем белые кости шевелятся, поднимаясь с земли. Вместо жил их стягивают между собой черные ветви и колючки, и держат накрепко, так, что Рогач, не прекращая работать челюстями, встает-таки сначала на колени, преломив передние ноги, а потом и во весь свой немалый рост.

Опускает голову и смотрит, в а глазницах матово и черно, словно оттуда сама ночь смотрит.

– Темное время пришло, – говорит Листвен и опускается на одно колено, склоняясь перед величием Рогача, получившего жертву.

Озирается вокруг – сквозь пелену слез все как в тумане. Видит, как один за другим склоняют колени Старейшины, а мальчишки не видно нигде. Темнеет мгновенно – весь свет, что еще оставался, Рогач заслоняет могучей своей головой.

Поляну обволакивает тишиной.

Рогач переступает с ноги на ногу, запрокидывает голову, открывает рот и начинает кричать.

Крик разносится над лесом, заглушая шелест листвы, крики ворон, вообще любые звуки заглушая, и ничего не остается, кроме этого крика. Зажимает уши, не хочет слышать, и видеть тоже не хочет.

Перед глазами – упавшая с высоты роста Рогача рука Эрле, единственное, что упало, что осталось, откушенная рука.

А дальше – только туман над лесом.

Открывает глаза – перед ним опушка, ботинки все в черной земле, влажной, сырой, а в округе сухо.

Открывает глаза – впереди поселок, собаки лают, люди шумят, кто-то с рюкзаком идет от станции, разносится гудок электрички.

Открывает глаза – а от слез вокруг ничего не видно, все размыто перед глазами.

За спиной тишина. Такая, что птицы не поют, ветры не веют. Только где-то в самой глубокой чаще на сырой поляне поднимается во весь свой могучий рост Король Леса и приходит зима.

С черными ее ночами, с восковыми свечами.

С тишиной под луной.

Мертвая, глухая, до весны бы дотянуть.

Чья-то рука опускается ему на плечо.

– Иди, – говорит Листвен, и голос его дрожит. – Иди, вернешься весной. Только ты по весне обязательно возвращайся, хорошо?

Медленно кивает. Слова Листвена с трудом пробиваются через уши, вокруг все ватное и густое, но Листвен продолжает:

– До весны далеко. Вырастешь. Ожесточишься. Оживешь. Научишься. И тогда возвращайся. Потому что такие долги всегда надо платить.

– Знаю, – кивает. – Знаю. Мне Эрле объяснял. Да и ждут меня… Этот.. Деревянный… Поможет.

– Так ты знал, что так будет? – спрашивает Листвен.

А что ему ответить?

– Конечно, знал. Эрле мне говорил. Только я не верил. Все думал, заберу его, уведу, и все это как страшный сон забудем.

Листвен качает головой:

– Ни одно дело, доброе или злое, не может пойти поперек свободы воли. Эрле выбрал сам. Эрле тебя выбрал. Поэтому еще время у тебя будет. А потом возвращайся.

Поднимается, глядя Листвену прямо в глаза, говорит:

– Может, напутствие хоть какое дашь?

Листвен качает головой.

– Я тебе не Эрле, не мудрец, не дурак, советов не даю. Но такое запомни: возвращаться стоит без вины, без цепей. И про Эрле не забывай.

Задумывается. Повторяет:

– Без жены, без детей, без вины, без цепей… Что ж, непросто мне придется.

– В тебе что-то такое видел Эрле. Чем-то ты отличался от прочих детей, что приходят на окраину леса по грибы да землянику. Потому и позвал тебя за собой. И сам… – Листвен на мгновение замолкает, потом договаривает: – сам с тобой уйти собирался. Да жребий выпал. Мы над жребием не властны.

– Увидимся, Страж, – кланяется, как положено. – По весне.

Поворачивается спиной, идет обратно, к жизни, к поселку, к участкам, где Эрле нет, где все живые, где ждет школа, родители, дом. Спотыкается на каждом шагу, запинается ногой за ногу, падает лицом в ледяную землю. Выдирает пальцами из земли сухую траву, мнет в кулаке жухлые листья, пытается кричать – и не получается.