– Женька!
И тут мощный удар по голове тушит мое сознание, как спичку, в долю секунды.
… Когда я очнулся, голова моя гудела, как колокол. Сильно тошнило. Карманы были вывернуты наружу, вина нигде не было. Ночь, вокруг темно. Я с трудом поднялся и поплелся на приемку. Упал в вагончике на свою лежанку и два дня не вставал. Два дня меня рвало, была температура, раскалывалась голова. У меня было сотрясение мозга.
Я пришел в себя и смог работать только через две недели. После этого я совершенно бросил пить. Перестал ходить на Лыбидь. Купил себе ноутбук и стал зависать в интернете. Так я заполнил пробелы о легендарной Ямской. Освежил свою память о «Яме» Куприна. Как оказалось, Женька после того, как отомстила мужикам, в один из вечеров тихонько повесилась где-то в окрестностях Ямы. Если честно, я больше склоняюсь к мнению, что ей с этим помогли. Кстати, и имя у нее было совершенно другое.
Со временем жизнь моя наладилась и потекла размеренно, как и было до встречи с Женькой. О ней я иногда вспоминал, и мысли эти приносили мне легкую грусть и огромное чувство стыда.
Собственно, на этом историю можно было бы закончить. Только осталась одна мелочь.
Через несколько месяцев пожилая соседка, что жила рядом с приемкой, попросила меня передвинуть ей шкаф в квартире, потому что там собирались клеить обои. Старый двухэтажный дом на восемь квартир находился сразу за забором приемки. Насколько я знаю, жили там одни старые евреи. Когда я передвигал шкаф, в коридор квартиры кто-то вошел и заговорил с хозяйкой. Голос мне показался знакомым. Затем послышались шаги и хозяйка зашла в комнату. Вслед за ней вошла девушка.
– Здрасьте, дядя Володя. Спасибо, что помогаете моей бабуле.
Это была Женька. Только современная Женька. Она была одета в облегающие белые шорты и желтую футболку. До меня донесся тонкий запах парфюма, что-то типа Calvin Klein.
– Володя, это Сусанночка, моя внучка, – представила хозяйка. И к ней:
– Сусанночка, сделай дяде Володе кофе.
Окно кухни, где мы пили кофе, выходило к фасаду дома, на Ямскую. Напротив, чуть левее, были видны старые, полуразваленные дома – трехрублевые, двухрублевые и рублевые. Возле них стояла кучка рабочих и еще толстый мужик в строительной каске, похожий на прораба.
Девушка делала короткие глотки кофе и смотрела сквозь окно на рабочих.
– Странно, – сказала она медленно, с непонятной ноткой в голосе. – Столько лет стояли дома, и вдруг их сносят. А ведь это исторический памятник, знаете?
– Некоторые бы сказали, что это позорный монумент, о котором не стоит вспоминать.
– Оп-па, ничего себе! Памятник не может быть хорошим или плохим. Он всего лишь памятник.
Наши взгляды встретились. Да, это были те же серые глаза, они смотрели на меня дружелюбно, с интересом, и мне показалось, что в них мелькнуло какое-то воспоминание.
– У меня есть ощущение, что я вас где-то видела. Дежавю.
– А мне почему-то хочется называть вас Женей.
– Да уж, Сусанночка как-то не очень. Женька было бы лучше. Но ничего не попишешь.
– А фамилия у вас Райцына, не так ли?
– Что, у бабули спросили, да? Ничего, когда-нибудь выйду замуж и сменю фамилию. Буду Пилипенко или Охлобыстина.
Она допила кофе, поставила чашку в мойку.
– Прощайте, дядя Володя, мне пора. Всё сносят, ничего не остается. Да и воспоминания скоро сотрутся тоже. Как-то так в Библии сказано, да? Аrrivederci.
Она вышла, было слышно, как она прощается с бабулей, потом хлопнула входная дверь и все стихло.
– Прощай, Женька, – прошептал я.
Ну вот, теперь можно возвращаться на приемку. Жарко. Моя собака уже не лежит, она встала и бегает по двору. Боюсь, сейчас опять ее занесет куда не следует. Я беру ее на поводок и увожу из этого места навсегда – с Ямской, из этой приемки, из этого города. Скоро мы вернемся домой. И там я наконец посажу ее на цепь – пусть посидит хоть какое-то время, пусть хорошенько подумает, куда бежать в следующий раз.
Пазлы прожитой жизни
***
В моей жизни была Далия. Точнее то, что от нее осталось. Когда я ее последний раз видел, ей было больше ста лет, точнее сто шесть, и она числилась в городских списках старожилов. Она еще могла ходить по своей квартире, но уже с трудом, и большую часть жизни проводила в кресле, глядя из окна во двор. Когда я выходил из своего парадного, всегда поднимал голову и всегда видел ее, рассеянно смотрящую в никуда. Я кивал ей, как старой знакомой, но Далия не всегда отвечала, потому что попросту не видела меня. Ее взгляд блуждал в суете окружающего мира, но где пребывала ее душа, мне никогда не узнать.
Далия жила совершенно одна, ее родственники рассеялись по свету и не навещали ее, друзья давно умерли и все, с кем она общалась на склоне лет – это дежурные соцработники и я, который иногда заходил к ней на чай.
Разговоры наши были скупы на содержание, часто мы просто сидели рядом и слушали тишину, которую изредка нарушали звуки города. Проникавшие сквозь толстые стены, они казались тревожными и лишними в ее квартире из двух комнат, в ее обители прохладного полумрака и одиночества. Я даже не уверен, что Далия всегда замечала меня, возможно, она только ощущала чье-то присутствие, ауру человека, коснувшуюся ее души. Тогда она неосознанным движением передвигала чашки на чайном столике и усохшей рукой пыталась налить в них чай. Мы молча пили его, она смотрела на то место, где сидел я, и видела что-то совсем другое, зрачки ее глаз были мутны и лишены фокуса, и она бормотала слова, которые я не мог разобрать. В этом ветхом мире с еле уловимым движением, в сопровождении неясных слов, лишенных смысла, я испытывал глубокий душевный покой, похожий на благостную дрему.
Иногда я убирался в ее квартире – вытирал пыль, выметал мусор, мыл полы. Приходящие соцработники относились к этому недобросовестно, и я добровольно взял на себя такое обязательство. Это было несложно и приносило удовлетворение. Я убирал только одну комнату. Вторая всегда была закрыта, на прибитых гвоздями скобах висел ржавый замок, и Бог весть, сколько лет Далия в нее не заходила.
Однажды я увидел, что в квартире завелись мыши и принес отраву, чтобы от них избавиться. Когда я рассыпал ее по углам, услышал отчетливый голос Далии.
– Дай мне мышьяку, голубчик.
Я поднял голову и увидел вполне осмысленный взгляд, направленный в мою сторону.
– Дай мне мышьяку, голубчик, и покончим с этим, – повторила она. Я хотел что-то ответить, но тут же на глаза ее набежала туманная поволока и я понял, что она уже не здесь, что она опять крутит калейдоскоп свой жизни, глядя на фальшивые отблески прожитых лет. Меня много лет тревожит одно воспоминание из детства. Я был свидетелем того, как кошке случайно перебили футбольным мячом шейный позвонок. В момент удара она смотрела на меня. Ее зрачки вдруг расширились и заполнили собой все пространство, словно за миг пытались вобрать в себя весь мир, – но так и застыли, и все, что в них было, вдруг исчезло, и жизнь ушла моментально. Взгляд Далии в такие моменты напоминал мне эту несчастную кошку.
В медицине есть такой термин – мерцающее сознание. Думаю, такая характеристика была применима и к душевному состоянию Далии. Половину жизни она проводила в сумраке своих воспоминаний, вторую половину отводила мне, а когда меня не было – нашему маленькому двору, где часто гуляли дети. В моменты просветления голос ее звучал по-особому – старческий, надломленный, но с искоркой жизни. В другое время она говорила глухо, а иногда с визгом, и тогда я понимал, что она уже не рядом со мной. Сейчас не упомнить всего, что было сказано за то время, что мы провели вместе. Но кое-что врезалось в мою память, и, думаю, останется в ней навсегда.
Помню, как одним вечером мы сидели с Далией в ее комнате, и каждый думал о своем. Чай давно остыл, в окно сочились синие сумерки. Внизу проехала машина, из нее послышалась мелодия аккордеона и сразу стихла. И я не сразу понял, что Далия закричала, потому что был занят своими мыслями, и ее слова дошли до меня несколько позже, чем она их произнесла.
– W;hrend du tanzt, lebst du! Du lebst, w;hrend du tanzt! – непонятные фразы на немецком резанули мой слух как нож, случайно поранивший руку. Я метнул взгляд на Далию. Она со страхом глядела в окно, дыхание было прерывистым, руки крепко сжимали кресло. Я испугался – столько ужаса было во всем ее облике, что словами не передать. Мне стоило огромных усилий успокоить ее, я держал ее руки в своих, гладил ее по голове, и ее страх постепенно растворился во мне, и острые слова перешли в шепот, который вскоре затих. «W;hrend du tanzt, lebst du… Du lebst, w;hrend du tanzt…». Позднее я перевел эти фразы с немецкого языка. «Пока ты танцуешь, ты живешь … Ты живешь, пока танцуешь…». Тогда они мне ни о чем не сказали, и лучше бы я их не слышал вовсе.
Карусель жизни в мрачных тонах – так бы я назвал те обрывки воспоминаний, которые сопровождали Далию в конце ее пути. И даже в те редкие вечера, когда сумерки ее сознания раздвигались и она могла видеть меня, всегда присутствовало предчувствие чего-то фатального, что незримо маячило на заднем плане. В один из таких вечеров мы познакомились, в другой я рассказал о себе, еще в один она стала рассказывать о своей жизни. Все было неразборчиво, слеплено из кусочков, она перескакивала через годы, и разобраться в этом было почти невозможно. Из какофонии слов, плавающей во времени, я понял, что часть своей жизни она посвятила балету, в молодые годы выступала в балетной труппе, была замужем, но детей у нее не было, и что потом случилось что-то нехорошее, но что именно, она не говорила. Это было до войны, тогда ей не было еще и тридцати. Но как только разговор заходил о времени более позднем, Далия замыкалась, уходила в себя, и в комнате опять повисала тишина. Не раз я ловил себя на мысли о том, что эта женщина вытеснила из себя все воспоминания, а потом забыла об этом, и теперь пытается вернуть себе то, на что когда-то наложила запрет.
– Скажи, что было после того, как началась война? Чем ты занималась, как жила? – спрашивал я вначале Далию. – Может быть, ты даже побывала на фронте?
– Я уже не могу вспомнить, голубчик. Что-то было, но… увы. Я думаю, это все мой склероз. Может быть, когда-нибудь вспомню. Тогда расскажу.
– Но ведь столько лет прошло. Это большая часть твоей жизни, Далия. Неужели ничего не помнишь?
– Так, мелочи. Не стоит об этом. Это меня тревожит, голубчик. Оттого, что не могу вспомнить. Пока будем считать, что ничего не было. Пока не вспомню. Но я стараюсь, поверь. Я все время стараюсь, голубчик. Вспомнить.
Я думаю, что к моменту, когда мы познакомились, у Далии уже не было будущего, она давно пережила себя, и все, что ей оставалось – это попытки слепить кусочки прожитой жизни, она делала это неумело, неправильно, но упорно и постоянно, она была больным человеком, и мне всегда было мучительно видеть, как она, начиная мне что-нибудь рассказывать, вдруг перескакивает совсем на другой эпизод своей жизни. В конце концов я перестал ее расспрашивать обо всем, что вселяло в нее тревогу и неопределенность.
Но забытая действительность порой возвращалась сама – как незваный гость она проникала в ее сознание, стремительно, внезапно, и тогда мне стоило больших усилий вернуть Далии самообладание.
Как-то я застал ее в лихорадочном состоянии. Она сидела в своем кресле, морщила лицо и потирала виски. Чашки и заварной чайник были разбросаны по столику. Она обратилась ко мне, назвав чужим именем.
– Яцек, закрой сейчас же двери! Закрой двери, пока не поздно!