Се ля Ви!

Вот значит, откуда он ко мне приходил…

Я покачнулась, корсет душил меня. Я оступилась, выпрямилась, опять качнулась… А потом полетела в душную податливую тьму.

Воскрешение

Похмелье было тугим и тяжелым.

До меня не сразу дошло, откуда взялся Филипп и что за шипучую хрень он мне дал, и почему передо мной кружится не моя комната, а его.

– Выпей, – велел он, протягивая какой-то стакан.

Я подчинилась и тут же почувствовала, как тошнота успокаивается. Филипп метался по комнате взад-вперед.

– Как тебя угораздило связаться с этим ничтожеством? Да еще нажраться до такой степени?

– Кто бы говорил? – просипела я.

– Это я отрубился или все-таки, ты?

– Мне просто не хватило дыхания, – сказала я ровно, имея в виду корсет.

– Нос, видать, заложило, – прикинул он. – Скажи спасибо, что Ральф не видел. Он бы тебя убил!

– Если я правильно помню, он выбрал тебя. Жаль он не видел, как ты бросался деньгами!

Филипп как-то странно посмотрел на меня, но ничего не спросил.

– Вчера я позвонил твоему дяде, сказал, что ты напилась и я не рискую отпускать тебя в ночь одну. Но на твоем месте, я бы слегка прочухался прежде, чем ехать домой.

Я не ответила, просматривая уведомления на мобильном.

Ксавье не звонил. То ли еще не проспался, то ли испугался, когда я вырубилась. Впрочем, его дизайнерская сумочка была все еще при мне, и я не сомневалась, что получу собственную.

За окном бушевал очередной дождь. Совсем, как в то утро, когда Филипп впервые обозвал меня сукой за то, чего я не делала. Я почему-то вспомнила, как сидела Джесс. Опухшая с похмелья, вся в потеках косметики…

– Можно душ принять?

– Можно, – он кивнул в сторону ванной. – Полотенца под… Прости, забыл.

Все было как-то обыденно и привычно. Его ванная, черный кафель, золотистые краны, пушистые белые полотенца. Мой дом был уже не здесь, но моя душа по-прежнему жила в этом доме. И было невыносимо думать, что мне придется уйти.

Я тщательно вымыла пропахшие дымом волосы и, с трудом – следы косметики из-под глаз. Затем решилась выйти и заглянуть в шкаф Джессики. Моя одежда давно была упакована и отправлена в Штрассенберг, но ее комната осталась нетронутой. Самые ценные вещи, разумеется, Марита убрала, но в шкафу еще пылились повседневные шмотки. Я выбрала джинсы, лифчик и блузку.

Потом спустилась на кухню, стараясь снова не потерять сознание.

– Мы поругались вчера… Прежде, чем я упала?

– Чего? – Филипп, разливавший кофе, чуть обернулся.

– Ну, когда ты раздавал девкам деньги, а я…

– Какие деньги? Что ты несешь?.. Ты с ума сошла? Ты была с этим недоделком-французиком и какими-то модельными скаутами… хрен знает, кто они были на самом деле. Я видел, что ты не в себе и подошел посмотреть насколько.

– Но ты был с бабами.

– …я подошел посмотреть, насколько, – повторил Фил. – А так как ты была инкогнито… хоть на что-то у тебя хватило ума, я просто представился и позвал тебя к нам в компанию. Ты пошла было, но потом не дошла… И вот еще: ты должна мне новый пиджак. Старый ты заблевала.

– Ты, – взвилась я, – должен мне год моей жизни и репутацию! И годы, что НЕ провел в тюрьме! Мудак ты долбаный! Думаешь, я была слишком пьяная, чтоб не помнить всех твоих шлюх, которым ты раздавал деньги?!

И впервые на моей памяти, Филипп покраснел.

Чтобы скрыть смущение, он упер кулаки в столешницу и принялся орать, как я опозорила вчера его, Ральфа, и всех остальных в семье, а также, с каким мудаком связалась.

Я не поверила. Абсолютно зря.

Ксавье говорил мне, что Фил дерьмо, но про себя рассказать запамятовал. Когда мы подъехали к студии, его на части рвало.

Сперва фотограф долго, изысканно и со вкусом описывал мне, как и где я закончу, когда «богатый сукин сын наиграется». Затем, сколько я ему буду должна за платье и кокаин. Затем, что я никогда не буду больше работать. И уже под конец, немного охрипнув, объяснил, что как модель я никто и он сделал мне одолжение.

У меня жутко болела голова; так что я особо не возражала. Мне хотелось лишь одного: забрать свои шмотки и выкатиться отсюда. Но Ксавье и не думал их отдавать. Он угрожал полицией, пока Филипп не устал ждать меня в машине.

Когда он поднялся, переговоры сразу пошли быстрей. Ксавье вернул мне сумочку и одежду и взял назад все свои слова, но Фил все равно хорошо прошелся по его почкам.

– Брат научил, – сказал он, хватая меня за руку и мы вприпрыжку сбежали вниз.

Маркус ни слова не уточнил про моделинг. Наверное, сам все понял по моему лицу.

Возможно, ему было до лампочки, но мне ужасно хотелось об этом поговорить. Кто, как ни Маркус добрые тридцать лет слушает то же самое про свои работы?

– Как все прошло? – уточнил он нехотя, когда я набралась смелости подняться в мастерскую, чтобы взглянуть ему в глаза.

– Ужасно… Фотограф просто хотел со мной переспать. Не то, что я правда думала, будто я модель. Просто чувствую себя так, словно меня обгадили. Слышал бы ты, как он мне меня же живописал…

– Добро пожаловать в мой мир, – грустно ответил Маркус.

Я посмотрела на него; на его поникшие плечи. И мне стало до боли, по-матерински жаль его. Я довольно сильно поранилась о критику, хотя не особо хотела попасть в тот мир. А Маркус ведь мечтал стать художником.

Мечтал, работал, но… так и не стал.

– Мне очень нравится, как ты пишешь!

– Жаль, ты не критик.

Я пожала плечами: критики, пфф!.. Как можно всерьез полагаться на мнение художников-неудачников? Искусство нужно чувствовать. Понимать его должны только те, кто отдает сотни тысяч за пять бананов, приклеенных серебристым скотчем к белой фанере.

А работы Маркуса чем-то трогают, будоражат, щекочут. В его работах есть нерв.

– Но ты – художник.

– Я просто ремесленник, – сообщил он, заметив, что я впечатлилась. – Тебе это нравится, потому что ты ни черта не смыслишь в настоящем искусстве.

– Ну, почему же? – возразила я, вытаскивая потрет Себастьяна верхом на Цезаре. – Одно время в моде было искусство навроде этого. И это очень понятно.

Конь выглядел, словно вот-вот сорвется с места, я почти чувствовала жар и запах пены, летевшей из его пасти. Скорее всего, это была работа по памяти, или по фото. Ни одна лошадь не будет часами стоять на одной ноге. Даже такая выдающаяся, как Цезарь. С другой стороны, работали же как-то художники прошлого, не имея под рукой дигитальных камер.

– Сегодня в моде уродство, а не искусство.

– Или, простые, незнакомые имена… Ты никогда не думал писать инкогнито?

– С чего вдруг?

Я пожала плечами:

– Когда меня забраковали на кастинге, я позировала одному, чрезвычайно креативному молодому гению. Он заляпал всю меня кетчупом и уложил на пол. Все восхитились и стали его хвалить. Я, прям, спокойна за мое будущее. Эта работа переживет века. Критики уже сейчас спорят, что за выражение у меня на лице. Улыбаюсь я, или хмурюсь… Чтоб ты не мучался в бесплодных догадках, я расскажу тебе: кетчуп начал стекать мне в нос, и я пытаюсь дышать через жопу… Мораль: я скрыла настоящее имя и целую ночь, пока меня не увел Филипп, я была Музой.

Маркус улыбнулся и склонив голову, посмотрел на картину в моих руках.

– Себастьян выбрал другой портрет. Он просто еще раз надо мной посмеялся.

– Он посмеялся над Маритой, – возразила я. – И ее надушенными «художниками»… Знаешь, мы живем в непонятное время кривых зеркал. Все нормальное считается ненормальным. А ненормальное называют то смелым, то альтернативно-красивым… Знаешь, что мне сказали на кастинге? Что мне нужно грудь убрать. Как тебе? Женщина больше не должна иметь грудь!

Маркус чуть покраснел.

– Раз уж мы об этом заговорили… Очень неловко, но все вокруг думают, что ты – моя дочь. Ты помнишь? Твои груди очень красивые, но не пора ли уже прикрыть их? Я был бы очень признателен, если бы ты сменила жанр.

Я улыбнулась и собрала все свое обаяние в улыбке. Очень сложно, к слову, общаться с мужчинами, которые никогда не смотрят ниже лица.

– Можешь взять любой снимок и нарисовать платье. Можешь на каждом платье нарисовать! Только, пожалуйста, дизайнерское. Из мусорных пакетов или пачек от молока. Или, из собачьих какашек!.. Чтобы каждая гнида в гостиной Мариты задохнулась от твоей творческой искры!

Маркус чуть покраснел.

Подобно многим диктаторам, которые уверенно держат кулак на шее мало-мальски крупного общества, он был раним и чрезвычайно не уверен в собственной власти, когда мы были одни.

– А знаешь, что? – спросил он. – Пошли они в задницу! Поступай, как хочешь. Нам с тобой здорово повезло: конюшни нынешнего графа ежегодно производят тонны дерьма, и мы можем класть его на мнение критиков огромной лопатой.

– Да! – ответила я. – А если лошадиного будет мало, мы можем пригласить их на ужин с графом, и он доложит! У него всегда есть несколько сильных слов о современном искусстве. Помнишь, как он специально перевернул картину вверх ногами, а потом еще заставил художника доказать, что это не верх, а низ. И объяснить, как он это различает?

Маркус ухмыльнулся уголком рта и скрестил руки на животе.

– Недавно, пока ты ходила фотографмироваться, мне пришла в голову отличная мысль.

– Да?

– Ты слышала что-нибудь о Георге Вайсе? Он иллюстратор. Готика, фэнтези и такое все… У него еще дочь Пенелопи, ну, ты ее знаешь… В общем, он написал в одно крупное издательство, которое производит карты Таро и все такое. Послал им свои эскизы и кое-какие наброски и знаешь, что? Им все понравилось. Они даже предложили мне выпустить колоду не за свой, а за их счет! Как тебе?

– Здорово! – я расхохоталась. – Вот это поворот! Но… Ты разве, разбираешься в Таро?

Маркус скромно потупился:

– Я изучаю такие вещи. Уже много-много лет. Твой прадед лично знал Алистера Кроули и сам неплохо разбирался в таких вещах. Я обнаружил его записи однажды на чердаке и… собственно, я написал книгу. Только дай слово, что ничего не скажешь своей бабушке, пока я сам не решу.

– Ты наймешь натурщицу?

– Я предпочел бы тебя…

Сиськи утратили свой изначально-неловкий смысл. Маркус уставился на меня, потом резко развернул спиной к себе и без спроса распустил волосы.

– Пенелопи, – сказал Маркус очень торжественно и указал на табурет за мольбертом, – сядь туда. Папуля хочет сделать пару набросков.

ЧАСТЬ 5.

Мамы, карты и разрыв

Январь прошел незаметно. Дождливый и промозглый, как никогда.

Лизель вернулась с разводом, отец то и дело мотался в больницу к Джессике, я удалила свой профиль в Инсте и теперь почти что все время проводила на чердаке у Маркуса.

Он делал наброски, учил меня читать карты и рассказывал о прадеде. Мы посещали музеи Криминалистики, читали у камина Лафкрафта и изучали символику карт Таро, с точки зрения Алистера Кроули.

Мы были, как обломки кораблекрушения. Два человека, которые провели весь круиз, нетерпеливо раскланиваясь на палубе, внезапно сблизились, когда корабль пошел ко дну. А он пошел. Все теперь было по-другому.

Отец вернулся, но не ко мне. Он уходил от нее, но к ней же он и вернулся.

Когда он забегал в больницу к Джессике, Лизель сказала прямо:

– Ты – идиот!

И вот однажды, вернувшись домой, он доказал нам это.

– Привет, семья.

Мы обернулись; в камине с грохотом взорвалось полено, и я подумала: не к добру.

– У меня к вам просьба, – торжественно, как с церковной кафедры рек отец. – И я вас очень прошу, отнеситесь к этому снисходительно…

– Ты не в церкви, Фред, – оборвала Лизель.

Она сидела перед карточным столиком, обтянутым зеленым сукном и раскладывала карты. Обычные, не Таро. Лизель раскладывала пасьянсы.

– Какая блажь взбрела тебе в голову? – спросила она.

– Джессика хотела бы провести выходные дома.

– При чем тут мы? Пускай поезжает к мужу.

– Мама! – отец поморщился. – Не начинай, прошу. Джесси теперь другая…